ЧЕРКЕСИЯ — «КАВКАЗСКАЯ АТЛАНТИДА»

ЧЕРКЕСИЯ — «КАВКАЗСКАЯ АТЛАНТИДА»

И с этим злом, веками освященным,

Ужасным, тело свыклося мое;

А из него от солнечного жара

Сочатся капли крови постоянно

И на скалы Кавказа упадают.

Эсхил[149]

Алексей Николаевич Веселовский, известный историк литературы, в исследовании «Прометей в кавказских легендах и мировой поэзии», опубликованном в 1902 году в «Кавказском вестнике», писал:

«С тех пор, как легенда о Прометее подверглась впервые литературной обработке Гезиода, прошло двадцать шесть веков, но она все еще могущественно действует на человечество. Прометей — один из немногих его избранников, сочувствие к которым сопутствует мировой истории, — и, благодаря тому, что еще в отдаленной древности греческий миф о нем слился с преданиями народностей Кавказа о скованных титанах-страдальцах, во множестве вариаций повторялась повсюду, как нечто неизбежное, завещанное веками, именно кавказская обстановка мучений титана. На почве локализации предания сближаются такие крайности человеческого творчества, как кабардинские, осетинские или иные поверья… и просветленные гуманною мыслью и идеализмом художественные произведения Эсхила или Байрона».

В том, что именно Кавказ был выбран греческими гениями местом страданий Прометея, есть свой глубинный смысл, который не исчерпывается наличием схожих легенд у кавказских народов — у черкесов, в частности. Этот древний сюжет, реализовавшийся именно в той части Кавказа, обращенной к Черному морю, которая впоследствии была населена адыгами-черкесами и абхазами и была прочно связана с греческим миром, бросает мрачный отсвет на последующую судьбу этих народов. Тем более что кавказские варианты мифа принципиально пессимистичнее греческих — страдания титана бесконечны и у него нет надежды на вмешательство героя-освободителя.

А. Веселовский формулирует важную для нас мысль:

«Поразительная особенность Кавказа, которую можно было бы назвать бессмертием народной памяти или поэтическим консерватизмом, — умение в течение тысячелетий сберегать то, что некогда поразило народный ум или воображение, и, точно сохранив его в глубине своих ущелий, за твердыней гор, неприкосновенно передавать позднейшему потомству, ставит теперь лицом к лицу в мировой литературе обе эти противоположности…»

Это «бессмертие народной памяти», не только поэтический, но и — глубже — психологический консерватизм, то, что сегодня можно назвать психологической стабильностью, цельностью и прочностью мировосприятия, — стало одной из фундаментальных причин трагедии Черкесии, когда, волею геополитических обстоятельств и логики развития империи, она оказалась в неразрешимом конфликте с могущественной Россией.

Мы не будем излагать здесь длительную и многосложную историю взаимоотношений черкесских племен с Московским государством. Можно только сказать, что в XVI–XVII веках, когда эти отношения были достаточно оживленными, ничто не предвещало драмы, разыгравшейся в XIX веке, предпосылки которой сформировались в веке XVIII.

Мифологическая Атлантида рухнула в океанскую пучину в результате грандиозного природного катаклизма.

Историческая Черкесия исчезла в результате катастрофы военно-политической.

До начала 1860-х годов адыги-черкесы (наиболее крупные племена: шапсуги, абадзехи, натухайцы, темиргоевцы, бжедухи, убыхи) населяли обширное пространство от Черноморского побережья до Прикубанья. Восточнее проживали адыги-кабардинцы. Как и об античной Атлантиде, о «Великой Черкесии» существует много мифов, но есть и несомненная данность — пространство обитания адыгских народов было пространством богатой и своеобразной культуры. Это был особый мир, производивший сильное впечатление на европейцев. Мир, безжалостно и — как теперь очевидно — неоправданно разрушенный.

Трагедия такого масштаба заслуживает изучения внимательного и объективного, ибо уроки, которые можно извлечь из происшедшего, более чем актуальны. Не говоря уже о таком немаловажном понятии, как справедливость.

Что это была за культура?

