Универсализм Вселенской церкви vs. политическая целесообразность
Универсализм Вселенской церкви vs. политическая целесообразность
Если перенести новую, «пореформенную» административную структуру Грузинской церкви на карту, несложно будет заметить, что в результате коренной реорганизации ее территориально-административного устройства имперские власти, вероятно, неосознанно для самих себя, пришли к совершенно новому принципу организации епархий в Грузии. Если раньше основанием служило церковное предание, на формирование кафедр также значительное влияние оказывали и условия биоландшафта, то после церковных реформ первой четверти XIX века границы грузинских епархий стали совершенно отчетливо совпадать с границами существовавших на тот момент административных единиц (губерний и княжеств), а также с этническими и субэтническими ареалами. Особенно очевидно это было в Западной Грузии.
Так, в течение первой половины XIX века здесь были созданы Имеретинская, Мегрельская, Гурийская и Абхазская епархии, сами названия которых содержали очевидную этническую коннотацию. На смену церковной традиции пришел «этнографический» и политический принцип церковной организации. Грузинская церковь же в течение всей своей истории, напротив, абстрагировалась от всевозможных внутренних этнических и субэтнических границ, более того — нивелировала их, располагая для этого таким мощным инструментом, как единый язык богослужения, которым был грузинский. В условиях характерной не только для Грузии, но и Кавказа в целом этнической пестроты дефрагментация местного социума была особенно трудной задачей, которая оказалась под силу, по сути, только церкви.
Что касается Западной Грузии, то одной из главных причин отхода от принципа этнической и политической «экстерриториальности» в устройстве церкви в период экзархата являлась политическая конъюнктура. Существование здесь сразу трех автономных владений — Мегрельского, Гурийского и Абхазского княжеств — и решительность их правителей в борьбе за единоличный контроль над местными церковными структурами, а также их финансовыми и политическими ресурсами обусловили вполне естественное для той ситуации формирование трех соответствующих епархий, границы которых в точности совпали с пределами указанных княжеств. Для их владетелей Дадиани, Гуриели и Шервашидзе это служило еще одним доказательством их особого статуса. При этом из того же эпизода с укрупнением епархий в Мегрелии нетрудно увидеть все более увеличивавшееся влияние светской, на этот раз уже не российской, а традиционной власти на церковные дела. Под предлогом защиты интересов церкви, якобы неотделимых от их собственных, «опека» владетелей над местным духовенством становилась все более ощутимой.
В более широком масштабе «вписывание» новых епархий в политико-субэтнические границы, как представляется, имело последствия в отдаленной перспективе. Не случайными в этом контексте были предложения, звучавшие из уст представителей кавказской администрации уже в середине XIX века (например, первого наместника М. С. Воронцова) о том, чтобы готовить священников, способных служить на мегрельском и абхазском языках[690] или вести проповедь в Сванети на русском языке[691].
В то же время нельзя не отметить сам факт объединения двух католикосатов, существовавших на грузинских территориях к началу XIX века, — Мцхетского (Восточногрузинского) и Имеретино-Абхазского (Западногрузинского). Если первый прекратил свое существование в 1811 году с отзывом в Петербург католикоса-патриарха Антония II, то выдворение из Имерети в 1820 году митрополита Досифея Кутатели (Кутаисского), который в течение более чем 20 лет выполнял функции местоблюстителя престола католикоса Имеретинского и Абхазского, фактически означало упразднение католикосата и в Западной Грузии. Параллельное существование этих двух центров не нарушало ни экономических связей, ни тем более вероучительного единства Грузинской церкви, поскольку преимущество всегда оставалось за Мцхета как духовным центром всех картвелов. Главным же стимулом к их административному объединению имперскими властями в первой четверти XIX века были отнюдь не религиозные мотивы, а стремление к максимальной централизации церковного управления и «очищение» его от элементов местного феодализма. Осуществлению именно этой задачи были призваны содействовать укрупнение епархий, сокращение числа церквей и духовенства, а также создание таких органов церковного управления, как Грузино-Имеретинская синодальная контора.
Административное объединение Мцхетского и Имеретино-Абхазского католикосатов произошло в рамках новой церковной структуры — Грузинского экзархата. Само греческое понятие «экзарх» обозначает главу церковной автономии или отдельной церковной области. Однако немаловажно отметить тот факт, что западногрузинские политические единицы, пользовавшиеся автономными правами (Мегрельское, Гурийское, Абхазское княжества), гораздо более соответствовали этому статусу в административно-политической системе, чем Грузинский экзархат в системе церковного управления империи. Владетели в Западной Грузии во многих вопросах внутренней жизни своих княжеств пользовались значительной свободой, в то время как одной из главных обязанностей экзарха было максимальное подчинение церковной структуры и иерархии в Грузии российскому Синоду. Экзарх отличался от остальных епархиальных архиереев тем, что его власть распространялась сразу на несколько епархий, предстоятели которых находились под его началом. В определенном смысле институт экзарха по кругу своих прав и обязанностей в системе российского духовного управления на Кавказе соответствовал институту главноуправляющего в Грузии как главы всей гражданской администрации. Вряд ли это совпадение было случайным, если учитывать парадигму развития Русской православной церкви синодального периода. В этом отношении вполне объяснимым выглядит и неофициальный синоним названия должности экзарха, встречающийся в некоторых российских документах того периода: «начальник над грузинским духовенством».
