«Ничего»

«Ничего»

Устроив над королем судебный процесс, Конвент тем самым предал его вечно длящемуся суду всех историков, которые писали, пишут и будут писать о Революции.

Вынесенный ими вердикт единодушен и жесток. Вот как звучит он в устах одного писателя, бывшего шуана, преданнейшего сторонника монархии, последнего, быть может, представителя дворянства в литературе — Барбе д’Оревильи.[165] Хоть сердце его сочится кровью, свой безжалостный приговор он произносит неумолимо, как палач, и стоически бесстрастно, как судья.

По его мнению, «Людовик XVI являет собой совершенно поразительное воплощение малодушия и безволия; это просто какое-то дурацкое пернатое существо, какие изображаются на гербах, но без клюва и когтей; и поскольку он был таким и никаким иным, отсюда с неизбежностью вытекает, что сооружение, которому он служил замковым камнем, обречено было рухнуть». Да, разумеется, «его корону отягощал груз скопившихся за столетия ужасных ошибок», однако застигнутый Революцией король «был в меньшей степени жертва, нежели виновник, вопреки общему представлению, рисующему его скорее жертвой, чем виновником».

О фатальной судьбе Людовика XVI рассуждают охотно и довольно бесплодно. Но никто не сумел рассказать о нем с той правдивостью и полнотой, как он сам — единственный монарх, взявший на себя труд день за днем описывать свою жизнь, не упустив ни единого поступка.

Его поразительное жизнеописание сохранилось в Национальном архиве; это целая кипа тетрадок размером 21 на 17 сантиметров, заполненных убористым почерком, так что каждая страничка с аккуратнейшими полями вмещает в себя 60 строк. Выказанные здесь Людовиком XVI усердие и прилежание поистине трогательны. Если бы Мальзерб[166] или Тронше[167] прочли на заседании в январе 1793 года что-нибудь из этой исповеди с целью разжалобить Конвент, их подзащитный был бы оправдан единогласно.

Этот текст охватывает период с 1766 по 1792 год; он состоит из дневника, охотничьих заметок и счетов. По цвету чернил и по почерку видно, что это беловик, аккуратно переписанный с черновых листочков, часть которых тоже сохранилась. Работа велась очень тщательно: тут и перечеркнутые строки, и вставки, и перепроверка подсчетов; совершенно ясно, что она представлялась автору чуть ли не самым важным делом в жизни. И в этом унылом тексте со смесью жалости и ужаса обнаруживаешь, что у короля, чья судьба оказалась столь значительной и трагической, была душа самого обыкновенного писаря, по сравнению с которой Бювар выглядит артистом, а Пекюше — поэтом.[168]

Вот Людовик XVI — еще дофин, он в возрасте Керубино, ему шестнадцать лет; из Вены для него привезли самую очаровательную, самую прелестную принцессу на свете, от которой потеряет голову весь Версаль. Он пишет в своей тетрадке: «14 мая 1770 года — встреча с будущей женой; 16 мая — моя свадьба, прием в галерее, пир в зале Оперы; 23 ноября — прогулка верхом с женой; 8 июня — въезд жены и мой в Париж». На этом тема любви заканчивается; более о ней ни слова, вплоть до того дня, когда супруги станут королем и королевой.

Но зато в приложении мы находим любовно составленный «список лошадей, на которых я ездил верхом»; что же до охоты, тут подробности изобилуют: он складывает число убитых фазанов, ланей, коз, кабанов (оленей он считает отдельно) и в итоге выясняет, что за 13 лет на его охотничьем счету числится 189 254 штуки дичи и с некоторой натяжкой 1274 оленя. Он не пренебрегает даже ласточками: 28 июня он настрелял их 200.

За 26 лет он принял 43 ванны, о чем пунктуально сообщает в дневнике; так же прилежно фиксируются расстройства пищеварения, насморки, геморроидальные боли. Когда же нет ни охоты, ни литургии, ни недомоганий, он ограничивается записью: «Ничего».

Начиная с момента созыва Ассамблеи нотаблей[169] и во времена Генеральных Штатов[170] это слово встречается очень часто, ведь политика мало его волновала.

20 июня 1789 года в день «Игры в мяч»[171] он записывает: «Гон на оленей возле Бютар, убит один»; 14 июня — «Ничего»; 4 августа — «Оленья охота в Марли, ездил туда и обратно верхом»; 5 октября, когда парижская чернь окружила версальский замок, — «Стрелял у Шатийонских ворот, убил 81 штуку, охоту прервали события, туда и обратно ехал верхом». И в день кипения революционных страстей вокруг дворца Тюильри его дневник по-прежнему лаконичен: «Ничего». 12 октября: «Ничего; в Пор-Руаяль охотились на оленя» (и за этим слышится: «А меня там не было!»).

