Болгарский коридор к турецким Проливам
Болгарский коридор к турецким Проливам
Таким образом, советская позиция на берлинской конференции была продиктована не чрезмерными аппетитами, а, скорее, осознанием германской угрозы на Балканах и в Проливах. Россо, итальянский посол в Москве и доверенное лицо Шуленбурга, кратко выразил это так:
«Немцы поставили заслон: движение на юг остановлено, нефть в руках немцев, через Констанцу немцы вышли к Черному морю, Дунай стал немецкой рекой. Это первое дипломатическое поражение товарища Сталина, который привык получать большую прибыль с малым риском, и поражение тем более унизительное, что оно хоронит мечту, наиболее близкую русской душе на протяжении веков: мечту о южном меридиане»{325}.
С запозданием дошло и до британского Генерального штаба, что, оккупировав Румынию, Германия сможет не только заполучить нефть, но и «воспрепятствовать любому дальнейшему продвижению русских к Проливам. Теперь она близка к тому, чтобы полностью отрезать Советский Союз от мировых океанов на Севере, на Балтике и на Черном море». Советский Союз поэтому «способен предпринять любые шаги, вплоть до войны, с целью помешать проникновению немцев в Турцию и на Средний Восток, так как оно представляет прогрессирующую угрозу его интересам на Черном море и кавказским нефтепромыслам»{326}.
Считая себя великим тактиком{327}, Сталин избрал необыкновенно реалистичный подход, защищая российские национальные интересы, которые следует в значительной степени рассматривать в историческом контексте борьбы за господство в Европе и на Балканах в XIX в. Балканы считались передовой линией, где следовало остановить Гитлера, а турецкие Проливы становились ключом к безопасности Советского Союза. Сталин даже отождествлял себя не с кем иным, как с историком Милюковым, министром иностранных дел либералов в I Думе и заклятым врагом Ленина, даже после Февральской революции настаивавшим на необходимости добиваться контроля над Босфором{328}.
Этими соображениями в гораздо большей степени, чем ненасытным аппетитом или желанием принести коммунизм в Европу на остриях штыков, диктовалась позиция Сталина на берлинской конференции. По счастью, директива по ведению переговоров, продиктованная Молотову на сталинской даче и записанная его рукой, дает редкую возможность бросить взгляд на то, как творилась советская дипломатия в то время. В первую очередь ставилась главная цель поездки — не добиваться соглашения, а раскрыть «истинную подоплеку предложений Германии по новому порядку в Европе», роли в нем Советского Союза и германской идеи о разделе «сфер интереса в Европе, а также на Ближнем и Среднем Востоке». Заключение соглашения откладывалось до будущего визита Риббентропа в Москву. Лейтмотивом директивы, помимо Финляндии (где, как предполагалось, сферы интересов уже были установлены), стали существенные интересы советской безопасности на Балканах. На первом месте стояли повторные требования установления советского контроля над устьем Дуная, сопровождавшиеся выражением «недовольства германскими гарантиями Румынии». Кульминационным пунктом директивы являлось ультимативное требование участия Советского Союза в решении «судьбы Турции». Молотов также должен был выдвинуть условие консультаций по разногласиям относительно будущего Венгрии, Румынии и Югославии. Хотя и в сжатой форме, однако инструкции не оставляли сомнений по поводу главного интереса Сталина: «Болгария — основной вопрос переговоров — должна по соглашению с Германией] и И[талией] войти в сферу интересов СССР на таком же основании, какое выдвигалось Германией и Италией в случае с Румынией, с правом ввода советских войск в Болгарию». Объявление Болгарии советской сферой влияния, как мы вскоре увидим{329}, служило необходимой предпосылкой для контроля над Проливами.
