Питомец Фенелона

Питомец Фенелона

В угловой части центрального выступа дворца, там, где окна смотрят на юг, есть апартаменты, по которым проходишь с особым волнением. Перестроенные в эпоху Луи-Филиппа, они не могут соперничать с великолепием залов второго этажа, но зато способны тронуть душу меланхолическими воспоминаниями.

Со времен Людовика XIV эти помещения были предназначены для «детей Франции».[76] На протяжении столетия от середины XVII до середины XVIII века здесь жили и один за другим умерли пять принцев, почти забытые историей, блеклые, невнятные фигуры. Ни один из этих пятерых, рожденных носить корону, так и не стал королем. А когда-то они притягивали к себе надежды измученной абсолютизмом страны.

В этом уголке огромного замка постоянно теплилась идея справедливого правления, которое смогло бы примирить авторитет монарха с правами народа. Не погрешив против истины, можно было бы даже сказать: именно здесь за восемьдесят лет до 1789 года тайно появилась на свет Французская революция. Ее родителями и скрытыми восприемниками были: принц королевской крови, знатный вельможа (герцог де Бовилье),[77] маршал Франции (Вобан)[78] и архиепископ (Фенелон).[79]

Все это происходило в окружении герцога Бургундского, внука Короля-Солнце. Его отец, Старший дофин, усвоил от Боссюэ убежденность в том, что «короли — это боги, и поэтому в известной степени они причастны божественной свободе». Несмотря на свой ум, Боссюэ свято верил в целесообразность и незыблемость абсолютизма. Однако, как мы видели, взращенный им принц являл собою довольно жалкое божество: с грузным телом и пустой головой, любитель скандалов и азартных игр, упрямый, ленивый, высокомерный и малодушный, он умер «в обжорстве и апатии» на руках своей Шуэнши. Вот тогда-то ко всеобщему удовлетворению его нелюбимый сын — герцог Бургундский и был провозглашен дофином.[80]

Имея перед глазами пример для подражания, он был кошмарным ребенком: его жестокость, приступы злобы, заносчивость наводили на всех ужас. В семнадцать лет, все такого же грубого и необузданного, его отдали на воспитание Бовилье и Фенелону. Те отважно взялись за дело, и «из этой мерзости вылупился на свет добрый, человечный, терпеливый, ласковый, скромный и благочестивый принц».

Все это хорошо известно, однако то, что кроткий Фенелон, которому принадлежала честь превзошедшего все ожидания успеха, был при этом революционером, об этом несколько забыли.

Живя при дворе и размышляя над воспитанием своего подопечного, он со временем приобрел столь же ясное, сколь и неутешительное представление о положении дел в стране. В 1695 году он осмелился приступить к сочинению своего знаменитого письма королю, которое по тону решительно диссонировало с похвалами и лестью, обычно ласкавшими чувства Его Величества. «Государь, ваше королевство покоится на руинах устоев государственности… Ваши подданные, коих вам надлежит любить, как собственных детей, умирают с голоду; земля почти заброшена, никто ее не обрабатывает, города и деревни пустеют, ремесла при последнем издыхании… Вся Франция уподобилась огромному, убогому, лишенному провианта госпиталю… И во всех этих несчастьях, Государь, виноваты Вы сами; Вы боитесь открыть свои глаза и боитесь, что кто-то вам их откроет…»

Ни один пророк еще не проповедовал так напористо, если не сказать, грубо. Быть Королем-Солнцем, пребывать постоянно в окруженной сияющим ореолом скинии, в ароматах денно и нощно воскуряемого фимиама, видеть у своих ног восхищенные народы и слышать при этом, как тебя честит… И кто? Не герцог, не пэр, а ничтожный прелат! Неожиданность не из приятных.

Людовик XIV рассердился. Под благовидным предлогом Фенелона сумели лишить епископата, а молодому принцу запретили с ним всякое общение. Внешне они подчинились запрету, но тайно вели переписку, и кроткий священник продолжал подводить своего ученика к мысли о неизбежности решительных реформ.

