Глава 1 Боярские заговоры

Глава 1

Боярские заговоры

Московское боярство не представляло собой единой и однородной массы. В его сложной иерархии запечатлелась вся история объединения русских земель. В ходе объединения местная знать частично вошла в состав московских правящих верхов, частично утратила земельные владения и перешла в разряд мелких землевладельцев. Крупное феодальное землевладение сложилось в Новгородской земле раньше, чем где бы то ни было. К XV в. местное боярство обладало обширными вотчинами и многовековым. опытом управления. Чтобы покончить с Новгородской боярской республикой, Иван III конфисковал у новгородских бояр все земли и роздал их московским служилым людям в поместье. Разгром древнего новгородского боярства и основание поместной системы стали важным фактором формирования самодержавия в XVI в. Княжества Владимиро-Суздальской земли (Нижегородско-Суздальское, Ярославское и др.) давно попали в орбиту московского влияния и были присоединены в основном мирным путем, вследствие чего местная титулованная аристократия избежала катастрофы, постигшей Новгородскую знать. В середине XVI в. 282 потомка местных великокняжеских династий (князья Суздальские, Ярославские, Ростовские, Стародубские) служили в Москве по княжеским и дворовым спискам, а самые влиятельные из них заседали в Боярской думе.[1] Значительная часть этих князей сидела большими гнездами на территории некогда принадлежавших им княжеств, удерживая в своих руках крупные земельные богатства. Опричная казанская ссылка высветила подлинное значение суздальской знати в политической структуре единого государства. Добиваясь неограниченной власти, Иван Грозный казнил двух князей Суздальских и сослал в Казань около сотни князей Ярославских, Ростовских и Стародубских, конфисковав их вотчины. Ослабление суздальской знати, реально ограничивавшей власть царя, явилось одной из предпосылок укрепления самодержавного строя во второй половине XVI в.[2] Упадок суздальской знати был связан с усилившимся процессом дробления княжеских родовых вотчин, с одной стороны, и с опричными конфискациями — с другой.[3]

Важное место в русской иерархии занимали нетитулованные старомосковские бояре (Захарьины-Романовы, Морозовы, Бутурлины и пр.), издавна служившие московским государям и владевшие крупными вотчинами на территории, собственно Московского княжества. По мере ослабления суздальской знати политическое значение старомосковского боярства усиливалось. Не случайно, после смерти царя Федора Ивановича главными претендентами на трон выступили представители старомосковского, а не титулованного княжеского боярства.

Самую верхнюю ступень московской иерархии занимали удельные князья, но влияние их на политическую структуру неуклонно падало на протяжении XVI века. Процесс централизации государства беспощадно уничтожил самые крупные из удельных княжеств.

Короткое междуцарствие, последовавшее за смертью царя Федора, вызвало всплеск аристократической реакции. Борис Годунов должен был осознать, что будущее основанной им династии зависит в значительной мере от поддержки Боярской думы. Поэтому он не жалел усилий на то, чтобы заручиться поддержкой аристократии. Его меры призваны были убедить боярские верхи в том, что утверждение новой династии не внесет изменений в сложившуюся систему местничества, гарантировавшую знати первые. места в думе и армии.

Борис сохранил пост главы Боярской думы за удельным князем Ф. И. Мстиславским. Дворяне — князья А. В. Трубецкой, Б. К. Черкасский, В. К. Черкасский числились в списке «князей служилых» при дворе царя Федора. В годуновской думе они заседали как бояре. Однако двое удельных владетелей — царь Симеон Бекбулатович Тверской и князь Иван Воротынский оставались не у дел. Годунов пожаловал в бояре служилого князя Степана Волошского.[4]

Грозный казнил покорителя Казани князя А. Б. Горбатого Суздальского, едва ли не самого крупного из военачальников XVI в. Борис Годунов приказал тайно умертвить виднейшего воеводу князя И. П. Шуйского, героя псковской обороны. Однако несмотря на предыдущие опалы суздальские князья заняли самое высокое положение в думе Годунова. Боярский чин имели князья Василий, Дмитрий, Александр и Иван Шуйские.[5]

Опричнина Ивана Грозного нанесла ощутимый удар младшей суздальской знати. Ростовские и Стародубские князья надолго были изгнаны из Боярской думы. Все это нарушило устоявшуюся систему местнических отношений. Назначения, проведенные Годуновым, должны были в известной мере восстановить положение, существовавшее до опричнины. Борис пожаловал в бояре князя М. П. Катырева-Ростовского, в окольничие — князя Д. И. Хилкова. Князь П. И. Буйносов-Ростовский стал думным дворянином, а позже боярином.

Вернувшиеся в думу князья обладали блестящим родословием, но чтобы вернуть себе прежнее значение они неизбежно должны были вступить в борьбу с преуспевшей на службе знатью. Получив боярство, князь Катырев возобновил давнюю тяжбу с Мстиславским.[6] Видимо, это отвечало политическим расчетам Годунова.

