Загадка квадратной Вары и попутно о господине Пойнтоне

Загадка квадратной Вары и попутно о господине Пойнтоне

Постепенно — и довольно быстро — привыкаешь и к лагерному распорядку дня, и к неожиданным песчаным шквалам, налетающим на Топрак-калу, после которых буханки хлеба высыхают так, что нож их уже не берет и дежурный по столовой пилит хлеб пилой. Даже к тому привыкаешь, что если брызнет раз за лето дождик (мне как раз посчастливилось его застать), то капли с полотнища палатки скатываются бурые, как йод. Сперва, когда видишь такого цвета капли, кажется, что пустыня помутила тебе разум. Потом, несколько придя в себя, понимаешь, в чем дело: прежде чем оторваться от края палаточной крыши, капля долго катилась по полотнищу и стала желтой от пыли пустыни.

У каждого в лагере есть дело, и он должен заниматься им все время. Постепенно устанавливается распорядок и моего дня.

Утром вместе со всеми отправляюсь на раскопки, а потом, когда насмотрюсь досыта на то, что еще появилось на белый свет из-под ножей и щеточек археологов, отправляюсь в палатку Толстова. Все равно она целый день пуста: Сергей Павлович почти не уходит с городища. И я принимаюсь за чтение литературы, нужной мне, чтобы лучше понять, что я вижу. Прежде всего за чтение новых книг самого Толстова. Они у него еще в верстке: типографский полуфабрикат книги — несшитой, необрезанной, без переплета; туда еще можно вносить последние исправления. «Древний Хорезм» — альбомного формата том в 350 страниц плюс 90 таблиц — докторская диссертация Толстова, свод его довоенных изысканий и раскопок, и «По следам древнехорезмийской цивилизации» — книга, включающая в себя основные результаты работы также послевоенных лет. Она написана популярнее «Древнего Хорезма», рассчитанного в первую очередь на специалиста, и предназначена для научно-популярной серии Академии наук[5].

Среди гранок «По следам…», наряду со всякими рабочими записками Толстова, относящимися непосредственно к исправлениям текста книги и вложенными, чтобы не потерялись, в середину ее, мне попалась также газетная вырезка от 11 октября 1947 года с открытым письмом киргизского писателя Касымалы Баялинова британскому делегату в Комитете опеки Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций господину Пойнтону. Вероятно, она была заложена в гранки случайно. Вырезка уже чуть пожелтела, хотя по дате была еще свежей, — сухой воздух пустыни чрезвычайно быстро лишает бумагу белизны.

Господин Пойнтон, выступая в Комитете опеки, провел сравнение между народами, входящими в состав Британской империи (или, как с некоторых пор империя стала именовать себя, — «Содружество наций»), и народами, добровольно составившими Союз Советских Социалистических Республик. Британский делегат нашел при этом, что разница в положении тех и других народов лишь географическая: «Между Англией и ее колониями лежат моря и океаны, а Москву от Владивостока отделяет сухопутная территория». И, будучи верным проводником политической линии империализма, господин Пойнтон выдвинул следующее положение: «Нет никакого основания утверждать, что колониальные народы недовольны именно потому, что являются колониальными народами».

Все эти параллели и парение мысли понадобились господину Пойнтону, чтобы доказать, что независимость не является спутником свободы, что можно быть свободным без независимости, что вовсе не всем народам и к лицу-то какая-то национальная гордость, а колониальным даже значительно вольготнее без нее… Короче, что им нужно только одно — отеческая опека Британии или, — и здесь господин Пойнтон любезно поклонился в сторону американского делегата, — другой высокоразвитой культурной державы…

Но так как британский делегат, излагая свои аргументы, стремился убедить в их основательности весь мир, то киргизский писатель Баялинов, вняв этим призывам, решил помочь британскому делегату в столь многотрудном подвижничестве и обратился к нему с несколькими сочувственными практическими предложениями. Так сказать, «в развитие» мыслей господина Пойнтона.