Ввиду позднейших предположений, будто Германия и Советский Союз сговаривались в Берлине о разделе Британской империи, следует подчеркнуть, что в директиве не упоминалось о каких-либо советских интересах за пределами Балкан и Европы, а фактически даже провозглашалось сохранение Британской империи. Для Сталина оказались очень убедительны весьма небольшие успехи немцев в Битве за Англию и итальянцев на Балканах и в Северной Африке, а также тот факт, что «британский флот все еще господствует на Среднем Востоке»{330}. Утверждение Майского накануне отъезда Молотова, что Англию не стоит сбрасывать со счетов, кардинально повлияло на определение задач встречи. Черчилль говорил советскому послу, когда люфтваффе начала массированную бомбежку Лондона: «Надо выжить ближайшие три месяца, а дальше видно будет». Четыре месяца пролетели, и Майский готов был голову прозакладывать:
«Англия не только выжила, но и усилилась по сравнению с тем, что было сразу после разгрома Франции. Германские планы вторжения в Великобританию сорвались, по крайней мере, на этот год… Таким образом, в "битве за Англию" Гитлер, подобно Наполеону 135 лет назад, потерпел неудачу, первую серьезную неудачу в этой войне, все последствия которой сейчас еще трудно определить… судя по имеющейся здесь информации».
Майский заходил еще дальше, предполагая, что в результате трудного и длительного процесса Англия может даже выйти победительницей{331}. В поезде на пути в Берлин Молотова догнала телеграмма Сталина, подтверждавшая инструкцию не затрагивать никаких вопросов относительно Британской империи{332}. Позднее в Берлине Молотов намеренно распространял мнение Майского о том, что Черчилль, в отличие от французского правительства, пользуется поддержкой в стране и империи и поэтому его позиция «довольно крепка». Сталин не ожидал драматического изменения ситуации даже в случае, если греческие острова попадут в руки немцев{333}. Кроме того, Майский, по-видимому, имевший некоторое представление о решении Галифакса пойти на обострение отношений, если конференция приведет к «соглашению… о совместном давлении на Турцию», обратился к Молотову во время его пребывания в Берлине с предостережением о последствиях военного решения{334}. Советские военные эксперты в Англии, однако, предупреждали Сталина, что Англия несет существенные потери от германских бомбежек и «промышленность и крупные финансисты стоят за компромиссный мир». Тем не менее они не ожидали окончательного кризиса весной — еще одна причина для русских подождать развития событий, прежде чем начинать переговоры{335}.
Усиление сопротивления Англии, уменьшавшее возможность компромиссного мира, присутствовало как постоянный фактор в изощренной дипломатии Сталина{336}. Фактически Сталин, как заметил Криппс, старался вести «две игры… одну с помощью Молотова, другую с помощью Вышинского [заместителя наркома иностранных дел]!»{337} В августе 1940 г. Молотов даже предлагал пакт о ненападении с Англией по образцу пакта Молотова — Риббентропа. Контрпредложения Криппса месяц спустя были отклонены не столько из-за ожиданий Сталина, что переговоры Молотова в Берлине «укрепят связи между СССР и нацистской Германией», сколько из-за угрозы, неминуемо возникавшей для Советского Союза при посягательствах немцев на Балканы{338}.
Таким образом, контроль над Проливами оставался краеугольным камнем советской стратегии. Следовало как воспрепятствовать вторжению немцев в бассейн Черного моря, так и помешать Турции стать английской пешкой, когда дело дойдет до конфликта. Чем ближе война подступала к Балканам, тем нерешительнее становилась турецкая внешняя политика. Стремясь избежать судьбы Польши и Румынии, турки строго придерживались нейтралитета, поддерживая баланс страха между главными силами. Германия, Советский Союз, Италия и Англия тщетно пытались заставить их определиться. Дымовая завеса сохранялась, пока ни одна из действующих сторон не получила превосходства на суше и на море в данном регионе. Обеспечение хрупкого равновесия требовало большого дипломатического искусства: улучшение позиций одной из сторон приводило к заигрыванию турок с другой.
С начала войны Турция стояла перед реальной опасностью возможного распространения пакта Молотова — Риббентропа на юг. После Венского решения, и особенно после объявления Италией войны Греции и ползучего проникновения немцев в Болгарию, турецкое правительство пыталось вбить клин между немцами и русскими, играя на угрозе, которую каждая из сторон представляла для Проливов. В то же время пакт с Англией откладывался, пока не созреет необходимость фактора сдерживания для упреждающего удара русских.