Стремясь создать возможно более широкую опору своему трону, царь Борис не побоялся ввести в думу некоторых влиятельных лиц из числа своих давних противников. При нем чин боярина носил князь А. П. Куракин, немало повредивший Годуновым при царе Федоре и поплатившийся за то долгой ссылкой.[7] Борис не доверял Голицыным и тем не менее сделал боярином князя В. В. Голицына.[8] Современники называют Александра Никитича Романова не только соперником в борьбе за трон, но и личным врагом правителя Бориса. Однако после коронации Годунова Александр получил боярство, а его брат Михаил Романов — окольничество.[9]

Описывая политику Бориса, некоторые писатели и мемуаристы утверждали, будто он всеми силами стремился унизить и истребить знать. Данные о назначениях в Боярскую думу не подтверждают их слов. При Борисе княжеская аристократия, казалось, вновь обрела влияние в думе, которым пользовалась до опричнины.[10] Ее представительство в высшем органе государства расширилось.[11]

Жалуя знать, Борис одновременно старался укрепить в думе позиции своей родни. Его дядя Дмитрий Иванович Годунов получил титул конюшего — старшего боярина думы, боярин Степан Васильевич Годунов занял пост главы Большого дворца. В разное время в качестве бояр в думе царя Бориса заседали Иван Васильевич Семен Никитич и Матвей Михайлович, в качестве окольничих — Никита Васильевич, Степан Степанович, Иван Иванович и Петр Васильевич Годуновы.[12] Таким образом, на долю Годуновых приходилось почти треть состава двух высших «чинов» думы — бояр и окольничих.[13]

Старомосковская знать была представлена в думе значительно менее полно, чем высшая титулованная аристократия. Наибольших успехов на службе у Бориса добились Морозовы и Басмановы-Плещеевы,

Годунов заботился о воинском чине. Но он был далек от того, чтобы распахнуть двери Боярской думы перед представителями дворянства. Думные дворяне не вернули себе того влияния, которым они пользовались при Грозном.

Видными членами старой опричной думы были любимец Грозного Богдан Яковлевич Бельский и Игнатий Петрович Татищев. Даже Иван IV не решился дать высший думный чин Б. Я. Бельскому из-за его редкого худородства. Однако Бельский был двоюродным братом царицы Марии Скуратовой-Годуновой и по этой причине получил от родни чин окольничего. Борис пытался привлечь его на свою сторону, хотя постоянно опасался интриг с его стороны.

И. П. Татищев был произведен в казначеи, а его сын М. И. Татищев стал думным дворянином. Членами курии думных дворян стали также выдвинувшийся в опричнине Е. М. Пушкин, а позже его брат И. М. Большой Пушкин. В самом конце царствования Бориса чин думного дворянина получили В. Б. Сукин и А. М. Воейков, влияние которых на дела было невелико.[14]

Бывшие сподвижники Годуновых по опричнине рассчитывали на то, что утверждение новой династии перевернет вверх дном устоявшуюся систему местнических отношений, но их надежды не оправдались. Когда Пушкины дерзко заместничали с «великими» Морозовыми-Салтыковыми, их сразу одернули и наказали.[15]

Писатели Смутного времени утверждали, будто царь Борис подвергал гонениям высокородную знать, грабил имущество вельмож и бояр.[16] В действительности он вел весьма осторожную политику в отношении высшей аристократии.

Годунов получил трон вопреки воле боярских верхов, и потому поводов к раздору и взаимным подозрениям было более чем достаточно. Многие аристократические семьи, открыто боровшиеся за власть либо тайно помышлявшие о короне, не считали свое дело окончательно проигранным. Особые надежды они возлагали на недолговечность Бориса, удрученного старостью и болезнями. Борис был прекрасно осведомлен насчет замыслов своих недругов. Принимая присягу от подданных, он обязал их клятвой на кресте «царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не посылать», «людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуней не добывать на государское лихо».[17] Подверженный суевериям Борис постоянно подозревал, что любое ухудшение в его здоровье связано с кознями знатных вассалов. Доносы, поступавшие от боярских холопов, питали его подозрения. «Изветы» поступали во все большем числе по той простой причине, что власти щедро жаловали доносчиков. Неосторожные разговоры по поводу худородного царя служили достаточным поводом для розыска и суда. Согласно описям царского архива начала XVII в., там хранилась целая связка «сыскных доводных дел старых… при царе Борисе».[18] Наибольшую известность приобрели «доводные дела», затронувшие боярские семьи. Шуйских, Катыревых-Ростовских, Шестуновых-Ярославских и Романовых.

Как правило, власти не располагали серьезными уликами, доказывавшими боярскую «измену». Поэтому арестованных чаще всего обвиняли в дурных замыслах и попытках причинить царской семье «лихо» с помощью колдунов и волшебных кореньев. Политические преследования неизбежно приобретали мистифицированную форму «колдовских» процессов. Типичным в этом отношении был процесс Шуйских.

Француз Яков Маржарет, служивший при дворе Годунова, сообщает, что государь подозревал Шуйских более всех остальных и многих подвергал пытке только за то, что они навещали Шуйских в их доме.[19] Опись царского архива сохранила такие подробности «дела» Шуйских, которые остались неизвестны Маржарету. В государственном архиве хранилось «дело доводное — извещали княж Ивановы Ивановича Шуйского люди Янко Иванов сын Марков и брат его Полуехтко на князя Ивана Ивановича Шуйского в коренье и в ведовском деле».[20] В глазах тогдашних судей обвинения в намерении извести царскую семью колдовством имели исключительно серьезное значение. Холопский донос дал Годунову повод во второй раз подвергнуть род Шуйских опале и ссылке. Однако царь желал избежать раздора с аристократией и ограничился самым мягким наказанием.