Даже самый строгий спикер английской палаты общин не нашел бы ни единого слова в предложениях Баялинова, к которому можно придраться. Предложения киргизского писателя были изложены в безупречно корректной форме, а главное, отличались замечательной конкретностью.

Вот что предлагал товарищ Баялинов и что заботливо сберег профессор Толстов среди гранок своих научных книг:

«Поскольку ваша колониальная империя представляет собой такой же, как вы полагаете, интернациональный организм, что и наш Советский Союз, — мы хотели бы осведомиться о добром быте малайских импровизаторов, почетном быте их собратьев — сикхов и даяков. Многие ли из них избраны в одну из палат парламента? И чьи книги читают в Бирмингеме, Ливерпуле? Я очень был бы вам благодарен, господин Пойнтон, за соответствующую справку.

Мы знаем, что стоит только честным людям сговориться, и они смогут на благоразумных, обоюдно выгодных условиях обменяться не только сепараторами, фотоаппаратами, пенькой, медом, но также и медом эрудиции — предметами и явлениями культуры.

Осмелюсь, господин Пойнтон, сделать предложение по некоторым объектам культуры, наиболее близким моему писательскому ремеслу. Имею в виду обмен книгами, затем кинофильмами, в основу которых легли наши киргизские и ваши, скажем, фиджийские (вы упоминали именно этот остров) сценарии; обмен нотами наших киргизских и ваших колониальных опер…

Так как у вас, в Лондоне, несомненно, есть обменные фонды музеев искусства, есть на складах запасы книг разных колониальных наций, есть продукция нотопечатен Африки и Полинезии, — я предлагаю принять обоюдно нижеследующие пункты:

а) Книги. Поскольку мы незнакомы с языком папуа, просим прислать нам для комплектования наших библиотек папуасские романы, переведенные на английский язык… Нас интересуют романы малайцев, премированные в Лондоне, сюжетные поэмы жителей Золотого Берега, новеллы занзибарцев, бечуанцев, переведенные на английский язык, а также на языки шотландский, ирландский и т. д.

б) Театральные пьесы. Нас интересуют колониальные драмы, которых, по-видимому, немало в азиатских и иных ваших владениях. Наших театральных деятелей интересуют режиссерские экземпляры пьес, поставленных театрами африканской Акры и индусской Агры; киргизские режиссеры рады были бы изучить такие экземпляры.

в) Песни. Нельзя ли нам также получить для популяризации песни бирманских композиторов (мы ведь с ними — азиаты, и не такое уж большое расстояние разделяет наши страны). Взамен пришлем песни и оперные партитуры народного артиста СССР Молдыбаева, патефонные пластинки, напетые народной артисткой СССР Сайрой Киизбаевой; известите нас, господин Пойнтон, о том, кто именно в ваших колониях получает высокие премии за создание своих национальных гимнов, то есть такую, например, какую за текст киргизского гимна получили писатели А. Токомбаев, М. Токомбаев, К. Маликов, Т. Сыдыкбеков. Для ознакомления жителей Барбадоса, Бермуд и проч. и проч. мы готовы выслать все шестнадцать гимнов союзных республик с присовокуплением семнадцатого гимна, гимна СССР. Может быть, музыка, а может, также и текст понравятся жителям этих местностей…»

Кончалось письмо так:

«Горим нетерпением, которое, несомненно, и вы разделяете: чем больше наших экспонатов будет в ваших колониях, а ваших у нас в республиках, тем скорее прояснится и окончательно восторжествует истина, столь дорогая как лично вам, господин Пойнтон, так и всему человечеству!

Мой адрес: Киргизская Советская Социалистическая Республика, столица республики — Фрунзе, Киргизский филиал Академии наук, Касымалы Баялинову.

Жду вашего ответа».

Но ответа от господина Пойнтона Касымалы Баялинов, насколько мне известно, не дождался.

