29 Домой со сломанными нартами и полупустыми желудками

29 Домой со сломанными нартами и полупустыми желудками

Триста миль сквозь штормы, снега, через горы и ледовые западни. Открытие двух островов. Анноатокдостигнут. Встреча с Гарри Уитни. Известие о захвате Пири наших запасов

18 февраля 1908 г. мы вытащили наши реконструированные нарты, как говорится, на свет божий и загрузили их для путешествия домой. Мы оставили идею возвращения к проливу Ланкастер, чтобы ждать там китобоев. Рассчитывать на встречу с эскимосами на американском побережье, вблизи пролива Понд,[167] не имело смысла. Путь до нашей штаб-квартиры на берегах Гренландии был несколько длиннее, но там, в Анноатоке, мы могли удовлетворить все свои нужды.

Всю долгую ночь мы думали только о возвращении. Нам удалось изготовить новое оборудование при тех скудных средствах, которыми мы располагали. Наше путешествие приходилось на самое холодное время года, поэтому необходимо было везти с собой громоздкие меха, а поскольку мы собирались занять место собак в упряжке, наше путешествие могло продлиться не менее 30 дней. За это время мы рассчитывали достичь мыса Сэбин, где, как нам было известно, отец Этукишука оставил для нас тайник с продовольствием.

Мы стартовали сразу же после появления солнца, когда день был еще очень короток. Тем не менее от восьми до четырех часов света для нашего передвижения было достаточно. Лучи восходящего и заходящего солнца словно носились взад и вперед по небу, отражаясь от сверкающих поверхностей земли, и удлиняли светлое время суток еще на четыре часа до восхода и после захода. Для того чтобы максимально использовать преимущество этой игры света, мы начали готовиться к маршруту еще при свете звезд и, когда туманное багровое сияние на северо-востоке озарило скучную синеву ночи, стартовали.

Температура была —49°. Легкий ветер словно выметал туман из пролива Джонс и колол наши почерневшие, как от сажи, лица. Нарты были перегружены, и нам, одетым в тяжелые меха, пришлось приложить огромные усилия, чтобы сдвинуть их с места. Наши лица светились энтузиазмом, однако мышцы были еще не готовы выполнять поставленную перед ними задачу.

В первые же часы собачьей работы мы взмокли от пота и решили переодеться в «нитшас» — более легкие куртки, сшитые из тюленьих шкур. В полдень все вокруг словно занялось пламенем, и небо на востоке зарделось огненными полосами, хотя ни солнца, ни тепла не было. Мы долго отдыхали, сидя на нартах, хватая ртами воздух и упиваясь этим почти забытым за долгую зиму небесным зрелищем. Когда жизнерадостные краски растворились в холодных сумеречных отблесках, мы с еще большей энергией налегли на постромки. Лед был в хорошем состоянии, однако мы, вскоре обессилев, сумели отойти всего на 10 миль от нашей зимней берлоги. С новым снаряжением наша лагерная жизнь теперь мало походила на ту, которую мы вели во время полярной кампании. Сушеное мясо мускусного быка и полоски жира были нашей постоянной пищей. Формованные куски ворвани, служившие топливом, мы сжигали в вогнутой оловянной тарелке, где тщательно обработанный, измельченный мох приспособили вместо фитиля. На этом примитивном светильнике мы умудрялись растапливать столько снега и льда, что можно было утолить жажду, а иногда и приготовить такую роскошь, как бульон. Пока наше «питье» переходило в жидкое состояние, холод, наполнявший иглу, постепенно умерялся, и мы заползали в спальные мешки из шкур мускусного быка, где приятный отдых и мечты о доме заставляли нас позабыть о муках голода.

После восьмидневного форсированного марша мы достигли всего лишь мыса Теннисон[168] — наша тягловая сила не шла ни в какое сравнение с собачьей. Лед оставался гладким, погода — сносной, однако при самом счастливом стечении обстоятельств нам удавалось продвигаться со скоростью 7 миль в сутки. Если бы у нас были собаки, мы легко преодолели бы это расстояние за двое суток.

Когда мы приближались к земле, то в створе с мысом Теннисон, примерно в двух милях восточнее его, открыли два небольших островка. Их обрывистые берега поднимались на высоту около тысячи футов. Самый восточный островок был около полутора миль длиной (с востока на запад) и примерно три четверти мили (с юга на север) шириной. В полумиле к западу от него лежал островок поменьше. Там мы не увидели никаких следов растительности или признаков жизни, хотя и обнаружили на льду цепочки песцовых и заячьих следов. Я решил назвать крупный островок именем Этукишука, а меньший — именем Авела.[169] Отныне эти скалы будут стоять как памятники моим верным спутникам, когда все остальное будет предано забвению.