Ни турки, ни русские не могли спокойно смотреть, как Германия становится «черноморской державой». И те, и другие боялись, что Германия захватит Проливы и получит власть над Венгрией, Румынией и Болгарией, а Италия создаст Великую Албанию, которая поглотит Югославию и Грецию. В итоге советский флот оказался бы заперт в Черном море{339}. Немцы, однако, умело подогревали взаимные турецко-советские подозрения. Публикация в «Известиях» попавших к немцам документов о планах Союзников бомбить Баку ввергла Анкару в панику, так как в документах подразумевалось молчаливое одобрение этих планов Турцией. Саракоглу тщетно старался внушить Молотову, что его правительство было против подобной операции{340}. Актая видели в Москве «подавленным и нервным»; несмотря на попытки «сохранять хладнокровие, глаза его выдавали тревогу» {341}. Молотов, с которым тот встретился перед отъездом в Анкару для консультаций, остался убежден в осведомленности турок относительно англофранцузских замыслов. Он допрашивал Актая по поводу того, что тот, по слухам, наводил справки о слабых местах советской системы пожарной безопасности в Баку у Стейнхардта, американского посла{342}.
Успех Королевских военно-воздушных сил в Битве за Англию временно ослабил напряженность в Анкаре; еще больше — германское третейское решение по Добрудже, блокировавшее на тот момент продвижение советских войск к Проливам{343}. Но возможность изменения режима Проливов русскими в одностороннем порядке в ответ на это решение нельзя было исключить{344}. Накануне берлинской конференции русские предпочли оставить вопрос о Проливах открытым, пока не узнают намерения Гитлера. В качестве фактора сдерживания они, несомненно, хотели произвести впечатление, будто применят силу в том случае, если немцы попытаются завладеть Проливами. Однако с равным успехом, внушал Шуленбург Сталину, в Берлине могло быть достигнуто соглашение по Проливам, выгодное для Советского Союза. Шуленбург считал, что революционное мировоззрение сменилось у Сталина «национальным советизмом… велящим хватать все, что можно, пока не поздно». В этом контексте он находил законным требование пересмотра режима Проливов. Шуленбург выражал надежду, что Советский Союз сможет удовлетворить свои стремления в сотрудничестве с Германией, а не с Англией. Россия не может «всегда оставаться запертой, как в мышеловке». Он отвергал предположения своих критиков, будто Сталин желает «захватить Константинополь и таким образом осуществить давнюю мечту русских царей о завоевании Византии и водружении православного креста на Айя-Софии». Все, чего хочет Сталин, — это «получить для Советского Союза свободный проход через Проливы и сделать Черное море русским морем». «Фюрер, — заявлял он, — вряд ли является Фридрихом Барбароссой», и поход к Константинополю ничего ему не даст. Он рассчитывал, что Гитлер будет стремиться сохранить мир на Балканах. Турок ждало «весьма неприятное пробуждение», когда они услышали, как Гитлер грозил: «Эти грязные свиньи еще дорого заплатят»{345}. Папен, германский посол в Анкаре и бывший канцлер, в самом деле ожидал, что к концу октября советское и германское правительства «совместно приступят к демилитаризации Проливов и интернационализируют Стамбул»{346}. С приближением дня конференции турки потеряли покой, особенно после вторжения Италии в Грецию. Страх перед войной вызвал различные меры, в том числе затемнение в Измире квартир с видом на Эгейское море{347}. В то же время Актай в Москве продолжал раздувать германскую угрозу Проливам, предупреждая, что «Болгария готова стать орудием какой-нибудь иностранной державы»{348}.
Сталин не считал Турцию способной противостоять нажиму, даже если она этого захочет. С постановкой «восточного вопроса» на повестку дня берлинской встречи отношения с Турцией отошли на второй план. Провокационные турецкие предложения были отклонены на том основании, что влияние войны на Болгарию — «дело самого болгарского правительства»{349}. Между прочим, обращение к русским не помешало туркам убеждать немцев в необходимости «коренных изменений» в отношениях между двумя странами. Но, как и следовало ожидать, Турция не собиралась связывать себя какими-то обязательствами в отношении «нового европейского порядка», пока не узнает истинные намерения Оси{350}.
