4.8. Финал трагедии

4.8. Финал трагедии

В ночь на 2 марта арестованный Желябов, узнав о цареубийстве и об аресте Рысакова, заявил, что является истинным организатором покушения. Этот нелепый жест, приведший к его гибели, пытались трактовать и так, и эдак, но ничего разумного так и не получилось.

Единственное разумное объяснение — это искренняя вера Желябова в то, что ему ничего не угрожает: он выполнил свои обязательства перед Александром III и перед Катковым — теперь и они должны выполнять свои обязательства! Рациональный же смысл этого поступка был в том, что взяв на себя главную вину, он автоматически, по всем канонам всякого судебного права, сделал меньшей вину и Рысакова, и всех возможных подельников, которых еще не арестовали. Поскольку главный обвиняемый имел гарантию сохранения жизни, то и остальные ее автоматически приобретали. Гуманный смысл замысла Желябова не вызывает сомнений, только вот исполнение никакой пользы никому не принесло.

Вот у Александра Михайлова нечто подобное получилось. Он оказался тоже главным обвиняемым на процессе 20-ти террористов в феврале 1882, получил, как и большинство остальных, смертный приговор, но его помиловали, как и почти всех остальных; только Суханова казнили — под предлогом того, что он оказался офицером, изменившим присяге. Таким образом последнего по злобности вытянули из-под защитного крылышка Михайлова.

Зато это «гуманное» выполнение обязательств, взятых на себя Катковым (заметим, что никакого Лорис-Меликова тогда уже и в помине не было!) и подтвержденных руководством государства и полиции, вылилось всем этим «помилованным» в условия заключения, самые жестокие за всю современную историю России. Конечно, бывали тюрьмы и лагеря при разных политических порядках, где людей попросту уничтожали. Но в Алексеевском равелине установили нечто просто ужасное: это была беспрерывная пытка всеми условиями режима.

И на суде, и при дальнейшем заключении в равелине Михайлову, в отличие от остальных, не дали ни с кем и словом перекинуться — слишком жуткие секреты он знал. В равелине ему просто никогда не давали выходить из камеры, к тому же изолированной от остальных в особом коридоре. Железная воля Михайлова позволила ему бороться за жизнь еще почти два года — он умер 18 марта 1884 года. Причем Фроленко передает намек о нем М.Е. Соколова — знаменитого тюремного смотрителя по прозвищу «Ирод»: «раз как-то проговорился: «Умереть-то он умер, но не от цинги — особо!..» Большего от него нельзя было добиться».[983]

Зато сразу, как только Михайлов умер, заметно смягчился режим содержания остальных, получивших почти ускользавшие уже шансы на выживание.

Несомненно, этот странный и страшный сюжет — плод исходного соглашения, заключенного еще летом 1880 года и модернизированного благодаря усилиям Тихомирова.

Тихомиров повел себя после 1 марта довольно странно. С одной стороны, он принимал энергичные шаги к немедленному закреплению хоть каких-то достигнутых успехов. Он стал автором знаменитого письма «Исполкома Народной Воли» к Александру III, призывавшего к немедленной амнистии и созданию народного представительства на основе всеобщего избирательного права. Со своей стороны «Исполком» торжественно обещал немедленно сложить оружие при выполнении этих условий молодым царем. Зная предполагаемые условия негласного договора Каткова с террористами, понимаешь, что письмо было просто напоминанием о них.

С другой стороны, Тихомиров удивлял товарищей подчеркнуто демонстративным поведением, разыгрывая добропорядочного и законопослушного гражданина, потрясенного свалившимися бедствиями: носил черную повязку, ходил в церковь на траурные богослужения и т. п. Похоже, он ощутил себя человеком, за которым внимательно следят — и, не исключено, что не ошибался в этом!

В ближайшие же дни, когда столицу захлестнула волна арестов, он выбрался в Москву. Впрочем, в эти дни и многие другие заговорщики разбегались из Петербурга.

С апреля он развернул вместе с Ошаниной руководящую деятельность в Москве, куда Мария Николаевна перебралась еще за год до того.

Нетрудно разглядеть, что состоялись очередные закулисные переговоры с Катковым, в которых Тихомиров пытался добиться максимальных льгот себе и своим товарищам. Несомненно, Катков отказал в поддержке Желябову — и действительно, самооговор последнего выходил за рамки здравого смысла, на чем, конечно, настаивал Катков. Оставалось, разумеется, сожалеть о том, что изначальный договор не имел такой юридической точности, чтобы избежать недоразумений — это, если подумать, и входило в расчеты Каткова.