В 2005 году вышло поразительное по своей смысловой и фактологической насыщенности издание, называющееся «Старые черкесские сады. Ландшафт и агрикультура Северо-Западного Кавказа в освещении русских источников». Создал этот двухтомник знаток истории Кавказа вообще и Черкесии в особенности Самир Хотко. Это увлекательное и горькое чтение, ибо речь, как правило, идет о достижениях великой аграрной цивилизации, погибавшей на глазах русских исследователей.

Крупный ученый — ботаник, агроном, этнограф — Иван Николаевич Клинген, в конце XIX века изучавший природу разгромленной Черкесии, оставил убийственные свидетельства:

«Весь восточный берег Черного моря и большая часть Батумского округа представляет из себя обширную пустыню с населением более редким, чем Сибирь. Природа здесь роскошна, как нигде в Европе, а климат по мягкости подобен климату Ривьеры. Растительность, сохраняя свою южнорусскую физиономию в северо-западной части, постепенно утрачивает ее при передвижении на юг, а за Сочи мало-помалу принимает субтропический характер… Под нею скрывается плодородная почва, нередко тучный чернозем, который обеспечивает урожаи самых прихотливых сельскохозяйственных растений, а массы воды дают огромные ресурсы для применения надпочвенного, подпочвенного и даже воздушного орошения. Но до последнего времени население побережья не прибавлялось, а скорее рефессировало, и колонии прозябали, а не процветали; ничтожная производительность земли, всюду жалкая культура, уныние в сердцах, вечные вздохи о покинутой родине, бедность, болезни, невозможные дороги, отсутствие мостов, общий упадок и одичание — вот что режет глаз на каждом шагу… В продолжение более чем четверти века испытаны всевозможные меры заселения, немало денег и энергии ушло на бесплодные попытки, а все же дело не продвинулось.

В чем же здесь тайна?»

И честный ответ:

«Исчезли горцы, но вместе с ними исчезло их знание местных условий, их опытность, та народная мудрость, которая у беднейших народов составляет лучшее сокровище и которой не должен брезговать даже самый культурный европеец. Горцы прекрасно умели возделывать всякого рода орехи, хурму, яблоки, груши, винную ягоду и, несмотря на закон, угощали европейцев прекрасным вином. На юго-востоке занимались они хлопком, особый вид лебеды служил им для добывания селитры, а душистый мед тысячами пудов шел за границу. Их защитные насаждения вдоль рек, живые изгороди, лесные опушки кругом полей, древесные группы для затенения, воздушные силосы из листьев и ветвей — все вызывает одобрение агрономов. Веками выработанная система гигиенического режима для предупреждения от лихорадки, особый выбор мест для жилища, пользование водой, распределение работ по времени дня и по времени года в зависимости от вертикального профиля местности — все возбуждает удивление среди гигиенистов. Их плуги и рала, их выносливые горские семена были замечательно приспособлены к местным условиям. Скотоводство велось в огромных размерах, и из молочных продуктов приготовлялся хороший и прочный сыр… Они ежегодно били до 500 000 баранов и продавали до 200 000 бурок. Масса тисового, пальмового и строевого леса грузилась на иностранные корабли. Еще в последней трети прошлого столетия (XVIII век. — Я. Г.)… общий вывоз товаров из Черкесии простирался, по тогдашним деньгам (считая один только таманский рынок и Каплу), до двух миллионов рублей. Из этого количества на долю одного восточного побережья приходилось около миллиона по нынешнему курсу».

Итоговый вывод Клинген вписал курсивом:

«Удалив из страны черкесов в силу общих государственных соображений, мы взяли на себя тяжелый нравственный долг удовлетворить цивилизацию за утраченные силы и за погибшую культуру, которая копилась 3000 лет, а погибла в 30 лет под напором чудовищно-творческой силы природы, уже не сдерживаемой опытной и сильной рукой аборигена… Бессильны здесь огонь и меч, и не спасут никакие беспочвенные проекты, потому что погибли навсегда старые традиции и почти без следа исчезла старая культура»[150].

