«Шпыни» под Москвой Грамоты патриарха против «прелестных» писем атамана
«Шпыни» под Москвой
Грамоты патриарха против «прелестных» писем атамана
В самой столице поражение переживалось очень тяжело, «на всех бысть людех страх велик и трепет». Принимались срочные меры для укрепления города: на стены выставили пушки, а за городом устроили укрепленный обоз. В городе переписали всех, кто был старше шестнадцати лет, и приготовились их вооружить и отправить против неприятеля. В конце XVI века Москва насчитывала около ста тысяч жителей. Голодные годы начала XVII века, войны Смуты сократили численность населения, но Москва все равно оставалась самым многолюдным городом России. И все же было решено послать в другие города за военной помощью; сами же москвичи еще раз присягнули царю в том, что «будут стоять за него и сражаться за своих жен и детей, ибо хорошо знали, что мятежники поклялись истребить в Москве все живое»[209].
Не одними угрозами действовал Болотников, но и уговорами. В своих грамотах, присылаемых в Москву, он призывал жителей столицы перейти на сторону «законного царя Димитрия». И те, кто, по словам летописца, «ослепоша очима и обнищаша разумы», заколебались: а вдруг с мятежниками и впрямь спасшийся Дмитрий? Жители Москвы, еще так недавно рассматривавшие труп самозванца на площади у Кремля, и верили, и не верили Болотникову. В конце концов, решили убедиться в «спасении» царя и пожелали увидеть его сами.
В лагерь восставших была послана делегация, но Болотникову, как оказалось, предъявить было некого — самозванец так и не рискнул выехать из Польши в Россию. Болотников попытался убедить москвичей, что «Димитрий действительно живет в Польше и скоро будет здесь», но события последних лет показывали, что порой не следует верить и собственным глазам, а уж тем более чужим словам. Если находящийся в Польше человек утверждает, что он «Димитрий», заявила делегация, то «это, несомненно, другой, мы того Димитрия убили». Завершив свою миссию, москвичи стали уговаривать Болотникова, чтобы он «перестал проливать невинную кровь и сдался царю Шуйскому»[210].
К тому времени к столице прекратился подвоз продовольствия из городов, перешедших на сторону мятежников, начали расти цены, усилилось недовольство царем Василием Шуйским. О настроении оказавшихся в осаде жителей столицы сообщается в донесении английского агента: «Простой народ… был очень непостоянен и готов к мятежу при всяком слухе…»[211]
Рассказывает о настроениях той тревожной осени 1606 года еще один любопытный памятник — «Повесть о видении некоему мужу духовному», написанная в самый разгар борьбы 1606 года. Ее автор — опальный протопоп Благовещенского собора Кремля Терентий, высланный Лжедмитрием из Москвы. Возвратившись в Москву после убийства самозванца, протопоп записал рассказ «некоего мужа», которому было видение. В одну из ночей, как поведал тот Терентию, явились ему во сне Господь, Пресвятая Богородица и Иоанн Креститель. Богородица молила Сына о прощении людей, которые наказаны бедствием Смуты. Но Господь отказывался прощать озлобившихся и лукавых нравом, которые по всей стране творят неправый суд, грабят чужие имения и не чтят его Святого имени. «Не сказал ли вам, что нет правды в царе, и в патриархе, и во всем священном чине, и во всем народе… Много раз хотел помиловать их, о Мать моя, ради твоих молитв, но они раздражают всещедрую утробу мою своими окаянными и позорными делами… И я предам их кровопийцам и безжалостным разбойникам, да накажутся малодушные и придут в чувство — и тогда пощажу их». Только раскаяние, по словам Спасителя, может избавить народ от ожидающих его ужасов[212].
Русский человек, как известно, перекрестится только тогда, когда гром грянет, да и не по одному разу, и уже наверняка поверит, если во время громыхания его еще и по голове стукнет. Видимо, такой момент наступил. Гром гремел вовсю: одного самозванца убили, появился новый, Смута не прекращалась, а только ширилась. Не один «муж духовный» задумывался о ее причинах; все пытались понять, отчего это происходит.
Рассылка грамот по городам, чтение их в церквах были в то время практически единственным, не считая, конечно, слухов, источником информации. Слушание грамот в ту эпоху можно сравнить по степени воздействия с радио- и телетрансляцией в наши дни. Сомневающимся, колеблющимся, не знающим, где правда, а где ложь, людям грамоты помогали ориентироваться в происходящих событиях. Прислушивались не только к тексту грамоты; смотрели и на то, кем она посылалась. Поэтому, когда Терентий передал свою повесть царю и патриарху, по их приказу ее читали в Успенском соборе Кремля для вразумления народа.