…С высоких стен топрак-калинских башен особенно хорошо видны следы поившего когда-то здешние земли мощного оросительного канала. Он тянулся сюда с Аму-Дарьи. Хорезмский оазис расположен в низовьях реки, она ползет тут еле-еле, и головные сооружения каналов приходится возводить много выше, в противном случае вода самотеком не дойдет до этих мест.

В верховьях дело обстояло, конечно, иначе. Большой уклон местности позволял строить каналы короткие. Это было проще, так как не требовало труда тысяч людей, и процесс развития ирригации Средней Азии так и шел: начинаясь от верховьев рек. По мере развития земледелия, необычайно повысившего как рост производительности труда, так и численность людей племени, пришлось начать поиски новых земель, пригодных для посева. Однако чем ниже по реке спускались люди, тем бо?льшие каналы приходилось им рыть, тем бо?льшие головные сооружения возводить, тем больше для всего этого требовалось людей. Сложнее становился и уход за оросительной сетью — он теперь должен был быть непременно регулярным и требовал особых, специальных знаний.

Ко времени создания каналов на среднем и нижнем течениях основных среднеазиатских рек самой желанной добычей становится военнопленный — даровая рабочая сила, раб, без труда которого создание мощной ирригационной сети, характерной для всех стран древнего орошения, было немыслимо. Правда, раб еще находился во владении всего племени, а не был чьей-то личной собственностью. При тогдашнем уровне развития производительных сил племя было способно к созданию и поддержанию в порядке оросительной системы только совокупными, общими, едиными усилиями, но тем не менее его рабы были уже самыми настоящими рабами.

Вместе с возникновением класса рабов складывается постепенно и специальный аппарат, держащий этих рабов в подчинении и принуждающий их к работе по строительству каналов, которые орошают поля уже не одного рода или небольшого племени, а целого союза племен. Это аппарат классовый, ибо в нем все рабовладельцы, как власть имущие, противостоят всем рабам, лишенным каких бы то ни было прав; это аппарат централизованный, ибо должны быть централизованными и каналы, строительство которых с помощью рабов этот аппарат обеспечивает; это аппарат принуждения; короче, это уже государственный аппарат.

Вместе с функцией принуждения рабов к труду он с самого начала осуществляет также функцию централизованного управления ирригационной системой. Развитие ирригационной сети порождает требование выделить специальных людей по надсмотру над нею. Появляется нужда в людях, занимающихся организацией работ по регулярной очистке каналов и планомерному распределению воды, равно как и в людях, занимающихся примитивной научной деятельностью: арифметикой, геодезией, геометрией, метеорологией. Община оседлых земледельцев и скотоводов, благополучие которой основывается на искусственном орошении, никак не может обойтись без науки.

Государство крепнет все более и более. И самые мощные государственные образования, обладающие — это также надо отметить — наибольшим числом рабов, складываются именно по среднему течению и в низовьях рек, которые только такое государство в силах освоить. Это не в одной Средней Азии, а и во всех странах, где земледелие основано на искусственном орошении.

Хорезм — именно такое государственное образование древности.

Еще в 50-х годах прошлого столетия Маркс и Энгельс, занимаясь причинами восстания племен в Индии против английского владычества, а в связи с этим — историей Востока вообще, установили, каковы три кита, на которых только и могло подняться развитое ирригационное хозяйство Востока. Первый кит — наличие сплоченной общины. Без совокупного и одновременного труда всех людей общины немыслимо было создание даже малой оросительной сети. Второй кит — рабство. На той ступени развития производительных сил, что была достигнута в древности, только оно могло обеспечить племенам быстрый прирост рабочей силы, потребной для прорытия и дальнейшего поддержания в порядке больших каналов. И наконец, третий кит — мощное, политически централизованное государство. Для создания и нормального функционирования большой ирригационной системы постоянно приходилось прибегать к рабскому труду. В связи с этим возникла потребность в создании постоянного же аппарата власти для принуждения раба к этому труду. А этот аппарат принуждения и есть то, что именуется государством.

