Коммюнике ТАСС

Коммюнике ТАСС

Ввиду угрозы, представляемой британским интересам на Среднем Востоке гипотетическим германо-советским соглашением, Криппса неожиданно срочно отозвали для консультаций. Целью отзыва было не заложить основы англо-советского альянса в предвидении близкой войны (как стали считать впоследствии), а найти способы помешать русским сделать уступки Германии на Среднем Востоке{1332}. Манера, в которой это решение проводилось в жизнь, действительно сбивает с толку. Когда Иден вернулся со Среднего Востока в середине апреля, в Северном департаменте чуть не поднялся открытый мятеж из-за «периодического нежелания Криппса следовать инструкциям, которое одновременно сочеталось с тенденцией предпринимать самостоятельные действия, не ставя об этом в известность». Тогда было выдвинуто требование незамедлительно вернуть Криппса домой, не только для консультаций, но главным образом для «инструктирования». Иден, однако, отказался сделать это, вероятно, под влиянием мысли, что, оказавшись в Лондоне, Криппс «увлечется политикой здесь и не захочет возвращаться». Кэдоган тоже выразил некоторую озабоченность по поводу того, как русские истолкуют отзыв Криппса. В результате сошлись на том, что Криппс «не должен оставлять свой пост при виде сгущающихся туч, а устроить срочную эвакуацию его свинарника довольно затруднительно»{1333}.

Из соображений личной безопасности Криппса во время его полета в Англию было принято решение не объявлять о его отзыве. Однако, когда известие о нем все же просочилось в прессу, никто и не думал о чувствах Советов. Объявление появилось во всех агентствах новостей 6 июня и «вызвало настоящую сенсацию среди журналистов всех национальностей в Лондоне и нелепые домыслы относительно причин поездки». Домыслы в основном сводились к предположению о «внезапном ухудшении англо-русских отношений». В конце концов широко распространилось убеждение, будто в самом разгаре интенсивные переговоры русских с немцами, и чиновникам Уайтхолла даже не приходило в голову, что русские и сами могут заподозрить, будто такие же переговоры имеют место в Лондоне{1334}.

Майский тут же потребовал объяснений от Уайтхолла; но его подозрения лишь усилились, когда Иден небрежно ответил, что «это обычная практика — стараться сохранять связь с отдаленными посольствами» и что «[Криппсу] во всех отношениях полезно съездить домой и ознакомиться с положением здесь». Это заявление противоречило информации, полученной Майским из Москвы, из Наркомата иностранных дел. В последней попытке помешать русским уступить воображаемым требованиям немцев Криппс, как оказалось, позволил себе еще одну несанкционированную угрозу Вышинскому во время их короткой пятнадцатиминутной встречи. Убежденный в том, что русские находятся на пороге соглашения с Германией, он рассказал, что уезжает для консультаций, но может и не вернуться в Москву. Сталину и Молотову давался еще один шанс поговорить с ним до его отъезда, если они захотят. Криппс попрощался с Вышинским, поблагодарив его «за внимательное к нему отношение в течение всего "бесплодного" года»{1335}. Отъезд совпал с эвакуацией работников посольства и их семей посреди растущих слухов о скором германо-советском столкновении. Леди Криппс уехала с мужем, а его дочь эвакуировалась в Тегеран. Отзыв Криппса сопровождался шумной кампанией в английской прессе, которая привела советское правительство к «другому заключению» — будто англичане действительно толкают СССР к войне. Майский снова настоятельно потребовал от Идена, в качестве необходимого условия для какого-либо сближения, чтобы тот взял под контроль прессу{1336}.

Майский так забеспокоился, что поспешил выяснить причины возвращения Криппса. Предпочтение, отдаваемое им в разговорах теме дела Гесса, не оставляет сомнений в том, как это дело повлияло на истолкование отзыва Криппса. Затем Майский проявлял заметный интерес к реакции англичан на немецкое вторжение в Сирию и Ирак — это служило тестом для определения решимости Англии оставаться на поле сражения. Он хотел знать, почему английская армия не «ведет уже активных действий в Сирии. Робкая политика не только обречена на провал, но и может вызвать неблагоприятную реакцию других стран, включая Советский Союз»{1337}.