Слушал ее и Скопин. На праздник Архангела Михаила в те осенние дни ему исполнилось 20 лет. Он еще не остыл от пережитого на Коломенской дороге; поражение от сотника Истомки Пашкова заставляло задуматься о происходящем и прежде всего о том, как оборонить Москву. Он вновь и вновь вспоминал подробности проигранной битвы: и с той, и с другой стороны были казаки, дворяне и дети боярские. Царское войско, казалось ему, действовало более организованно и слаженно, стрельцы и казаки каждой сотни, как правило, набирались из одного и того же города или уезда, хорошо знали друг друга, дворяне имели немалый боевой опыт. Привязанные к седлам командиров — голов и сотников — медные барабаны не умолкали, в них ударяли, вновь и вновь подавая сигналы к атаке. В шуме боя, где сражаются тысячи людей, иначе и не услышишь команду. Но с какой решимостью дрались мятежники! Если их не остановить, они непременно возьмут Москву штурмом, и тогда… даже страшно подумать, что будет с городом и его жителями.
Вслушиваясь в слова грамоты о том, что «теперь нужно стоять всем заодно и быть в этом стоянии против воров крепкими», Михаил убеждался в правоте патриарха, призывавшего: «А тех, кто прежде изменил государю, он прощает и ждет к себе»[213]. Может быть, эта мера возымеет действие, и «воры» одумаются. Но, судя по дальнейшим событиям, до полного вразумления и народу, и властям было еще очень далеко.
Подойдя к Москве, отряды Болотникова и Пашкова встали в Коломенском и Заборье. Здесь они начали готовиться к осаде Москвы, и отсюда Болотников вел свою агитацию, посылая москвичам грамоты. Об их содержании кратко сообщает английский агент: осаждавшие «писали письма к рабам в город, чтобы они взялись за оружие против своих господ и завладели их имениями и добром». Более подробно рассказывает о призывах холопского атамана патриарх Гермоген: «А стоят те воры под Москвою, в Коломенском, и пишут к Москве проклятые свои листы и велят боярским холопем побивати своих бояр и жены их и вотчины и поместья им сулят, и шпыням (дерзким людям. — Н. П.) и безъимянником вором велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство, и воеводство, и окольничество, и дьячество…»[214] Не ограничиваясь популярным во все времена призывом «все отобрать и поделить», Болотников перечислил в очередном послании имена «изменников», которые убили царя Дмитрия, и потребовал их выдачи. Грамоты мятежников сеяли разногласия не только среди москвичей, в стране фактически началась гражданская война.
И в этот момент патриарх Гермоген предпринял шаги, которые он считал необходимыми: только объединение всего народа может спасти страну, а сплотить народ возможно лишь вокруг престола Небесного и земного. Для патриарха царь — помазанник Божий, и обязанность предстоятеля церкви — поддержать его, призвать народ к повиновению, особенно в наступившие трудные времена. Конечно, Гермоген знал и слабости, и недостатки царя Василия как правителя, вряд ли он вообще испытывал симпатии к семейству Шуйских. Но действиями святителя руководила вовсе не приязнь или неприязнь к лицам во власти, а стояние за законность власти вообще, которая всегда лучше безвластия.
Патриарху в то время было уже под восемьдесят. Он хорошо помнил нравы донских казаков, с которыми в молодые годы нанимался на службу и ходил походами. Казаков было немало в войске Болотникова, обещавшего им богатую и легкую добычу, когда они возьмут Москву. Знал Гермоген и колебания посадских людей, ждущих, что новый царь, может быть, уменьшит старые налоги; известны ему были и случаи малодушия среди служилых людей, готовых при первой же неудаче перебежать на сторону противника, — вот поэтому патриарх начал действовать.
Что известно нам о самом святителе, сыгравшем столь важную, а по мнению современников Смуты главную, роль в исходе битвы с мятежниками?
Родился Гермоген предположительно в 1530 году, в миру носил имя Ермолай, по некоторым сведениям был донским казаком[215]. В молодости в 1552 году принял участие в штурме Казани, здесь же он и остался жить. Позже стал священником, овдовев, принял постриг, служил архимандритом Спасо-Преображенского монастыря в Казани, а в 1589 году был возведен в архиерейский сан и стал первым митрополитом Казанским.
Нраву он, по свидетельству людей его знавших, был крутого; говорили о его резкости и несговорчивости, особенно если дело касалось вопросов чистоты веры. Ко всем нуждающимся он неизменно проявлял милосердие, но к отступникам был беспощаден. После покорения Казани и учреждения там епархии началось распространение православия среди инородцев — татар, чувашей, мари; кто-то из них принимал новую веру искренне, всем сердцем, а кто-то лишь внешне старался соблюдать православные обычаи, да и то не всегда, а в душе продолжал оставаться язычником или мусульманином. Участившиеся в Казани пожары мусульмане объясняли присутствием в городе русских, винили и новокрещеных, оставивших веру предков. «Вера Христова стала притчею и поруганием», — написал летописец о происходившем тогда в казанском крае.