В течение всего октября органы безопасности информировали Сталина о германских и итальянских планах оккупации Салоник, создающей прямую угрозу турецким Проливам. Саракоглу также зачитывал Виноградову, советскому послу в Анкаре, телеграммы, получаемые им отовсюду с Балкан, о совместных германо-итальянских планах нападения на Турцию. Начало войны между Италией и Грецией накануне берлинской конференции лишь укрепило советские опасения, как бы Турцию не втянули в войну даже против ее воли. Поэтому неудивительно, что накануне визита Молотова в Берлин турки изо всех сил убеждали русских, что их «отношения с Советским Союзом были всегда дружественными». Они ручались, что не допустят никаких действий, могущих повредить советским интересам, «особенно в том, что касается некоторых деликатных пунктов», явный намек на потворство Турции планам бомбардировки Баку шестью месяцами ранее{351}.
Любопытно, что на формулирование Сталиным отношения к Турции перед визитом Молотова в Берлин сильно повлияло донесение заслуживающего всяческого доверия агента НКВД в Стамбуле. Берия как раз информировал Сталина об отчете, сделанном «Омери» во время недавнего тайного посещения Москвы. Отчет фокусировал внимание на опасности, которую Турция представляла для Советского Союза на Кавказе. Сведения, поступившие из среды турецких военных, подтверждали намерения Союзников совершить воздушный налет на Баку и Батуми в случае конфронтации с Советским Союзом. Возможно, гораздо большую неприязнь Сталина вызвало открытие, что турецкое правительство, как говорили, стакнулось с троцкистами. Цитируя «Омери», Берия передал Сталину мнение турецкого правительства, будто «Троцкий и они [его сподвижники] единственные сделали для Турции все, что они получили от Советов (имеется в виду дружеский договор 1921 года. — Г.Г.), как в смысле вооружения, так и политической поддержки». Сталин был против уступок, сделанных Троцким туркам в 1920-е гг., и поэтому турецкое правительство «всегда поддерживало Троцкого и других оппозиционеров и в будущем будет их поддерживать, так как ничего хорошего они от Сталина и его приверженцев не ожидают, кроме зла». Окончательный вывод гласил: «В случае предполагаемого возникновения военных действий между Германией и СССР турки намерены выступить против Советского Союза с целью отторжения Кавказа и образования на его территории "Кавказской конфедерации"»{352}.
Немцы надеялись опередить русских, включив и Венгрию, и Болгарию в Тройственный союз до прибытия Молотова в Берлин. Это удалось только с Венгрией, имевшей для русских второстепенное значение{353}.
Еще до подписания Венского решения Стаменов, болгарский посол в Москве, держал свое правительство в курсе советских опасений по поводу вмешательства немцев в вопрос о Добрудже{354}. Царь Борис, взявший под контроль иностранные дела, решил воспользоваться обстоятельствами, чтобы заявить претензии на Добруджу. Искушение было непреодолимым, но, натравливая одну великую державу на другую, он нарушил нейтральный статус Болгарии и помог немцам взять за горло и свою страну, и Румынию. В начале августа царь уже подталкивал немцев к действиям, передавая им «мнение народа», будто «Болгария могла бы получить всю Добруджу от России»{355}. После колонизации Добруджи Драганов в Берлине представил новый пакет претензий на выход к Эгейскому морю. И снова это заявление сопровождалось манипулированием предполагаемой напряженностью в германо-советских отношениях. Оккупация Фракии изображалась не только как антианглийский шаг, но и как средство для Германии преодолеть зависимость от Проливов, «где у Советского Союза свои интересы»{356}.
Ключ к советской безопасности теперь находился в Болгарии, и за изменением там баланса сил следили с трепетом. Постоянный дрейф в сторону Германии поддерживался слухами, исходившими из правительственных кругов, о намерениях русских занять Бургас и Варну, ключевые порты на Черном море{357}. Немцы, твердо решив предупредить советский ход, не позволили Антонеску отложить выполнение Венского решения. Он должен был проинструктировать румынскую делегацию в Софии немедленно удовлетворить болгарские требования относительно Добруджи{358}.