Он написал для него «Рассуждение об обязанностях короля с позиции совести». Никто еще не обращался к великим мира сего с такими суровыми упреками, и никогда те не слыхали советов более дальновидных. Чтобы спасти французскую монархию от угрозы «свирепой революции», необходимо, считает он, срочно ввести радикальные изменения: умерить деспотизм — причину всех зол; каждые три года созывать Генеральные Штаты; уравнять все сословия перед законом; обложить податью знать и духовенство; уважать свободу совести, «в особенности же не понуждать своих подданных к перемене веры».

В школе нас учили, что Фенелон-де воспитывал своего питомца с помощью слащавого «Телемака»[81] и басен Лафонтена. Неверно: на самом деле, рискуя оказаться в Бастилии, он внушал ему «Права человека и гражданина» и этим заслужил в глазах потомства славу настоящего патриота. Его сочинение исполнено мыслей, по сию пору не утративших значимости, и вдуматься в них не мешало бы нынешним диктаторам.

Предав анафеме войну, прелат пишет: «Непозволительно причинять вражеской стране все то зло, какое в ней физически можно произвести; проявление бессмысленной жестокости несет в себе будущую несправедливость. Воевать с безоружными крестьянами, жечь их посевы, выкорчевывать виноградники, рубить сады, испепелять жилища — значит творить глупость и разбой, значит порождать в сердцах глубокую ненависть, которая, перейдя от отцов к детям, способна бесконечно длить национальную вражду. Нет никакого бесчестья ни для нации, ни для государя, если совершенные подданными их страны ошибки и несправедливость будут открыто признаны и исправлены…»

Способна ли была натура герцога Бургундского переварить и усвоить столь суровые, столь грубые истины? Если верить изысканиям Моиза Каньяка, одного из новых историков, в этом приходится сомневаться.

Да, под искусным руководством Фенелона герцог стал чуть ли не святым. Но чтобы занять место Людовика XIV, для этого надо быть сильным политиком, обладать несокрушимой энергией и сокрушительной волей, а принц не походил на такого человека. Один портрет, вероятно сильно приукрашенный, передает нам его почти детское лицо: удивленные глаза, капризный рот — черты милые, но выдающие скорее растерянность, нежели упрямство. Четырнадцати лет его женили на одиннадцатилетней Аделаиде Савойской. Король выбрал ее из десятка других принцесс, будучи убежден, что именно она принесет счастье его внуку.

* * *

Передо мной английская карикатура XVII века, изображающая Людовика XIV в двух видах. В первом он представлен величественным монархом: в громадном парике, в горностаевой мантии на плечах, на высоких каблуках, он красуется со скипетром в руке, с головы до кончиков ног покрытый кружевами, бантами, подвесками… Другой рисунок представляет того же героя в ночном облачении: вполовину меньше ростом, лысый, в фуфайке, кальсонах и шлепанцах, он выглядит жалким старикашкой на трясущихся тоненьких ножках, и кажется ужасно смущенным, оттого что застигнут в таком непрезентабельном виде. Объединив эти две фигуры, карикатурист явно хотел сказать: стоит Великого короля лишить его обычного наряда, получится не более чем завалящий царек, обязанный своим престижем висящим на нем побрякушкам. К констатации такого рода наша историческая традиция не причастна: внушенное ею представление о Людовике неотделимо от идеи постоянной торжественности и напыщенности.