И вот в те трудные для церкви времена в Казани случилось значимое для многих событие. Наблюдательный и дающий себе труд задуматься человек не сомневается, что все в жизни происходит не случайно. То, что именно при Гермогене обрели в Казани икону Казанской Божией Матери, с которой в 1612 году вступило в Москву ополчение и изгнало оттуда завоевателей и изменников, — конечно же не простое совпадение.
В 1579 году Гермоген первым удостоился принять икону из земли и перенести ее в сопровождении всего духовенства и народа в ближайшую церковь Святого Николая Тульского. В 1594 году, будучи уже митрополитом, он составил Сказание о явлении этой иконы как очевидец событий.
Девятилетняя девочка Матрона поведала своей матери, что во сне ей явилась Богородица и повелела раскопать на месте сгоревшего дома икону с Ее обликом. Но девочке никто не поверил: сначала усомнилась ее родная мать, потом священник и, наконец, архиепископ, который, выслушав рассказ Матроны, «отосла ю безделну». И только находка самой иконы на месте сгоревшего дома заставила сомневающихся поверить в чудо. Поднятая из земли, она будто только что была написана, ни пожар, ни пребывание под слоем земли не повредили красок. Весть о найденной иконе мгновенно облетела город, казанцы устремились посмотреть на это чудо, да так рьяно, что, по словам Гермогена, «друг друга попирающее, инии же по главам инех ходящее, к чюдотворному образу телесни прикасахуся»[216].
Не раз потом святитель Гермоген станет памятью возвращаться к казанским событиям двадцатилетней давности, наблюдая, как убежденность и стояние в истине одних будут спасать от сомнения, неправды и «суемудрия» всех остальных. И сам он станет «адамантом твердым», как скажет о нем современник, на который смогут опереться многие растерявшиеся и усомнившиеся в способности страны избавиться от «безначалия греховного».
Когда в Москве объявился Лжедмитрий I и началось волнение, патриарх Иов пытался увещевать народ, напоминал о присяге сыну Годунова, царевичу Федору, и «хотел оной мятеж утолити». Но распаленные послами самозванца горожане и слушать не захотели патриарха. Его свели с престола и на Лобном месте «бесчестиша и биша его». И, наверное, убили бы, «опалися от беснования», если бы кто-то не направил смутьянов на двор патриарха, который они вместе с домом тут же и разграбили. Несмотря на бесчестье и угрозу для жизни, Иов, который в те годы был уже стар и плохо видел, проявил стойкость и наотрез отказался отречься от Годунова и признать самозванца царем. По распоряжению Лжедмитрия I его сослали в Старицу, а на его место поставили более сговорчивого грека Игнатия.
Боярская дума, а вслед за ней и весь священнический чин — епископы, архиепископы и митрополиты — признали самозванца законным царем. Вот поэтому в «Повести о видении» перечисляются вины всех, включая и священничество. Митрополит Казанский Гермоген первоначально был включен в Сенат нового царя, но пробыл он там недолго, потому что вместе с архиепископом Коломенским Иосифом без устали воевал с «Димитрием» за чистоту веры и противился его браку с Мариной. После многократных выступлений Гермогена против «люторанки Маринки» самозванец выслал непримиримого митрополита из Москвы. Когда же воцарился Василий Шуйский, Гермоген по предложению царя был посвящен 3 июля 1606 года в сан патриарха в Успенском соборе.
И вот снова Смута и разброд, снова вести о самозванце. Но Гермоген хорошо помнил времена, когда русское войско штурмом брало Казань, покоряло Астрахань, стойко выдержало осаду Пскова, когда государство благодаря мужеству казаков Ермака начало прирастать Сибирью. Неужели навсегда прошли те славные дни и обмельчал, изворовался народ? Патриарх повелел во всех церквах служить молебны о здравии и спасении Богом венчанного государя и о покорении ему всех врагов, в Москве установили шестидневный пост, совершали крестные ходы. Сам патриарх написал в ноябре грамоты и разослал по всем городам, с тем чтобы духовенство читало их народу по нескольку раз, молилось «соборне и по кельям» об объединении всех православных христиан и о том, чтобы Господь Бог «междуусобную брань разрушил».
