«Кавказская антресоль», или Тургеневская Москва

«Кавказская антресоль», или Тургеневская Москва

Наверно, они оба сожалели о несостоявшейся близости – Мария Гавриловна Савина и Иван Сергеевич Тургенев. Актриса в блеске славы и знаменитый писатель. Увлечение было взаимным, немолодой возраст давал право на откровенное выражение чувств, но и закрывал всякую общую будущность. Каждый поезд, по выражению Марии Гавриловны, уже давно шел по своим рельсам, а свести на стрелке пути грозило только крушением.

Может быть, как раз поэтому разговоры в комнатах и аллеях Спасского-Лутовинова отличались для обоих откровенностью. Среди «маленьких признаний» Тургенева было и его отношение к Москве, к которой актриса оставалась равнодушной.

По словам писателя, он нигде не чувствовал себя так покойно и устроенно, нигде не просыпался по утрам с легким сердцем. А между тем обстоятельства каждый раз складывались не наилучшим образом. Все время приходилось куда-то спешить, заботиться разными делами, никак не удавалось «зацепиться» за древнюю столицу.

После Парижа, после сложившейся привычки к западноевропейскому образу жизни он признавался, что у него были две самых любимых комнаты, к которым он возвращался в тяжелые минуты мыслями. Обе московские, но только одна чужая, любезно предоставлявшаяся ему старым другом на московских бульварах, неподалеку от храма Христа Спасителя, другая же его собственная, в настоящем усадебном доме, с которой он расстался вскоре после кончины матушки.

Марии Гавриловне показалось, что он все еще испытывает сожаление об утрате. Во всяком случае, описание отличалось множеством подробностей – находилась его любимая комнатка на антресолях, была низкой, зато удивительно теплой, а под небольшим окошком был сад со старыми деревьями, то зеленевший яркой зеленью, то утопавший в пуховых сугробах. Разговор о комнатке зашел потому, что именно в ней собирались товарищи Марии Гавриловны по ремеслу – актеры Малого театра, которым он читал только что написанные пьесы, а они тут же разбирали их на голоса под восторженные восклицания, а подчас и взрывы хохота. Это было единственное, очень недолгое время, когда Иван Сергеевич увлекся драматургией и узнал бешеный успех на московской сцене.

Спрашивать, почему было не продолжить так удачно начатый опыт, Мария Гавриловна не стала. Затянувшаяся в бесконечность драма любовного треугольника с знаменитой певицей Полиной Виардо была слишком известна всей Европе. Тургенев не мог найти в себе силы положить ему конец ни тогда, ни теперь, несмотря на все чары неотразимой Савиной. Недаром он говорил о себе как о человеке «решенном». Теперь казалось – и, скорее всего, только казалось, – что если бы снова подняться в ту комнату на антресолях… Между тем ни его детство, ни юность не были согреты семейным теплом.

Родился Иван Сергеевич не в Москве – на Орловщине, в Спасском-Лутовинове. Родители не скрывали от детей всех сложностей своего насильственного брака. Собственно, он был решен немолодой, некрасивой, зато неожиданно разбогатевшей за счет наследства Варварой Петровной. Выбранного ею красавца-ремонтера вынудило согласиться полное безденежье. В этом случае существенная разница в возрасте роли уже не играла.

Варвара Петровна была достаточно образованна, обладала несомненными литературными способностями и склонностью к множеству причуд, среди которых было пользование молитвенниками исключительно на французском языке. По селу ее носили в застекленных – от заразы! – носилках, и она не отказывала себе в удовольствии назначать самые жестокие физические наказания и дворовым, и собственным детям. Говорить о настоящей сыновней привязанности в таких условиях не приходилось. Все симпатии даже ее любимца Ванечки всегда оставались на стороне отца.

Первая встреча Тургенева с Москвой – апрель-май 1822 года, проездом. Родители с двумя сыновьями (третий, «убогий», по выражению писателя, был оставлен в Спасском) и целым штатом прислуги вплоть до собственного врача ехали в путешествие по Европе. На старую столицу было отведено всего несколько дней, зато в Петербурге предстояло свидание с светлейшей княгиней Голенищевой-Кутузовой-Смоленской, урожденной Бибиковой, на котором сумел отличиться маленький Иван.