Побережье Земли Элсмира от мыса Теннисон до мыса Изабелла еще в середине прошлого столетия было положено на карту с палубы кораблей, но с большого расстояния от земли. Не многое удалось добавить с тех пор. Широкий пояс берегового припая, не позволявший судам близко подойти к побережью, весьма затруднял исследования. И мы, продвигаясь на север по морскому льду, надеялись, что нам удастся приблизиться к берегам, чтобы тщательно исследовать их.

Лет пятьдесят назад нескольким эскимосам довелось бродить по льду от бухты Понд до берегов Гренландии. Они покинули Америку из-за страшного голода, который угрожал истребить все племя. Их зимний лагерь был расположен на острове Кобург. Там в течение зимы им удалось добыть много моржей и медведей, а летом на острове Кент — много кайр. Двигаясь от этого острова на северо-восток на каяках, эскимосы заметили мириады кайр, или «акпас», мористее юго-восточного мыса материка. В языке эскимосов не было слова для обозначения этой земли, и они назвали ее Акпохон — «дом кайр». Гренландские эскимосы еще ранее именовали эти земли «Амингма пуна», то есть «землей мускусного быка», но они тоже восприняли название Акпохон. Мы, европейцы, воспользовались именно этим названием, распространив его на весь остров и на большую часть северных земель, лежащих к западу от Гренландии. Пробиваясь на север, эскимосы голодали. Им, чтобы выжить, пришлось выдержать настоящее сражение с голодом и стихиями, что не миновало и нас.

У мыса Паджет, где было много медведей и нарвалов, они соорудили второй зимний лагерь. Затем через фьорд Талбот нашли короткий проход через Землю Элсмира в страну мускусного быка на западе.[170] Так в скитаниях эскимосы пережили вторую зиму и добрались до берегов Гренландии только на третье лето. Там они ввели в употребление каяк, лук и стрелы. Их потомки и по сей день здравствуют и слывут преуспевающими охотниками.

Земли, которые мы проходили, совершенно естественно вызвали в моих спутниках воспоминания об истории их народа. Мы нашли несколько древних стоянок, и Этукишук, чей прадед был одним из пионеров, подробно рассказал нам историю каждого лагеря.

Как правило, приблизиться к земле было очень трудно. Глубокие снега, гряды высоких торосов и выступающие далеко в море ледники то и дело заставляли нас отклоняться в сторону, что мешало нам осмотреть руины. Лед между мысами Теннисон и Кларенс, примыкавший к полынье, оказался очень гладким, однако по его влажной подсоленной поверхности[171] наши нарты почти не скользили. Для преодоления большого трения нам подошли бы полозья из моржовых бивней или крупных костей животных. Устойчивый северный ветер нагонял лед и неприятно обдувал наши лица. На несколько дней шторм заключил нас в ледовую тюрьму иглу. Из-за этого вынужденного безделья нам пришлось попусту расходовать драгоценное продовольствие и топливо.

Мы столкнулись с серьезными трудностями между мысами Кларенс и Фарадей. Здесь лед громоздился высокими грядами. Огромные сугробы и неутихавшие штормы, налетевшие с запада, сделали путешествие почти невозможным. Я понимал, что без пополнения запасов продовольствия пребывание в бездействии подобно самоубийству. Груз на нартах полегчал, мы выбросили каждый лоскуток меха, который не был абсолютно необходим. Промокшую обувь, чулки и куртки из тюленьей кожи невозможно было высушить, потому что топливо было для нас дороже продовольствия. От всего этого пришлось отказаться, и с облегченными нартами мы пробивались вперед по торосам и снежным заносам. За время всего нашего полярного путешествия мы не видели такого труднопроходимого льда. Порывистый ветер исхлестал наши лица. Меховая одежда висела на наших костях, обтянутых дрожащей от холода кожей, как на вешалке.

По истечении 35 суток, заполненных постоянным трудом, мы умудрились достичь мыса Фарадей. Наши запасы продовольствия истощились полностью. Мы столкнулись лицом к лицу с самой отчаянной проблемой, которая подстерегала нас в долгой цепи наших несчастий. Мы столкнулись с голодом. Мы находились далеко от мест обитания животных и уже целый месяц не видели ни одного живого существа. Каждая клеточка у нас дрожала от холода и голода. В отчаянии мы ели кусочки кожи и жевали жесткую веревку из моржовой кожи. Несколько раз нашей единственной пищей были половина свечи и три чашки горячей воды. Как-то раз нам удалось сварить немного жесткой моржовой кожи, и мы съели ее с большим аппетитом, правда пережевывая ее, я сломал несколько зубов. Кожа была слишком жесткой для зубов, но благодатной для наших желудков и обладала тем преимуществом, что на продолжительное время снимала голодные спазмы. Однако после этого «обеда» у нас осталось всего несколько обрезков веревки.