Не нужно думать, что королевские тетради состоят только из охотничьих заметок, если они встречаются тут так часто, то просто оттого, что он любил охоту, как ничто другое. Он вовсе не пренебрегает другими событиями своей жизни, но зато какими (!): «Доставка фарфора; видел с террасы, как коням давали зеленый корм; смотрел в Малой конюшне, как дрессировали лошадь; фарфор увезли; в зале комедии встретил одного голландского врача». Упомянутый фарфор (его то привозят, то увозят) — это ежегодно выставляемая в одном из залов дворца продукция королевской мануфактуры. И его распаковка и упаковка занимали ум короля Франции! Ведь и в самом деле, нет ничего более однообразного, чем образ жизни монарха.

Попытка полностью издать дневник была вскоре оставлена, настолько скучным получилось это чтение, и не знаю, возобновлялась ли она вновь. Лет сорок тому назад один дотошный знаток попробовал издать его в отрывках, распределенных по разным рубрикам: еда, здоровье, семья, охота. Весьма ценная как исторический документ книга получилась чудовищно пошлой. «Ничего», «ничего», «ничего» — десятки раз на каждой странице повторяется это сакраментальное слово. Единственное, что может служить развлечением при чтении этого тоскливейшего перечня, это попытка соотнести какое-нибудь из этих «ничего» со знаменитыми революционными событиями.

Вот сообщение о бунтах первых месяцев 1791 года: «22-го февраля: ничего, переезд в Люксембургский дворец. 24-го: ничего, переезд в Тюильри. 28-го: ничего, переезд в Венсенн и в Тюильри». Поездка в Варенн[172] описана примитивней, чем в школьных учебниках для младших классов: «20-го июня 1791: ничего; 21-го: в полночь отъезд из Парижа, прибытие в Варенн и арест в 11 часов вечера; 22-го: отъезд из Варенна в 5 или 6 утра, завтрак в Сент-Мену, прибытие в 10 часов в Шалон, тут ужин и сон в старом интендантстве; 23-го: завтрак в Шалоне, в половине двенадцатого пришлось прервать мессу из-за спешного отъезда, обед в Эперне, встреча с комиссарами Собрания возле ворот, прибытие в 11 часов в Дорман, ужин, трехчасовой сон в кресле; 24-го: отъезд в полвосьмого из Дормана, обед в Ла-Ферте-су-Жуар, прибытие в 11 часов в Мо, ужин и сон в епархии. Суббота 25-го: отъезд из Мо в половине седьмого, прибытие в Париж в восемь без остановок в пути. 26-го: абсолютно ничего, месса в галерее. Заседание комиссаров Учредительного собрания. 28-го: выпил чашечку пахты».

В июле, упомянув только о лекарстве и окончании курса лечения пахтой, он пишет поперек страницы: «Весь месяц — ничего; месса в галерее».[173] В августе он снова помечает вверху: «Месяц был таким же, как предыдущий».

Последняя сделанная им 31 июля 1792 года запись в дневнике гласит: «Ничего».[174] Нет сомнения, продолжи бедный король писание заметок до 21 января следующего года,[175] он и этот день не преминул бы отметить своим «ничего» — словом, по-видимому, адекватно выражавшим его образ мыслей, его чувства, его упования, его воззрения, его стиль жизни, его способность противостоять событиям…

В то время как в нескольких шагах от Тюильрийского дворца штормит Учредительное собрание, король продолжает свою «работу». Он по-прежнему занимается подсчетами, он правит цифры и выясняет, что с 1775 по 1791 год он совершил 2636 выходов, что 25 раз он проводил смотр военных парадов, и два из них не обошлись без накладок; что за 852 дня, проведенных им в поездках, он 385 раз спал вне Версаля. Затем король подсчитал, что за четырнадцатилетний срок своего царствования он 104 раза охотился на кабана, 1207 раз — на оленя, 266 раз — на косуль; что 33 раза он охотился с собаками, а 1025 — с ружьем; что 149 раз он, оказывается, выходил без ружья просто так, а 233 — на прогулку…

Невольно мысль обращается к вынужденной существовать бок о бок с таким человеком Марии-Антуанетте; но одновременно на память приходит знаменитое любовное письмо из «Рюи Блаза»: «„Сеньора, сегодня ветрено. Я шесть волков убил“. И подпись: Карл, король».[176]

Теперь откроем одну из счетных книжек короля. Там записаны его личные расходы, выплаты пенсий и вознаграждений с 1772 по 1784 год, с 1776 по 1792 год — счета на семейные и некоторые другие траты; и все это рукой Его Величества аккуратно записано в линеечку, систематизировано, суммировано и доведено до предельной четкости.