«Погибшая культура…». «Исчезла старая культура…»

Честный русский ученый нигде ни словом не говорит о «дикости» аборигенов, об этом любимом аргументе новых конквистадоров. Да и не только их. Демократ Добролюбов, сочувствуя горцам, писал, тем не менее, о необходимости «внушить диким племенам истинные начала образованности и гражданского быта». За несколько десятилетий до Добролюбова железный республиканец и несгибаемый государственник Пестель аргументировал поголовное изгнание горцев с Кавказа и заселение его русскими крестьянами тем, что «полудикие народы» не могут рационально распоряжаться благами природы.

Таков был уровень осведомленности и неспособность понять ценность другой культуры.

Сведения о цветущем состоянии края приходят в некоторое противоречие со свидетельствами русских военных. Так, например, адмирал Серебряков, игравший одну из ведущих ролей в войне на Черноморском побережье и в прилегающих горах, назвал черкесов «стадом нищих дикарей». (Правда, через некоторое время он изменил свое мнение.)

Это объяснялось двумя причинами. Во-первых, особым шиком среди горских удальцов, в том числе и имевших высокий социальный статус, было ношение драных черкесок при дорогом оружии. На русских офицеров, недостаточно знакомых с горским бытом и психологией, это производило странное впечатление. Во-вторых, и это главное, черкесы действительно постепенно нищали в результате карательных действий войск Кавказского корпуса. Это была сознательная стратегия, направленная на уничтожение посевов, угон скота, разрушение аулов, что приводило к массовому голоду и хозяйственному разорению.

Тут стоит повторить уже известный нам фрагмент из наставления генерала Вельяминова полковнику Хан-Гирею, направленному, как мы помним, Николаем I уговорить черкесов подчиниться требованиям Петербурга:

«Натухайцы, шапсуги и абадзехи до сих пор упорствуют в непокорности. Самая большая половина натухайцев и значительная часть шапсугов потерпели большие разорения в последние три года. Многие остались на прежних местах жительства, и как дома их сожжены, то живут в скудных шалашах. Другие переселились к абадзехам, к шапсугам, обитающим между Абином и Афипсом, и к народам, живущим вдоль берега Черного моря между Геленджиком и Гагрою. Натухайцы, потерпев в прошедшую осень большую потерю в сене, как оттого, что сами зажгли его (чтобы не досталось русским. — Я. Г.), и оттого, что весьма много взято нашими войсками, продавали в течение зимы рогатый скот и баранов за бесценок»[151].

Разумеется, цивилизация «Кавказской Атлантиды» не исчерпывалась процветанием сельского хозяйства во всех его видах, включая коневодство — черкесские кони чрезвычайно ценились, в частности, русскими офицерами.

В Черкесии были развиты изощренные ремесла — главным образом изготовление оружия высочайшего качества. Недаром Ермолов начал перевооружение войск Кавказского корпуса, заменяя традиционные сабли на горские шашки. В Черкесии до середины XIX века производились металлические доспехи для конных воинов, высоко ценимые далеко за пределами Кавказа.

Надо помнить о «военном отходничестве» черкесов. Военная культура Черкесии находилась на весьма высоком уровне, и наемники-черкесы играли значительную роль как в войнах между государствами Востока, так и во внутренних междоусобицах. Но военная и политическая история черкесов за пределами Черкесии — особый обширный сюжет, разворачивать который в данном сочинении нет возможности. Он подробно рассмотрен в фундаментальной «Истории Черкесии в Средние века и новое время», написанной уже названным Самиром Хотко и выпущенной издательством Санкт-Петербургского университета в 2001 году.

Надо помнить и о горском фольклоре, и о своеобразной религиозной жизни.

При всем том не надо представлять себе Черкесию земным раем, население которого равно благоденствовало. То, что сегодня называется социальным расслоением, было присуще и Черкесии. Описывая быт «простых черкесов», очевидно, имея в виду зависимых крестьян, русский офицер Федор Федорович Торнау, проведший более двух лет в плену у черкесов и соответственно имевший возможность подробно изучить их быт, вспоминал:

«Дома без деревянных полов, недостаток белья, отсутствие теплых бань, существующих в изобилии у других восточных народов, и скудная нездоровая пища порождают между простыми черкесами неслыханную нечистоту и самые отвратительные накожные болезни…»[152]

Для того чтобы понимать судьбу Черкесии, надо, помимо всего прочего, представлять себе, как воспринимали горцев русские военные.