В грамотах патриарх свидетельствовал, что вор и еретик Лжедмитрий погиб, а мощи истинного царевича Дмитрия перенесены из Углича в Москву. Он призывал духовенство молиться об избавлении от изменников, которые, «акие змиева из своих гнезд выползая, сипением своим, или яко волцы воя, хотя устрашити». Особенно в тех грамотах доставалось ворам из «прежепогибшей и оскверненной северной украйны», как зачинательницы мятежа. Ее жители уже во второй раз, по словам патриарха, «целовали крест неведома кому» и призывали других «сами собя воевати».
К счастью, не все пошли за ними, как заметил в своих грамотах святитель. Архиепископ Тверской и Кашинский Феоктист призвал жителей Твери не верить изменникам и не нарушать крестное целование царю. Духовенство, приказные люди и посадские — все далеко не ратники — объединились и отогнали от города мятежников и даже взяли многих в плен. На поддержку законного царя патриарх в своих грамотах обращал особое внимание, примеры сопротивления самозванцу должны были убедить колеблющихся. Им патриарх напомнил, что предательство еще никого не спасло ни от разорения, ни от позора: «И которые городы, забыв Бога и крестное целование, убоявся их гробежев и насилия всякого, и осквернения жен и дев, целовали крест, и те городы того ж часу пограблены, и жены и девы осквернены, и всякое зло над ними содеялось; а которых городов люди их воров и хищников не устрашилися, и те, милостию Божию, от тех воров целы сохранены»[217].
В то время никого не удивляло столь деятельное и живое участие патриарха в политических делах страны, поскольку церковь и общество жили одной общей жизнью. Став предстоятелем церкви, Гермоген оставался сыном своего народа, и любовь к Родине была для него не делом политики, но делом совести.
Пришло время, и призывы патриарха были услышаны. Из Смоленска и Вязьмы, из Дорогобужа и Серпейска собрались в Можайске войска на помощь Москве. 15 ноября отряд под командованием Ивана Федоровича Крюка-Колычева очистил от мятежников город Волок, Иосифо-Волоцкий монастырь и «прочие грады и селы». Из Холмогор и с Двины подошли к Красному селу под Москвой стрельцы и даточные люди, снаряженные монастырями и церквями, имевшими земли.
Москвичи приободрились и дружно заговорили о воинах, пришедших на помощь, как о былинных ратниках: «Зело смелы к ратному делу, един человек воюет и биет за два, а ин за три человека; аще толко их пришло пять тысящ, то могут воевать за пятьнадесять тысящ и более». Общее число пришедших Москве на подмогу составило всего 400 человек: 200 стрельцов и 200 даточных людей, но сметливый Шуйский приказал объявить, что на подмогу пришло четыре тысячи! Услышав такую весть, в Москве была «радость велия», а в изменивших царю городах «люди в размышлении велицем быша». 29 ноября все войска, объединившись, пришли в Москву, как писал Гермоген, «с веселыми сердцы».
В те же дни заколебались ряды восставших. Когда-то перешедшие на сторону Болотникова рязанские дворяне Григорий Сунбулов и Прокопий Ляпунов теперь приехали с повинной из Коломны в Москву, «а с ними многие дворяне и дети боярские, да стрельцы московские». Вскоре на сторону Шуйского перейдет и «подельник» Болотникова Истома Пашков, приведший с собой сначала небольшой отряд в 500 человек, а потом и все свое войско. Все это ослабит уверенность восставших в своей победе и в конечном счете приведет к разгрому их основных сил.
Грамоты патриарха Гермогена, или, как он подписывался, Ермогена, и грамоты Болотникова, о содержании которых, по иронии судьбы, мы можем узнать лишь из текста патриарших грамот, отражали не просто противостояние предстоятеля Русской православной церкви и вождя восставших, беглого холопа Болотникова. Они отразили противостояние порядка и смуты, веры и сомнения, истины и лжи. Для нестойкой, немудрой, но все же законной власти царя Шуйского поддержка патриарха была в глазах народа самой надежной опорой в борьбе с безначалием.
Пройдет 300 лет, и новая Смута начнет терзать Россию. Патриарх Тихон, избранный в 1917 году на вновь восстановленный патриарший престол, обратится, как и святитель Гермоген, с посланиями к народу. И будет призывать вспомнить о заповедях Христовых и о человеческом в себе: «Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: ежедневно доходят до Нас известия об ужасных зверских избиениях ни в чем не повинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно выполнили свой долг перед Родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному… Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы»[218].
Руками народа власть решала свои эгоистические задачи, и поэтому именно к народу в первую очередь обращались и патриарх Гермоген, и патриарх Тихон. Тех же, кто не желал прекратить кровавый кошмар и одуматься, и в 1606-м, и в 1917 году предавали анафеме.