Царь Борис сделал изящный реверанс, вслед за обращением к Германии дав инструкции Стаменову поблагодарить Молотова за советскую позицию по Добрудже. Молотов не дал себя одурачить, напомнив о речи Филова днем раньше, в которой тот благодарил Германию и Италию. Последовали вялые оправдания Стаменова, что это было признанием германской инициативы, в его обращении, опубликованном в «Известиях» на следующее утро. Молотов не упустил случая поднять ставки и предложил болгарам Северную Добруджу. Он, конечно, прекрасно сознавал, что болгарская экспансия обеспечит коридор между Советским Союзом и Болгарией и, в конечном итоге, турецкими Проливами. Поэтому Стаменов отверг эту идею под тем предлогом, что румынские поиски выхода к Черному морю так же оправданы, как болгарские поиски выхода к Эгейскому, еще больше обнаружив сильный уклон Болгарии в сторону Германии. Болгария несомненно стремилась укрыться под зонтиком Венского решения и гарантий Румынии. В результате серьезно уменьшалась возможность для Советского Союза перебросить войска через Болгарию, если возникнет угроза его позициям в Проливах{359}.
Судьба Болгарии теперь висела на волоске; надежда добиться удовлетворения территориальных претензий, сохраняя нейтралитет, таяла. Немцы, как мы видели, намеревались опередить русских и поставить Молотова перед fait accompli. На царя Бориса давили, чтобы тот присоединился к Тройственному союзу до приезда Молотова в Берлин. Судя по составленным им аннотациям шифротелеграмм, царь Борис склонен был согласиться с точкой зрения своего посла в Москве, что русские в смятении, чувствуя опасность со стороны Германии и в то же время сознавая свою военную слабость. Тем не менее, хотя турецкий посол придерживался мнения, будто русские не станут сражаться с немцами, даже если те подойдут к Стамбулу, советский военный атташе в Софии настойчиво предупреждал, что Советский Союз вполне способен на это{360}. Перед лицом, как он считал, смертельной угрозы со стороны Турции, Англии и Советского Союза царь старался придерживаться своего «квази-нейтралитета». Его коварное письмо Гитлеру 20 октября превозносило выгодность «осторожной политики» Болгарии для Германии: она срывает попытки англичан создать антигерманский блок в самом сердце Балкан, тогда как окончательный переход на сторону Германии мог бы подтолкнуть Турцию прямо в руки Советского Союза. Однако, отправляя письмо, он наказывал Драганову помнить «об истинных соображениях, побудивших Германию предложить нам акт, который она считает чисто демонстративным и сомнительного характера, но который для нас мог бы стать фатальным». Страх перед Советским Союзом был так велик, что Драганова специально проинструктировали постараться «не создавать впечатления», будто его правительство «склонно принять предложение»{361}.
Поведение царя Бориса до, во время и после конференции дало Гитлеру понять, насколько советское влияние и интересы на Балканах пересекаются с его собственными. Это стало главным доводом в пользу окончательного решения осуществить операцию «Барбаросса»{362}. Начался диалог альтернатив «мир или война», хотя, возможно, и незаметный со стороны. Присоединение Болгарии к Оси, сообщили Драганову, жизненно важно для попыток Германии изолировать Англию. Гитлер не считал, что Советский Союз окажется втянут в войну на Балканах или что у него есть достаточно веские причины сблизиться с Англией, «потому что Германия может дать ему больше, чем Англия». Он намекал на Индию. Гитлер ожидал, что расширение Тройственного союза лишь скорее заставит Сталина сдаться. Но если случится худшее, у Германии много «незадействованных войск», способных добиться военного успеха на юго-восточном фланге Европы в любой момент{363}.