Генерал Григорий Иванович Филипсон, который впоследствии, как мы увидим, пытался предотвратить гибель «Кавказской Атлантиды», прослуживший на Кавказе много лет и хорошо его знавший, писал в своих мемуарах:

«Воровство и разбой, как в древней Спарте, были у черкесов в чести; позорно было только быть пойманным в воровстве»[153].

Под воровством здесь, естественно, подразумеваются не кражи в аулах, а набеги в поисках добычи. Сопоставление со Спартой придает этой характеристике особый оттенок. Филипсон понимает особость мировидения другого народа, другой цивилизации, других нравственных мотивов.

Мотив «хищничества» проходит через все воспоминания старых кавказцев. Один из таких кавказских ветеранов, прослуживший на Кавказе четверть века и специально изучавший происхождение, быт и нравы горцев, генерал Милентий Яковлевич Ольшевский, писал, в частности:

«Чтобы оградить наши южные пределы, а в частности, Новороссию от хищнических набегов черкес, переводится на Кубань в 1792 году принесшее покорность Запорожское казачье войско… Цель наших действий со стороны Кубани заключалась сколько в охранении наших пределов от хищнических вторжений закубанцев, столько и в наказании их за такие хищничества»[154].

Нравится нам это или не нравится — «набеговая система» была реальностью. Корни ее уходили глубоко в традиционный быт и психологию горского воина. Набег был важным элементом той картины мира, которая представлялась горцу справедливой и органичной. Целью набега была отнюдь не только добыча — это был способ самореализации, испытание мужских качеств — храбрости, ловкости, хитрости. Известно, что юноша, не проявивший себя в набеге, отнюдь не был желанным женихом.

У меня в столе лежат несколько сотен рапортов офицеров Кавказской линии начала XIX века о горских набегах. Это было еще до того, как началось интенсивное завоевание.

Разумеется, взаимоотношения с разными черкесскими племенами определялись конкретными обстоятельствами. Ольшевский писал:

«По Куржупсу и Пшехе, притокам Белой, Пшишу и Псекупсу, впадающим в Кубань, находились многочисленные и богатые поселения абадзехов — народа, с которым мы начали вступать в более частые столкновения только с пятидесятых годов. До того же времени, если и известны были нам, то только окраины абадзехской земли, изредка посещаемые нашими войсками. Сами же абадзехи не боялись нас, потому что, кроме труднодоступной местности, были защищены со стороны Лабинской линии храбрыми бесленеями, махошами, темиргоями и егерукаями, а со стороны Черномории бжедухами и гатюгаями или черченеями. Притом же, живя в довольствии, они не имели надобности заниматься хищничеством и добывать себе существование грабежом. Когда же пришлось абадзехам защищать собственные пределы, то они со времени заложения Майкопа и до своего падения дрались неустрашимо, мужественно и храбро.

Иными являются сопредельные абадзехам шапсуги, жившие между Шебшем и Абином. Они считались злейшими и опасными соседями черноморцев, и только пластунами сдерживались в своих хищничествах и разбоях в наших пределах. Шапсуги умели мужественно и стойко защищаться на своей земле, что доказывалось значительными потерями во всех случаях, когда нашим войскам приходилось с ними драться»[155].

Отношение русских к горцам — причудливая смесь вражды и восхищения. Описывая казаков-линейцев, тот же Филипсон писал:

«На конях горских пород, в красивом горском костюме, линейные казаки многое заняли от горцев: джигитовку, удальство и блестящую храбрость с театральным оттенком»[156].

То есть «удальство и блестящая храбрость» признаются органичными качествами горцев.