Трое старших братьев бояр Шуйских отделались испугом. Пострадал один лишь Иван Шуйский. Власти лишили его думного чина боярина, но сохранили за ним его земельные владения.[21]

Доносы сыпались на правых, и виноватых. Жертвой их стал сын боярина М. П. Катырева-Ростовского, известного своей преданностью династии. Возникло «дело, что извещали на князя Ивана Катырева-Ростовского люди его Федька Мошковатой да Илюшка Дудакин при царе Борисе во 110-м году».[22] Розыск по этому «делу» не имел никаких последствий ни для боярина, ни для его сына. В 1602 (7111) г. князь И. М. Катырев нес почетную службу рынды при встрече датского королевича в Москве.[23]

Борис не желал подвергать заподозренных бояр жестоким гонениям, но старался скомпрометировать их в глазах столичного населения путем обнародования их «дел». Когда слуга боярина князя Ф. Д. Шестунова-Ярославского явился с доносом на своего господина, власти объявили народу, что не причинят «никакова дурна» боярину и другим оговоренным людям, но при этом щедро пожаловали доносчика. Слуга Воинка (боевой холоп, судя по прозвищу) получил за свое предательство чин городового сына боярского и поместье. Награда была обставлена торжественной церемонией. Борис велел произнести свое царское жалованное слово Воинке «пред Челобитным приказом на площади (в Кремле. — Р.С.) предо всеми людьми (за. — Р.С.) его службу и к себе раденье».[24] Награды подобного рода вели к тому, что поток доносов на государевых «лиходеев» увеличивался из года в год.

Донос на боярина Шестунова не привел к его опале. Однако об этом доносе вспомнили, едва правительство напало на след заговора бояр Романовых и Бельского.

Во время избирательной кампании Бориса Годунова именно Романовы были самыми опасными из его соперников. После наречения Бориса на трон Романовы при поддержке Бельского предприняли шаги, грозившие расстроить его коронацию. Они готовили почву к тому, чтобы передать корону крещенному служилому хану Симеону Бекбулатовичу Тверскому, некогда занимавшему по прихоти Грозного московский трон. После воцарения Годунов пожаловал Бельскому высокий думный чин и вског ре же назначил его помощником к боярину Александру Ивановичу Шуйскому в Московский судный приказ.[25] В названном приказе судились московские чины и прочие дворяне.[26] Для бывшего правителя государства и ближайшего сподвижника Грозного это поле деятельности было слишком тесным. Опасаясь оставлять Бельского в столице, правительство уже через полгода направило его с войском на Северский Донец. Положение Бельского уже тогда казалось непрочным. Верным признаком тому явилась попытка его помощника воеводы Семена Алферьева затеять против него местническую тяжбу.[27]

Экспедиция на Донец началась в июне 1599 г.[28] Располагая огромными земельными богатствами, Богдан Бельский снарядил в поход свою собственную вотчинную армию — «двор». Едва войска прибыли на урочище под Святой горой, Бельский «град нача делати преже своим двором и здела своими людми башню и городни и укрепи великою крепостию. Потом же с тово образца повеле и всей рати делати».[29]

Благодаря энергии и распорядительности Бельского крепость Царев-Борисов была воздвигнута очень быстро. Однако, чувствуя себя господином положения, брат царицы повел себя крайне неосторожно. В кругу доверенных людей он заявил, что теперь сам он царь в Цареве-Борисове, как Борис Федорович — царь в Москве.[30] Бельский щедро жаловал своих людей и мог рассчитывать на их преданность. Но на него донесли служилые немцы, находившиеся в его отряде.

В Москве речи Бельского были истолкованы по-своему. Сочли, что воевода стремился к «пребольшему», желая себе царства. Дьяк Иван Тимофеев, засвидетельствовавший этот факт, прибавил от себя, что Бельского оклеветали.[31]

При дворе донос немцев вызвал тревогу. Прошел всего лишь год с тех пор, как Бельский оспаривал у Бориса власть. Литовцы называли его в числе четырех главнейших претендентов на трон.

В подчинении Бельского находилась внушительная военная сила: 46 выборных дворян, 214 детей боярских — рязанцев, тулян, каширян и белевцев, 2600 русских и украинских казаков, стрельцов и «немцев». Воевода вел себя более чем подозрительно. Он не использовал случая, чтобы поживиться за счет казенных средств, отпущенных на жалованье служилым людям и оплату строительных работ. Более того, окольничий велел доставить в Царев-Борисов много припасов из своих вотчин и щедро ссужал своих подчиненных. «Ратных же людей поил и кормил по вся дни множество и бедным давал деньги и платье и запасы». Бельский явно стремился завоевать популярность среди служилых людей, и он достиг цели. «Прииде же на Москве, — записал летописец, — про ево от ратных людей хвала велия…»[32]

Царь Борис болел, и как раз в то время состояние его здоровья ухудшилось. Когда ему сообщили о крамольных речах Бельского, он приказал немедленно арестовать его. Вместе с окольничим пострадали некоторые «старые» дворяне, находившиеся при нем. В их числе был брянский «выборный» дворянин Афанасий Федорович Зиновьев. В начале своей карьеры Зиновьев возглавлял сторожевую станицу на южных границах, позже выполнял дипломатические поручения в Крыму, служил головой в стане у царя Бориса.[33] Зиновьева и других дворян подвергли наказанию за то, что они не «посягали» на воеводу, иначе говоря, не донесли на него. Конрад Буссов, имевший личные счеты с Бельским, утверждал, будто самозванного царев-борисовского «царя» увезли в столицу в регалиях, какие приличествуют не государю, а негодному бунтовщику.[34] Что имел в виду Буссов — колодки или шутовский наряд, трудно сказать.

Санкции против Бельского были осуществлены не позднее весны 1600 г., так как между февралем и апрелем названного года Разрядный приказ назначил главным воеводой в Царев-Борисов окольничего князя Андрея Ивановича Хворостинина.[35]

Бельский обладал огромным опытом политических интриг и был едва ли не самым коварным и изворотливым противником Бориса. Его привезли в Москву в трудное для династии время.