Назначение экзархом в Грузии митрополита Феофилакта, после которого до самого конца существования экзархата этот пост занимали исключительно русские иерархи, имело и большое символическое значение. Главное здесь не столько метод — именно назначение, а не выборы — и даже не сама этническая принадлежность экзарха, тем более что для церкви этот последний фактор никогда не был определяющим. Как представляется, куда большее значение имело разноязычие, отсутствие общего языка общения, в прямом смысле слова, между паствой и пастырем. Даже в начале XX века грузины, по свидетельствам современников, «недостаточно хорошо понимали церковно-славянское богослужение своего экзарха»[692]. На разных языках по меньшей мере в течение всей первой половины XIX века с экзархом говорили и епархиальные архиереи, большинство которых, в частности в Западной Грузии, оставались грузинами. В соответствующих фондах грузинских архивов сохранился значительный объем переписки экзарха с высшим духовенством на местах. В этих письмах каждый лист поделен на две колонки, в одну из которых вписывался грузинский текст, а напротив — его русский перевод, и наоборот[693].
Новыми были не только сан и название должности предстоятеля грузинского клира, но и его полномочия и место в церковной иерархии. Если католикос-патриарх являлся все-таки первым среди равных, то экзарх, напротив, был в первую очередь «начальником», администратором.
Учреждение Грузинского экзархата поставило вопрос и о центре новой церковной организации, духовном и административном. Прежде в духовном отношении таковым в масштабах всех грузинских земель была Мцхета вместе с лежащим в ее основании мощным преданием. Она же являлась и административным центром одноименного католикосата. Для Западной Грузии им был Кутаиси, а до утверждения османов в XVII веке в Абхазии — Бичвинта (Пицунда), объединявшая в себе функции и духовной столицы. В результате церковных преобразований первой четверти XIX века эта «полицентричность» была устранена. С одной стороны, российские власти признавали авторитет и древность Мцхета, что получило отражение в статусе и сане предстоятеля главной кафедры экзархата: экзарх Грузии одновременно именовался митрополитом Мцхетским и Карталинским. Однако централизация управления грузинским духовенством происходила не вокруг Мцхета, а вокруг административно-политической «столицы» российского Закавказья — Тифлиса. Здесь находился сам экзарх, Грузино-Имеретинская синодальная контора и именно здесь, в Успенском (Сионском) кафедральном соборе проводился обряд рукоположения епархиальных архиереев всех грузинских кафедр[694]. Кутаиси в результате процесса укрупнения кафедр стал локальным центром Имеретинской епархии. К авторитету Пицунды российские власти обратятся лишь в середине XIX века, однако уже только как центра образуемой Абхазской епархии.
Как справедливо отмечает Николас Гвоздев, с середины XVIII века централизация империи рассматривалась как часть процесса модернизации, вестернизации и создания более эффективной государственной структуры, как способ более рационального использования экономического потенциала периферии[695]. Консолидация управления имперской церковью в центре и на окраинах, одним из проявлений чего являлось укрупнение епархий, продолжалась даже несмотря на то, что новые церковно-административные единицы зачастую отличались слабой управляемостью. Тем не менее они вполне эффективно выполняли задачу по стиранию «религиозной разности», в которой представители российской церковной мысли видели вызов целостности империи.
В сумме все эти преобразования привели к изменению — на данном историческом этапе — самой парадигмы существования Грузинской православной церкви и ее отношений с обществом. Вынужденно отойдя от традиционной для себя модели «присутствия в мире», она становится частью «области кесаря»: алтарь всецело оказывается подчиненным трону. Для Грузинской православной церкви это явилось коренным переломом. Во все предыдущие периоды истории ей в большинстве случаев удавалось отстаивать свой автономный статус в государстве и оставаться одним из ключевых общественно-политических институтов.
Помимо прочего, установление контроля имперских властей над церковной собственностью способствовало разрыву многовековой связи Грузинской церкви и местной аристократии. Упразднение российскими властями категории церковных азнауров лишило церковь ее слуг и защитников[696]. В прошлое ушла так называемая «этика благорастворения», сформулированная грузинскими книжниками еще в VIII веке и предполагавшая взаимное удовлетворение потребностей церкви и светской элиты: первой — в материальных благах, второй — в приобщении к духовным, пусть и зачастую формальном. Кровопролитное восстание в Имерети и Гурии 1819–1820 годов стало самым ярким примером реакции местного социума на политику империи, направленную на разрыв традиционных связей грузинского общества и церкви.