Интерпретации, данной отзыву Криппса, соответствовали косвенные признаки, указывающие на то, что американцы заставляют Черчилля рассмотреть пробные примирительные попытки немцев и пожертвовать Советским Союзом. Почти в тот же день, когда Криппс покинул Москву, Джон Уайнент, недавно назначенный американский посол в Лондоне, отбыл в Вашингтон для консультаций. Это вновь вызвало к жизни предположения, порождённые делом Гесса, будто обсуждается сепаратный мир{1338}. Подобные слухи исходили из таких достойных доверия источников, как, например, экс-президент Герберт Гувер. Еще больше встревожило русских, что прибытие Уайнента словно ускорило заметное ухудшение американо-советских отношений: 10 июня два советских помощника военного атташе были высланы из Соединенных Штатов{1339}.

Возродился и интерес к Гессу, который тогда беседовал с лордом Саймоном. При царящей в Москве крайней подозрительности отзыв Криппса в сочетании с дезинформацией о характере поездки, распространяемой Форин Оффис, казалось, придавал вес гипотезе, что за кулисами все-таки разрабатывается какое-то соглашение, развязывающее Гитлеру руки на востоке. В крайнем случае всегда оставалась возможность того, что, даже если мирные предложения останутся без ответа, все же Англия продемонстрирует немцам свое желание остаться в стороне в случае войны с Советским Союзом. Кроме того, немцев могли спровоцировать повернуть на восток, если бы они заподозрили, будто отзыв Криппса означает консультации по поводу англо-советского сближения. Наказание, постигшее Югославию за ее обращение к Советскому Союзу, было еще свежо в памяти{1340}. Это укрепило в Москве ощущение, что Германию подталкивают к вооруженному конфликту с СССР.

Риск, который брал на себя Сталин, возрос. Он едва удерживал военных от активных оборонительных мер, тогда как разведка, находясь под чудовищным давлением, все же приносила ужасные новости. Он не мог больше закрывать глаза на развертывание немецких войск. Загнанный в угол, Сталин теперь склонен был даже решительнее, чем прежде, отворачиваться от реальной опасности, считая англичан негодяями, желающими лишить его политических выгод, спровоцировав преждевременную войну. Единственное оружие оставалось в его истощающемся арсенале — инициатива, которую они обсуждали с Шуленбургом месяцем раньше. Если удастся, официальное опровержение ТАСС побудит немцев ответить. Поэтому у коммюнике была двойная цель — добиться отрицательного ответа немцев и продемонстрировать им, что Советский Союз не сговаривается с англичанами и удовлетворяет желание Гитлера, пресекая подобные слухи.

Молотов дал довольно верное, хотя краткое и неполное, объяснение причин, побудивших Сталина выпустить коммюнике:

«Сообщение ТАСС нужно было как последнее средство. Если бы мы на лето оттянули войну, с осени было бы очень трудно ее начать. До сих пор удавалось дипломатически оттянуть войну, а когда это не удастся, никто не мог заранее сказать. А промолчать — значит вызвать нападение»{1341}.