Желябов и его подельники были, таким образом, обречены — великолепный итог цареубийства для самих террористов!

Зато гарантии Михайлову подтверждались — и выполнились буква в букву: он не был казнен.

С 26 по 29 марта проходил процесс по делу 1 марта.

3 апреля Андрей Желябов, Софья Перовская, Николай Кибальчич, Николай Рысаков и Тимофей Михайлов были публично повешены.

Геся Гельфман после смертного приговора заявила о беременности. Казнить ее не решились, дали родить, а потом фактически замучили и ее, и ребенка.

Из многих уже арестованных были люди, имевшие отношение к покушению ничуть не меньшее, чем Гельфман, но никто из них не был евреем. Это — очевидный мотив привлечения к суду именно ее.

По популярности в народе в ближайшие месяцы и годы на первом месте была, конечно, версия: господа убили за то, что дал свободу. Но на второе место уверенно вышла вторая: какая-то Геся убила! Это стало мотивом волны еврейских погромов, прокатившихся по России в 1881 году.

Из казненных позднее всех был арестован Кибальчич. Это произошло 17 марта. В энциклопедиях можно прочесть, что виновником ареста был Рысаков. Но показания Рысакова опубликованы: он не знал ни имени Кибальчича, ни его адреса. Максимум, что он мог описать — внешность «техника». Разумеется, это очередная сказочка вполне определенного назначения.

Вот рассказ Фроленко об аресте его самого в названный день, 17 марта: «я был арестован около квартиры Кибальчича. Дня за три или четыре до 17 марта я был у Кибальчича, и мы условились 17-го снова повидаться. Еду к нему. Начинаю звонить и вижу: вышла другая горничная. Мне это показалось подозрительным. Называю вместо Кибальчича другую фамилию. «Пожалуйте, пожалуйте!» — зовет она. Вхожу и вижу в комнате Кибальчича лежит на диване раздетый полицейский пристав. /…/ хочу выйти, но горничная будит пристава /…/. /…/ выскакиваю из комнаты, запираю дверь комнаты и спешу к выходной. Пристав /…/ разлетелся и вышиб дверь. Я уже затворял выходную дверь, когда он снова ее отворил и хотел схватить меня за руки. Но у меня в руках был кистень; увидав его, он бросил меня и скрылся. Я вышел на улицу, пробежал квартал, завернул налево, еще пробежал изрядно, подходил уже к трактиру. Стоило зайти туда, и я был бы спасен, но, оглянувшись, вижу, мой пристав на рысаке уже около меня. Пришлось сесть и отправиться в участок. Так произошел арест. Сначала меня держали в участке, потом в департ[аменте] полиции у Цепного моста, а затем вплоть до суда держали уже в Петропавл[овской] крепости, в Трубецком бастионе».[984]

Разумеется, все могло происходить не совсем так, но и приведенный рассказ выглядит странновато: время самое тревожное, аресты грубые и жестокие — со стрельбой, доходящей до убийств, а Фроленко, у которого послужной список преступлений подлиннее, чем у любого, расхаживает всего лишь с кистенем и позволяет себя схватить единственному приставу, не применяющему оружия.

Здесь мы сталкиваемся с феноменом, не имеющим других прецендентов в хронике революционной борьбы: Михаил Фроленко, революционер с 1871 года, агент полиции с 1878 года, выдавший многих своих товарищей (того же Кибальчича — на смертную казнь, что, правда, 17 марта было еще не очевидно), собиравшийся 1 марта собственноручно убить Царя-Освободителя и принявший все зависящие от него меры, чтобы это убийство получилось у других, дошел до критической точки своего жизненного пути.

После 1 марта его усиленно разыскивали и как-то нашли — мы просто не знаем, как именно. Разумеется, теперь ему предстояло снова предавать — и он исправно это продолжил. Но предательство Кибальчича оказалось последним. Фроленко решил поставить точку в своей карьере.

Отсюда явная инсценировка ареста: пришел, подставился незнакомому приставу, совершенно не готовому к активным действиям, организовал возню, шум, скандал, ажиотаж публики и гордо засел арестованным в полицейском участке.

Заметим притом: либо Кибальчич был арестован на улице — и тогда это предательство совершено хорошо знакомым лицом (и уж заведомо не сидящим под замком Рысаковым!), либо в квартире, но не выставил сигнал тревоги, но как этого можно было ожидать от Кибальчича, заведомо ожидавшего возможный арест? Либо, наконец, Фроленко вломился в его квартиру, игнорируя сигнал тревоги.