Впрочем, подтвердить свою точку зрения ссылками на какие-нибудь серьезные археологические данные, добытые на Востоке и говорившие об этих процессах, Маркс и Энгельс не могли: таких данных в их пору не существовало. Да и было бы странно, если бы какой-нибудь буржуазный археолог вдруг принялся расходовать отпущенные ему средства на то, чтобы добывать подобный материал. Тем более что раскопки стоят больших денег. Как заметил однажды Вильгельм Либкнехт: чего ради буржуазия станет раскошеливаться на оплату собственного смертного приговора? Ведь что значит добыть данные, подтверждающие именно рабовладельческий характер восточных деспотий? Это значит подтвердить археологическим материалом, что пути развития человеческого общества едины всюду, что у Востока нет никакого «особого» пути, противостоящего пути всего остального человечества, и поэтому конец империалистического владычества не за горами и на Востоке.

Все эти данные пришлось добывать советским археологам. В числе первых был Толстов. Он принялся прослеживать, как развивалась ирригационная система в древнем Хорезме: она могла дать наиболее убедительные археологические свидетельства о развитии классового общества на Востоке. Разве не была оросительная сеть самым главным проявлением здешней цивилизации того времени? И разве история народа (именно трудящихся масс народа) не связывалась прежде всего с состоянием ирригационной сети? Под влиянием чего же эта сеть пульсировала: то сжималась, оставляя пустые поля, то вновь увеличивалась, — и тогда расчищались заброшенные старые каналы, строились новые?

Толстов решил искать ответа на месте. Со своими сотрудниками он вышел в пустыню на трассы когда-то живых, а ныне давно уже запустевших каналов. Потом взлетел над пустыней на самолете. Решил: с воздуха должны быть виднее следы древних арыков — бросится в глаза хотя бы пунктир их, столь легко пропадающий в бесконечных переливах барханов при наблюдении с земли.

Ученый оказался прав. Постепенно с помощью аэрофотосъемки он смог нанести на карту почти всю древнюю оросительную сеть Хорезмийского оазиса. Передовая научная методология всегда вызывает к жизни и новую, передовую технику исследования.

Наконец когда древняя оросительная сеть оказалась нанесенной на карту и вслед за тем ее удалось также датировать, — глазам предстала на редкость выразительная историческая картина. Не эскиз, не схема, не вольный набросок, допускающий различные толкования, нет, — полнокровная, многокрасочная, убедительная уже и в конкретных деталях, живая картина именно развивавшегося, а вовсе не раз навсегда отлившегося в одни формы прошлого народов Средней Азии. Ирригационная система «дышала», неизменно подчиняясь такой закономерности: слабела централизация государства — приходила в упадок и она; крепло государство — и она набирала сил. Причем мощь государства прежде всего подтачивали не иноземные нашествия или постоянные набеги кочевников, хотя, конечно, и они играли серьезную роль. Куда более сильно разрушали могущество государства такие причины, которые коренились внутри него самого: зарождающиеся феодальные отношения — феодализм разлагал общину, а восточная деспотия опиралась в первую очередь именно на нее; открытые вспышки борьбы эксплуатируемых рядовых общинников совместно с рабами против феодализирующейся верхушки общины, то есть вспышки классовой борьбы. Только в той мере, в какой мощь рабовладельческого государства Хорезма была ослабляема причинами внутренними, ее оказывались способны ослабить также причины внешние. Мощное государство могло успешно оборонять свою территорию. Яснее всего связь состояния ирригационной системы с классовой борьбой показывало сравнительное состояние ирригационной системы по векам. Никакие внешние причины не смогли нанести ирригационной сети существенного ущерба, пока растущие феодальные отношения не разъели изнутри рабовладельческий строй древнего Хорезма. Феодал поначалу заботился только о своем, маленьком участке канала. Но это приводило к тому, что ветшала, осыпалась, а затем и полностью выходила из строя вся ирригационная система. Не заботясь о системе в целом, феодал рубил сук, на котором сидел: пересыхал в конце концов и его арык… И только централизованная феодальная империя вновь возрождает и развивает оросительную систему.