Жесткая необходимость заставила нас продвигаться окольным путем, и до мыса Сэбин нам оставалось еще 100 миль, а наш путь до Гренландии, если мы встретим большие разводья,[172] мог растянуться до 200 миль. Все эти непредвиденные трудности мы смогли бы преодолеть не менее чем за месяц. Где же, спрашивал я сам себя в отчаянии, где же заполучить средства к существованию на эти 30 суток?

Полоса темных испарений на востоке, милях в 25 от берега, указывала на полынью. На льду не было тюленей и вообще никаких обнадеживающих признаков жизни, только старые медвежьи и песцовые следы оставались на поверхности безрадостного снежного поля, когда мы разбивали лагерь. Последние куски мяса мы оставляли в качестве приманки для медведей, но ни один из них в течение нескольких дней так и не отважился нанести нам визит. Однако постоянный ветер с берега и близость открытой воды все же вселяли в нас надежду.

Однажды, когда мы, как обычно, брели по маршруту, мы увидели медвежьи следы. Эти безмолвные отметины на снегу, видимые в полумраке, возродили в нас надежду на выживание. Вечером 20 марта мы тщательно приготовились к встрече со зверем.

Мы построили иглу несколько прочнее обычного, перед ним устроили из снежных блоков полку, на которой разложили привлекательные кусочки кожи так, чтобы они имитировали лежащего тюленя. Над этим «чучелом» мы приладили петлю. В нее зверю пришлось бы просунуть голову и шею, чтобы схватить приманку. Другие петли были разложены так, чтобы захватить медведя за ноги. Все веревки были надежно прикреплены к льду. В стене дома мы прорезали бойницы и пробили заднюю дверь, через которую можно было убежать или совершить нападение. Мы тщательно заточили наконечники копий и ножи. Когда все было готово, один из нас остался на вахте, а двое прилегли немного отдохнуть. Ждать пришлось недолго. Вскоре мы услышали поскрипывание снега, что послужило нам сигналом к началу сражения. Вытянув вперед маленький черный нос, венчающий длинную шею, зверь приблизился.

В крошечные отверстия в стене он казался огромным. По-видимому, он был голоден, как и мы, и поэтому направился к приманке напрямик. Мы выбили запасную дверь. Авела и Этукишук вышли наружу, один с копьем, другой с гарпуном. Однако я знал, что наши копье, петли, лук и стрелы окажутся бесполезными.

Прошлым летом, когда я только еще предвидел голодную годину, я спрятал последние четыре патрона в своей одежде. Мои ребята не знали об их существовании. Эти патроны предназначались на самый крайний случай, чтобы убить или кого-либо, или самих себя. До сих пор такое отчаянное положение еще не наступало.

Медведь приближался медленными, размеренными шагами, обнюхивая землю там, где лежали шкуры.

Я дернул за веревку. Петля затянулась на шее зверя. Одновременно на рычащего зверя обрушились копье и гарпун.

Началась жестокая схватка. Я извлек из кармана один из драгоценных патронов, вложил его в ружье и отдал ружье Авела, который прицелился и выстрелил. Когда дым рассеялся, истекающий кровью медведь лежал на земле.

Мы ободрали зверя и начали пожирать теплую, источающую пар плоть. Силы снова вернулись к нам. Мы добыли пищу и топливо в изобилии. Мы были спасены! При таком успешном завершении охоты мы могли бы спокойно оставаться на месте и с комфортом дожидаться того времени, когда тюлени начнут принимать солнечные ванны на льду, а с их появлением обеспечить продовольствием наш поход в Гренландию не так уж и трудно.

Однако Гренландия была близка, а для любого эскимоса Гренландия значит куда больше, чем рай на небесах. К этому времени и я по своим убеждениям гоже превратился в эскимоса. Не откладывая дела в долгий ящик, мы наелись досыта отбивных и, как настоящие обжоры, отошли ко сну, чтобы проснуться с новым аппетитом и продолжить насыщение. К тому же нам действительно стоило съесть побольше медвежатины, чтобы облегчить нарты. Когда продолжать обжорство стало невмоготу, мы тронулись в путь к родным берегам, волоча за собой нарты, перегруженные спасительной добычей.

Однако нас ожидали тревожные дни. Штормы, следовавшие один за другим, высоченные торосы, глубокий снег то и дело задерживали нас и удлиняли нам путь, застилая черным горизонт. Когда после невероятных усилий мы достигли мыса Сэбин, наш запас продовольствия снова был на исходе.