Его, несомненно, долго уговаривали дурака не валять и прекратить демонстрацию. Но он стоял на своем и наотрез отказался от сотрудничества. При этом его готовность пострадать не простиралась, вероятно, так далеко, как получилось на деле: что такого могли предъявить ему жандармы без ущерба собственным интересам? Фроленко этого не мог знать, но мы-то знаем, какой скандал произошел при разоблачении Азефа — тоже многолетнего двойного агента — и обрушился он прежде всего на полицию. Но это и априори было понятно, поэтому Фроленко не должен был особо опасаться за собственную судьбу.

Но тут он просчитался.

К следствию привлекли Меркулова — его почти постоянного спутника и товарища с октября 1878. Меркулов стал предателем — добиться этого оказалось нетрудно: достаточно было доказать, что самого Меркулова выдал Фроленко; затем Меркулов выдавал и других — уже с лета 1881.

Фроленко пишет: «благодаря только ему жандармы узнали все и про меня. В протвном случае, все мои похождения в Одессе, Киеве, Кишиневе и даже Питере остались бы неоткрытыми, и я отделался бы легко. Но теперь меня вскоре повезли на юг производить следствие на местах».[985]

Наверняка из показаний Меркулова и дальнейшего следствия шефы Фроленко в Департаменте полиции узнали много такого, о чем они и не подозревали — это усилило их рвение привлечь его к ответственности. Аккуратно были выделены фрагменты, где Фроленко основательно замарался в сотрудничестве с полицией, а все остальное сложено в весомую кучу обвинений. Характерно, что его возили на опознание в Киев, Одессу и Кишинев, но не возили ни в Харьков, ни в Херсон — эти дела ему предъявлять не желали!

В конечном итоге его вывели на процесс 20-ти в феврале 1882 и судили вместе с жертвами его же предательства — Клеточниковым, Фриденсоном, Меркуловым, присудили к смерти, замененной пожизненной каторгой и держали в Алексеевском равелине и потом в Шлиссельбурге; Меркулова туда не посадили, а Клеточников сгнил в Алексеевском равелине; встретился он там и с М.Р. Поповым — тоже преданным другом. Из двух десятков узников, попавших в этот ад, относительно здоровыми вышли по амнистии 1905 года только Попов, Тригони и Морозов — и Фроленко.

В 1936 году он вступил в ВКП(б), дожил затем до девяноста лет и умер в 1938 году.

Удивительно ли, что никто никогда не заподозрил его в предательствах?

Сидоренко и служил меньше, и разошелся с начальством почти полюбовно.

Расставшись с Перовской, он поступает в подчинение к Исаеву, которого тоже затем страннейшим образом арестовывают на улице — 1 апреля 1881; Исаев умер затем в Алексеевском равелине. Потом Сидоренко помогает Савелию Златопольскому, но расстаются они без фатальных последствий — Златопольский арестован заведомо безо всякой связи с Сидоренко в 1882 году. Затем осенью 1881 Сидоренко работает в группе пропагандистов под руководством Теллалова. Последнего арестуют 16 декабря 1881; он затем тоже умирает в Алексеевском равелине.

Сразу вслед за тем, 4 января 1882, Сидоренко арестовывается в компании с тремя рабочими: они собрались, как он объясняет, для убийства предателя — одного из этих рабочих, но полиция помешала! Непонятно, какова роль самого Сидоренко в этой вооруженной компании (у него самого изъяли при аресте кинжал и кистень), но она весьма странно оттеняется последующим.

После ареста его допрашивал все тот же Добржинский, затем его поместили не в Дом Предварительного Заключения, как положено было бы революционера такого ранга (все это он сам отмечает, но всему дает объяснения примерно такие, как и тому, почему его Рысаков не выдал), а в Петропавловскую крепость, где держат еще год без допросов: «Режим в крепости (я сидел в Трубецком бастионе) был строгий, но давали книги для чтения, и я прочел свыше 100 томов журналов «Отечеств[енные] Записки» и «Вестник Европы» за старые годы».[986]

И — хэппи-энд: «в феврале 1883 г. меня перевели в Д.П.З., причем меня посетил Плеве или Муравьев, объявивший, что по высочайшему повелению я ссылаюсь административно в Сибирь на 5 лет».[987]

Рядового пропагандиста навещает то ли директор Департамента полиции В.К. Плеве — будущий министр внутренних дел, то ли прокурор Петербургской судебной палаты Н.В. Муравьев — будущий министр юстиции, а ему даже лень запомнить, кто это был!