Не раз и не два пришлось мне перечитывать верстку толстовских книг, прежде чем раскрылась передо мной эта картина. Не так просто сразу охватить, хотя бы даже в общих чертах, историю совершенно неизвестной тебе цивилизации, обнимающую несколько тысячелетий.

Перед вылетом из Москвы я попробовал найти в Ленинской библиотеке что-нибудь о древнехорезмийской цивилизации в энциклопедиях, учебниках древней истории и тому подобных книгах. Самые «большие» сведения дала Большая советская энциклопедия — она хоть как-то упоминала о домусульманском периоде истории Хорезма. Правда, она уделила ему всего абзац.

Видно, и в ее распоряжении в 1934 году, когда выходил том первого издания на букву «X», не имелось большего материала. А теперь передо мною уже две книги, посвященные специально этому, и общий объем их — до восьмидесяти печатных листов!

Чем больше вчитывался я в труды Толстова, тем больше убеждался, что шутка, которую он обронил в разговоре со мной: неизвестно, мол, чего больше пришлось ему перекопать — земли или книг для извлечения на свет «негров», — в общем, почти и не шутка. Со страниц его книг вставал то этнограф, то филолог, то историк искусства, то нумизмат. Ведь как бы ни росла по мере приобретения человечеством новых знаний специализация различных отдельных наук, есть все же каждой науке предел: если обосабливать ее дальше, то вместо более детального рассмотрения предмета начинается его искажение. Что, скажем, сможет дать этнограф, если, изучая историю жилища какого-нибудь народа, пренебрежет поисками ответа на вопрос: наемный перед ним дом или собственный? И на какие доходы живет житель этого дома, и какой наивысшей техники возведения построек достигло общество в данное время? Да если от всего этого отвлечься и рассматривать дом только со стороны одной-единственной его функции: служить кровом, то рабочую казарму можно будет выдать за жилище, совершенно равноценное загородной вилле капиталиста!

Впрочем, разве не это как раз доказывают все и всякие буржуазные теории, рассчитанные на потребление их трудящимися? И безразлично, сознательно ли классово корыстны взгляды данного буржуазного ученого или (случается и так) непреднамеренно, — они вредны в одинаковой степени.

Толстов борется против концепции буржуазных историков со страстью, отличающей каждого марксиста. Превратить историческую науку в собрание анекдотов, которые не обязывают никого ни к чему? Расщепить историю на ничем не связанные друг с другом волоконца: отдельно — искусство, отдельно — политика, отдельно — экономика, а затем создать видимость, что никаких общих закономерностей развития народов нет, да и вообще ничего-то целого нет? Нет, простите, пренебречь общими закономерностями — это значит ничего не понять и в частностях! Буржуазная наука утверждает, что в чем в чем, а в частностях она непогрешима. Но она так же тенденциозна в частностях, как и в освещении целого.

Вот взять хотя бы такие «частности». На чем основывались буржуазные ученые, говоря о существовании на Востоке до нашей эры феодализма? На утверждениях древних авторов о наличии здесь громадного количества укрепленных городов. А раз, мол, были укрепленные города, за стенами которых в случае опасности скрывалось группировавшееся вокруг них население, то существовали, значит, и владетели этих замков — феодальные бароны. В особенности много писали об укрепленных городах греческие историки, описывая поход Александра Македонского. Никто не оказал ему такого стойкого сопротивления, как сплоченные свободолюбивые народы Средней Азии. И грекам ли было не знать, что? это за города!

Хорошо, решил Толстов. В основании всей концепции, следовательно, — ссылки на древних историков и на их сведения. А ну-ка, прочитаем сами, что они писали.

С такой же кропотливостью, с какой он привык исследовать на раскопках каждый комок земли, Толстов начал исследовать в библиотеках тексты, на которые ссылались буржуазные историки. Их мировая научная слава не ослепляла его, ему было важно, что написано, а не кто написал.

Толстов собрал поистине все, что было сказано наукой о «феодальных» городах древней Средней Азии.