Необычайно выразительное описание черкеса-воина оставил великолепно знавший Западный Кавказ Федор Федорович Торнау:

«Одежда черкеса, начиная от мохнатой бараньей шапки до ноговиц, равно как и вооружение, приспособлены как нельзя лучше к конной драке. Седло легко, покойно и имеет важное достоинство не портить лошади, хотя б оно по целым неделям оставалось на ее спине. Винтовку черкес возит за спиной в бурочном чехле, из которого он ее выхватывает в одно мгновение. Ремень у винтовки пригнан так умело, что легко зарядить ее на всем скаку, выстрелить и потом перекинуть через левое плечо, чтоб обнажить шашку. Это последнее, любимое и самое страшное черкесское оружие состоит из сабельной полосы, в деревянных, сафьяном обтянутых ножнах, с рукояткой без защиты для руки. Оно называется «сажеиш-хуа», большой нож, из чего мы сделали название шашки. Шашка черкеса остра как бритва и употребляется им только для удара, а не для защиты; удары шашки большею частью бывают смертельны. Кроме того, черкес вооружен одним или двумя пистолетами за поясом и широким кинжалом, его неразлучным спутником. Ружейные патроны помещаются в деревянных гильзах, заткнутых на груди в кожаные гнезда; на поясе висят: жирница, отвертка и небольшая сафьяновая сумка со снадобьем, позволяющим, не слезая с лошади, вычистить и привести в порядок ружье и пистолеты… Свою лошадь он бережет пуще глаза… В деле черкес наскакивает на своего противника с плетью в руке; шагах в двадцати выхватывает из чехла ружье, делает выстрел, перекидывает ружье через плечо, обнажает шашку и рубит; или, быстро поворотив лошадь, уходит назад и на скаку заряжает ружье для вторичного выстрела. Движения его в этом случае быстры и вместе с тем плавны»[157].

В ходу у русских кавказцев была устойчивая формула «горское рыцарство».

Сам факт пристрастия к черкесской одежде не только казаков, в некотором роде коренных жителей Предкавказья, но и офицеров, которые славились своей жестокостью по отношению к горцам, как, например, генерал Засс (о котором речь шла выше) и его окружение, говорит о многом. Дело, конечно, не только в функционалыности черкесского костюма. Психологическая подоплека этого явления гораздо серьезнее.

Парадоксальность отношения русских офицеров к горцам и самому процессу завоевания — его смыслу и нравственному аспекту — можно продемонстрировать на примере воспоминаний Михаила Ивановича Венюкова, в начале 1860-х годов, в период сокрушения Черкесии, командовавшего батальоном Севастопольского пехотного полка. Венюков впоследствии стал известным этнографом, писателем, сотрудничал в герценовском «Колоколе», эмигрировал и писал свои воспоминания в Швейцарии, то есть не будучи стесненным никакой цензурой.

Взгляд этого образованного человека с широким кругозором, не солдафона и охранителя, на интересующую нас проблему очень показателен.

Вот как он описывает операцию по изгнанию горцев из родных мест:

«Март месяц (1862 года. — Я. Г.) был роковым для абадзехов правого берега Белой, т. е. тех самых друзей, у которых мы в январе и феврале покупали сено и кур. Отряд двинулся в горы по едва проложенным лесным тропинкам, чтобы жечь аулы. Это была самая видная, самая “поэтическая” часть Кавказской войны. Мы старались подойти к аулу по возможности внезапно и тотчас зажечь его. Жителям представлялось спасаться как они знали. Если они открывали стрельбу, мы отвечали тем же, и как наша цивилизация, т. е. огнестрельное оружие, было лучше и наши бойцы многочисленнее, то победа не заставляла себя долго ждать. По обыкновению, черкесы не сопротивлялись, а, заслышав пронзительные крики своих сторожевых, быстро уходили в лесные трущобы. Сколько раз, входя в какую-нибудь только что оставленную саклю, видел я горячее еще кушанье на столе недоеденным, женскую работу с воткнутою в нее иголкою, игрушки какого-нибудь ребенка, брошенные на полу в том самом виде, как они расположены забавлявшимся! За исключением, кажется, одного значительного аула, население которого предпочло сдаться и перейти на равнинную полосу, отведенную для покорных горцев, мы везде находили жилища покинутыми и жгли их дотла»[158].

Перед этим аулы подвергались тотальному ограблению…

Судя по нарисованной Венюковым картине — брошенная сакля с детскими игрушками на полу (и восклицательный знак в конце фразы), — он сочувствовал людям, с которыми поступали столь безжалостно. Но и этот «корреспондент Герцена», образованный человек «прогрессивных взглядов», — он писал воспоминания через семнадцать лет, будучи, как уже говорилось, эмигрантом, — даже он в 1879 году считал изгнание горцев если и несправедливым, то рациональным. Это, увы, характерно для общественного сознания тогдашней России — в том числе для большей части ее интеллектуальной элиты, к которой Венюков, безусловно, принадлежал.

