Кровавые годы

Кровавые годы

Официальный «красный террор» длился с 1918 по 1920 год, всю самую активную фазу Гражданской войны в России. Осенью 1918 года по обеим российским столицам и по провинции прокатилась лишь первая массовая его волна, уничтожавшая по расстрельным спискам заложников из числа бывших царских чиновников, офицеров, священников, не принимавшую новую власть интеллигенцию и множество зачастую случайных людей, попавших при чекистских облавах в жернова этой кровавой мельницы. Здесь становилось все меньше логики, зачастую выбор жертв уже зависел от подхода местных чекистов конкретной губернии, например считать ли «контрой» студентов и гимназисток либо ограничиться только бывшими офицерами и полицейскими.

Когда затем советская литература, признавая сквозь зубы отдельные «эксцессы» в те годы, пыталась бессудные казни ЧК тех лет в конкретных случаях оправдать некоей прошлой виной убитого перед народом, это вызывало недоумение. Почему-то считалось, например, что старого царского генерала Ренненкампфа чекисты в 1918 году разыскали в Таганроге и казнили в качестве кары за подавление революции 1905 года в Сибири и за военные ошибки на фронте Первой мировой войны, приведшие к гибели армии генерала Самсонова. Хотя совершенно ясно, что убившим Ренненкампфа чекистам было наплевать на участь армии Самсонова в 1915 году и на степень вины в этом самого Ренненкампфа, еще и значительно преувеличенную задним числом советской историей. Они также и самого Самсонова расстреляли бы как «сатрапа царской армии», доживи он до революции и попадись в руки людей в кожанках. К тому же Ренненкампфу перед его казнью было сделано предложение «загладить свою вину» службой в Красной армии, от которого тот отказался и сразу был расстрелян. Одно это уже отметает удобную патриотическую версию о том, что чекисты этой расправой мстили за позор российской армии 1915 года. К тому же благородный и стоивший ему смерти отказ старого генерала по-другому заставляет взглянуть на его личность, запачканную еще до революции слухами и подозрениями в его адрес.

Да и одновременно с Ренненкампфом здесь же, на юге России, массово расстреливали множество бывших офицеров, никаким уже образом не причастных ни к подавлению волнений 1905 года, ни к штабным просчетам Первой мировой. Среди массы заложников «красного террора», свезенных в Пятигорск и здесь убитых ЧК, был и генерал Рузский, приветствовавший низвержение царя в феврале 1917 года и даже лично склонявший Николая II к отречению в пользу власти «временных». Одного из самых известных царских генералов Первой мировой войны Рузского, отнюдь не бывшего ярым монархистом и слывшего в армейских кругах либералом, даже не расстреляли в этой пятигорской бойне. Его лично заколол кинжалом глава Северо-Кавказской ЧК Георгий Атарбеков – один из самых кровавых чекистских руководителей тех лет, чьи методы у многих даже в самой ВЧК вызывали недоумение и отвращение.

Годом позже, в 1919-м, Атарбеков со звериной жестокостью руководил от ВЧК подавлением антибольшевистского восстания в Астрахани, где несколько тысяч человек за считаные дни убиты, а также позднее расстреляны в качестве мести ЧК или утоплены на баржах в Волге и Каспийском море. При этом многие восставшие в Астрахани были из местных рабочих, за два года до того радостно приветствовавшие октябрьский приход Ленина к власти, помогавшие подавить такое же восстание офицеров и казаков в Астрахани в январе 1918 года, но расправлялся с ними Атарбеков ничуть не менее безжалостно, чем резал в 1918 году сановных дворян и царских генералов. Астраханская бойня и действия в ней ЧК, особенно в рабочих и портовых кварталах города, уже в 1919 году вызвали вопросы к Атарбекову даже в Москве, от него даже в ВЧК некоторые открыто стали сторониться. Расстрелы, пытки и затопленные с живыми людьми баржи в Астрахани в марте 1919 года на совести не только лично полубезумного чекиста Атарбекова, но и его ближайших здесь помощников из ЧК – матроса Панкратова и бывшего уголовного бандита Чугунова. Поскольку общее руководство подавлением восстания осуществлял присланный ЦК РКП(б) комиссар Сергей Киров, которого в горбачевскую перестройку стране пытались представить как либерального большевика и альтернативу злому Сталину. Но самую грязную работу здесь сделала ЧК. Руководить Астраханской ЧК в начале 1919 года перебросили с Северного Кавказа Атарбекова.