В своих мемуарах Майский преувеличивает свои предупреждения Сталину. Он намеренно обманывает читателей, уверяя, будто 10 июня передал в Москву «срочную» шифрованную телеграмму с конкретными сведениями, полученными от Кэдогана. Он заявляет, что поэтому был «крайне изумлен», когда получил ответ Сталина в виде коммюнике, опубликованного 14 июня. Однако это коммюнике являлось логическим следствием взглядов самого Майского, приписывавшего распространение слухов Черчиллю и британскому правительству. Встреча с Кэдоганом, заронившая сомнения в обоснованности его оценок, состоялась только 16 июня{1342}. Майский несколько раз повторяет в мемуарах, что «стрела, пущенная в сторону Англии в начале коммюнике ТАСС, не оставляла сомнений в том, что оно являлось ответом на предупреждение, переданное Кэдоганом»{1343}. Его навязчивое возвращение снова и снова к этому коммюнике резко контрастирует со скупым освещением событий перед самой войной. На нем акцентируется внимание, чтобы утаить тот факт, что важная встреча с Кэдоганом, на которой Майский получил подробные сведения о сосредоточении сил немцев, состоялась не 10 июня, как он заявляет, а 16-го, после публикации коммюнике. С помощью откровенной лжи Майский старался скрыть собственный вклад в создание самообмана, под влиянием которого находился Кремль накануне войны.

Ключ к истине можно найти, обратившись к содержанию коммюнике и крайне тщательно подобранным выражениям в нем. «Стрела», якобы озадачившая Майского, представляла собой следующее:

«Еще до приезда английского посла в СССР г-на Криппса в Лондон, особенно же после его приезда (курсив мой — Г.Г.) в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о "близости войны между СССР и Германией"… Эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой… сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны». Вышинский действительно задним числом утверждал, что «после прибытия Криппса в Лондон английская пресса особенно стала муссировать слухи о предстоящем нападении Германии на СССР». В коммюнике поэтому говорится о слухах в Лондоне «до и после приезда Криппса в Лондон»{1344}.

Криппс приехал в Лондон только вечером 11 июня, а в коммюнике упоминаются заголовки английских газет 12 июня, гласившие, что «стало заметно некоторое обострение германо-советских отношений»{1345}. Под заголовком: «Сэр С. Криппс возвращается; Возможные переговоры с Россией; Надежда на лучшие отношения» — «Санди Тайме», к примеру, давала комментарий, что Советский Союз прилагает все усилия, чтобы улучшить отношения с Англией и тем самым предотвратить германскую агрессию{1346}. Практически только Майский мог быть источником для подбора и анализа комментариев английской прессы. В разговоре с И.Макдональдом, политическим обозревателем «Тайме», вечером 12 июня он действительно резко порицал, как он считал, «трюк Форин Оффис во всех вчерашних утренних газетах. Подобная официальная кампания… произведет наихудший эффект в Москве». Все попытки Макдональда доказать независимость своей позиции он пропускал мимо ушей. «Посол, — заключал Макдональд, — кажется, даже немного обиделся, что я рассказываю ему такие небылицы; он мне явно не поверил»{1347}.

Полностью вторя Кремлю, Майский приписывал Черчиллю нарастающую лавину слухов, порожденных внезапным приездом Криппса в Лондон. В письме к Идену он подтверждал, что коммюнике вызвано слухами о скорой войне, распространившимися после возвращения Криппса, «и особенно в связи с сообщением в прессе, будто в разговоре с премьер-министром сэр Стаффорд выразил мнение, что война между СССР и Германией неизбежна в ближайшем будущем»{1348}. К такому выводу его привела встреча Черчилля с главными редакторами национальных ежедневных газет 7 июня. Атакуемый вопросами о военном курсе, Черчилль предложил: «Лучше всего следовать естественному ходу событий. Столкновение между Германией и Советским Союзом неизбежно. Сосредоточение германских сил на советской границе идет ускоренным темпом. Нам нужно подождать своего часа…» По мнению Майского, именно там и тогда Черчилль велел Даффу Куперу, министру информации, развернуть кампанию по поводу скорой войны{1349}. У Департамента новостей Форин Оффис от контактов с представителем ТАСС в Лондоне осталось четкое впечатление, что советское посольство подозревает правительство Его Величества в распространении слухов о грядущем конфликте как попытке подтолкнуть Советский Союз к войне. В Кремле уверенность, будто Черчилль в отчаянии изо всех сил стремится втянуть СССР в войну, господствовала до такой степени, что в меморандуме для служебного пользования Наркомата иностранных дел телеграммы Майского за весь год подверглись тщательному анализу, позволившему сделать ясный вывод о враждебности как руководящем принципе британской политики{1350}.