В конце 1599 г. царевич Федор известил монахов Троицко-Сергиева монастыря о том, что его отец недомогает и не сможет прибыть на богомолье.[36] В 1600 г. здоровье Бориса резко ухудшилось. Польские послы, прибывшие в Москву осенью 1600 г., записали в дневнике, что русским властям не удалось сохранить в тайне болезнь царя и в городе по этому поводу поднялась большая тревога. Для обсуждения сложившейся ситуации была спешно созвана Боярская дума, после чего Бориса по его собственному распоряжению отнесли на носилках из дворца в церковь, чтобы показать народу, что он еще жив.[37]

Польским послам пришлось задержаться в Москве. Причиной тому, отмечал Я. Маржарет, была болезнь Бориса.[38] Она тянулась очень долго. После заключения перемирия в марте 1602 г. Борис не смог проститься с польскими послами «за болезнью».[39]

В виду близкой кончины Бориса возобновление борьбы за трон казалось неизбежным. Польские послы, наблюдавшие развитие кризиса, утверждали, будто у Годунова очень много недоброжелателей среди подданных, число строгостей против них растет ото дня ко дню, но строгости не спасают положение. «Не приходится сомневаться, — писали поляки, — что в любой день там должен быть мятеж».[40]

Последующие события показали, что наибольшую угрозу для неокрепшей династии, как и прежде, таят в себе притязания бояр Романовых. По сравнению с худородным Годуновым Романовы имели несравненно больше прав на трон в качестве ближайших родственников — двоюродных братьев последнего царя из династии Калиты.

Боярин Никита Романович много десятилетий управлял земщиной и успел снискать большую популярность в народе. Сыновья Никиты Романовича Федор с братьями, по крайней мере, отчасти унаследовали его славу.

В думе сидели бояре Федор и Александр Никитичи, окольничий Михаил Никитич Романовы. Их ближайшими родственниками и сторонниками были бояре: князь Борис Камбулатович Черкасский, князь Иван Васильевич Сицкий, князь Федор Шестунов, знатные дворяне князь Александр Репнин, Карповы и пр.[41]

За время царствования Ивана Грозного и его сына Федора Романовы приобрели огромные вотчины и стали богатейшими землевладельцами своего времени. Известно, что двое братьев Александр и Василий получили в наследство от отца городище Романово и острожек Скопин.[42] Федору Никитичу и его братьям принадлежали десятки крупных сел в Московском, Коломенском, Костромском, Юрьев-Польском и других уездах.[43] Согласно «земляному» боярскому списку 1613 г., за Иваном Никитичем Романовым числилось 4626 четвертей «старых вотчин».[44] К тому времени семья Романовых сохранила лишь остатки былых земельных богатств.

В Москве Никитичи имели большое подворье на Варварке подле Кремля. Двор напоминал небольшую крепость.

Борис Годунов обвинил бояр Романовых в заговоре с целью уничтожения царской семьи и захвата короны. Очевидец событий К. Буссов записал, что братья Никитичи Искали подходящего случая, чтобы извести Бориса ядом, но они были преданы своими собственными людьми.[45] Близкий к Романовым Исаак Масса утверждал, будто душой антигодуновского заговора была боярыня Ксения Ивановна Шестова-Морозова, жена Федора Никитича. Ее замыслы разделял Александр Никитич, тогда как Федор Никитич занял более осторожную позицию. Заговорщики советовались, как бы им извести царскую семью. Стремясь оправдать Романовых, И. Масса, допустил явное противоречие. Повествуя о расправе над Романовыми, он старательно подчеркнул, будто сведения о злоумышлении А. Романова, К. Шестовой и других были основаны на ложном свидетельстве нескольких негодяев, действовавших по наущению Годунова.[46]

Русские летописи, составленные в окружении Федора (Филарета) Никитича Романова, называют имя главного доносчика, погубившего Романовых. Сам дьявол, по рассказу летописца, подучил боярского холопа Бартенева предать своего господина Александра Никитича: «Потом же вложи враг в раба в Олександрова человека Никитича во Второво Бартенева, той же Второй бяше у Александра Никитича казначей».[47]

Бартеневы принадлежали к дворянскому сословию и владели небольшими вотчинами. С государевой службы второй Бартенев поступил во «двор» к Федору Никитичу, а затем получил место казначея у Александра Никитича. В соответствии с законами о холопах Бартенев после нескольких лет добровольной службы у Никитичей должен был дать им на себя служилую кабалу.

Летописец определенно указывает на то, что Бартенев предал господ по собственному почину. Явившись с доносом к окольничему Семену Годунову, возглавлявшему сыскное ведомство, казначей договорился с ним обо всех последующих действиях. Семен будто бы сам вручил предателю мешочек с волшебными корешками, который тот принес на двор к Романовым и спрятал в «казну» своего господина.[48]

Сохранившийся отрывок дела о ссылке Романовых подтверждает свидетельство летописца о том, что они стали жертвами колдовского процесса. Пристав, сопровождавший Василия Никитича Романова в ссылку, сказал ему однажды: «Вы, злодеи изменники, хотели достать царство ведовством и кореньем».[49]

Русские источники не содержат точных указаний насчет времени падения Романовых. Из иностранцев лишь Исаак Масса отметил, что розыск об их измене начался в ноябре 1600 г.[50] Его сведения отличаются достоверностью.

Наиболее подробные сведения о расправе Бориса с боярской оппозицией заключает в себе «Дневник» польского посольства в Москву. Его автором был третий посол Г. Пелгжимовский, составивший сначала прозаический, а затем рифмованный рассказ о пребывании в Москве в 1600–1601 гг. Текст дневника в прозе сохранился в виде отдельных отрывков.[51] Один из фрагментов «Дневника» хранится в Государственном архиве в Вене. Ф. П. Аделунг снял с него копию, которая находится в настоящее время в Рукописном отделе ГПБ им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

Наибольший интерес представляет дневниковая запись, датированная 26 октября (2 ноября) 1600 г.