История понятна: после ареста Теллалова Сидоренко подозревали настолько, что собирались убить. Начальство его спасло и изолировало на год — чтобы о нем позабыли, да и выглядело это как суровая репрессия, а потом предлагало возвратиться к делу. Но сильные впечатления и год размышлений отвратили Сидоренко от желания продолжать вредную и опасную карьеру — он мотивированно отказался. Начальство, конечно, было недовольно (оно всегда недовольно — на то и начальство!). И пятилетняя ссылка и оказалась, с одной стороны, выражением начальственного недовольства, а с другой — довольно прочно покрывала его грехи от разоблачения. С одним известным персонажем тоже произошло в 1913 году нечто подобное.

После освобождения в 1887 году Сидоренко завершил юридическое образование. С 1900 года до революции был мировым судьей в Одессе.

При Советской власти, как юрист, нашел пути ознакомиться со своими следственными делами в архивах, а затем, с 1923 года, неожиданно начал выступать с воспоминаниями о героическом революционном прошлом. Дальнейшая его судьба с конца 1920-х годов не известна.

Арест Исаева, выданного Сидоренко, оборвал связи Нечаева с волей — именно Исаев оставался каналом связи для солдат из равелина.

Ширяев вычислил другой возможный вариант, и в начале апреля прислал очередного связника с запиской на имя «Тигрыча» (Тихомирова) к А.А. Филиппову — неоднократно упоминавшемуся выпускнику Пиротехнической школы, деятельному пособнику террористов. Филиппов отнесся к визитеру очень настороженно, но затем связал солдата со своим начальством по революционной линии. Таковым для Филиппова в это время был С.П. Дегаев.

Еще с осени 1880 Дегаев вместе с Желябовым организовывал заговор среди офицеров. Этот дубликат заговора декабристов никакого развития не получил, но когда Дегаев его выдал (в 1883 году), то арестовано было несколько десятков человек и кое-кто казнен. Кроме того, Дегаев наряду с другими работал и в подкопе на Малой Садовой. Он наверняка был членом «Исполнительного Комитета», а сейчас, в апреле 1881, вполне по положению мог быть и членом Распорядительной комиссии — недаром и Фигнер, и Корба, и Тихомиров, которые это прекрасно знали, всячески скрывали состав Распорядительной комиссии 1881–1882 годов!

Дегаев, к которому Филиппов привел посланца, был, оказывается (в отличие от Филиппова), в курсе всех прежних сношений «Исполкома» с Нечаевым и Ширяевым, поэтому все объяснилось и наладилось.

Передав этот канал Дегаеву, Филиппов от связи с Нечаевым устранился, хотя через год его посадили и затем судили именно по делу о заговоре в Алексеевском равелине. В силу этого Филиппов познакомился со всеми подробностями этого дела, а затем на каторге дополнительно выслушивал рассказы подельников. Воспоминания Филиппова, написанные после публикации исследований П.Е. Щеголева, считавшего, что он все выяснил об Алексеевском равелине, позволяют восстановить истину. Это мог бы сделать Филиппов и сам, если бы не был зациклен на собственной вине: ему казалось, что все его подозревают в предательствах апреля 1881 года, которых было много, и во всей их логике разобраться невозможно.

Существенно же то, что именно с Филипповым и с Дегаевым произошли тогда страннейшие истории.

Дегаев был арестован 25 апреля 1881, а уже 5 мая выпущен под залог, 14 мая обыскан, затем дело прекращено в конце 1881 года[988] — совершенно невероятная история с революционером такого ранга по тем временам.

Примерно то же происходило и с Филипповым, ранг которого, разумеется, был много ниже. Он рассказывает, хотя и без точных дат: «В апреле месяце 1881 г. /…/ я был арестован. /…/ Кто назвал мою фамилию, я и до сих пор не знаю /…/. При первом же допросе, который вели полковник Никольский и прокурор Добржинский, /…/ [на] вопрос: был ли я знаком с Люстигом, я ответил утвердительно и, когда меня спросили, кто меня с ним познакомил, я ответил, что познакомился через Богородского. Дальше был предложен вопрос о знакомстве с Дегаевым, на который я ответил отрицательно. Никольский очень удивился, почему я это отрицаю, тогда как всеми мое знакомство с Дегаевым было признано, но я не изменил моего показания, и очной ставки мне ни с кем не было дано. Этим и закончился первый и последний допрос после моего ареста. Просидев в Доме предварительного заключения один месяц, я был выпущен /…/.

