Когда у археолога начинают дрожать руки

Когда у археолога начинают дрожать руки

Насчет книг — это, конечно, Толстову виднее. Но что касается песка и глины, то это уже и я могу подтвердить. Наверно, не тонны, а сотни тонн тут перекапывают.

Весь дворец окутан рыжим облаком пыли. Раскопки ведутся сразу в нескольких горизонтах, хотя лишь на месте дворца: остальное городище пока не трогают. Но и здесь хватает работы больше чем семидесяти человекам одновременно. Раскапывают основные помещения дворца; только здесь, в торжественных залах, пока найдены росписи на стенах и скульптуры. Обнаружены и всякого рода мастерские, подсобные помещения. Расчищают чело стены, окружавшей дворец: вход пока еще не найден, а он не мог быть заурядным. Хорезмшах явно возвел свой дворец с таким расчетом, чтобы он подавлял могуществом. Безусловно, и вход, по которому люди удостаивались чести подняться внутрь дворца, служил той же цели: внушать каждому допускаемому сюда мысль о величии шаха. У входа стояли вооруженные до зубов черные стражники. Смутно отсвечивали кольца их кольчуг, поблескивали начищенные острия копий. Стражники стояли, как изваяния, только белки глаз грозно сверкали. Невольно робел под их взглядом каждый допущенный во дворец. А когда проходил дальше, в парадные залы, то снова видел этих суровых стражей, но уже повторенных в виде раскрашенных статуй.

Кто знал, что таится в головах этих темнокожих! По-хорезмийски они не понимали. Зато достаточно было единственного слова на языке их далекой родины, с которым к ним мог обратиться единоплеменник-начальник, чтобы в тот же миг они подняли на копья любого…

Величествен был вход во дворец хорезмшаха. С опаской приближались к нему…

Кстати, к какому веку относится постройка Топрак-калы? Известно ли это точно?

Да, известно. Мне читают небольшую лекцию, как это было установлено. После нее я начинаю понимать с полной отчетливостью, почему историк приобретает право именоваться историком, только когда научится ставить во взаимную связь все события и факты, с которыми сталкивается.

Окончательно датировать дворец удалось лишь после того, как в нем раскопали «зал царей». Здесь посчастливилось найти, отдельно от голов, два сохранившихся скульптурных головных убора. Особенно характерен был один из них: тяжелая корона, изображавшая белого орла. Эта корона оказалась старой знакомой Толстова. Он впервые столкнулся с ней еще на монетах, где она венчала голову царя, имя которого читалось как будто бы Вазамар. Но Вазамар жил в III веке нашей эры, как это уже было установлено по тому, что его монеты встречались вместе с другими точно датированными предметами, и по самому характеру начертания надписей на этих монетах.

Сколько выкладок из-за одной даты! Впрочем, мне, смеясь, говорят, что, учитывая отсутствие специального исторического образования, меня щадят и потому не знакомят и с сотой долей трудностей, с которыми сталкиваются археологи, датируя находку.

Задача отыскать парадный вход во дворец — теперь боевая задача[1]. Возможно, для этого придется очистить все чело стены, несмотря на то что за полтора тысячелетия она изрядно размыта и осыпалась. Десятки рабочих, уйдя в землю уже на два человеческих роста, роют глубже, еще глубже, — до низа стены все еще далеко. Они орудуют заступами, ломами. Опасаться, что так можно повредить какую-нибудь ценную находку, пока не приходится: в многометровых заносах, образовавшихся после гибели дворца и города, ей взяться неоткуда.

У чела стены работа идет грубая и быстрая. Но вот поднимаемся на раскопки второго этажа — и словно попадаем в другое царство. Здесь не то что лом кажется орудием труда варвара — здесь и на лопату смотрят с нескрываемым подозрением.

Когда я вылетел из Москвы, я не особенно задумывался, чем именно копают археологи землю. «Копают» было для меня понятием расплывчатым. Ну, лопатой, предполагал. Без кирки, конечно, не обходятся. Далее мои догадки не шли. А вот какой набор инструментов археолога я увидел на втором этаже и, не скрою, в первую минуту не смог удержаться от улыбки, столь неожиданными показались некоторые сочетания: нож кухонный, нож перочинный, разного рода кисти, вата, бинт, шило, иглы, хирургический скальпель, веник, акварельная кисточка, щетка сапожная, резиновый баллончик для нагнетания воздуха, пинцет. Кажется, все.