«Этой ночью, — записал один из членов посольства, — его сиятельство канцлер сам слышал, а мы из нашего двора видели, как несколько сот стрельцов вышли ночью из замка (Кремля. — Р.С.) с горящими факелами, и слышали, как они открыли пальбу, что нас испугало». Польские послы наблюдали за нападением правительственных войск на подворье Романовых. «Дом, в котором жили Романовы, — продолжал автор дневника, — был подожжен; некоторых (опальных. — Р.С.) он (Борис. — Р.С.) убил, некоторых арестовал и забрал с собой…»[52]

Обвинения в колдовстве послужили не более чем поводом к гонениям на Романовых. Подлинные же причины санкций были значительно глубже. Болезнь Бориса возродила призрак династического кризиса. В такой обстановке любые действия вождей оппозиции в Боярской думе внушали подозрения властям. Бельский открыто добивался популярности в армии, Романовы собрали в столице многочисленную вооруженную свиту. В случае смерти Бориса такие меры были чреваты серьезными политическими осложнениями.

Польские послы потратили немало усилий на то, чтобы установить причины опалы Романовых. Собранная ими информация особенно интересна потому, что она исходила от людей, симпатизировавших родне царя Федора. «Нам удалось узнать, — читаем в польском дневнике, — что нынешний великий князь (Борис. — Р.С.) насильно вторгся в царство и отнял его от Никитичей-Романовичей, кровных родственников умершего великого князя. Названные Никитичи-Романовичи усилились и, возможно, снова предполагали заполучить правление в свои руки, что и было справедливо, и при них было достаточно людей, но той ночью великий князь (Борис) на них напал».[53]

Дневниковая запись раскрывает подлинные причины гонений на братьев царя Федора. Тяжелая и продолжительная болезнь Годунова подала Романовым надежду на то, что они вскоре смогут вновь вступить в борьбу за обладание короной. Малолетний наследник Бориса имел совсем мало шансов удержать трон после смерти отца. Новая династия не укоренилась, и у больного царя оставалось единственное средство ее спасения. Он должен был устранить с политической арены главных претендентов на корону. Летописцы из ближайшего окружения Федора Никитича прекрасно понимали это обстоятельство. Объявив опалу на Романовых, отметили ойи, Борис рассчитывал «досталной корень царской известь», извести «последнее сродствие» законных государей Ивана Грозного и Федора Ивановича.[54] Летописец забыл упомянуть, что Романовы, настаивая на своих правах «царского» происхождения, готовились свергнуть выборную земскую династию, что и явилось причиной гонений на них.

В деле Романовых можно заметить странное несоответствие. В покушении. на жизнь царя власти обвинили Александра Романова, гонениям же подвергся большой круг лиц. Изгнание из думы всех родственников и приверженцев Романовых подтверждает предположение о том, что Годуновы искали способ раз и навсегда покончить с их попытками предъявить свои права на трон.

Дело Романовых и Бельского явилось закономерным завершением борьбы за трон, продолжавшейся после Земского собора 1598–1599 гг.

Для суда над Никитичами дума выделила особую комиссию во главе, с окольничим Михаилом Глебовичем Салтыковым. Ему царь поручил дело, которое должно было послужить отправным пунктом суда над оппозицией. Естественно предположить, что именно Салтыкову пришлось руководить штурмом подворья Романовых, когда те отказались допустить царских посланцев для проведения обыска.

После ареста братьев Романовых власти поручили рассмотреть дело духовенству и боярам. Как и во все трудные минуты, Борис прибегнул к помощи верного ему патриарха. По этой причине судебное разбирательство проводилось не в помещении думы, а на патриаршем дворе. Туда явились Михаил Салтыков с членами комиссии и в присутствии арестованных Никитичей выложили на стол главную улику — мешок с волшебными корешками. Боярину Александру Романову была устроена очная ставка с его казначеем Бартеневым.

Никто не посмел поднять голос в защиту опальных. Напротив, все спешили выразить преданность Борису, чтобы отвести от себя подозрения в измене. «Бояре же многие, — записал летописец, — на них (опальных Никитичей. — Р.С.) аки зверие пыхаху и кричаху».[55] Романовы были ошеломлены нападками тех, кто многие годы заседал с ними в думе. Будучи в ссылке, Федор Романов с горечью говорил: «Бояре-де мне великие недруги, искали-де голов наших, а ныне-де научили на нас говорити людей наших, а я-де сам видел то не одиножды».[56]

Того же мнения придерживались и его братья. Василий Романов сказал однажды в присутствии пристава: «Погибли, деи, мы внапрасне, ко государю в наносе, от своей братьи бояр».[57]

Годуновы щедро вознаградили тех, кто помог им расправиться с Никитичами. Михаил Салтыков тотчас после суда получил боярство. Князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, распоряжавшийся «на опальном дворе» Романовых, был вскоре произведен из думных дворян в бояре. Глава сыскного ведомства Семен Никитич Годунов также получил боярство.

Имеются основания полагать, что власти произвели общий розыск об измене Романовых и Богдана Бельского. Осведомленный современник дьяк Иван Тимофеев прямо утверждал, что дело Романовых явилось прямым продолжением расследования о заговоре Бельского. В свойственной ему замысловатой манере дьяк писал, что в желании «царства» были обвинены не один Бельский, «но и ины с ним в тождество единомыслие ему приплетоша, и сих такожде… по странах развея».[58] Тимофеев, без всяких сомнений, имел в виду бояр Романовых, хотя из осторожности и не называл их имени.

Нет ничего удивительного в том, что наиболее опасные из противников Бориса старались объединить свои силы в преддверии переворота.