На этом мысе разыгралась одна из самых печальных трагедий в Арктике. Там умерли от голода большинство членов экспедиции Грили. Несколько современных путешественников, включая мистера Пири, побывав в этих местах, не преминули резко отозваться о руководстве экспедицией. В серии своих последних статей в «Хэмптон мэгэзин» Пири снова попытался бросить тень на генерала Грили. По истечении 40 лет довольно легко указывать на ошибки предшественников и таким образом пытаться умалить достижения и усилия других. Справедливо ли это? Я оказался на мысе Сэбин, находясь, как и генерал Грили, в полуголодном состоянии. Подобно ему, я сам стал свидетелем, как черные штормовые волны крошат лед и сотрясают стены иглу. Мне тоже пришлось с надеждой и вожделением взирать через смертоносные разводья на землю изобилия. Мне пришлось испытать это, когда за моими плечами был.30-летний экспедиционный опыт, и сам я умирал от голода точно так же, как это происходило с несчастными членами экспедиции Грили. Научные результаты экспедиции в заливе Леди Франклин были настолько полны и так тщательно собраны, что ни одной последующей арктической экспедиции не удалось добиться таких результатов. Опубликованный отчет Грили полностью реабилитировал его как руководителя экспедиции и разоблачил все нечестные инсинуации его оппонентов.

На побережье Этукишук обратил мое внимание на несколько могил, некоторые из них были вскрыты. В других местах мы видели незахороненные человеческие кости. Они были разбросаны повсюду, их клевали вороны, грызли песцы и волки. С чувством скорби открыл я одну из самых мрачных страниц арктической истории. Когда в 1901 г. пароход «Эри» повернул обратно, много эскимосов остались с Пири на мысе Сэбин. Вскоре все они заболели болезнью, которую привез им корабль мистера Пири [Из-за отсутствия бактерий в Арктике защитные свойства организма представителей многих северных народов, включая эскимосов, ослаблены. После контактов с белыми пришельцами это послужило одной из причин возникновения многих губительных эпидемий. В процессе длительного общения с европейцами такая особенность организма коренных жителей Гренландии, находящихся на крайне низком уровне общественного развития, стала одним из социальных факторов, весьма неблагоприятно повлиявшим на их жизнь.

Там не было ни медикаментов, ни врача. Доктор Т. Ф. Дедрик, который преданно

служил мистеру Пири, был уволен без выплаты вознаграждения за то, что выразил недовольство по этому поводу. Однако Дедрик отказался возвращаться домой, чтобы не оставить экспедицию без медицинской помощи. Он остался в Эта, проживая с эскимосами в подземном жилище, пожертвовав домашним комфортом и личными интересами ради поддержания своей репутации врача. Когда наступила зима, доктор Дедрик получил известие об эпидемии и о том, что эскимосам нужна медицинская помощь. Полярной ночью, в шторм он пересек полный опасности пролив Смит и предложил Пири свою помощь для того, чтобы спасти эскимосов. Пири запретил Дедрику даже пытаться лечить больных людей. Многие месяцы Дедрик жил без цивилизованной пищи, он сам был нездоров после ужасного путешествия через штормовое море и льды. Прежде чем пуститься в обратный путь, он попросил немного кофе, сахара и галет. Пири отказал ему и в этом. Доктор Дедрик вернулся. Туземцы умерли от боли и лихорадки. Именно их кости и рассеяны по той дикой пустыне. Кто же несет ответственность за смерть этих людей?

«Пири тиглипо сориаксуа» (Пири украл железный камень), — повторяют теперь с горечью эскимосы. В 1897 г. случилось так, что музеи заинтересовались эскимосами и так называемым «Звездным камнем», которым те владели. Эскимосы передавали этот камень из поколения в поколение. Он был собственностью всего племени. Начиная с каменного века эскимосы откалывали от этого камня кусочки железа для изготовления оружия. Без согласия эскимосов Пири забрал этот метеорит на свой корабль. Также без согласия эскимосов были взяты на борт группа мужчин, женщин и детей. Все они были доставлены в Нью-Йорк как музейные экспонаты. В Нью-Йорке драгоценный метеорит был продан, однако барыши не были поделены с его законными владельцами. Мужчины, женщины и дети (такой же товар) были помещены в подвал, где они ожидали рыночного дня. Прежде чем наступило время продажи, все, кроме одного, умерли от болезней, которые были прямым следствием бесчеловечного обращения и преступной небрежности, диктуемой правилами коммерции. Кто несет ответственность за смерть невинных людей?]

Здесь мы нашли тюленя, которого годом раньше поймал и припрятал Паникпа — отец Этукишука. Там же был обнаружен чертеж. На нем изображалась история бесплодных поисков сына любящим отцом и друзьями. Мясо тюленя, со временем изменившее свои вкусовые качества, источало аромат лимбургского сыра, однако за неимением другого продовольствия мы были вполне довольны и этим. В пропитанном жиром мешке мы нашли фунт соли и набросились на нее как на сахар, потому что вот уже с год не пробовали ни крупинки этого драгоценного вещества.

Теперь мы поглощали со смаком кожу, ворвань и мясо. Каждая съедобная часть животного была упакована и погружена на сани, прежде чем мы окончательно распрощались с американским побережьем.