Когда-то, еще в начале XVIII века, кровавое подавление в Астрахани восстания горожан против политики Петра I стало одним из первых крещений кровью созданного им для тайного сыска Преображенского приказа, теперь вот кровью в Астрахани повязывали себя сотрудники новорожденной госбезопасности Страны Советов – ВЧК. Сам же Георгий Атарбеков, выглядящий на старых фотографиях почти сказочным разбойником с окладистой бородой, стал символом чекистской жестокости той войны и самым, наверное, кровавым ее руководящим работником из ВЧК. Когда в 1920 году белые из Крыма высадят десант на Кубани, в Новороссийске по приказу Атарбекова в одну ночь по тюрьмам будут расстреляны 2 тысячи заключенных на случай ухода красных из города. А начинал он пятигорской бойней осени 1918 года, где рубил голову и резал ножом горло царским пожилым генералам.

В этом смысле вызывает недоумение, что в советской исторической литературе или в исторических бестселлерах Валентина Пикуля рассказы о недостойных поступках отдельных царских министров либо руководителей царской охранки регулярно завершались радостным сообщением, что данное лицо в годы «красного террора» расстреляно и понесло заслуженную кару. Тем более что, как легко увидеть, переход от убийства отдельных царских сановников к массовому террору против тех же рабочих-крестьян в ВЧК был пройден стремительно. Это столь же циничная и непонятная позиция, как модное в перестроечные годы утверждение части советской интеллигенции, что «советская власть правильно расстреляла Николая II, но не имела права казнить его детей с женой и прислугу». За что свергнутого монарха изначально следовало лишить права презумпции невиновности и вывести за рамки всякого человеческого закона, внятно так и не объяснялось.

И царские министры внутренних дел, и начальники жандармского сыска при царе (Протопопов, Макаров, Хвостов, Белецкий и др.), арестованные еще Февральской революцией, перешедшие под арестом в руки уже советской ЧК и в дни «красного террора» расстрелянные на Ходынском поле под марши красноармейского оркестра или в подвалах Бутырской тюрьмы, при любых своих пороках или даже возможных преступлениях до революции остаются такими же жертвами бессудной кампании убийств ЧК 1918 года. Такими же, как казнимые только за фамилию Романовы члены бывшего правящего рода, как убитые «за погоны» офицеры, как замученные за нательный крест священники, как отстреливаемые ЧК по всей России бывшие чины обычной городской полиции, как молоденькие юнкера или гимназистки.

За последние годы о конкретных примерах работы ЧК в этой кампании написано достаточно, но все равно самым авторитетным исследованием по этой проблеме остается «Красный террор в России» историка-эмигранта С.П. Мельгунова. Книга была написана автором в эмиграции по материалам деникинской комиссии по расследованию зверств большевизма, работавшей при Добровольческой армии на отбитых у советской власти белыми территориях. В книге Мельгунова столько ставшей ему известной по свежим следам статистики и столько наглядно-страшных примеров репрессий большевистской ЧК, что на нее ссылаются почти все исследователи, затрагивавшие затем эту тему. Поэтому подробно останавливаться на конкретных примерах нам не стоит, все это есть у Мельгунова, хотя даже отдельные выдержки из его книги поражают и масштабом чекистских репрессий, и их откровенной жестокостью:

«В Петрограде в ответ на убийство Урицкого было расстреляно 500 заложников. Среди них было немало и таких, которые убиты только за то, что принадлежали к офицерскому или буржуазному сословию… По данным члена коллегии ВЧК М.И. Лациса (Яна Фридриховича Судрабса), за 1918–1919 годы по постановлениям ВЧК было расстреляно 9641 человек, из них контрреволюционеров 7068. Ему же, кстати, принадлежит очень интересная фраза: «Заложники – капитал для обмена».[2] Это из книги исследователя террора М.П. Требина со ссылками на ту же статистику С.П. Мельгунова.

А в книге самого Мельгунова приводится масса примеров конкретных пыток и бессудных расправ в отделах ЧК в Одессе, Екатеринославе, Ростове, Крыму и других наиболее жестоких центрах чекистского террора в Гражданскую войну. При этом заметно, что не имело особого значения, действует ли ЧК в прифронтовой области или в глубоком тылу советской власти за тысячи километров от места дислокации противоборствующей ей Белой гвардии. Зачастую уровень жестокости чекистских органов зависел исключительно от степени личного фанатизма или садизма местных чекистов. Если судить по документам, особенно печально обстояло дело в ЧК Киева, Одессы, Харькова, Екатеринодара, Омска, хотя зачастую картина повторялась и в других губернских ЧК. Всего Мельгунов приводил приблизительную цифру в полтора миллиона убитых только в ходе такой кампании «красного террора» за годы Гражданской войны, деникинская следственная комиссия «о злодеяниях большевиков» числила за ними еще больше – 1 700 000 убитых и казненных за все годы Гражданской войны в России.