Вот тут-то и кроется заблуждение. Конечно, французский король был не из тех, кто позволяет наступать себе на ноги, на что, кстати, никто и не покушался. Но при всей важности своей обычной манеры, он был, по существу, очень сговорчивым, податливым человеком, человеком, не любившим позерства и надутых положений. В своей частной жизни он был таким же добрым семьянином, как какой-нибудь скромный буржуа из квартала Марэ.[82]

В своих письмах (опубликованы лишь частично: более 2500 этих текстов хранится в Национальной библиотеке в Париже, несколько сотен — в испанских архивах, в Англии они составляют семь томов!) он предстает в самых разных ситуациях и ролях, но неизменно прост, немногословен, всегда озабочен интересами государства, исключительно редко суров, особенно же ласков и внимателен он в качестве деда.

Его описания свадьбы герцога Бургундского в письмах к мадам де Ментенон дают нам возможность проникнуть в святая святых королевской семьи, где мы обнаруживаем нравы, отнюдь нам не чуждые.

Воскресенье 4 ноября 1692 года. Выехав из Фонтенбло после обеда, король около пяти вечера приехал в Монтаржи, здесь он должен встретить невесту своего внука Аделаиду Савойскую.

7 октября она покинула свой Турин и вот уже почти месяц вместе со свитой в шестьсот человек находится в пути. Именно сегодня в 6 часов вечера ожидается ее прибытие в Монтаржи. Людовик устремляется ей навстречу, и прежде чем принцесса успевает выйти из кареты, обнимает ее. С первого взгляда он очарован. «Сперва говорил только я, — напишет он мадам де Ментенон, — она же отвечала мне с тем милым смущением, которое бы вам очень понравилось. Я провел ее в комнату сквозь толпу, время от времени освещая факелом ее лицо. Чрезвычайно скромно и грациозно она выдержала и это шествие, и эти вспышки света. Наконец мы вошли в помещение, где можно было помереть от тесноты и духоты…» Король показывал принцессу всякому, кто мог протиснуться, а сам следил за малейшими ее реакциями, чтобы сообщить по горячим следам свои впечатления мадам де Ментенон.

Надо полагать, эта одиннадцатилетняя девочка обладала недюжинной гордостью: маленькая принцесса не разрыдалась под бесцеремонными и любопытными взглядами толпы, не убежала в слезах.

От опытного взгляда короля ничто не ускользает, он изучает ее внимательнейшим образом: «У нее очень красивые и живые глаза; чудесные черные ресницы; очень ровный белый с розовым цвет лица; самые красивые, какие только бывают, светлые волосы; полные алые губы; крупные, не совсем ровные зубы; кисти рук очень хорошей формы, но типичного для этого возраста цвета (?). Она неловко делает реверанс и немножко похожа на итальянку; говорит она мало; она скорее мала, чем велика ростом, худенькая, как и подобает в одиннадцать лет; она совсем не смущается, когда ее рассматривают…» Затем он прибавляет: «До сих пор я держался прекрасно; надеюсь, сумею сохранить до возвращения в Фонтенбло ту непринужденность, которую мне как-то удалось обрести». И он отложил окончание письма до вечера, рассчитывая еще что-нибудь разглядеть во время ужина.

За столом бедняжка принцесса подверглась настоящему экзамену и выдержала его с успехом. Людовик XIV посадил ее возле себя. Она почти ничего не произносила, но ее гувернантка де Люд предупредила короля, что малышке советовали как можно больше молчать. В конце концов, «все, что от нее требовалось, она выполнила и проявила большую воспитанность». Тут письмо загадочно обрывается: «Не желая высказывать все, что я на самом деле думаю, я даю вам тысячу доб…» — и дальше идут две строки, замаранные, без сомнения, адресатом.

Описание вечера дополняет своим рассказом Данжо.[83] Экзамен продолжался и по выходе из-за стола, хотя девочке уже давно пора было в постель. Король увел ее к себе и внимательно рассмотрел ее фигурку, руки, плечики; чтобы убедиться в ее ловкости, он заставил ее играть в бирюльки. Когда же наконец малышка пошла к себе укладываться спать, он пошел за ней, чтобы видеть, как ее раздевают. Он был с нею чрезвычайно ласков и просил называть его не «Государь», а просто «Месье», но обращения «Ваше Величество» все-таки не отменил.