Пролив Смит был свободен ото льда на 60 миль к северу.[173] Необходимо было совершить глубокий обход для того, чтобы попасть на противоположный берег — берег Гренландии, до которого было рукой подать. Предвкушая встречу с домом, мы пробивались вдоль полуострова Ба-Бэч к точке неподалеку от мыса Луи Наполеон. Горизонт не предвещал никаких неприятностей. Восходящее солнце рассеяло зимний мрак, нависавший над землей. Потоки света прорезали себе дорогу сквозь ледяные ущелья. Лед вскрывался, солнце словно дышало. Снега сверкали в свете круглосуточного полярного дня и полуденного солнца.

Бутоны жизни раскрывались до полного цветения. На противоположном берегу, который был теперь совсем рядом, «инкубаторы» природы давно уже работали сверхурочно, чтобы заполнить мир молодью. Крошечные медвежата, резвясь, жались к бокам матери, тюленята в пушистых шкурках грелись на солнышке. Маленькие песцы косили глазенками, постигая искусство наблюдательности. На этой волне пробуждающейся жизни и наши скованные ночным мраком чувства тоже пробуждались к жизни. Мы словно очутились в арктическом раю.

Что касается наших перспектив, то Гренландия действительно имела для нас очарование садов Эдема. Гренландия была родиной моих спутников и как бы преддверием моего собственного, все еще очень далекого дома. Это была земля, где человек имел шанс выжить.

В действительности мы оказались теперь в тисках самого отчаянного голода, какой только нам пришлось испытать в течение всего нашего опасного путешествия. Гренландия была всего в 30 милях от нас. Однако нас отделяло от нее непреодолимое водное пространство — безнадежные штормовые глубины. Я сам не понимал, почему до настоящего момента мы все еще были живы и не погибли от голода и холода. У нас не было реальной надежды переправиться на другой берег, однако именно надежда — «то самое, что создано для того, чтобы творить грезы» — поддерживала в нас жажду жизни.

Итак, мы стартовали. Мы были тощи, как может быть тощ человек. Обрывки мяса, внутренности и кожа тюленя, захороненного год назад, были теперь нашей единственной пищей. Мы продвигались первые два дня на север, преодолевая дикие нагромождения торосов и глубокий снег, падая и спотыкаясь подобно раненым зверям. Затем мы достигли хорошего ровного льда, однако разводья вынуждали нас отклоняться все больше и больше к северу, все дальше от родных утесов, под которыми стояли наши дома в Гренландии, где нас ждали обильные припасы. Теперь по ровному льду, когда отпала необходимость поднимать наши усталые, натруженные ноги, мы просто волочили их за собой. Так мы прошли большое расстояние. Дни стали длиннее, гнилое тюленье мясо иссякло, добывать пресную воду стало почти невозможно. Мы съели уже многие вещи — даже обувь и кожаные ремни, которые были нашим последним резервом. Казалось, жизнь больше не стоила того, чтобы за нее бороться.

Мы настолько ослабли, что иногда ползли на четвереньках. Однажды мы взобрались на вершину айсберга и оттуда увидели Анноаток. Эскимосы, которые давно считали нас мертвыми, бросились нам навстречу. Я встретился с Гарри Уитни. Когда я сжал его руку, я словно ощутил приветствие давно забытого мной мира. Вместе с ним я прошел к своему дому, только для того, чтобы обнаружить, что во время моего отсутствия он был конфискован. Я ощутил внезапную горечь, которую было трудно скрыть. Горячая пища на время успокоила меня.

Подошло время, и я сказал Уитни: «Я достиг Северного полюса».

Впервые произнеся эти слова по-английски, я подумал, что говорю действительно нечто значительное. Однако мистер Уитни не выказал большого удивления, и его бесстрастное поздравление подтвердило то, что было на уме у меня самого: я не совершил ничего невероятного или невозможного, более поздние, последние приключения казались мне значительнее.

Мистер Уитни (это теперь хорошо известно) был спортсменом из Нью-Хейвена, штат Коннектикут, и часто проводил время, охотясь на Севере. Он избрал Анноаток своей базой и устроился в домике, который я построил из упаковочных ящиков.

Теперь мир показался мне более привлекательным. Самым главным фактором перемены настроения стала пища — сколько угодно пищи, затем — ванна и чистая одежда. Парадокс, но мистер Уитни на правах хозяина предложил мне гостеприимство в моем собственном лагере. Он заставлял Причарда — каютного юнгу с «Рузвельта» — готовить одно блюдо за другим, а также всевозможнейшие деликатесы, по которым я так истосковался за долгое время. Мои эскимосские парни были приглашены разделить со мной это пиршество.

В перерывах между едой — точнее сказать, блюдами (так как мы пировали всю ночь) — я принимал ванны, отдыхал, чтобы предотвратить спазмы челюстей. Затем наступило время настоящего отмывания с мылом в настоящей горячей воде, которую я пробовал впервые за 14 месяцев. Мистер Уитни, помогая мне отскабливать мою угловатую анатомию, даже прошелся по поводу того, что я был самым грязным человеком, которого он когда-либо видел.