Например, Киевская ЧК, возглавленная направленным сюда после завоевания красными Украины тем самым Лацисом, устроила в своей подземной тюрьме и в знаменитой Лукьяновской цитадели Киева настоящий конвейер смерти. При этом, судя по воспоминаниям очевидцев, отдельные киевские чекисты (как племянник самого Лациса по фамилии Парапуц) не брезговали присваивать себе вещи убитых, связываться для личного обогащения с откровенными уголовниками (как начальник секретно-оперативного отдела Киевской ЧК Панаретов) или, как другой известный киевский чекист Терехов, в промежутках между расправами увлекались кокаином. А комендант Украинской ЧК Авдохин от исполнения бесчисленных расстрелов сам практически сошел с ума, этого человека называли в Киеве «ангелом смерти».

В итоге зверства киевских чекистов и моральное разложение их рядов были замечены даже в Москве и восприняты там негативно на самом высоком уровне советской власти. В июне 1919 года лично Ленин телеграфирует в Киев Лацису, что подведомственная ему ЧК на Украине «принесла тьму зла, будучи создана слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся», потребовав в кратчайшие сроки доложить о чистке рядов и изменении методов работы. Можно представить себе, что же творилось в Киевской ЧК, если на фоне всего кровавого карнавала «красного террора» тех лет во всех губернских отделах ЧК Ленин так резко отреагировал на происходящее, совсем в духе мрачной шутки советских лет о том, что кого-то за жестокость выгнали из гестапо. Впрочем, самого Мартина Лациса эта чистка и оргвыводы советской власти не коснулись, он и дальше оставался «рыцарем революции». Хотя после перестройки ВЧК в ГПУ в 1922 году из чекистских рядов его убрали, и только своим расстрелом теми же чекистами в 1938 году он ответил перед историей за кровь «красного террора» в послереволюционные годы.

Когда летом 1919 года к Киеву прорвались белые части Добровольческой армии под началом генерала Бредова и взяли город одновременной операцией с наступавшими сюда же с юга частями армии «самостийников» Петлюры, выяснилось, что ЧК перед уходом расстреляла в тюрьмах практически всех ранее арестованных. По свидетельствам горожан, последние дни перед уходом красных из города стали самыми ужасными: целыми днями по улицам Киева красные латыши и китайцы гнали изможденных арестантов к месту расстрелов. В оборудованных Украинской ЧК под свои подвалы реквизированных у «буржуев» особняков в красивом киевском районе Липки белыми найдены сотни изувеченных тел. Уничтожением заключенных руководили лично два самых близких Дзержинскому высокопоставленных сотрудника ВЧК: начальник Всеукраинской ЧК Лацис и присланный сюда из Москвы перед сдачей города первый заместитель председателя ВЧК Петерс. В Липках отдельные расстрельно-пыточные подвалы создали Украинская ЧК под началом Лациса, подчиненная ей Киевская губернская ЧК во главе со Шварцем, «армейская ЧК» в виде особого отдела местного фронта. Очевидцы писали об отдельном застенке некоей «Китайской ЧК», где вроде бы хозяйничали только чекисты из китайских интернационалистов, хотя официально никакой китайской отдельной ЧК не существовало. Китайцы в ЧК в основном использовались на вспомогательной конвойной или расстрельной работе, среди чекистов командного состава китайские фамилии почти не встречаются.

По уровню зверств в эти годы с Киевской могла поконкурировать Одесская ЧК, возглавляемая в годы Гражданской войны столь же печально известным Павлом Онищенко, а позднее сменившими его Вихманом и Саджая – последний в ЧК работал под псевдонимом Калиниченко, а в большевистском подполье до 1917 года в Грузии известен под кличкой Калэ. При отходе в 1919 году из Одессы под натиском белых здесь тоже перебиты в тюрьмах все арестованные ранее. Запри отходе красных – здесь работала Псковская ЧК под началом фанатика Матсона. Мрачной славой пользовалась Екатеринославская ЧК (в нынешнем Днепропетровске), которой руководил присланный Дзержинским из Москвы матрос-чекист Трепалов – позднее начальник уголовного розыска в Москве в 20-х годах, расстрелянный после 1937 года в ходе сталинских репрессий. Или Харьковская ЧК, возглавляемая бывшим столяром Саенко, дезертиром царской армии, которого в белом лагере считали самым страшным зверем из всех противостоящих им ленинских чекистов. Этот человек откровенно баловался кокаином, после чего лично прибывал в харьковскую тюрьму «Холодная гора» для расстрелов, выходя из ее подвала забрызганный кровью жертв, он лично протыкал обреченных саблей. Одурманенный наркотиком Саенко, по воспоминаниям выживших очевидцев, метался по тюрьме в наркотическом полубреду, лично расстреливая в сопровождении своих заместителей в Харьковской ЧК поляка Ключаревского и некоего матроса по имени Эдуард. Белые после освобождения Харькова их армией назначили специальную комиссию для обследования трупов убитых Саенко и его подручными заключенных, почти все они были изуродованы еще при жизни. В материалах этой комиссии среди ближайших подручных Саенко в Харьковской ЧК упоминается некто Иванович, при царе бежавший с каторги то ли революционер, то ли уголовный бандит, который будто бы для поднятия революционного духа после казней выпивал стакан человеческой крови. Хотя в это уже верится с трудом, возможно, белые этой легендой хотели окончательно выставить харьковских чекистов буквально мясниками и каннибалами, но ведь и родилась такая легенда не на пустом месте. Если командир этого Ивановича и председатель губернской ЧК Саенко кричал во дворе «Холодной горы» в голос: «Сегодня я расстрелял еще 80 человек, как же хорошо и легко становится жить!» – разве это не духовный каннибализм, разве не полное одичание души? Хотя следователи из деникинской комиссии по расследованию зверств большевизма, давшие основной материал для книги Мельгунову, как и эмигрантский историк Роман Гуль, тоже живописавший зверства Саенко в Харькове, знали в основном противостоящих им деятелей ЧК на юге и западе России, в Сибири и на Дальнем Востоке ЧК была ничуть не либеральнее.