Тургенев писал впоследствии: «Мне было тогда шесть лет, не больше, и когда меня подвели к этой ветхой старухе, по головному убору, по всему виду своему напоминавшей икону, почерневшую от времени, я, вместо благоговейного почтения, с которым относились к старухе моя матушка и все окружающие, брякнул: „Ты совсем похожа на обезьяну“… Крепко досталось мне за эту выходку». Бибикова приходилась теткой матери, а дочери Михаила Илларионовича Кутузова были ее троюродными сестрами.

Кстати, среди бывших однополчан отца, которых им довелось посетить, был полковник кавалергардов Павел Петрович Ланской и служивший у него же младший брат – Петр Ланской, женившийся впоследствии на вдове А.С. Пушкина.

Родители прошли шестинедельный курс лечения на Богемских водах, побывали в Швейцарии, на берегах Боденского озера, где еще жила под арестом королева Гортензия, падчерица Наполеона и мать его сыновей. Степная Швейцария напомнила Варваре Петровне степной Ливенский край у них на Орловщине.

Тургенева-отца больше всего занимали поиски гувернера для сыновей, который бы владел системой Песталоцци, к которой он хотел добавить педагогические принципы нашего просветителя К.И. Новикова.

Идеи домашнего образования очень скоро доказывают свою несостоятельность, и семья принимает решение переехать жить в одну из столиц. Средства и родственные связи делали для Варвары Петровны, единолично распоряжавшейся хозяйством, возможным любое решение. Тем не менее выбор падает на Москву, где приобретается почти загородная усадьба Валуева вблизи Самотеки, на склоне обращенного к реке Неглинной холма (Б.Спасский переулок, 12/24). За рекой со стороны нынешних Троицких переулков располагался увеселительный сад родственника А.С. Пушкина, куда на устраиваемые с большой пышностью и выдумкой праздники стекалась вся Москва. Хотя главный усадебный дом был снесен в советские годы для строительства ныне существующего многоэтажного жилого дома, во дворе домовладения до последнего времени сохранялись характерные надворные постройки.

Из усадьбы на Самотеке братья Тургеневы направляются в считавшийся очень престижным пансион Вейденгаммера в Гагаринском переулке (№ 10 – не сохранился). Здесь проходят первые два года московской жизни, и в долгих поездках от Пречистенских ворот на Самотеку и обратно для Тургенева начинает складываться так любимый им образ Москвы – живописной, уютной, полной народа и садов.

Были ли это фантазии отца, считавшего себя знатоком педагогических систем и методик, или появились какие-то иные причины, но в 1829 году одиннадцатилетний Тургенев вместе с братом Николаем оказывается в следующем учебном заведении – пансионе Армянского института (Армянский переулок, 2), где им предстояло готовиться к поступлению в университет. В только что отстроенной и по праву считавшейся одной из красивейших усадеб Москвы пансион Краузе занимал боковой флигель.

Московский университет в XIX веке.

Но здесь разочарование отца наступило гораздо быстрее. Через несколько месяцев младшие Тургеневы переселяются в родительскую усадьбу на Самотеке. Наступают четыре года усиленных домашних занятий русским языком и словесностью, математикой, историей, географией, философией, французским языком, немецким, английским, латынью, рисованием. Дополнительной обязанностью мальчиков было вести подробный дневник. Но все же первыми собственно литературными опытами становятся для Тургенева письма, которые он с огромным удовольствием пишет брату отца в деревню. Часто повторяющиеся в них описания Москвы говорят не только о пробуждающемся литературном даре, но и о совершенно особенном отношении к Москве.

«Теперь в Москве с большей части улиц поднимается уж пыль, как проезжают. Река сошла, и пропасть человек собирается смотреть на Каменном мосту, как огромные льдины почти в половину реки летят, лезут, вдруг бух об аркаду и разрушаются с треском в малые льдины, другие через нее, третья, четвертая…» Спустя сто лет, уже в советские годы, зрелище ледохода на Москве-реке собирало толпы любопытных, а в прибрежных районах заранее плотно закрывались и тщательно смолились окна и люки подвалов и низких первых этажей.

В Замоскворечье на Пятницкой вода могла доходить до Климентовского переулка, а на Кремлевской набережной плескалась у стен Кремля.