Власти сделали все, чтобы сведения о распрях в Боярской думе остались неизвестными иноземцам. Приставы старались всячески затруднить послам общение с московскими жителями. Волей-неволей полякам пришлось питаться слухами. Вскоре после разгрома романовского подворья по столице распространился слух о казни главных заговорщиков. В посольском дневнике этот слух отразился в виде следующей записи: «…через десять дней Второй Романович (Александр Никитич. — Р.С.) и князь Бинский (Богдан Бельский. — Р.С.) приняли смерть».[59]

Толки, подслушанные поляками, очень точно указывали имена двух главных обвиняемых в деле о покушении на жизнь и власть царя. Сведения об их смерти оказались однако неверными.

Борис долго колебался и медлил, прежде чем вынес решение о наказании виновных. Розыск об измене Бельского начался не позднее весны 1600 г., а его наказание, такой осведомленный современник, как Конрад Буссов, отнес к 1602 г.

Сообщая о судьбе Бельского, Иван Тимофеев отметил, что его не только лишили сана («славы»), но и предали позорному наказанию, каковому в соответствии с «градскими законами» подвергались «злодеи», разбойники и «мытари». После торговой казни Бельский претерпел новые унижения: «…и ина безчеснейшая поругания и срамоту ему… наложиша и в места дальная поточен бысть».[60] Конрад Буссов раскрыл смысл показаний московского дьяка. В дни болезни Борис приблизил к себе шотландского капитана Габриэля, человека бывалого и кое-что смыслившего в медицине. Пока из Германии не прибыли выписанные для царя врачи, Габриэль «за неимением лучшего был назначен лейб-медиком Бориса».[61] В дни суда над Бельским Габриэлю пришлось взять на себя несвойственные доктору функции.

Шотландец осуществил казнь, специально придуманную для Бельского. Он вырвал ему всю его густую и длинную бороду, служившую по народным понятиям символом чести.[62] В конце концов Бельского решили сослать, по одним сведениям, в Сибирь, по другим — «на Низ (в понизовные волжские города. — Р.С.) в тюрьму».[63]

Бельский был связан с правящей династией узами родства, потому опала на него носила, по-видимому, персональный характер. Младший сын окольничего Постник был послан на службу в Сибирь.[64] Но и он и его брат Иван сохранили свои обширные поместья в Вязьме и продолжали нести государеву службу.

Был ли Бельский в Сибири, трудно сказать. Достоверно известно, что длительное время опального держали в ссылке в его нижегородском имении. В конце 1602 — начале 1603 г. приставом у Бельского числился видный нижегородский дворянин Василий Анучин.[65] Годуновы не спешили с возвращением опального в Москву. В описи царского архива упомянут документ — «столп 112-го году, как сослан был Богдан Бельской в село Никольское, и был у нево в приставех Ондрей Ржевский да Василии Онучин».[66] Как видно, Бельского держали в деревне вплоть до 1603–1604 гг. (7112).

Подвергнув Бельского унизительным публичным наказаниям, власти стремились скомпрометировать его в глазах дворянства и столичного населения. По-видимому, Годуновы считали зачинщиком тайной интриги Бельского деятеля старшего поколения. Молодые Романовы признавали авторитет Бельского и выражали исключительное уважение к его политическим суждениям. Федор (Филарет) Романов считал, что в думе у царя Бориса не осталось умных и «досужих» людей, способных решать дела государства. Потому, говорил Филарет, «не станет, де, их дело никоторое, нет, де, у них разумново, один, де, у них разумен Богдан Бельский к посольским и ко всем делам добре досуж».[67]

Власти избавили Романовых от публичных унижений, считаясь с их популярностью в столице. И все же эту опальную боярскую семью постигло наказание, куда более суровое, чем наказание Бельского.

Федора Романова насильственно постригли в монахи и в сопровождении пристава стрелецкого головы Ратмана Дурова отправили в заточение на север в Антониев Сийский монастырь. Жену опального боярина Ксению Шестову отправили в тюрьму в глухие места — Заонежские погосты. Тещу Марию Шестову-Морозову постригли в монахини в девичьем монастыре в Чебоксарах. Для «бережения» к ней приставили сына боярского Никиту Трусова.[68]

Пострижение Федора (Филарета) Романова свидетельствовало о том, что у Годунова не было намерения физически устранить главного из своих соперников. Монашеский куколь отнял у Филарета шансы на обладание троном: расстрига не мог одеть на себя корону. Тем самым главная цель была достигнута.

Братья Федора были разосланы по тюрьмам в разные места: боярин Александр — в Усолье-Луду на побережье Ледовитого океана (Студеного моря), окольничий Михаил — в Ныробскую волость под Пермь, Иван и Василий — в Пелым за Урал. Малолетних детей Федора Никитича вместе с их теткой Анастасией Никитичной и семьей Александра Никитича сослали на Белоозеро и там заточили в тюрьму.

Боярин князь Борис Камбулатович Черкасский с женой и младшими детьми также оказался на Белоозере под стражей. Его старшего сына князя Ивана отправили в ссылку в Сибирь.

Князя Ивана Васильевича Сицкого, бывшего главным воеводой в Астрахани, заковали в «железа» и вместе с женой и сыном Василием привезли в Москву, Боярина постригли в монахи и определили в Кожеозерский монастырь, его жену также одели в монашеское платье и поселили неподалеку от мужа. Князь Василий Сицкий был посажен в тюрьму.