На следующий день все отправились в Фонтенбло: в окрестности Немура поджидал свою суженую четырнадцатилетний жених. Он дважды поцеловал ей руку и поместился напротив в карете. Такая бездна народу собралась на знаменитой лестнице «Белого коня» и в залах замка Фонтенбло, что было не протолкнуться.

Наконец принцессу оставили в покое, и она ужинала в своих апартаментах одна. Пока она сидела за столом, один из хранителей королевских сокровищ преподнес ей в дар от Его Величества драгоценные камни.

Как она смогла заснуть после такого дня? Непонятно! Быть может, ей снилось, что она играет в шары этими огромными, величиной с абрикос алмазами? Но, увы, отныне всем детским играм наступил конец.

С того дня, как она оказалась в Версале, король не оставляет ее своим вниманием. Решив наложить последние штрихи на ее воспитание, он сам наметил программу, которой должна подчиниться жизнь принцессы. Герцог Бургундский будет встречаться с нею раз в две недели в присутствии множества придворных. Невеста продолжит свои учебные занятия: ей предстоит научиться как следует говорить по-французски и овладеть грамматикой (что ей так и не удалось).

Король сам взялся ее развлекать: почти каждый день он водит ее смотреть фонтаны, устраивает маленькие концерты, «угощает» ее то хоровым пением в капелле, то проповедью, то церемонией посвящения в монашеский сан в Сен-Сире. Иногда она вместе с дамами стряпает в Менажери[84] пирожные или удит рыбу в Пруду швейцарцев. В июле 1697 года Данжо записывает: «Посещения герцогом Бургундским своей супруги, которые происходят дважды в месяц, становятся все менее официальными: им позволено танцевать друг с другом, а в следующий раз они даже будут вместе играть».

В декабре того же года состоялись свадебные торжества. Подобного великолепия еще не видывали: одиннадцатилетняя невеста получила от короля бриллиантовый убор ценой в полмиллиона, к которому мадам де Ментенон присовокупила полный драгоценностей ларчик. Когда 7 декабря герцогиня Бургундская шла в капеллу, ее наряд был столь тяжел, что несшие ее шлейф и край мантии Данжо и де Тессе ощутили весьма чувствительный груз.

После пышного обеда весь двор проводил новобрачных в их покои. По приказанию короля мужчины удалились, и принцесса разделась в присутствии дам; рубашку ей подавала английская королева. Раздевшись в соседней комнате с помощью английского короля, принц возлег на ложе жены. Полог оставался раздвинут, и через несколько минут муж был уведен к себе: король постановил, что церемония будет чисто символической, а настоящая свадьба свершится через два года. Но с того времени принц мог видеть свою жену в присутствии третьего лица и сопровождать ее в церковь. Они тогда были совершеннейшими детьми, и эти встречи на публике их вполне устраивали.

Принц Бургундский был чрезвычайно образованным и серьезным юношей. Среди его любимых развлечений упоминают диссертацию «О значении, приданном Константинопольским собором слову „филиокве“»,[85] защищенную им в Сорбонне.

Вкусы его жены совсем иные: больше всего на свете она любила веселиться. Резвая, с шаловливой повадкой избалованного ребенка, она стала любимицей всего версальского двора, довольно скучного, признаться, с тех пор как в нем воцарилась (не будучи королевой) мадам де Ментенон. И вот снова пошли балы, маскарады, игры, танцы, театральные спектакли, посещение парижских лавочек…

Но в 1699 году, став после трех лет ожидания супругами, они превратились в дружную парочку. Любила ли в самом деле Аделаида своего слишком юного мужа, занимавшегося переводами Платона, проводившего долгие часы в молитвах и готовившего себя к высоким свершениям? На этот вопрос трудно ответить утвердительно. Поскольку ни королевы, ни жены дофина уже не было в живых, она оказалась Первой дамой королевства. Обаятельная, живая, кокетливая, она не знала недостатка в поклонниках. Злой на язык Сен-Симон упоминает трех придворных, которых очаровательная принцесса отметила своим вниманием.