В том же письме Тургенев добавляет: «После обеда пошли мы гулять. Москва разлилась ужасно: в 1810-м году была только ей подобна; льдины, бочки, бревна, крыши домов, горшки, ящики – все летит по реке, которая с ужасным ревом клубится, бушует, стенает, вертится, взвивается, кипит. Она даже потопила улицу со стороны Кремля, не говоря о стороне, которая потоплена». Автору этих строк тринадцать лет, и через год он подаст прошение о принятии его на словесное отделение Московского университета на собственный кошт.

Пятнадцать Тургеневу исполнится уже в стенах университета. Его подготовка к университетским занятиям была блестящей, новые занятия никакой трудности не представляли. Было время и настроенность впитывать по-новому раскрывавшуюся перед ним Москву. Каждый день повторяется путь от Самотеки до Моховой иногда по бульварам и Большой Никитской, реже через Неглинную – на Трубной площади всегда кипел торг – Театральную площадь и снова кишевший людьми и упряжками Охотный ряд. Все зависело от торговых дней и скопления народа. Так невольно оставались в памяти маленькие уютные особнячки с непременными колоннами, которые он так любил, сады и садики перед ними, почти сельский уклад жизни.

Но, казалось бы, устоявшийся домашний порядок неожиданно был нарушен почти невероятным событием. В свои пятьдесят три года Варвара Петровна забеременела и родила дочь… от домашнего врача семьи А.Я. Берса, отца будущей супруги Л.Н. Толстого. Оба писателя знали об этой почти родственной связи между ними и горько подтрунивали над ней.

В конце концов, скандал можно было попытаться замять, вот только Варвара Петровна не стала крыться ни со своими чувствами, ни со своей побочной дочерью. Она и не думает отказываться от девочки или где-то прятать ее. Младенец занимает почетное место в доме, и меру этого оскорбления отец Ивана Сергеевича уже выдержать не может. Семья рассыпается, Тургенев-старший находит способ оставить супругу. После успешного окончания первого курса Московского университета братья Тургеневы переводятся в университет Петербургский, и отец переезжает в столицу на Неве вместе с ними. Многочисленные друзья и родственники с нескрываемым любопытством наблюдают за развитием событий.

Драма оказывается короткой и очень болезненной для Ивана Сергеевича. Отец через год умирает. Мать, путешествовавшая по Европе, не считает нужным ради такого события возвращаться на родину. Сюжет «Первой любви» предстает в обратном отражении. От переезда в Москву Иван Сергеевич категорически отказывается. Он так и закончит Петербургский университет, а затем прослушает два курса в университете Берлина. Тоски по дому он не испытывал, забыть пережитое не сумел.

О так называемой «воспитаннице» Тургенев напишет со временем Полине Виардо: «Она не глупа, не зла, но бессодержательна и избалованна; манеры отвратительные: нечто вроде жеманной гризетки, ленивой и вульгарной». Мадемуазель Богданович-Лутовинову – имя, придуманное ей Варварой Петровной, – не связывало с братьями ничто.

Понимая роковое значение случившегося, Варвара Петровна прежде всего решает сменить московский дом. Ей по-прежнему нужно городское поместье, но выбирает его она теперь на другом конце Москвы, вблизи Москвы-реки и Крымской площади, на Остоженке (№ 37).

Владения на Остоженке и в самом деле представляли покойную и широко раскинувшуюся усадьбу. До 1812 года они принадлежали одному из любимцев Павла I – К.Ф. Кноррингу. Кнорринг состоял генерал-лейтенантом при императоре, начальником Кавказской дивизии и главным командиром войск в Грузии в момент ее присоединения к России. При нем дом имел два этажа и хороший, окруженный служебными постройками сад. Но общая судьба многих московских домовладельцев тех лет – генералу оказалось не под силу восстановить свое хозяйство после Отечественной войны 1812 года. Кнорринг умер в 1820 году, так и не отстроив особняка.

Новым владельцем становится некий титулярный советник Д.Федоров, поставивший на старом фундаменте одноэтажный деревянный дом с порталом. Отделку дома завершает сменивший Д. Федорова в 1880-х годах гиттенфервальтер 10-го класса, иначе – служащий по Горному ведомству, Н.В. Дошаковский. В 1833 году дом так и был описан: «Деревянный жилой корпус на каменном фундаменте, обшит тесом, покрыт железом». Представленный на чертеже вид фасада значительно отличается от дошедшего до наших дней и восстановленного во время последнего ремонта: вместе колоннады – портал с тремя полукруглыми арками, вместо простых боковых окон – тройные с тонко прорисованными резными медальонами, имитирующими, как то часто делалось в Москве, лепные барельефы. Скорее всего, именно в таком виде дом на Остоженке и перешел в руки тургеневской семьи.