Чтобы оценить странную привлекательность этого занятия, которое скорее пристало бы дотошному клерку, нежели монарху, нужно вообразить, чем был «дом» французского короля до 1789 года.

Целое полчище служащих было приставлено к персоне монарха. И это не были составляющие его Двор высокопоставленные особы: главный духовник, главный камергер, главный гофмейстер и прочие, чьи должности переходили по наследству и давали почетное право фигурировать в «королевском альманахе». Я говорю просто о прислуге, функция которой состояла в обеспечении ежедневных потребностей короля, его пищи, его одежды. Только для этой цели (для какой простому смертному достаточно одного слуги и кухарки) в Версале содержится шестьсот человек, и чрезмерно завалены работой они, разумеется, не были. Причем в это число не входят ни те, кто непосредственно обслуживал особу короля, ни бессчетная неквалифицированная челядь, приписанная к службам и кухням. Я имею в виду только двенадцать «помощников хлебодаров», столько же мундшенков, двенадцать «резальщиков», четырех зеленщиков, четырех пирожников, «переносчиков столов», служащих, ответственных за огородные овощи, служащих, ответственных за фрукты, и их помощников, чья обязанность — ездить за фруктами в Прованс, сорок или пятьдесят ключников с их не менее чем двадцатью помощниками, четырех смотрителей за посудой, смотрителей за бутылками, одного рядового епанченосца и двенадцать каких-то еще епанченосцев, восьмерых сапожников, шестерых чулочников, девятерых брадобреев… Некоторые профессии уж совсем непонятны: кто такие «бегальщики за вином» или многочисленные «торопители»? Среди прочих в этой толпе находили себе применение и какие-то «известители». Также неясно, чем различались «ординарные поварята» от просто поварят? «Ординарный поваренок короля» — это неплохо звучит и, надо думать, вызывало зависть.

Скорее всего, Людовик XVI не только не знал имен этих низших служащих, но вообще не подозревал об их существовании. Они получали жалованье и всякого рода оплаты от администрации королевского дома, которая выдавала деньги на закупку мяса, вина и прочих припасов для прокорма этого народа. Заметим, что точно так же был устроен «дом королевы», «дома» всех принцев и каждого из королевских братьев.

Однако подсчет вовсе не этих расходов обнаруживаем мы в записях Людовика XVI. То, что король каждый вечер отмечал, а в конце месяца тщательно суммировал, было его личными деньгами из собственного кошелька: «выиграл на лотерее 90 ливров; дал королеве 15 500 л. для Эстергази; проиграл 12 874 л. 12 су; дал королеве 12 000 л.» — эта последняя статья расхода встречается часто.

Перечень пенсий и наград также очень показателен. Людовик XVI любил делать добро, и почти все такого рода пометки говорят о его душевной теплоте: «Некоему по имени Фалло, паралитику — 72 л.; старику Би, восьмидесяти двух лет — 200 л.; девице Фурне, что выходит замуж, — 200 л.; солдату из швейцарской гвардии, которому повредили глаз, — 200 л.; охотничьему смотрителю Меру за падеж коров — 200 л.; детям Гамена — 240 л.». Вполне вероятно, это тот самый слесарь Гамен,[177] что скоро предаст своего благодетеля. К политике имеет отношение, кажется, лишь январская запись 1792 года: «г-ну Аклоку, из предместья — 1800 л». Аклок — пивовар из Сент-Антуанского предместья был верным сторонником короля и тем командиром Национальной гвардии, который во время захвата Тюильри 20 июня встал со своим полком на защиту короля и был выброшен народом из дворцового окна.