Помещения дворца раскапывают сверху. Давно уже рухнули плоские крыши над ними, обвалились своды потолков. Еще и еще века прошли после этого. Успели уже разрушиться и стены верхнего этажа — особенно, опять-таки, верхняя часть их, и комнаты приходится копать, как колодцы. Одни еще на той стадии раскопок, что выглядят мелкими котлованами, в другие, где удалось достичь пола, уходишь по макушку; в комнаты первого этажа, зияющие глубокими ямами, надо опускаться по приставной лестнице.

Одновременно можно наблюдать и разные степени тонкости работы. Завалы из слежавшегося песка или обвалившихся кирпичей внутри комнат решительно крошат кухонными ножами, даже лопату иногда пускают в ход. К мелькающим порой кусочкам штукатурки приглядываются внимательней: вдруг на них обнаружатся следы какой-нибудь росписи? Глаз для этого нужен наметанный и острый. Очищают кусочки штукатурки щетками; кроме того, их обдувают со всех сторон. Вот когда достается резиновому баллончику. А в раскопе первого этажа, где были найдены письменные памятники (и где они продолжают «выходить», как здесь говорят), Юрий Аксенов, худощавый студент-практикант с тонкими чертами лица, расчищает землю вокруг каждого подозрительного инородного тела вовсе лишь акварельной кисточкой.

Вот в слое глины у него в раскопе показалась какая-то ниточка — настоящая волокнистая ниточка! Неужели ткань? Неужели ткань, сохранившаяся на протяжении тысячелетия?

У Юрия Аксенова непроизвольно начинают дрожать руки. Надо дать им успокоиться. Надо отвести в сторону глаза: может быть, это от напряжения; может быть, ниточка только почудилась?

Но он смотрит снова: нет, вот она. Нить!

Боязно даже дунуть на нее — так она ветха. А ведь надо извлечь на свет не только ее самое, но и то, что за нею. А что там?

Лучи солнца падают в раскоп отвесно. Жара такая, что звенит воздух. Впрочем, Аксенову уже нет дела до всего этого.

Он вооружается шилом, легонечко покалывает землю возле нитки. Один укол, другой. Затем принимается тихо-тихо дуть на них. На месте уколов образуются чуть заметные воронки.

И снова уколы шилом, и снова бесконечное дутье, пока наконец не видно совершенно отчетливо: да, ткань! Край ткани вроде марли. В одном месте она надорвана. В отверстие видна как будто бы бумага, сложенная трубочкой. Талисман? Здесь поблизости было найдено вооружение воинов, бляшки, украшения их поясов.

Но если талисман, то такому документу цены же нет! Можно будет узнать из первоисточника верования, перечень врагов, с которыми предстояло сражаться, беды, которые воин считал самыми страшными и от которых просил богов избавить его… мало ли что еще! Сколько предположений может возникнуть при виде кусочка ткани!

Однако прежде всего — что делать сейчас? Продолжать откапывать всю находку, пренебрегши ее ветхостью, или, как это ни обидно, вырезать кусок земли, в котором она покоится, упаковать этот монолит в бинты и дать возможность уже кому-то другому — в Москве, в лабораторных условиях — довести дело до конца?

Руки горят: копать, копать! Разве можно останавливаться на полпути?!

И все-таки — нет, он не станет копать сейчас дальше.

Или попробовать? Только чуть-чуть, легонечко?

Нет, надо сейчас же позвать Толстова.

А Толстов, будто по наитию, чувствует, где что новое открылось. Он уже тут, в аксеновском раскопе. Увидел — и от восторга даже усы зашевелились.

— Сергей Павлович, копать или вырезать монолит? — с последней надеждой спрашивает Юрий. — Вот там, по-моему, видна бумага, а на ней — какие-то письмена.

— Письмена? — В руках Толстова лупа, он уже щурит глаз, распластавшись на железном листе у находки. — Вряд ли… Но тем не менее пакуйте. Пакуйте, Юра, я вам говорю, — упаси нас, господи, от искушений во пустыне!

Он утешает студента шуткой — он ли его не понимает! Вечером в своей палатке он сам не устоит перед соблазном: еще здесь, в ходе раскопок, расшифровать хотя бы часть найденных текстов. Неужели действительно все откладывать до Москвы и лаборатории! Он ни на момент не расстается с блокнотом, где у него воспроизведены все до единого обнаруженные экспедицией тексты.

Другие раскопы задают другие хлопоты, другие загадки.

Вот как-то за глухой капитальной стеной, отделявшей меньшую часть дворца от торжественных залов, наткнулись на сравнительно небольшое помещение, а в нем — на непонятно для какой надобности вмазанные в пол громадные керамические сосуды — хумы, в каждом из которых мог бы спрятаться взрослый человек.