Таким образом, Майский вторил своему кремлевскому хозяину, продолжая придерживаться мнения, что Черчилль препятствует достижению согласия между Советами и Германией. Он дал довольно верную картину того, каких условий соглашения ожидает Сталин:

«Если все дело в поставках лишних трех или четырех миллионов тонн фуража, — тут он сделал пренебрежительное движение рукой, словно показывая воображаемые горы фуража, громоздящиеся на Кенсингтон Плейс Гарденс (советское посольство в Лондоне. — Г.Г.), — то Москва готова дать их. Мы всегда рады отогнать пожар войны от нашего порога, — сказал он, — и выбираем средства, которые лучше всего нам подходят. Но мы, разумеется, не допустим ревизоров на наши железные дороги или технических специалистов на наши фабрики. Это глупое предложение, и Сталин никогда на него не согласится»{1351}.

На следующий день, еще до выхода официального опровержения, Майский заявил Идену о своей озабоченности по поводу «определенного типа сообщений», которые его правительство не может расценивать как выражение независимых мнений{1352}. Доля истины в этом была. Без ведома Криппса, а возможно, также и Идена, сам Форин Оффис провел брифинг для прессы по данной теме{1353}. О мотивах можно только догадываться, во всяком случае Кэдоган лелеял тайную надежду, как он признавался в своем дневнике, что русские «не уступят и не сдадут сразу своих позиций… Как бы мне хотелось посмотреть, как Германия растрачивает там свои силы»{1354}. Слухи действительно могли дать основания для подозрений, что Англия стремится подтолкнуть немцев к натиску на восток: в них особенно муссировались выводы разведки, будто блицкриг в России будет «кампанией малой степени трудности» и взятие Москвы и окружение советских войск будут завершены за «3–6 недель»{1355}.

Как видим, целью ловко составленного коммюнике, выпущенного 14 июня, было предотвратить возможную провокацию и примириться с Берлином. После него повсюду заговорили о «подхалимском поведении» Сталина, больше приличествующем «маленькой балканской стране, нежели великой державе». Как было замечено, Коллонтай «сменила тон: теперь она твердит не о том, что Советский Союз в силах отразить любое нападение, а о том, что отношения Советского Союза с Германией совершенно дружеские»{1356}. Обвиняющий перст явно указывал на Англию, хотя она и не называлась прямо; слухи относились на счет сил, «враждебных СССР и Германии… заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны». Германию всячески соблазняли выставить свои требования на будущих переговорах. Между тем сосредоточение немецких войск, во избежание провокации, объяснялось как передислокация после балканской кампании, которая «связана… с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям». Советский Союз, защитник мира, остается верен пакту о нейтралитете с Германией, а все слухи о войне являются «лживыми и провокационными». Принимаемые Советами контрмеры изображались летними маневрами Красной Армии{1357}.

Недвусмысленное заявление о том, что никакой советско-английской антанты не создается, как ожидалось, должно было по крайней мере получить подтверждение в Лондоне и пресечь слухи. В Берлине оно должно было вызвать опровержение относительно воинственных замыслов Германии, если не привлечь Гитлера за стол переговоров. Однако его даже не перепечатали немецкие газеты. Единственная реакция на него была отмечена в кругах вермахта, где к нему «отнеслись в высшей степени иронически»{1358} Вечером 14 июня Вышинского послали поболтать с Шуленбургом, но разговор шел о незначительных вопросах двусторонних отношений, и о коммюнике «Шуленбург ни словом не обмолвился»{1359}. В Англии результатом коммюнике стало резкое официальное опровержение выдвинутых против Криппса обвинений, утверждавшее, что слухи исходят «с советской стороны границы»{1360}.