Итак, население за стенами этих городов действительно жестоко сопротивлялось чужеземным завоевателям. Независимые предки нынешних народов Средней Азии давали суровый отпор всем, кто зарился на их богатства (а богатства были немалые!) и на их свободу. Греки отмечают, что Томирис — женщина-вождь племени массагетов, обитавших на территории нынешней Туркмении, — когда персидский царь Кир отправился походом на массагетов в пески Каракумы, поклялась навсегда насытить его жажду чужой крови. И сдержала обещание: отрубленную в бою голову Кира бросила в наполненный кровью мешок!

Вождь народов древнего среднеазиатского государства Согда в борьбе за независимость против греческих войск, приведенных Александром Македонским, Спитамен, был одной из самых героических фигур древней истории нашей родины. Нередко он находил убежище и поддержку населения в Хорезме. Александр был вынужден говорить с царем Хорезма как равный с равным. О силе этого царя (его звали Фарасман) говорит хотя бы такое обстоятельство: Фарасман предложил Александру союз, чтобы расправиться с колхами, которые не подчиняются Хорезму. Но Колхида — это район вблизи нынешнего Сухуми. На власть, простирающуюся за тысячи километров, претендовал Фарасман!

Гордость и свободолюбие обитателей Средней Азии отмечают не только греческие авторы, но и китайские хронисты. Китайцы тоже были знакомы с этими народами. И всеми древними авторами непременно подчеркивается одна деталь: грандиозные размеры «городов» Средней Азии. Никогда впоследствии, в эпоху уже бесспорно феодальную, здешние города в массе своей такими огромными больше не были.

В чем же заключалось дело?

Впрочем, никого, кроме Толстова, это не волновало и даже не интересовало. А какая, собственно, разница: столь большие они были или не столь большие? Ведь основное — то, что они феодальные; а это уже считалось доказанным.

Закончив разыскания в библиотеках, Толстов перешел к поискам в пустыне.

Впервые он побывал в Хорезмийском оазисе в 1929 году, а города, о которых писали древние, нашел только в 1939 — полуразвалившиеся укрепленные стены их.

Как он и предполагал, эти города (он сначала исследовал Кюзели-гыр, а затем Калалы-гыр) оказались чрезвычайно странными. За их стенами, на огромной внутренней площади городищ, не встретилось ни малейших признаков жилых домов! Но в таком случае вокруг чего были возведены столь мощные стены? И с какой целью? Ведь стены возводят для того, чтобы укрывать за ними что-нибудь. Что же укрывали за этими?

Сторонники признания «городов» древней Средней Азии феодальными городами, естественно, не искали параллелей к ним в обществах дофеодальных — к чему? Толстов же, еще до того как отыскал Калалы-гыр и Кюзели-гыр на местности, предполагал, что встретит нечто, не имеющее отношения к городам феодальной эпохи. И оказался блистательно прав. Кюзели-гыр и Калалы-гыр были краалями, то есть загонами для скота, — вот чем! С той лишь разницей, что в краале африканских негров ограда возводится из стремительно растущего на африканской почве непролазного кустарника. Его насаждают в два ряда, и хижины самого населения располагают в узком проходе между этими рядами. А в Средней Азии, на землях которой деревья растут медленно, ограду загона складывали из кирпича-сырца. Вот чем оказались стены «укрепленных городов»!

Но жили ли все-таки в этих городищах люди? И где?

Да, жили. В самих стенах! Тянущиеся внутри стен узкие галереи, освещающиеся через люк в потолке, — это не только убежище жителей Калалы-гыра и Кюзели-гыра, но и их жилье. Это был «один огромный, длинный дом общим протяжением (если суммировать параллельные помещения) от 6 до 7 километров, где обитало, по самым скромным подсчетам, несколько тысяч человек. Причем отсутствие признаков внутреннего членения обитающей в поселении общины и сколько-нибудь значительной социальной дифференциации жилищ (вот куда уходит корнями архитектура общинных домов Топрак-калы! — Руд. Б.) заставляет предполагать сохранность достаточно архаических форм общественной организации. «Городище с жилыми стенами» — это поселение рода или группы родственных родов»[6].