Сперва решили: баня. Не известная еще никому, чрезвычайно оригинальная по устройству древнехорезмийская баня.

Однако дальнейшие раскопки поставили смелую догадку под сомнение. «Баня» оказалась забитой рогами громадных диких баранов, причем все рога принадлежали баранам одной породы. В то же время здесь не было обнаружено ни единой кости какого-нибудь другого животного или хотя бы других бараньих костей. Какое отношение могло все это иметь к бане? Точно так же, как к кухне: из рогов еды не сваришь!

И еще одну необычайно странную по фактуре вещь нашли там: склеенную слоями, вроде фанеры, тщательно отделанную продолговатую сломанную пластинку из кости и дерева. Это было уж совсем непонятно.

Туман загадочности начал рассеиваться, когда в другом раскопе — в том, где нашли до этого бляшки, украшавшие пояса воинов, — обнаружили сломанный лук, а по соседству еще несколько луков, целый склад их. И все они оказались склеенными из слоев специально обработанных дерева и кости. Хумы предназначались, должно быть, для вымачивания рогов — стадия, предшествующая выварке клея. Это была мастерская по изготовлению луков, арсенал, который включал в себя складские помещения для сырья, а также ремесленную мастерскую. Характерно, что в Топрак-кале шах держал ремесленников непосредственно при себе.

Но это не исключало того, что мастерская была крепко-накрепко отгорожена от торжественных залов и личных покоев владыки, где непрестанно жгли в роскошно отделанных курильницах ароматные благовония, где раздавались нежные звуки арфы и трели певчих птиц, где благоухали редкие цветы и разносился запах духов, масел и притираний, которыми с самого утра умащивали тело шаха. Как можно было допустить, чтобы зловоние от вывариваемых рогов коснулось благороднейших ноздрей благородного шахского носа!

Каждый раскоп дает много своеобразного не только для воспроизведения плана дворца, но и для понимания общественных отношений древности. Хорезмское государство было весьма схоже по своей социальной структуре с другими современными ему государствами Востока.

В тех же раскопах, где перед глазами появляются из-под толщи вековых напластований произведения искусства, испытываешь чувства, вообще ни с чем не сравнимые.

Казалось бы, какая разница, где увидишь голову какого-нибудь хорезмшаха или его красавицы супруги: в московском ли музее или здесь? Рассуждая отвлеченно, следовало бы даже признать, что условия осмотра в музее лучше: и солнце не печет, и подойти к скульптуре можно с какой угодно стороны, и экспонирована она будет уж конечно очищенной от всяких комочков глины, приставшей к ней, или въевшихся в раскраску песчинок.

Но логика логикой, а все-таки невозможно и сравнить: там или тут.

Право, только в детстве дается человеку воспринимать окружающий мир так осязаемо, как вновь начинаешь воспринимать его здесь, с глазу на глаз с живой историей, к которой прилипли кусочки глины! В первозданной точности вдруг начинают представать и некоторые слова. Как будто никогда прежде не знал их истинного смысла, и только вот сейчас, здесь, на твоих глазах, происходит чудо их рождения. Ну, есть ли словосочетание более шаблонное, чем «толща веков»? Но вот археолог отваливает ломом глыбу земли, затем дальше врезается лопатой, потом меняет лопату на нож, скальпель… Наконец, когда уже ни один инструмент не оказывается достаточно тонок, наклоняется над землей, как над дитятей, и сдувает последний налет пыли с дышащих румянцем щек скульптуры — сдувает пыль III века.

Вот она — толща веков, на полторы тысячи лет скрывшая это живое лицо, эти живые глаза, устремленные на нас… Чьи? Еще не знаем. Знаем только одно: какие они живые! С их обладателем хочется заговорить, и уверен: он сможет ответить!

И тут же то, чего не дано увидеть нигде больше: в течение ближайших пяти или десяти минут после того, как изображение показалось на свет из-под пласта укрывавшей его земли, оно тускнеет. Меняется тон красок… Как мне передать словами, как именно? Вот только что карий цвет глаз был одним — ярким и совершенно по-живому чуточку влажным, а теперь он стремительно тускнеет, становится как будто подернутым дымкой…[2] Не знаю, как это передать, но, во всяком случае, ощущение, что ты сейчас встретил — живым! — человека III века, — это ощущение никогда не испытать с такой остротой, как если видишь, что на твоих глазах его лицо меняет тона своих красок.

Без преувеличений, из-за одного этого стоит и заниматься археологией, и лететь за тысячи километров в пустыню!