Царя Бориса это мало убедило. Через Коллонтай он узнал, что Сталин, озабоченный событиями на Балканах, намерен в Берлине подвергнуть испытанию свои отношения с Гитлером. Кроме того, советский военный атташе в Бухаресте «открыто выражал недовольство оккупацией Румынии», не уставая повторять, что Советский Союз «поднимется против любого, кто попытается захватить Проливы», и определенно давая понять, что «Болгария должна войти в сферу советских интересов»{364}. Драганов продолжал настаивать, чтобы царь присоединился к Оси. Однако его попыткам успокоить свою совесть, цитируя слова Вайцзеккера, будто отношения с Советским Союзом «очень хорошие», серьезно противоречила информация из Москвы: Шуленбург, Россо и Того, японский посол в Москве, дали понять болгарскому послу, что не ожидают включения Советского Союза в Тройственный союз в Берлине{365}. Сверх того, Тимошенко, советский нарком обороны, был явно встревожен развертыванием сил вермахта на границах Румынии и Северной Греции, так как это могло означать прямую интервенцию в Болгарию и в конечном счете в Турцию{366}. Не сумев обеспечить присоединение Болгарии к Оси до прибытия Молотова в Берлин, немцы перешли к обычным для них грубым методам. Около 200 офицеров вермахта и людей в штатском просочились в Болгарию якобы для создания необходимой системы противовоздушной обороны, тем самым подготавливая площадку для германского военного присутствия в этой стране{367}.
Нападение на Грецию, которое Италия совершила, не поставив немцев в известность, всего лишь за две недели до берлинской конференции, спутало все карты. Ждали, что Англия высадит в Греции десант, создавая прямую угрозу Германии и Советскому Союзу. Русские боялись, что Гитлер не устоит перед соблазном совершить бросок на Турцию через Болгарию. На первом плане вновь оказались турецкие Проливы. Однако вскоре внимание было направлено и на Болгарию, которой до сих пор удавалось сохранять нейтралитет и первые же шаги которой должны были решить судьбу Балкан{368}. Непредвиденная угроза со стороны Италии заставила турок заручиться советской поддержкой на случай, если война достигнет их берегов. Они охотно воспользовались болгарской картой, предупреждая русских, будто есть признаки, что «Болгария готова стать орудием какой-нибудь иностранной державы»{369} (прозрачный намек на Германию). Однако советская сторона на берлинской конференции руководствовалась не столько опасениями по поводу посягательств немцев, сколько собственными претензиями к Турции. Сталин, не доверявший Турции{370}, не исключал возможность, что Турция с готовностью позволит Англии втянуть себя в войну, особенно если получит такую же помощь, как в свое время Франция и Норвегия. Позиция Турции во время финской войны, а также предполагаемое молчаливое согласие пропустить британские бомбардировщики к Баку через свое воздушное пространство омрачали отношения между двумя странами. Сталин не мог доверить безопасность Советского Союза соглашению на бумаге, зависящему от доброй воли турок. Фактически его уклончивый ответ на турецкие предложения почти не скрывал его истинного замысла обеспечить безопасность Советского Союза путем прямой интервенции, используя право транзита через Болгарию{371}.
Москва развила бурную деятельность. За два дня до отъезда Молотов попытался предупредить германские гарантии Болгарии, обставив советское присутствие там так же, как ранее немцы свое — в Румынии. Это предложение сразу было отвергнуто Поповым, болгарским министром иностранных дел, но советский посол отказался принять ответ «нет». Он отмел одну за другой отговорки болгар и модифицировал некоторые из предложений, чтобы сделать их более привлекательными. Он даже прибег к угрозам, предостерегая, что, если Болгария присоединится к Оси, это будет равносильно отказу от нейтралитета и может представлять опасность для ее существования. Наконец, чтобы смягчить напряженность, ослабить страх болгар перед реакцией немцев и предотвратить повторение румынского синдрома, он сделал новые предложения, жирно подчеркнутые толстым карандашом царя Бориса в протоколе беседы. Присоединение к Оси, утверждал он, вовсе «не сделает лишним советское предложение военной помощи, а лишь повысит значение Болгарии». Русские так стремились достичь соглашения, что Молотов даже был готов освободить болгар от всяких конкретных военных обязательств. Советское предложение пакта о взаимопомощи Болгарии вкупе с требованием для Советского Союза места в Дунайской комиссии неизбежно вели Гитлера и Сталина к конфронтации{372}.