После этого я вышел в отставку и вскоре поступил на частный завод /…/. /…/ в конце 1881 г. мне был объявлен приговор, в силу которого я был отдан под гласный надзор полиции на 2 года, с запрещением проживать в местах усиленной охраны. Пришлось расстаться и с Петербургом, и со всеми друзьями. /…/

В конце февраля или начале марта 1882 г. я был вновь арестован и препровожден в Петербург».[989] Далее следствие и суд в декабре 1882 по делу о заговоре в равелине, каторга до 1886 года и поселение в Сибири до 1902.

Дегаев — общеизвестный предатель и провокатор. Однако одни относят время его начала сотрудничества с полицией к началу 1883 года, другие — к концу 1882, а Л.Г. Дейч — даже к концу 1881 или началу 1882 года.[990] Никто никогда не связывал этого дебюта с арестом Дегаева в апреле 1881 — понятно, почему: вплоть до весны 1882 года в революционном мире не происходило никаких неприятностей, которые хоть как-то можно было бы связать с именем Дегаева.

Пераллельно с этим никто и не связывал трагедию, случившуюся в Алексеевском равелине, с тем же Дегаевым. Считается, что вся деятельность Нечаева была разоблачена в результате доноса, сделанного его соседом по заключению Мирским. Произошло это в ноябре 1881. После этого год следствия, аресты среди солдат равелина и, наконец, упомянутый суд в декабре 1882. К этому моменту не было в живых ни Ширяева — умер еще летом 1881, ни Нечаева — умер 21 ноября 1882 года.

Вернемся теперь к апрелю 1881. Арест Дегаева (по какой бы причине он ни произошел) грозил в это время Дегаеву страшными карами. Пятеро «первомартовцев» было только что повешено, другим грозило не меньшее. Действительно, в 1882 году был казнен Суханов — коллега Дегаева и по работе в подкопе, и по офицерскому заговору. Поэтому ясно, что рассуждая о Дегаеве, который пусть и неизвестно когда, но оказался способен на предательство, можно не сомневаться, что мотивы предать были у него и в 1881 году, но тогда он этого якобы не сделал.

Отчасти последнее верно: он действительно не стал рассказывать тогда об офицерском заговоре — и тоже понятно почему: такая вещь точно уж в тогдашней ситуации грозила жутчайшими карами, и вполне можно было загреметь вслед за предателем Рысаковым, которого не спасло никакое предательство. Поэтому и этот арест Дегаева, известный и его современникам, только усилил доверие к нему: все чисто, он никого не выдал! И Дегаев, остававшийся после ареста как бы не у дел, вновь с начала 1882 года ринулся в самую гущу революционной борьбы и был облечен самым высоким доверием товарищей — что и привело народовольцев практически к полному истреблению.

Начало же, однако, его предательской деятельности было положено именно в апреле 1881.

Дегаев, несомненно, рассудил здраво: самому ему разоблачение Нечаева практически ничем не грозило, а вот начальство такой экзотикой обязательно заинтересуется!

Начальство, действительно, не то, что заинтересовалось, а просто впало в шок! В первые дни Добржинский с Никольским не могли даже и поверить, что им в руки попала такая рыбина! Вот и совершали поначалу судорожные и непродуманные действия — уж очень нестандартной оказалась ситуация! Арестовали зачем-то Филиппова, в то время как Дегаев нужен был уже на воле, чтобы организовывать провокацию против равелина, а тут сидел Филиппов, которого хотели призвать к ответу вместе с Дегаевым за преступные сношения с этим равелином! Чему-то еще другому не поверили, и устроили еще один обыск у Дегаева.

Последнее, правда, возможно уже для отвода глаз: все-таки нельзя было отпускать Дегаева совсем без каких-то негативным мер воздействия. Этой демонстрацией интереса к нему он мог и объяснять свое скромное поведение перед революционерами — те должны были это прекрасно понимать. Сам же он уже должен был интенсивно продолжить активные сношения с равелином.

Понятно, что пришлось выпустить и Филиппова, привлеченного только из-за этого (как показала вся его дальнейшая история) — наверняка его и выдал Дегаев.

То, что равелином немедленно занялись всерьез, подтверждается теми фактами, что как раз летом 1881 Бейдемана отправили, наконец, в психиатрическую лечебницу, а Ширяев практически одновременно умер. Тут, похоже, произошла страшная история.

Прежде чем привести заключительные сведения, выясним: чем же так интересен начальству заговор в равелине?