От мистера Уитни я узнал, что мистер Пири прибыл в Анноаток примерно в середине августа 1907 г., захватил мои запасы и поставил заведовать ими боцмана по имени Морфи, а в помощники ему дал Уильяма Причарда. Морфи вел себя бестактно и нагло. Он как хозяин расплачивался моими запасами за меха, чтобы удовлетворить жажду Пири к коммерческой выручке. После моего прибытия Морфи отправился на юг за мехами.

Я чувствовал себя слишком слабым, чтобы заниматься расследованием обстоятельств вторжения Пири в мой лагерь и кражи моих запасов. Удовлетворив свой аппетит в компании такого приятного человека, как Уитни, я почувствовал безразличие. Наконец-то я ни в чем не нуждался.

Так с помощью моих друзей-эскимосов и благодаря использованию природных ресурсов Земли мне удалось вернуться к цивилизации.

Мало-помалу странная история «вспомогательной станции доктора Кука» была разгадана, и я привожу ее на этих страницах, не испытывая никаких горьких чувств к мистеру Пири. Я простил ему воровство, однако не могу умолчать об этой истории, так как она послужила поводом к полемике, суть которой может быть понятна только после откровенного объяснения всех обстоятельств этого инцидента. Так называемая «вспомогательная станция мистера Кука» на самом деле оказалась в некотором роде вспомогательной для меня в том смысле, что мне помогли освободиться от бесценных запасов продовольствия.

Когда мистер Пири узнал о моем намерении достичь полюса в 1907 г. (прежде чем он отправился в свою последнюю экспедицию), он обвинил меня в нарушении придуманного им самим так называемого «кодекса полярной этики». Мне поставили в вину то, что я не сделал заявления о своих намерениях достичь полюса, украл его маршруты, его полюс и его людей. Все эти обвинения были преданы с помощью прессы максимально возможной огласке. Частично заявление Пири было включено в официальную жалобу, направленную им в Международное бюро полярных исследований в Брюсселе.

Что же это такое, полярная этика? Существуют ли какие-то особенные законы чести для Арктики? Законы, которые управляют человеческими отношениями, не могут быть в Нью-Йорке одними, а в какой-либо иной части земного шара другими.[174] Нельзя быть одновременно демократом в глазах цивилизованных людей и автократом в мире нецивилизованных. Нельзя же заорать: «Держите вора!» — и тут же украсть у него добычу. Если вы член братства людей в одном месте, нужно оставаться таковым повсюду. Короче говоря, джентльмен в полном смысле этого слова не нуждается в напоминании, что такое этика. Только современному политикану нужен плащ лицемерия, чтобы скрывать свои собственные неблаговидные поступки. Исследователь не должен опускаться до такого.

Кто же выдает лицензии на покорение Северного полюса? Если вы намерены вторгнуться в запретные районы Тибета или посетить Сибирь, необходимо заполучить соответствующее разрешение у соответствующего правительства. Однако правом на обладание полюсом не владеет никто.

Если считать плавание в водах Северной Атлантики нарушением некой этики, тогда я обязан признать себя виновным. Однако корабли плавали в этих водах за сотни лет до того, как мистер Пири придумал свои притязания на Северный полюс. Если я виновен, тогда мистер Пири тоже виновен в том, что украл маршруты Дэвиса, Кейна, Грили и многих других. Как мне представляется, современный исследователь должен испытывать чувство определенной гордости, когда пользуется результатами трудов своих достойных предшественников. Я горжусь тем, что следовал их маршрутами, пробиваясь к более далекой цели. Эту, так сказать, «задолженность» и эту честь я подтверждаю теперь, как и прежде. Обвинение в том, будто бы я украл маршрут мистера Пири, совершенно нелепо — нелепо потому, что, начиная от границ судоходства вдоль берегов Гренландии, я прокладывал свои маршруты по земле (хотя в течение 20 лет она была, так сказать, под наблюдением мистера Пири), исследованной Свердрупом, который встретил со стороны Пири такой же негостеприимный прием, какой Пири оказывал каждому исследователю, имевшему несчастье очутиться в пределах круга, очерченного им вокруг своей воображаемой частной собственности.

Обвинение в том, что я воспользовался идеями Пири (под этим он подразумевал выбор продуктов питания и снаряжения, а также применение некоторых методов путешествия), не имеет под собой основания. Дело в том, что самое слабое место Пири — абсолютное отсутствие у него системы, порядка, должной подготовки и оригинальности. Это подмечалось некоторыми участниками всех его предыдущих экспедиций. Мистер Пири давно уже заявил, что система работы и методы передвижения, которыми пользовался я, заимствованы у него. Это неправда, однако когда позднее в своих отчаянных попытках высказаться обо мне только неодобрительно Пири заявил, что моя система (система, заимствованная у него же) неэффективна, подобное обвинение становится смехотворным. Что же касается полюса — если мистер Пири еще раньше застолбил его, то полюс остался на месте, мы не унесли его. Мы просто оставили там свои следы.