Далеко, очень далеко еще отсюда до феодализма! В даль совсем иных времен — в гущу родо-племенного уклада скотоводческих племен, переходящих к оседлости на базе искусственного орошения, — уводят «городища с жилыми стенами». И нет в них места феодальному барону! За стенами, служившими этим племенам жилищем, они укрывали самое большое богатство свое: скот. Поэтому так огромны и вместе с тем не застроены внутренние площади городищ.

Одновременно стали прозрачно ясными для Толстова некоторые отрывки из священной книги зороастрийской религии — Авесты, бывшие доселе совершенно непонятными, — в частности те, в которых описывается «квадратная Вара», построенная мифическим героем Йимой (Вара — укрепленное поселение).

Авеста рассказывала:

«И Йима построил Вару длиной в лошадиный бег (мера длины около 3 километров) по всем четырем сторонам и перенес туда семена, быков, людей, собак, птиц и огней, красных, пылающих. Он сделал Вару длиной в лошадиный бег по всем четырем сторонам жилищем для людей, Вару длиной в лошадиный бег — загоном для скота.

Туда он провел воду по пути, длиною в хатр (около 1,5 километра…). Там он построил жилища, дом, свод, двор, место, закрытое со всех сторон.

В широкой части постройки он сделал девять проходов — шесть в средней части, три в узкой…

…И сделал он вход и световой люк…» (Цитировано в «Древнем Хорезме», стр. 81).

Стоит, впрочем, отметить, что не в «Древнем Хорезме» Толстов впервые публиковал этот многозначительный отрывок. Еще за десять лет до выхода «Древнего Хорезма», а также за год до того, как Толстов нашел Кюзели-гыр и Калалы-гыр на местности, он уже приводил эту выдержку из Авесты в статье «Основные вопросы древней истории Средней Азии» и давал следующее объяснение:

«Всего вероятнее видеть в этих городах укрепленные поселения земледельческих родов, близкие по своему характеру к тому типу поселений оседлых индейцев степной полосы Северной Америки, которые известны под названием пуэбло».

Что? сильнее оправдавшегося научного предвидения может подтвердить правильность применяемой наукой методологии!

Но вместе с таким замечательным совпадением данных Авесты и данных археологии появилось право, сразу неизмеримо расширившее количество литературных источников о древнем Хорезме и сопредельных с ним странах: право использовать Авесту как достоверный документ и в части описания социального типа общества, современного «квадратной Варе». А рисовала его Авеста достаточно определенно.

«Это общество оседлых скотоводов и земледельцев, разводящих рогатый скот, коней и верблюдов, — излагает ее содержание Толстов. — Вокруг скота вращаются все имущественные интересы. Обилие стад, коней, земель, удобных для скотоводства, — вот о чем просят богов авторы Авесты. Вместе с тем земледелие, основанное на искусственном орошении, хорошо знакомо Авесте. Земледельческий труд считается почетным занятием, хотя о нем говорится сравнительно мало… Общество знает уже богатых скотом и бедных… Объектом войн и набегов неизменно является захват скота.

Общество… выступает разделенным на касты: жрецов огня, воинов и рядовых общинников…»[7]

Появилось право использовать с достаточным основанием и другие неоценимые литературные источники, которые прежде нельзя было применять к истории народов, обитавших в древнем Хорезме, — описания древними, в первую очередь Геродотом и Страбоном, массагетов. Общество массагетов, образ жизни которых Страбон сближает со скифским, было организовано так же, как у обитателей «квадратной Вары».

Все яснее и яснее становилась темная история…

Марксистская методология — единственная до конца научная методология — подсказывала способ замечательного использования таких материалов, которые прежде совершенно пропадали для науки. Буржуазная историческая наука была вынуждена сдавать свои позиции шаг за шагом перед лицом истинной истории, восстанавливаемой трудом, страстью и талантом советских исследователей.