До сих пор в королевских заметках все было ясно: он фиксирует свои расходы и не более. Но там, где начинаются счета Управления личных королевских апартаментов, я, признаться, перестаю что-либо понимать, тем более что эти сделанные королевской рукой записи относятся к годам расцвета версальского двора, задолго до отчета Неккера[178] и мер экономии, продиктованных проклятым дефицитом. Вот несколько примеров: «За фунт перца — 4 л.; посудные щетки, фунт мыла, чаевые столяру и тому, что принес посуду, — 2 л. 10 сантимов; за воду для ванны — 3 л.; тряпичнику — 80 л.; за башмаки — 36 л.». Но если король Франции сам покупает себе ботинки, для чего нужны те восемь сапожников, что значатся в штате его дома? Почитаем дальше: «За бараньи ножки — 1 л. 8 с.; за хлебцы без корочек и хлеб для супа — 1 л. 12 с.; бутылка красного вина для матлота[179] — 12 с.; кухонные шумовки — 8 л.; дюжина свежих селедок — 3 л.; за мышеловку —…»

Кто может объяснить, почему Людовик XVI платит из своего кармана «за бутылку красного вина для матлота», в то время как в прихожих, вестибюлях и подвалах его замка кишмя кишат все эти хлебодары, жарильщики, повара-супники, служащие погребов и бутыльщики? Для чего же существуют пятьдесят сапожников и «бегальщиков за вином»? Сдается, «помощники, которые обязаны ездить в Прованс за фруктами», наведывались туда не очень-то часто, потому что в королевских счетах встречается и такая пометка: «100 абрикосов для мармелада — 12 л.».

Словно экономный буржуа, бедняга-король старается уследить буквально за всем, силится держать в поле своего зрения любую хозяйственную мелочь. Создается впечатление, что читаешь расходную книгу какого-нибудь скромного рантье, который за неимением слуги ходит за провизией сам. «Чтоб принесли поленьев и хвороста — 1 л. 10 с.; веревка для вертельщика в Фонтенбло — 1 л. 5 с.; шесть фунтов вишни и две корзины малины — 3 л.; за живые цветы — 54 л.». И находятся же наглецы, которые этому суверену, этому владельцу парка длиной в 90 километров, вобравшего в себя леса Сатори, Марли, Фос-Репоз, Сен-Жермен, тысячи десятин лугов и плодовых садов, прославленные на весь мир огороды, Трианон с его знаменитыми цветниками, осмеливаются предложить купить 6 фунтов вишен и живые цветы!

И добрый Людовик XVI покупает и заносит цену в свои счета, а потом, ужаснувшись величине затрат, снова и снова проверяет. «Я не пойму, — пишет он в сентябре 1782 года, — с какого времени в мои расчеты вкралась ошибка, но 9-го числа этого месяца я нашел в глубине ящичка деньги, о которых давно забыл, поэтому в следующем месяце я начну счета заново». И он действительно начинает снова: «За две тарелки зеленой фасоли — 2 л.; 4 макрели — 3 л. 18 с; за свежие яйца — 9 л.».

Нет нужды подчеркивать уникальность этой публикации. Немного найдется документов столь красноречивых, пусть некоторые места и остаются не до конца ясными. Историку, задумавшему воссоздать повседневную жизнь версальского двора и изучить его экономическую подоплеку, предстоит обнаружить здесь самые ценные материалы.

А теперь представим себе дивный версальский замок, три его торжественно расступающиеся один за другим двора, две золоченые ограды, его отделанный мраморами фасад, где красуются статуи, олицетворяющие «некоторые из доблестей Его Величества»: Силу, Благоразумие, Великодушие… Вообразим лестницы из порфира, дворцовые галереи, сверкающие бронзой и зеркалами, олимпийцев, изображенных на плафонах его залов, — тех залов, что возбуждали зависть всех других владык мира… Полк стражей-швейцарцев, пятьдесят привратников, тридцать два камердинера, берейторы, гвардия, придверники, пажи, церемониймейстеры — сплошные кружева и нашивки! — охраняют доступ в личные покои, где отдельной ото всех жизнью живет король, ради которого и благодаря которому все они существуют. Тс!.. Его Величество работает…

Чем же занят он там, во глубине своей скинии? Конечно уж, он решает судьбы мира. Ах нет, король что-то пишет… Вооружившись очками, неторопливо водя пальцем по черновику, он переписывает свои счета: «За ветчину — 20 л.; мойщику и мальчику за месячную работу — 18 л.; за уборку в кухне — 3 л.».

И в то время, когда он вновь принимается за подсчеты, в другом крыле замка его министр финансов берется за свои: ему необходимо каким-то образом раздобыть 650 тысяч ливров, чтоб залатать дыру, проеденную в бюджете придворными расточителями. И сколь же неповинен был в этом сам бедный король!