Однако, понимая неприглядность того, что он описывал и в чем сам участвовал, Венюков искал оправдание происшедшему прежде всего в неспособности черкесов к гражданскому бытию европейского типа:

«Если бы теперь кто-либо из лиц, не видавших Кавказских гор в эпоху, предшествующую занятию их русскими, вздумал очертить быт тогдашнего их населения, то он бы не мог ничего лучше сделать, как перевести Тацитову “Германию” или даже те места из “Комментариев” Цезаря, которые относятся до германцев: до того сходство было велико. Разбросанные среди местных гор, по долинам и косогорам, небольшими аулами, а то и отдельными саклями из плетня, обмазанного глиною, или из досок и бревен, жилища горцев самим расположением своим доказывали, что тут сильно развита индивидуальная семейная жизнь, но нет общественной, а тем более государственной. Ставленник Шамиля, Магомет-Амин, попробовал было водворить зачатки государственности у абадзехов, но не имел успеха… Читайте панегириста горцев Лапинского, и там не найдете доказательств, чтобы горцы в 1860-х годах были способны одни, сами по себе, образовать правильные гражданские общества… У них не было постоянных вождей; по крайней мере после Магомет-Амина их не было у абадзехов. Оттого-то граф Евдокимов, отдавая справедливость их храбрости, их рыцарской честности в некоторых случаях, называл их все-таки баранами, да еще такими, с которыми пастуху было бы много хлопот. Поэтому-то он и выгонял их в Турцию.

Я сейчас упомянул о горском рыцарстве. Оно проявлялось в многом, хотя бы, например, в честном держании условий о перемирии, не говоря уже о прославленном их гостеприимстве»[159].

Это важный и характерный пассаж, содержащий двойственный смысл. С одной стороны, и в самом деле, патриархальное горское общество не могло существовать вечно в окружении стремительно меняющегося мира. Но с другой — удивительно читать именно у этнографа Венюкова сетования относительно того, что черкесы не создают у себя в 1860-х годах «правильные гражданские общества» европейского типа. Как это ни странно, Венюков принадлежал к тем, кто не признавал смысла эволюционной органики, да еще в отношении принципиально консервативного горского менталитета. Сами того не подозревая, люди типа Венюкова исповедовали применительно к историческому процессу теорию катастроф Кювье.

Однако Венюков не мог не понимать, что доводы графа Евдокимова, им, Венюковым, разделяемые, выглядят не очень убедительно как обоснование чудовищной акции — изгнания из родных мест сотен тысяч людей. Он искал других оправданий.

Тут важно уже встречавшееся нам сопоставление ситуации с событиями античности. Если горцы — варвары-германцы, то Российская империя — Рим с его мощным цивилизаторским потенциалом. Взаимоотношения между Римом и европейскими варварами являли собой сложнейший и многообразный процесс, завершившийся образованием Священной Римской империи германской нации. Сопоставление, к которому прибегает Венюков, несомненно облагораживает политику российских властей на Кавказе.

Но Венюков считает необходимым усилить аргументацию. Говоря о переселении черкесов с гор на прикубанскую равнину, он предлагает читателю сильное, на его взгляд, сопоставление в пользу действий российских властей:

«Факта, подобного этому, я не знаю в истории никакого государства, кроме России. Янки Соединенных Штатов выгоняют индейцев из гор, но лишь затем, чтобы их истребить. Англичане в Австралии, в Новой Зеландии истребляют туземцев и в горах, и на равнинах, иногда с ружьем и собакою, как зверей. Мы же долго боролись с черкесами как с равными противниками, и когда одолели их, то честно уступили им земли, которые могут служить предметом зависти для самых цивилизованных племен»[160].

Никто не собирается оправдывать колониальную политику европейцев, хотя проблема «белые американцы — индейцы» гораздо сложнее, чем казалось Венюкову. В некоторых отношениях самосознание индейца принципиально напоминало самосознание кавказского горца — набег, война как высшая форма проявления человеческого духа, как способ выявления истинной ценности мужчины-воина.