Жизнь здесь была трудной, подчас невыносимой из-за крутого нрава матери. На Остоженке Тургенев наблюдает трагедию своей будущей Аси, побочной дочери дяди по отцу, выданной в конце концов замуж за крепостного повара. Здесь родится его собственная дочь от белошвейки – Пелагея-Полина, воспитывавшаяся впоследствии в семье Виардо. В тех же стенах происходит драматический разговор матери с двумя сыновьями.

Никаких средств к существованию из своего огромного состояния Варвара Петровна не согласилась им дать. Все только из ее рук и по ее приказу. А между тем бедствовала семья старшего сына Николая, осмелившегося жениться на компаньонке матери, перебивался на скудные литературные заработки младший – любимец Иван. Возмущенная попыткой Ивана Сергеевича просить за брата, В.П. Тургенева отказала сыновьям от дома и предпочла в нем умереть в одиночестве под звуки оркестра, игравшего, по ее приказу, в соседнем со спальней зале веселые польки.

А между тем она отчаянно – иначе не скажешь, – всеми силами своей страстной натуры любит младшего сына, и это во многом ей Тургенев обязан своим литературным даром. Письма матери к «ее Ивану» говорят сами за себя:

«Вот чем начинается день мой: я просыпаюсь в 8 часов, звоню. Протираю глаза чаем с ромом, надеваю несмятый чепец, кофточку и беру молитвенник, читаю кафизму из Псалтиря. И чай готов, наливает в спальне Дуняшка; Псалтирь оставляется – первая чашка пьется. Между второй – всегда берутся карты, и гадаю, и ежели выйдет дама пик… – боже избави, особенно на сердце. Подается другая чашка; я обуваюсь, одеваю утренний костюм, молюсь Богу и иду… Птицы уже меня дожидают, пищат…

Утро начинается. В гостиной отгорожен к одному окну кабинет, с зеленью, стол письменный стоит… Вот я беру Кантемира. Кантемиром называется деревянный порт-папье с ручкой. Итак, беру Кантемира, пишу вчерашнего дня журнал…

«Однако, пора одеваться», – говорит Дуняшка, не удивляясь, что барыня утирает слезы… Это – не редкость для них. Смех – это другое, это в диковинку. Пора… пора… прости, до часу. Вот и два часа. Я занималась в отцовском кабинете, называемом бариновым. Что я делала? – Вошла, позвонила. Вошел дежурный мальчик с красненькой ленточкой в петлице. – «Дворецкого!» – Вошел дворецкий и повар с провизией. Говядины на бульон и прочее. Побранила повара… Они вышли… Вошли мальчики. Кто что вчера делал? Митька, Васька Лобанов и Николашка Серебряков. Рисовали… Каллиграфию… Читали… Вышли. Лобанов орлик мой! и улыбается – он не может больше – не знаю – чего? – Прежде бранила, наконец не замечаю. – Работы…

Садовники печи топили, цветы поливали… Столяр стол чистил, девушки то… и то. А вот и расходы, расходы в деревне: говядина, рыба, свечи, мыло, краски и прочее и прочие вздоры. Вот и пуза Серебрякова, а наконец и вся туша – вздыхает и опять вздыхает… Вворачивает словечко против дядюшки… против управляющего… Я будто не замечаю, а на ус мотаю… Иное – правда, другое – вздор – из чего вывожу свои рассуждения.

Вот и половина 12-го, девочка с чаем, т. е. грамматике конец. Конец… Нет, на конец тут-то все дела и найдутся. И то… и то… А между тем голуби – стук-стук в окно… гуль. гуль… ворку… ворку… Егорка, новый лакей, губошлеп, несет корм и мешок; голуби летят на него и, наконец, на крыльцо; на балконе дерутся, сердятся, ссорятся, а звонок бьет 12 часов, дети идут завтракать. А я запираю баринов кабинет, иду одеваться.