Разумеется, не судьбой его узников — на них-то было наплевать: все, что с ними происходило, было только изощренной продолжительной пыткой, которую можно было прекратить или заменить на еще худшую — никого во внешнем мире это по большому счету не волновало. И судьба нескольких десятков солдат, изменивших присяге — тоже ерунда.

А вот сам факт антигосударственного заговора в самом образцово-показательном месте заключения всей империи — это была не ерунда. Это можно было использовать для крупнейшего закулисного политического скандала. И это и было так именно использовано: в мае 1882 года, когда следственные данные исчерпывающим образом обрисовали характер созревшего антиправительственного гнойника, скандал и разразился — и привел к смене одного министра внутренних дел на другого: графа Н.П. Игнатьева (поставленного на место Лориса в мае 1881, но затем тоже затеявшего подозрительную возню с попыткой созыва Земского собора) на графа Д.А. Толсого — уже заведомого ретрограда. Но мы на эту тему далее распространяться не будем — лабиринтам такого рода нет конца.

Вернемся к равелину.

Чтобы грамотно разоблачить заговор, нужно было разобраться в его структуре. Дегаева поставили снаружи и он начал готовить побег заключенным — гнуснейшая, заметим, провокация — с учетом беспомощности того, против кого она направлялась! Но и внутри нужно было обзавестись сообщником.

Солдат, проявивших столь прочную солидарность, тронуть побоялись: неудачная попытка перевербовать любого могла стать известной всем. Казалось проще найти подход к заключенным — разумеется, не к Нечаеву. Бейдемана проверили — и сразу, слава Богу, выставили вон. Нажали на Ширяева — и осечка: то ли сердце не выдержало, то ли самоубийством покончил, то ли получилось так, что он все понял, но сотрудничать отказался — пришлось придушить, иначе бы весь заговор на этом завершился бы. Поэтому так долго потом подбирались к Мирскому. С другой стороны, и время позволяло — все оставались на своих местах.

В итоге Мирского, нисколько этого не желавшего, склонили к сотрудничеству и раскрутили затем весь заговор изнутри. К маю 1882 и подготовили взрыв этой политической бомбы.

К тому времени в равелине и появились новые узники — Александр Михайлов, Морозов, Фроленко, Клеточников и остальные.

Нечаева и Михайлова засадили в отдельный коридор, изолировав их и друг от друга. Всех поставили на самый голодный и беспросветный режим — Нечаева и Михайлова в особенности, они и умерли достаточно быстро. Мирскому, наоборот, режим смягчили, а затем и вовсе «выпустили» — на «обычную» каторгу на Каре.

На процессе по делу о равелине имена ни Дегаева, ни Мирского не упоминались — все было крепко «сшито» и без них.

На каторге Мирский объяснил встреченному Филиппову, что отказался давать показания в равелине. Позднее Мирский вел себя как обычный революционер, в 1895 году вышел на поселение, активно участвовал в революции 1905 года и даже снова был приговорен в 1906 к казни, но помилован и возвращен на каторгу. Умер он в Сибири в 1919 или в 1920 году, не разоблаченным за предательство в равелине.

Дегаева, угробившего Нечаева, ждало новое поприще — как раз в декабре 1882 его деятельность была уже в полном разгаре…

Тихомиров же в апреле 1881 года добился нового соглашения с Катковым.

Воспоминания Тихомирова и Галины Чернявской, бывшей одной из ближайших соратниц и его, и Ошаниной, дают многочисленные примеры того, что с группой Тихомирова и с их непосредственными делами — с типографией, в частности (до мая 1881 в Питере, а затем в Москве), не происходило буквально ничего угрожающего. Это невероятно контрастировало с положением других революционеров, у которых с весны 1881 буквально земля горела под ногами.

Понятно, что в конце концов это положение оказалось совершенно нестерпимым для самой полиции, а всю эту публику буквально вытолкали за границу, самым назойливым образом окружив слежкой, но не подвергая арестам.

Находясь за границей, Тихомиров попытался провернуть две грандиозные операции: сначала ведя упоминавшиеся переговоры с графом Воронцовым-Дашковым, а затем пытался перевербовать Судейкина (если не его начальство!), используя Дегаева. О каждой из этих операций следовало бы написать отдельные книги,[991] так что мы оставим эту тему.

Завершим рассказ о Тихомирове только разъяснением одного из основных мотивов его «измены революции».