Что касается обвинения в использовании мной запасов мистера Пири и его людей, то на это можно ответить следующее: если согласиться с тем, что все достигнутое мистером Пири пространство дикой природы — его личный заповедник, тогда он действительно может выставить юридически оправданный иск в том, что эти земли — его личные охотничьи угодья. Если такое заявление законно, тогда я действительно виновен в нарушении границ частного землевладения. Однако сознаюсь, что это было сделано с единственной целью утолить голод.

Свои притязания на право личной собственности (это касается животных, населяющих никому не принадлежащий Север) мистер Пири с благовидными объяснениями может представить на рассмотрение Гаагского международного суда. Однако подобное заявление не станет рассматривать ни один здравомыслящий человек.

Право личной собственности не может распространяться и на человеческую жизнь.

Эскимосы — свободные и независимые люди. Они не признают даже вождей собственного племени и не подчиняются никакому внешнему диктату. Они называют пришельцев «налегаксук» — словом, которое из-за тщеславия ранних путешественников было истолковано как «великий вождь». Однако истинная интерпретация этого слова — «тот, кто обладает многими вещами для обмена» или «великий торговец». Именно так они называют мистера Пири. Подобные же комплименты они отпускают по адресу других торговцев — китобоев или путешественников, с которыми они вступают в сделки. Невзирая на заявления Пири, эскимосы считали его не большим благодетелем, чем любых иных исследователей.

В 1907 г., начав против меня необоснованную и неспровоцированную кампанию, Пири через два месяца после того, как я достиг Северного полюса, сам отправился на Север на двух судах. Он обладал преимуществами, которые были обеспечены неограниченными финансовыми средствами и влиятельными друзьями. Примерно в то же время мой компаньон Рудольф Франке по моему указанию отправился на юг, где запер мой ящичный домик в Ан-ноатоке с моим двухгодовым запасом продовольствия.

Ключ был передан доверенному лицу — эскимосу, на честность которого можно было положиться. Под его наблюдением этот драгоценный, дарующий жизнь запас мог пребывать в сохранности в течение долгого времени. С таким запасом можно было обойтись без вспомогательной экспедиции и без какой-либо помощи извне. Франке пришлось нелегко — у него не было ни лодки, ни нарт. Взяв из запасов столько продовольствия, сколько он мог унести на плечах, Франке мужественно сражался со штормами, битым льдом и волнами. Маршрут казался непреодолимым, однако он достиг места назначения — Норт-Стар, где узнал, что опоздал на китобойные суда, которые надеялся там встретить. Израсходовав в пути все запасы продовольствия и не имея возможности вернуться в наш северный лагерь, он был вынужден прибегнуть к гостеприимству эскимосов и поселился в одном из лишенных элементарных санитарных условий эскимосских жилищ. Ему пришлось питаться разлагающимся мясом и ворванью, которыми питались сами эскимосы. После длительного отчаянного перехода на лодке и нартах он вернулся в Эта, но у него не хватило сил продвинуться дальше. Состояние здоровья Франке быстро ухудшалось, и когда, как он сам думал, настало время расстаться с жизнью, в гавань вошел отлично оснащенный корабль. В течение долгих месяцев Франке не держал во рту ни крошки цивилизованной пищи, он умирал от желания отведать горячего кофе и хлеба.

У него едва хватило сил на то, чтобы подняться со своего каменного ложа. Собрав остатки сил, Франке доковылял до борта этого корабля изобилия. Переведя дух для того, чтобы заговорить, он попросил кофе и хлеба. Было время завтрака. Никто не снизошел даже до того, чтобы ответить. Его прогнали с корабля. Франке отправился обратно в свое безрадостное жилище и молил бога о том, чтобы смерть избавила его от страданий. Несколько позже, когда на корабле узнали, что в Анноатоке есть дом и большой запас продовольствия и что этот человек — владелец мехов и кости на сумму 10 тысяч долларов, сердце Пири смягчилось. Франке пригласили на борт и угостили кофе, хлебом и виски. Слишком ослабев для того, чтобы сопротивляться. Франке позволил запугать себя и по принуждению подписал какие-то документы, в которых не удосужился разобраться. Добраться до дома означало для него выжить, остаться в Гренландии — умереть. Судно Пири было его единственным шансом. При таких обстоятельствах он был готов подписать любую бумагу, которую ему подсунут. Однако ни в одной стране законы не дают юридической силы такому документу.

Так мистер Пири вынудил Франке передать ему мехов и кости на сумму 10 тысяч долларов, не говоря уже о моей станции и запасах стоимостью по меньшей мере 35 тысяч долларов, которые не принадлежали Франке и которые он не мог передать другому лицу. Так были захвачены «призовые» меха и кость и переправлены на возвращавшийся домой корабль Пири.