Возможно ли в данных обстоятельствах говорить о продолжении существования Грузинской церкви как самостоятельного института? Представляется, что вряд ли. В результате реформ имперского правительства она лишилась двух основных принципов организации своей внутренней жизни — самоглавности и соборности. Грузинская церковь была полностью интегрирована в российскую систему управления православной конфессией. В целом произошла ее ассимиляция — административная в полной мере и частично культурная, без сохранения различия, в противоположность Армянской церкви, которая была скорее инкорпорирована. Антропологию части представителей грузинского клира и язык богослужения в данном случае различием считать сложно. Тем более что само краеугольное право служить Богу на родном языке в Грузии было поставлено под сомнение светскими и духовными властями империи, которые в значительной степени вытеснили грузинский язык из городских храмов и попытались ввести в церквах Грузии церковнославянское богослужение[697].
Стремление к созданию гомогенного административного и культурного пространства не исключало, однако, в отдельных случаях и установления империей различий в пределах данного пространства. Наглядным примером этого можно считать меры российского правительства в отношении церковной структуры в Западной Грузии, итогом которых стало вписывание вновь создаваемых здесь церковно-административных единиц в административные и «этнографические» границы. Не имевшую прецедента в истории Грузинской церкви попытку организации проповеди на мегрельском и сванском языках следует рассматривать в этом же контексте. Важно подчеркнуть, что империя в данном случае не фиксировала, а именно устанавливала различие, делая маркером для дифференциации то, что ранее таковым не являлось: субэтнический язык (диалект), этнографию, но прежде всего — политические соображения. Примечательно, что уже к концу первой половины XIX века рубежи тех же автономных княжеств Западной Грузии воспринимались имперской администрацией как очевидный анахронизм и вскоре были упразднены (Мегрельское княжество в 1857 году, Абхазское — в 1864 году). Однако Мегрельская и Абхазская епархии продолжили свое существование. Более того, Гурийская епархия была сначала включена в состав Имеретинской (1833), а в 1844 году снова получила статус самостоятельной кафедры[698] под тем же названием уже после того, как само Гурийское княжество было упразднено (1828). Поэтому установление различия в данном случае являлось не фиксацией существовавшего положения, а в каком-то смысле производным политики унификации.
Грузинская экклесия тем не менее сохранилась в коллективной исторической памяти грузин. Произошло это хотя бы по той причине, что в предыдущие эпохи культурное наследие Грузинской церкви уже было сформировано, осмыслено и вербализовано. Именно это и дало возможность при первом благоприятном стечении исторических обстоятельств восстановить традиционный статус церкви в Грузии.
Однако во второй половине XIX — начале XX века результатом огосударствления Грузинской церкви стала беспрецедентная для этой страны секуляризация общественной жизни, которую трудно объяснить только духом времени и общими процессами, протекавшими в империи. Для значительной части грузинского общества и для большинства представителей национальной элиты церковь в ее «имперском» облике перестала восприниматься в качестве «своей».
С этой точки зрения итоги форсированной секуляризации русского и грузинского обществ оказались во многом схожи: церковь и духовенство уступили свое культурное первенство вестернизированной светской интеллигенции, не имея уже возможности на равных конкурировать с ней в идеологическом и социальном отношении[699].
В немалой степени причина этого заключалась в разрушении монополии Грузинской церкви на образование, которой она пользовалась до начала XIX века. Церковь утратила возможность формировать и ретранслировать культурный код грузинской элиты. По контрасту Пол Верт показал, как армянские школы под покровительством автокефальной Армянской церкви и она сама с 70-х годов XIX века все больше стали превращаться в «средоточие армянской жизни и считались воплощением нации»[700]. В Грузии наблюдалась обратная картина: церковь и конфессиональная идентичность в тот же период так и не стали инструментом конструирования новой грузинской национальной идентичности.
После того как значительная часть исторических земель Грузии была собрана Российской империей в своих пределах, начался процесс воссоединения разорванного исторического сознания грузин. Значительную роль в этом сыграла активно формировавшаяся новая грузинская интеллигенция во главе с Ильей Чавчавадзе (1837–1907). Однако примечательно, что в процессе «реконструкции» исторического пространства грузинская интеллектуальная элита второй половины XIX века мало рассчитывала на ресурсы церкви, несмотря на то что в период наиболее серьезных потрясений XVI–XVIII веков именно Грузинская церковь оставалась едва ли не единственным универсализирующим началом для грузинского социума. В связи с этим не случайной, видимо, стала последовательность частей знаменитой триады, сформулированной тем же Чавчавадзе — «язык, отечество, вера», — основных составляющих грузинского самосознания.
Однако разница между положением в русском и грузинском обществе состояла в том, что в Грузии церковь оказалась исключенной из культурных и общественно-политических процессов лишь на время, фактически только на период отмены автокефалии. Она смогла высвободиться из-под опеки государства и сполна вернуть утраченные социальные и политические позиции. Об этом свидетельствует хотя бы то, какое место церковь занимает в жизни современной Грузии. В России процессы развивались в несколько ином направлении.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.