Вот я оделась, вот я в гостиной, глаз на глаз с портретом моего второго сына… Он большой негодяй, ленится ко мне писать, а когда пишет – как будто только по обязанности… к матери. А я какая мать, я друг моим детям, вся их, вся для них… Особенно этот Иван, мой друг, мой советчик; он понимает меня более. А я знаю его, как знаю сама себя… Сердце у него предоброе… а страсти, страсти готовы им овладеть, и он поддается им, хотя бы когда захотел, умел бы лучше хладнокровного их покорить… Но! – ему это трудно, и он пустит руки, как утопающий на моих глазах почтальон: держал, держал сук, выбился из сил… а бегут его спасать… Еще бы минуту – он опустил руки, сказал «ва!» – и волны умчали его из глаз моих.

– Кушанье поставили, – говорит Антон все тем же голосом, который так всем известен. 3 часа. После обеда кофий на столе, Лиза или Анета разливают. И все уходят. Я иду в детскую, мое теплое гнездышко, читаю… до свеч. 6 часов. Дуняшка хлопочет уже о самоваре. Бабушка давно кряхтит опять в гостиной. Дверь заперта в спальню до 7 часов – хоть кряхти, хоть не кряхти. Общий чай – звонок. После чая дети танцуют, или музыка, старики в сборе, бальные дети танцуют или певчие…»

Но независимо от семейных осложнений и их развязки на протяжении целых десяти лет это московский дом Тургенева, куда возвращается он из всех петербургских и заграничных поездок. Каждое произведение 40-х – начала 50-х годов так или иначе связано с домом на Остоженке. Это «Андрей Колосов», «Переписка», поэма «Андрей», многие стихотворения, вдохновленные горьким и недолгим «премухинским романом», как назовет сам Тургенев свое чувство к сестре Михаила Бакунина – Татьяне: «Долгие, белые тучи плывут», «Осенний вечер… Небо ясно», «Заметила ли ты», «Гроза промчалась», «Когда с тобой расстался я».

Тургенев привязался к остоженскому дому. У него своя любимая комната на антресолях, низкая, очень теплая, с окнами в запущенный сад, от которого сохранился до наших дней вековой вяз. А после смерти матери осенью 1850 года здесь все словно оживает новой жизнью. Это время первых и успешных драматургических опытов Тургенева. Его почетный гость – «папаша Щепкин», которому была посвящена первая редакция «Нахлебника». Эту пьесу великий актер особенно хотел сыграть, но смог осуществить свое желание только спустя 12 лет. Сыграет Щепкин и тургеневского «Холостяка».

С совершенно исключительным успехом проходит в январе 1861 года на сцене Малого театра «Провинциалка». «Вот уж точно я ожидал чего угодно, но только не такого успеха, – напишет Тургенев П.Виардо. – Вообразите себе, меня вызывали с такими неистовыми криками, что я наконец убежал совершенно растерянный… шум продолжался добрую четверть часа и прекратился только тогда, когда Щепкин вышел и объявил, что меня нет в театре».

Из Малого театра Тургенев бежал к себе на Остоженку. Там же он подарит другому замечательному актеру – Прову Садовскому – посвященную ему драматическую сцену «Разговор на большой дороге». В доме на Остоженке был написан в своем окончательном варианте и замечательный тургеневский рассказ «Певцы», возникновению которого предшествовал любопытный эпизод.

Среди московских живописцев Тургеневу был особенно близок Кирилл Горбунов, недавний крепостной, хлопотами Гоголя начавший учиться у Карла Брюллова и усилиями многих литераторов выкупленный на свободу. Горбунов тесно связан с Белинским, и Тургенев скажет о посмертном портрете «Неистового Виссариона» кисти Горбунова: «Чем больше смотришь, тем больше похож». Но у Горбунова был и еще один известный только близким друзьям талант – исполнителя народных песен. Не меньшей популярностью в этом виде мастерства пользовался и другой художник – Лев Жемчужников, брат литераторов, создавших вместе с А.К. Толстым образ Козьмы Пруткова.

Тургеневу приходит мысль устроить соревнование обоих певцов. Встреча состоялась. Одним из судей выступает сам писатель, а победителем становится Кирилл Горбунов, черты которого сообщены в рассказе Якову Турке. Тургенев передал в «Певцах» и свое впечатление от пения художника: «В нем была неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно беспечная грустная скорбь. Русская правдивая горячая душа звучала и дышала в нем и так хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. От звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль».