Свояк Романовых князь Александр Репнин, находившийся на воеводстве в Иранском городе, был отправлен в ссылку в Уфу.[69]

Подлинные документы по поводу ссылки, сохранившиеся в отрывках, позволяют установить, какими были условия содержания опальных в местах ааточения. Даже те ссыльные, которые не имели думного чина, получили разрешение взять с собой по «детинке» из числа своих дворовых холопов. Холоп прислуживал господину в пути, а затем в тюрьме. Тюрьмой для опального служил двор с рядом хозяйственных построек, предназначенных для обслуживания тюремного сидельца. Пристав, сопровождавший в ссылку младшего из братьев Романовых, получил приказ выстроить для него двор вдали от посада и проезжей дороги. Инструкция предписывала приставу провести все необходимые работы: «двор поставить…а на дворе велеть поставить хором две избы, да сени, да клеть, да погреб и около двора (чтобы — Р.С.) была городба».[70]

В клети и погребе хранились продукты и снедь. Осужденные получали достаточный корм. Так, Василий Романов получал в день «по колачу да по два хлеба денежных; да в мясные дни по две части говядины да по части баранины; а в рыбные дни по два блюда рыбы, какова где лучится, да квас житной». В стране был голод, и казна выделяла деньги для опальных с учетом дороговизны. На содержание младшего Романова была израсходована крупная для того времени сумма в 100 руб. Несмотря на все это, некоторые ссыльные, включая Василия Романова, погибли в местах заточения. Современники подозревали, что их казнили по тайному приказу Бориса Годунова. Близкий к Романовым летописец рассказывал о гибели ссыльных, следуя одной и той же несложной схеме: стрелецкий голова Леонтий Лодыженский, будучи приставом у боярина Александра Романова, удушил своего пленника по воле Бориса, Тимоха Грязной «удавиша» боярина Сицкого с женой, Роман Тушин «удавиша» окольничего Михаила Романова, приставы Смирной Маматов и Иван Некрасов «удавиша» Василия Романова и пр.[71]

Подлинные причины гибели ссыльных были, по-видимому, иными. Розыск об измене Романовых продолжался не менее полугода. Арест и ожидание казни могли сломить даже крепких физически людей. По некоторым сведениям, Романовых и их племянника князя Ивана Черкасского не раз приводили к пытке. Утратив разом высокое положение, власть, земли, некоторые из этих людей оказались на краю гибели, не покидая Москвы.

Первыми жертвами царского гнева стали опальные, принадлежавшие к старшему поколению. Боярин князь Ф. Шестунов умер в Москве «у себя на дворе в опале» еще до того, как Никитичей постигла «напасть», т. е. арест и ссылка.[72] Боярин князь Иван Сицкий принадлежал к тому же поколению, что и Шестунов. После осуждения он прожил очень недолго, хотя содержали его не в тюрьме, а в монастыре. Боярин Борис Черкасский, будучи в ссылке на Белоозере, разболелся старой болезнью. От «камчуга» его живот распух, и вскоре он умер.[73]

«Новый летописец» именовал пристава Смирнова Маматова не иначе как «окаянным» и приписывал ему тайную расправу с Василием Романовым. В действительности Маматов был приставом у Ивана Романова. Последний был человеком больным, несмотря на свою молодость (он болел «старой» болезнью: рукой не владел и на ногу немного прихрамывал). И все же Маматов сумел доставить его в Сибирь живым. Что касается Василия Романова, то его Маматов принял от другого пристава Ивана Некрасова в Пелыме «больна, токо чють жива».[74]

В источниках путь Василия Романова в Сибирь описан в подробностях. Стрелецкий сотник Некрасов получил наказ вести его «бережно, чтоб он с дороги не ушел и лиха никакого над собою не сделал». Приставу вручили железные кандалы, предоставив ему право использовать их в случае надобности. Пока арестованного везли в струге по Волге, он пользовался некоторыми послаблениями. Однако Романов, по словам пристава, как-то выкрал у него ключ от цепи и бросил его в Волгу. Опасаясь побега, Некрасов тотчас заковал колодника в цепь. В мае 1601 г. Романов благополучно добрался до Яранска, где пробыл шесть недель. После передышки ссыльного отправили дальше в Сибирь. Две с половиной недели пристав и арестант шли пешком, «только на подводах везли запасишко свое». На переходах пристав снимал с опального цепи, а на ночь снова ковал в железа. Наступила глубокая осень, ударили морозы. В таких условиях пришлось преодолеть уральские горные перевалы. Не выдержав трудного пути, Василий разболелся, и Некрасову пришлось везти его в санях «простого» (без цепей). Трудное путешествие продолжалось почти 4 месяца.

Власти позволили Василию жить в одних хоромах с братом Иваном Романовым. На всякий случай приставы приковали братьев на цепь в разных углах избы, тут же послав донесение в Москву. В ответ дьяки составили черновой наказ с повелением расковать Ивана и Василия и позволить им «в избе и во дворе ходить по своей воле». В беловом варианте последние слова были вычеркнуты и заменены приказом беречь Романовых крепко, чтобы они «з двора не ходили».[75] Руководители сыскного ведомства в Москве явно старались снять с себя ответственность за смерть ссыльных. Узнав о болезни Василия Романова, Семен Годунов поспешил заявить, будто по государеву наказу «ковать» ссыльных в цепи было не велено и что приставы «воровали», действуя «мимо государева наказу». 15 января 1602 г. Борис отдал распоряжение расковать Романовых, но его приказ пришел в Сибирь с запозданием. Перед смертью с Василия сняли кандалы. Брату Ивану позволили сидеть у постели больного. Причастившись у священника, опальный умер 15 февраля 1602 г. Похоронили его после отпевания в местной церкви.