С каждым годом материальное положение возглавляемой им группы приходило во все больший упадок. Нечистоплотная история с Дегаевым, завершившаяся убийством Судейкина, существенно подорвала безукоризненный авторитет Тихомирова в революционных кругах.

Затем мельком упоминавшийся нами П.И. Рачковский дважды организовал бандитские налеты на типографии, принадлежавшие Тихомирову в Швейцарии, выведя все его печатное дело на грань банкротства.

И, наконец, 20 июля 1887 года умер Катков.

То, что почти сразу после этого Тихомиров затеял переговоры с Рачковским об условиях возвращения в Россию, свидетельствует, на наш взгляд, об одном: все эти годы Тихомиров продолжал получать не очень значительную, но регулярную материальную поддержку от Каткова, следы переговоров с которым незадолго до эмиграции Тихомирова отчетливо проступают в его неоткровенных воспоминаниях.

Катков умер — и эта минимальная поддержка, позволявшая существовать, прекратилась.

Условия же, достигнутые Тихомировым в переговорах с правительством, были разумеется, весьма просты: с одной стороны, Тихомиров получает полную амнистию и достаточное материальное обеспечение (его трудоустроили в те же «Московские ведомости», редактором которых он стал со временем). Тихомиров же публично отказвается от революционной борьбы и, кроме того, перестает шантажировать российское правительство и самого царя скандалом разоблачения закулисной игры при последней смене царствований.

В конечном итоге Тихомиров и его жена оказались единственными из революционеров, извлекшими хоть какую-то выгоду из цареубийства, за которое заплатили жизнями десятки, а здоровьем — сотни террористов и их пособников, не считая совершенно посторонних людей.

Россия же заплатила за все это всей своей последующей историей.

В конце апреля 1881 года окончательно решался вопрос о том, следует ли давать ход законодательным изменениям конституционного характера, предлагаемым Лорис-Меликовым — это хорошо известно.

Понятно, что при этом спорящие стороны молчаливо (а иногда — и не молчаливо) оглядывались и на мнение террористов: не угодив последним можно было снова оказаться перед перспективой возобновления цареубийственных покушений. Это, несомненно, было очень важно для Александра III, совершенно неслучайно тщательно скрывавшегося от террористов в Гатчинском дворце, куда даже мухам не давали пролететь, минуя охрану.

Опять же хорошо известно, как разрешился этот критический вопрос: Победоносцев вызвал из Москвы Каткова, и тот объяснил царю, что непринятие конституции ничем ему, Александру III, не угрожает.

Тот факт, что игры полиции с Тихомировым и условия сохранения жизни Александру Михайлову продолжались еще долго после того, как никакого Лорис-Меликова во главе правительства уже не было, подтверждает, что отношения между самим Катковым и императором Александром III утряслись на весьма высоком уровне откровенности.

К каким аргументам прибег при этом Катков — не известно: свидетелей беседы не было, а никто из этих двоих ни устными, ни письменными откровениями по этому поводу не поделился. Но следствий из переговоров было два — и они общеизвестны.

Первым была публикация манифеста от 29 апреля 1881 года, ставящего крест на всей деятельности Лорис-Меликова: «глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный Промысел, с верою в силу и истину Самодержавной власти, которую Мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких поползновений».[992]

Вторым — то, что долг Каткова перед Московским университетом молодой царь взял на себя, оплатив его из собственного кармана.[993]

Ни гибель царя, ни результаты заседания 8 марта 1881 года, ничего не решившего, не убедили Лорис-Меликова в том, что дело его бито. Утешало то, что 8 марта Победоносцев и его сторонники, выступавшие против конституции, оказались в явном меньшинстве. Сторонники же конституции наперебой уверяли Александра III, что преобразование Государственного совета, предложенное Лорисом, никакая не конституция. Это, возможно, было их решающей ошибкой: мы знаем (а они не знали), что 1 марта сам Александр II сказал сыновьям Александру и Владимиру, что это — первый шаг к введению конституции. Поэтому уверявшие в противоположном выглядели вралями и заговорщиками.

Тем не менее, Александр III просто боялся препятствовать возобновлению с 17 апреля правительственных совещаний, упорно продвигавших предложения Лориса. Победоносцев оставался уже в гордом одиночестве и вел себя удивительно сдержанно. Лорис продолжал считать, что «все схвачено».

Катков уверил царя и в безопасности Лориса, и в безопасности террористов.

Сразу после этого Победоносцеву и предложено было написать манифест в то самое время, когда остальные министры собирались на очередное заседание — обсуждать детали предстоящих преобразований.