В целом по всей России тогда в разной мере действовали такие конвейеры смерти в губернских ЧК или в прифронтовых армейских отделах чекистов: аресты по спискам неблагонадежных, пытки, изъятие имущества, расстрелы партиями в подвале. Неудивительно, что некоторые чекисты при этом у такого конвейера сами сходили с ума, как это со всей безжалостностью показано в литературном образе сумасшедшего чекиста у Зазубрина в повести «Щепка» – в жутком образе обезумевшего от крови начальника губернской ЧК Срубова был воплощен реальный чекист Матвей Берман. Именно у молодого еще председателя Томской ЧК Моти Бермана от крови и водки случилось тогда похожее умопомешательство. Таких реальных прототипов зазубринского председателя губернской ЧК, рехнувшегося на своей страшной работе, в годы Гражданской войны было предостаточно. В той же печально известной Киевской ЧК сошедший с ума ее сотрудник Михайлов выпускал голых арестованных в сад и охотился там за ними в ночи с револьвером. В составе первой Грузинской ЧК подобными массовыми отстрелами безоружных отличался Шульман, вскоре оказавшийся сошедшим с ума на почве употребления кокаина и гомосексуалистом. На Ставрополье сошедший с ума от ежедневных казней чекист Трунев явился домой и убил собственную жену. И таких примеров по России за те годы множество, прививка жестокостью и кровью новой службе шла полным ходом. Что бы ни говорилось о жестких подчас методах работы дореволюционной царской охранки или о «царстве провокации» в ней, представить среди царских жандармов в массовом порядке что-то подобное невозможно.

Люди на этой новой службе безумели от крови до того, что в угаре расстрелов бросались не только на собственных жен, но и на коллег по ЧК, как показывает собиравший такие примеры из материалов деникинской следственной комиссии о злодеяниях ЧК Мельгунов в своей книге:

«Почти в каждом шкафу, – рассказывает Нилостонский про киевские «чрезвычайки», – почти в каждом ящике нашли мы пустые флаконы из-под кокаина, кое-где даже целые кучи флаконов». В состоянии невменяемости палач терял человеческий образ. Один из крупных чекистов рассказывал, передает авторитетный свидетель, что главный московский палач Мага, расстрелявший на своем веку не одну тысячу людей (чекист, рассказывавший нам, назвал невероятную цифру – 11 тысяч расстрелянных рукой Мага), как-то закончив «операции» над 15–20 человеками, набросился с криками «раздевайся, такой-сякой» на коменданта тюрьмы Особого отдела ВЧК Попова, из любви к искусству присутствовавшего при этом расстреле. Глаза, налитые кровью, весь ужасный, обрызганный кровью и кусочками мозга, Мага был совсем невменяем и ужасен, говорил рассказчик. Попов струсил, бросился бежать, поднялась свалка, и только счастье, что своевременно подбежали другие чекисты и скрутили Мага.

И все-таки психика палача не всегда выдерживала. В упомянутом отчете сестер милосердия киевского Красного Креста рассказывается, как иногда комендант ЧК Авдохин не выдерживал и исповедовался сестрам: «Сестры, дурно мне, голова горит… Я не могу спать… Меня всю ночь мучают мертвецы»… В России в последнее время в психиатрических лечебницах зарегистрирована как бы особая «болезнь палачей», она приобретает массовый характер».[3]

Здесь наивный интеллигент Мельгунов зря посчитал цифру в 11 тысяч расстрелянных лично штатным палачом на Лубянке нереальной и фантастической. Это тот самый Мага, настоящая фамилия которого Петр Магго, из латышей-чекистов первого призыва в ВЧК, расстрелявший с 1918 по 1939 год лично не одну тысячу приговоренных, которого так ценил в годы Большого террора кровавый нарком Ежов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.