Несмотря на пересуды и завистливые сплетни, муж никогда в ней не сомневался. Он обожал жену. Находясь в разлуке, он всегда упрекал себя за нетерпение, с каким стремился к ней, и старался победить «чрезмерность своих чувств». Он посылал ей нежнейшие письма и, выдавив из пальца капельку крови, рисовал пылающее сердце с именем Луизы-Аделаиды. В ответ она писала такими же чернилами, но обмакивала свое перо в кровь, извлеченную из пальца придворной дамы мадам де Магон. А наивный влюбленный муж покрывал эти письмена, один вид которых «приводил в смятение его разум», пылкими поцелуями.

Несмотря на свою храбрость, принц не знал удач в военных походах: он был слишком мнителен и неуверен, чтоб командовать армией. Излишне щепетильный, он требовал от солдат жесткой дисциплины: даже брань в адрес крестьянина на завоеванной земле сурово каралась. Он испытывал постоянные угрызения совести и в письме, адресованном своему наставнику Бовилье, спрашивал, каким образом он должен поститься, находясь в походе. С подобными вопросами он обращался и к Фенелону: не грешно ли стать со своим штабом на постой в женском монастыре? Напрасно епископ пытается его успокоить, напрасно старается предостеречь от излишней нравственной скрупулезности и склонности к сумрачной религиозности. «Что касается вашей веры, изо всех сил старайтесь придать ей больше мягкости, снисходительности, человечности и научитесь отстранять от себя все, что кажется мелочами». Он призывает его к душевной радости: «грусть иссушает тело…»

Как известно, этим превосходным рекомендациям было суждено остаться без применения. За какую-то неделю в блеске молодости, в полном расцвете сил резвушка-принцесса и ее умница-муж умерли, умерли от таинственной болезни, которую врачи, чтоб скрыть свою несостоятельность, назвали «злокачественной корью».

Уже давно подозревая, что в окружении принца что-то замышлялось, король приказал принести шкатулку, где внук хранил самые важные бумаги. Здесь обнаружились «Обязанности короля», проекты реформ Вобана, сочинение «О необходимости вернуть народу отнятые права и создать свободное, справедливое правление». Людовик XIV ничего в этом не понял или, будучи умным человеком, сделал вид, что не понял. Он объявил, что в бумажонках речь идет о каких-то «денежных делах», и приказал все сжечь.

Однако каким-то образом самые существенные сочинения избежали огня. Людовик XV не воспользовался ими: его вкусы были совсем иными. Но сын его, «добрый дофин» воспринял их как некий завет, который ему надлежало исполнить. В этих-то убеждениях он и воспитал своего первенца, будущего Людовика XVI. Так отпечаток влияния, которым пятьдесят лет тому назад, благодаря деятельности его воспитателей, был отмечен герцог Бургундский, оказался переданным как своеобразное наследство.

Став королем, именно этот наследник — единственный из всех, кому привелось владеть этим духовным достоянием, — скромно взялся за починку дряхлого, рассевшегося здания. Как всем хорошо известно, эта попытка кончилась крахом. Идеи Фенелона были верны и патриотичны, но за их осуществление принялись слишком поздно. Нация устала ждать и сама весьма грубо, на свой лад приступила к ремонту.

И все же, проходя в южной части версальского замка по маленьким комнатам, нельзя не думать без грустной симпатии об этих бедных, по воле рока не достигших трона принцах. Предвидя подлинный ужас неизбежной катастрофы, они силились ее предотвратить. А тем временем во всех остальных апартаментах и залах огромного дворца вконец запутавшаяся монархия, щеголяя утонченными манерами и соря деньгами, беспечно и весело торопилась к своей гибели.