Один из бивней нарвала, который обошелся мне по меньшей мере в тысячу долларов, был отполирован и послан в подарок президенту Рузвельту. Итак, при сложившихся обстоятельствах президента сделали укрывателем краденого, не так ли?

Когда Франке в качестве пассажира вернулся на снабженческом судне Пири «Эрик», ему предъявили счет на 100 долларов за его содержание на корабле. Предположим, это была полная стоимость его проезда на корабле. Однако бесценные меха и кость были конфискованы без зазрения совести. Вот что случилось на корабле Пири, когда тот пошел на юг.

Теперь проследим за судном «Рузвельт» в его рейсе на север. Возглавляемый мистером Пири «Рузвельт» прибыл в Эта. Там были даны указания захватить мой дом и мои запасы, что и было сделано согласно подписанной мистером Пири бумаге, которая начиналась следующими бессовестными словами:

«Это вспомогательная станция доктора Кука…» По словам мистера Уитни, даже капитан Барлетт содрогнулся от возмущения при столь постыдной наглости. Как заявил Пири, запасы были брошены. По приказу Пири его люди отправились к Кулутингва и вынудили его отдать ключи, чтобы вскрыть охраняемый им склад.

Морфи, грубый профессиональный боксер родом из Ньюфаундленда, привычным делом которого было колотить матросов, был поставлен во главе этих запасов и наделен автократическими правами. Морфи не умел ни читать, ни писать, однако его снабдили длинной письменной инструкцией, в которой предписывалось превратить мой дом в факторию, а мои запасы использовать для торговли.

Итак, если бы Пири нуждался в моих припасах для проведения экспедиции, я был бы только рад отдать ему все до последней крошки, однако мою собственность использовали для удовлетворения корысти, для достижения коммерческой выгоды. Это известие было для меня горькой пилюлей.

Так как Морфи не умел читать, вместе с ним оставили Причар-да, который должен был помочь ему разобраться в пиратских инструкциях, то есть читать их Морфи раз в неделю. Причард должен был также вести счет мехам и бухгалтерию, то есть вести счет моим деньгам. Морфи вскоре надоело читать инструкцию, он также прекратил обмен и ведение бухгалтерии. Лицемерие всего происходившего, казалось, дошло даже до неграмотного и недалекого Морфи.

И вот этот самый Морфи, хулиган, привычный к тюремной жизни, в течение целого года, фигурально выражаясь, замахивался хлыстом на Гарри Уитни — человека культурного, владеющего миллионами. Деньги при тех обстоятельствах не имели значения. Наглость и узурпированная власть, казалось, правили там словно во времена буканьеров, которые сначала лишали своих жертв золота и затем заставляли их сойти с борта корабля в зеленую пучину. Морфи и Причард, эти оплачиваемые самим Пири торговцы, с удобствами разместились в моем лагере. Мистера Уитни приглашали туда как гостя. Эти люди прожили за мой счет целый год, однако положение Уитни как гостя было унизительным, потому что он заплатил Пири за эту привилегию, как мне рассказали, две или более тысячи долларов. Уитни решил остаться, когда испытал разочарование от безуспешной охоты в летний сезон. Он был слишком плохо экипирован для того, чтобы переносить заурядные трудности пребывания в Арктике. Не имея продовольствия и соответствующей одежды, он попал в зависимость от Морфи, который мог обеспечить его. Шло время, приближалась полярная ночь с ее ужасными холодами. Морфи владел всеми мехами, но не позволил Уитни подобрать подходящие меха для зимней одежды, и тому пришлось всю зиму дрожать от холода в своем охотничьем снаряжении из тюленьей кожи. Несколько раз он собирался схватиться один на один с Морфи, однако дружба с Причардом и джентльменские замашки помешали ему сделать это, он стиснул зубы и проглотил оскорбление.

Его охотничьи вылазки не удались, потому что мешали торговым планам Морфи. Самым ярким образчиком жестокости было лишение Уитни в течение нескольких месяцев достаточного количества продовольствия, даже из моих запасов, хотя это продовольствие использовалось обычно на корм ставшим уже бесполезными собакам.

Все это творилось при попустительстве мистера Пири грубым, чванливым Морфи, которого мистер Пири в своей книге называет «исключительно доверенным лицом». Более поздние измышления мистера Пири в его лицемерной попытке обелить себя (смотрите «Северный полюс», с. 76) выглядят так: он поставил Морфи охранять запасы, «чтобы помешать эскимосам разворовать запасы иснаряжение, оставленные доктором Куком». Это гнусная, мелкая, недостойная клевета на смелых, преданных людей, которые вообще не знакомы с воровством. Да, не знакомы, за исключением тех случаев, когда белые люди без чести и совести, не уважающие чужую собственность, попирающие обычаи эскимосов, вторгаются в их края, грабят их и своих соратников по исследованиям с беззастенчивостью пиратов средневековья.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.