Вот повестка дня этого совещания:

«На совещании сего 28 апреля министром внутренних дел будут доложены:

1. Переданная его императорским величеством государем императором записка об устройстве особых следственных комиссий, с центральною во главе, для исследования дел о государственных преступлениях.

2. Записка о предметах ведомства департамента государственной полиции, в связи с предположением о некоторых мероприятиях для устройства на прочных основаниях предупредительной полиции.

3. Соображения о предварительных распоряжениях по пересмотру некоторых частей Положений о земских и городских учреждениях, ввиду урегулирования деятельности сих учреждений.

4. Составленная в министерстве внутренних дел, в феврале сего года, записка по поводу разновременно поступивших заявлений земских собраний о мерах к устранению расстройства быта крестьян».[994]

Заметки Победоносцева, сделанные на его экземпляре программы совещания:

«Рассуждали много, и все вертелось около учреждения — конституционного. В[еликий] кн[язь] Владимир в конце выразился, что надо отложить дело.

Когда вышли, Набоков заявил новость о манифесте и прочел. Взрыв негодования. Абаза, выходя из себя, кричал: надо остановить, надо требовать, чтобы государь взял назад это нарушение контракта, в который он вошел с нами[995]…

Тут Лорис-Меликов остановил его.

Тут Абаза с азартом сказал: Кто это писал этот манифест?

Я выступил и сказал: я.

Минута драматическая. Я поспешил уехать.

Любопытно, что после этого многие отворачивались от меня и не подавали руки. Негодовал сильно Набоков.

Все это происходило на Фонтанке, в кабинете Лорис-Меликова».[996]

Дневник Милютина: «в 9 час[ов] вечера назначено было совещание у гр[афа] Лорис-Меликова. Собрались те же самые лица, которые участвовали в прошлый вторник в совещании в Гатчине, в том числе и великий князь Владимир Александрович. /…/

Совещание окончилось в первом часу ночи; великий князь Владимир Александрович уехал; но тут только вдруг узнаем мы с удивлением от министра юстиции, что на завтрашний день приготовлен высочайший манифест, который он и показал в печатном оттиске. Такая неожиданность поразила нас, как громом: какой манифест? Кем он изготовлен? С кем советовался государь? Сконфуженный Победоносцев объявил, что это произведение его пера; что вчера государь призвал его в Гатчину и приказал сочинить манифест с тем, чтобы сегодня он был напечатан, а завтра, по прибытии государя в Петербург, обнародован. /…/ Как? После бывшего ровно неделю тому назад совещания в Гатчине, после положительно заявленного государем желания, чтобы впредь между министрами было полное согласие и единство, чтобы по всем важным вопросам они входили в предварительное между собою соглашение, и вдруг является совершенным сюрпризом для всех нас такой важный государственный акт, как манифест царский! Гр[аф] Лорис-Меликов и А.А. Абаза в сильных выражениях высказали свое негодование и прямо заявили, что не могут оставаться министрами. Я присоединился к их мнению. Набоков, Игнатьев и бар[он] Николаи, хотя сдержаннее, также высказали свое удивление. Победоносцев, бледный, смущенный, молчал, стоя как подсудимый пред судьями. Расстались мы в сильном волнении.

Помимо формальной стороны появления нового манифеста поразило нас и самое содержание его. Под оболочкою тяжелой риторической фразеологии ясно проглядывает главная цель — провозгласить торжественно, чтобы не ждали от самодержавной власти никаких уступок. Появление такого манифеста было бы еще понятно на другой день вступления на престол, вслед за ужасною катастрофою 1-го марта, но что вызывает его теперь, по прошествии двух месяцев?»[997]

Бледный и смущенный Победоносцев царил, тем не менее, над Россией затем еще почти четверть века, на которую и отложилось введение реформ, способных спасти Россию.

Немедленно были уволены в отставку Лорис-Меликов, Абаза, Милютин. Еще раньше Сабуров был заменен бароном А.П. Николаи. Великого князя Константина Николаевича, председательствовавшего в Государственном совете с 1865 года, сменил его младший брат Михаил Николаевич. Валуев оказался в отставке позднее — с октября 1881.

Государственный переворот завершился.

Историки не акцентировали внимания на эпизоде оплаты Александром III долга Каткова Московскому университету потому, что это была довольно рутинная стандартная ситуация: русские цари нередко брали на себя долги своих подданных, которым выказывали таким образом свое благоволение и заботу.

Но это был, согласимся, единственный случай прямой оплаты русским царем убийства собственного отца!