Относительно качества земель, предложенных черкесам на кубанской равнине, существуют очень разные точки зрения. Но дело не в этом.

Венюков, который уехал с Кавказа в 1863 году, не был свидетелем переселения Черкесов за Кубань, тем не менее он был наслышан о том, что там происходило. Хотя некоторые сведения о происходящем у него имелись и они явственно противоречили предшествующим его утверждениям. Вслед за рассуждениями о благородстве российской политики по отношению к черкесам он писал:

«Должно, однако, заметить, что граф Евдокимов, который, будучи непосредственным исполнителем официального “проекта заселения Западного Кавказа”, не слишком заботился об участи горцев, выселявшихся на прикубанскую низменность. Его твердым убеждением было, что самое лучшее следствие многолетней, дорого стоившей для России войны есть изгнание всех горцев за море. Поэтому на оставшихся за Кубанью, хотя бы и в качестве мирных подданных, он смотрел лишь как на неизбежное зло и делал, что мог, чтобы уменьшить число их и степень для них удобства жизни»[161].

В частности, он своей волей отдавал отведенные горцам земли под казачьи станицы.

Но Венюков, писавший свои мемуары, как уже говорилось, в Швейцарии через много лет после событий, и не представлял себе, в каком положении оказались покорившиеся и не эмигрировавшие черкесы.

Сразу после окончания войны генерал-майор Ростислав Фадеев, теоретик и практик завоевания Кавказа, незаурядный имперский мыслитель, получил от великого князя Михаила Николаевича, наместника Кавказа и командующего Кавказской армией, задание обследовать закубанские округа и выяснить реальное положение оставшихся в России горцев.

Записка Фадеева, условно называемая «Дело о выселении горцев», содержит немало точных наблюдений и жестких рекомендаций. Но и этот апологет империи и твердый сторонник завоевания Кавказа ужаснулся увиденному:

«Кроме распадения общественного быта закубанские черкесы испытали в последнее время такое неимоверное нравственное потрясение, что им уже невозможно от него оправиться, они отданы во власть России как малые дети. Понятия их до того спутались неслыханным разгромом, что они ничему не удивятся, что бы с ними ни сделали, и малейшее снисхождение примут как благодеяние. Едва веришь глазам, смотря, как черкес, несколько месяцев тому назад отчаянно прорывавшийся для грабежа сквозь тройной ряд военных линий, теперь на своей земле, в глухом лесу робко сторонится перед встречным крестьянином, мальчишка бьет его, и он не смеет отводить его ударов, чему я сам был свидетелем. Понимая бессилие свое для борьбы против русской империи, но не понимая еще своих прав русского гражданина, черкесы покорились постигшей их участи и безропотно переносят беспрерывные притеснения и насилия от соседей своих казаков и всякого чужого человека. Даже глядеть они стали какими-то рабами польского пана. Подобной деморализации никогда не было видно. Все нынешнее закубанское туземное население составляет запуганную толпу, которой правительство может дать какое угодно направление… Нечего больше опасаться напуганных и истерзанных остатков черкесского населения»[162].

Ужасающее положение оставшихся на Кавказе черкесов так поразило вовсе не сентиментального генерала Фадеева, что он постоянно возвращается к этому сюжету в своей записке:

«Горцы до такой степени запуганы последними событиями, что не оказывают сопротивления никому и никогда, что бы с ними ни делали. Казаки же не великодушны, и с черкесами сбывается басня об умирающем льве; всякий их топчет. От безнаказанных убийств до мелких оскорблений, побоев, захватов отведенной им земли им пришлось много вытерпеть. Как казаки вне дома вооружены, а горцы безоружны, то первым легко позволить себе насилие; побить без причины горца для многих составляет забаву. Когда горец приходит в станицу для продажи своих произведений, казак дает ему, что хочет, половину, четверть того, что он требует, и затем гонит его вон… Захваты земли производятся также без зазрения совести не только казаками, но войсками, которые выкашивают у горцев покосы, как сделал ставропольский полк и многие станицы по Кубани и Лабе, или даже хлеба, отданные им начальством, как сделал крымский полк… Бывают насилия и покрупнее. Я слышал о многих случаях убийства и разбоя, совершенных казаками над горцами»[163].