В марте 1602 г. Борис, узнав о смерти Василия Никитича, велел перевезти Ивана Романова из Сибири в Уфу.[76] Однако Маматов не смог это выполнить из-за болезни опального. 8 мая 1602 г. пристав уведомил царя, что «изменник государев» разболелся «старою своею черною болезнью, рукою и ногою не владеет и язык ся отнял, лежит при конце».[77] Как только Ивану Никитичу несколько полегчало, Маматов немедленно повез его в Уфу. С дороги пристав отписал в Москву, что «изменник» быстро поправляется: «… везучи, язык у него появился, рукою стал владеть … а сказывает сердце здорово, ест довольно».[78]

Обширная переписка между московскими властями и приставами обнаруживает подлинные причины гибели ссыльных. Опальных везли за тысячи верст в Сибирь, либо на берег Студеного моря по бездорожью, нередко в тяжких цепях. Приходится удивляться не гибели осужденных «изменников», а тому, что некоторые из них уцелели.

Смерть нескольких ссыльных произвела тягостное впечатление в столичных кругах, напомнив боярам о временах Грозного. Власти пытались исправить положение. К лету 1602 г. Борис окончательно оправился от болезни. Кризис утратил остроту. В таких условиях Годунов счел возможным освободить из ссылки уцелевших «изменников», а затем объявил об их возвращении на государеву службу. Подобное решение имело свой политический смысл. Годунов желал убедить страну в том, что его раздор с влиятельными боярскими семьями на этом закончен.

25 мая 1602 г. власти распорядились освободить Ивана Романова и князя Ивана Черкасского и везти их в Нижний Новгород «на государеву службу».[79] 17 сентября опальным была объявлена милость: царь велел вернуть их ко двору в Москву.[80] Опасаясь излишнего рвения, власти объяснили приставам, что Романова следует везти в столицу, сообразуясь с его здоровьем.

Опальные князья Сицкие также были освобождены из тюрем и получили назначение на службу в понизовные города.[81] Однако их отъезд из мест заключения не был столь благополучен, как переезд Романова. Старший сын опального боярина князь Василий Иванович Сицкий не вынес путешествия в телеге. Его здоровье оказалось настолько подорванным ссылкой, что он умер в дороге, не добравшись до Москвы. Его кончину тут же приписали злому умыслу Годуновых.[82]

Летом 1602 г. власти объявили о прощении вдов и детей опальных бояр. Согласно царскому наказу, вдова Бориса Черкасского с дочерью и вдова Александра Никитича были освобождены из заточения и увезены на житье в бывшую вотчину Романовых село Клинцы под Юрьевом-Польским.

По случаю болезни старой боярыни Черкасской Борис сделал выговор приставу Д. Жеребцову за то, что тот стеснял опальных в питании. Приставы получили наказ содержать опальные семьи в полном довольстве. Как и в случае с В. Романовым, царь Борис сложил всю ответственность за притеснения опальных на своих доверенных агентов-приставов, якобы действовавших не по указу, а «своим воровством и хитростью».[83] В ноябре 1602 г. опальный Федор (Филарет) Романов сказал своему приставу: «Государь-де меня пожаловал, велел мне повольность дать».[84] Условия содержания опального в монастыре были в самом деле смягчены. Ему позволили часто покидать келью и стоять «на крылосе». Борис велел снабдить Романова новой одеждой и «покой всякой к нему держати». Но он и не помышлял о. прощении Филарета и возвращении его в Москву.

«Дело» Романовых, возможно, отразилось на положении великого князя Симеона Бекбулатовича. Симеон был давно не у дел. Позже он подвергся прямой опале. Власти не забыли того, что Романовы и Бельский пытались посадить Симеона на трон, чтобы расстроить коронацию Бориса. Вскоре после суда над Романовыми решился вопрос о браке датского герцога Ганса с царевной Ксенией Годуновой. В соответствии с условиями брачного контракта Борис Годунов обязался выделить герцогу в удел «великое княжество Тверское».[85] Чтобы закрепить Тверской удел за герцогом и его семьей, Годунов должен был окончательно изгнать с его территории Симеона, почти четверть века носившего титул «великого князя Тверского».

По словам московских летописцев, Симеон лишился удельного княжества еще при царе Федоре: «… не бяше уже на уделе во Твери, сведоша его в село Кушалино …»[86] В присяге на имя Бориса Годунова в 1598 г. «царь Симеон Бекбулатов» именовался без великокняжеского титула.[87] Правительство начало с того, что свело Симеона в его вотчину волость Кушалино, а закончило тем, что отписало эту обширную волость в казну. Опись царского архива 1626 г. упоминает следующий документ: «Столпик, а в нем ссылка великого князя Семиона Бекбулатовича … в село Кушалино со 111-го по 113-й год …»[88]

Кушалинская волость перешла во владение Большого дворца. Для управления ее туда прибыли дворцовые приказчики. Возможно, что все эти перемены сопровождались какими-то осложнениями. Во всяком случае, некоторые из кушалинских «мужиков» были отправлены в Сибирь, а «опальная рухлядь» отписана в казну.[89] Конфискация вотчины свидетельствовала о том, что власти предъявили Симеону достаточно серьезные обвинения. Тем не менее местом его ссылки стали не сибирские города и не северные погосты, а его собственные недавние владения. Условия ссылки были почетными. Симеон жил в Кушалине в окружении своего «двора». Штат двора включал 2 дворян, 2 подьячих и прочих «дворовых людей», получавших на содержание 65 руб. из Дворцового приказа.[90]

Подобно Филарету, Симеон получил послабления, но ему не разрешили вернуться в Москву. Годунов нашел время, чтобы написать ему утешительное послание. Государь обещал, что на свой день рождения он пожалует ссыльного и даст ему свободу.[91] Однако обещание осталось невыполненным. Сколько бы мягкими не были гонения на служилого «царя», они дали почву для слухов, порочащих Годунова. Ослепший от старости Симеон сам жаловался Я. Маржарету, будто лишился зрения из-за Бориса, приславшего ему отравленного вина.[92] В русских летописях то же обвинение приобрело мистический оттенок: царь якобы ослепил Симеона с помощью некоей «волшебной хитрости».[93]