Московские связи Тургенева в эти годы исключительно широки. Среди гостей дома на Остоженке все Аксаковы, М.П. Погодин, И.Е. Забелин, А.Н. Островский, А.Ф. Писемский. Отсюда направляется Иван Сергеевич знакомиться с живущим на Никитском бульваре Гоголем и слушает там авторское чтение «Ревизора». Тем не менее сравнительно скоро Тургенев расстается со своей «остоженской обителью». Одна из очередных владелиц дома жена генерал-майора А.П. Вознесенская в 1871 году вместе с переменой нескольких подгнивших венцов (дом оставался деревянным) переделывает внутреннее расположение комнат, прорубает новые окна и двери, штукатурит фасад.

В 1894 году тургеневский особняк уже составляет собственность известного московского врача И.П. Смирнова, а в 1895-м переходит в собственность Московского совета детских приютов. При этом двухэтажный флигель в глубине двора переоборудуется под слесарную на первом, столярную и токарную мастерские на втором этаже. В 1901 году по проекту архитектора Н. Какорина рядом с тургеневским домом строится четырехэтажное здание «для склада и публичной продажи предметов, пожертвованных Совету». В январе 1917-го вместо мастерских открывается механическая штамповальная фабрика. Тургеневский дом превращается в коммунальное жилье, на смену которому приходит производство спортивной одежды. Музей великого писателя? Нет, вопрос о его создании по-прежнему не стоит. И по старой причине: на Тургенева у города Москвы средств не может быть.

И необычная история, связанная с домом на Остоженке и получившая свое завершение в 2005 году.

Переезжая на Остоженку, Варвара Петровна прежде всего думала о своем любимце. Верила, что по окончании университетских занятий вернется в Москву, будет жить рядом с ней. Устраивала его комнату по вкусу и моде тех дней, когда все еще шла война на Кавказе. «На кавказский манер» мужские половины украшались кавказскими коврами, а на стенах непременно развешивалось оружие. Актеры Малого театра, собиравшиеся у Тургенева на читку его пьес, не могли не обратить внимание на такое несоответствие: вполне мирный и штатский хозяин, никогда не имевший ничего общего с армией, и воинственная обстановка, на которую он, впрочем, не обращал сам никакого внимания. «Папаша Щепкин» делился впечатлениями со своими домашними, актер Пров Садовский пересказывал товарищам по сцене, что один палас – «красный с черными крестами» – висел на стене, а второй – «зеленый пестренький» – лежал на широкой тахте. Эти воспоминания сохранились в обеих семьях: кто бы ни запомнил наизусть все, что было связано с удивительным писателем.

После продажи дома на Остоженке вся его обстановка была перевезена в Спасское. Обстановку большого дома в поместье Иван Сергеевич менять не захотел, новые вещи разместились по кладовым и флигелям. Одна из комнат флигеля превратилась в московскую «кавказскую антресоль», и это в ней наследница писателя разместила приехавшего в 1900 году в Спасское погостить их общего с писателем родственника, ливенского помещика Стефана Львовича Лаврова.

Никто не знал, насколько затянется визит, поскольку вызван он был семейным конфликтом: старшая дочь Лавровых по благословению отца, но вопреки воле матери, «уходом» – буквально сбежав из дому, обвенчалась с офицером, служившим в штабе Западных войск, и уехала в Варшаву. Мать не захотела простить ни мужа, ни дочь. Приезд в Спасское означал скорее всего окончательный распад семьи, которого Стефан Львович не сумел пережить. Через две недели его не стало. Дочь, находившуюся на последних неделях беременности, извещать не хотели – она сама увидела во сне и момент кончины отца, и всю обстановку комнаты, в которой прошли его последние минуты. По желанию покойного, он был похоронен в Спасском, а приехавшей дочери хозяйка поместья подарила оба кавказских паласа. С тех пор и вплоть до 2005 года они висели в ее семье в Варшаве, позже в Москве, пока правнучка Стефана Львовича не подарила их Литературному музею И.С. Тургенева в Орле. И удивительно вовремя. Потому что несколькими днями позже в ее доме появились дочери поэта Расула Гамзатова. Старшая – Патимат – специалист по коврам, младшая – директор Художественного музея Дагестана в Махачкале. Паласы интересовали их как старейшие из сохранившихся образцов дагестанского ковроткачества. Сестры тут же направились в Орел и подтвердили возраст паласов, определили с явной горечью: ковры должны были бы оказаться в их музее, но… С настоящим кавказским радушием сестры помогли орловскому музею в реставрации тургеневских вещей. Музей – это всегда и везде музей, вот только в Москву и родной дом на Остоженке паласы не вернутся. Никогда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.