Фадеев, повторяю, был непреклонным имперским идеологом, необходимость и закономерность завоевания Кавказа не вызывали у него ни малейшего сомнения. Его невозможно заподозрить в желании «очернить» имперскую власть и казачество. Но он был при этом человеком благородным и порядочным.

В отдельных местах его записки прорывается сдерживаемое возмущение против самой власти:

«Если правительству угодно изгнать остатки черкесского населения, то на это есть другие средства, без нарушения справедливости… Но если правительство не имеет в виду побуждать остальных черкесов к переселению, то необходимо оградить их на будущее время от притеснений соседнего населения»[164].

Есть в записке Фадеева и сведения, ставящие под сомнение точку зрения Венюкова о благородном поведении власти в экономическом отношении:

«Для прочного устройства абадзехов нужно еще несколько лет; они вышли из гор в таком состоянии нищеты, что половина их и теперь еще ходят почти нагие и не имеют никакого орудия, ни топора, ни лопаты для работы»[165].

Как мы знаем — при выселении аулы были ограблены…

Фадеев явно не был сторонником тотального изгнания черкесов и старается исподволь внушить высшей власти идею полезности горцев:

«Поведение всего закубанского народа, принявшего покорность, примерно… Общий голос без изъятия свидетельствует о хорошем поведении горцев».

И далее:

«Если же правительство не имеет в виду систематического изгнания всех горцев, то ему нужно сказать только одно слово своим местным агентам, и движение остановится… Они (черкесы. — Я. Г.) представляют теперь не воинственные племена, а рабочие руки, которых Россия не имеет в таком изобилии, чтобы без самой крайней надобности добровольно обращать возделанные и населенные земли в пустыни… Объезжая черкесские племена, я везде говорил горцам, что по русскому закону им всегда обеспечен в их нуждах доступ к Е. И. Высоч. и самому Государю Императору. Если б они могли в этом убедиться, то, без всякого сомнения, истерзанные остатки адыгского народа очень скоро стали бы полезными и мирными подданными русской державы»[166].

Фадеев объезжал покоренные области сразу по завершении военных действий и добросовестно заблуждался относительно реальной позиции генерала Евдокимова, концепция которого стала определяющей. Власть предпочла обратить «возделанные и населенные земли в пустыни»…

Был ли возможен иной вариант? Был ли возможен на каком-то этапе противоборства компромисс, который позволил бы сохранить Черкесию в ее органичном виде, компромисс, который заменил бы катастрофу закономерной эволюцией и постепенным сближением культур?

Теоретически такой вариант был реален. Нужна была всего лишь трезвая оценка ситуации обеими сторонами, то есть именно то, что так редко случается в острых конфликтах между народами и государствами.

Здесь нет возможности представить сложную и обширную картину дипломатических контактов горских лидеров и русских генералов. Тем более что эта тема требует еще тщательного исследования.

Ограничимся несколькими эпизодами, касающимися именно Черкесии.

1837 год был насыщен попытками переговоров и на Восточном, и на Западном Кавказе. В сентябре разгромленный и потерявший большинство своих сторонников Шамиль вступил в переговоры с командующим войсками в Северном Дагестане генералом Клюки-фон-Клюгенау и морочил прямому и доверчивому Клюгенау голову до тех пор, пока снова не собрался с силами.

За несколько месяцев до этого, в мае, в Черкесии происходили события более важные и характерные для ситуации в этой области Кавказа.

Готовился визит императора Николая I на Кавказ. Предварительно в Черкесию был отправлен, как уже говорилось, флигель-адъютант гвардии полковник Хан-Гирей, а кавказские генералы вели, так сказать, подготовительную работу.

Генерал Филипсон вспоминал:

«На другой день по нашем приходе в Геленджик нам дали знать, что пятеро горских старшин приехали к аванпостам для переговоров с г. Вельяминовым. Это были пять стариков очень почтенной наружности, хорошо вооруженные и без всякой свиты. Они назвались уполномоченными от натухайцев и шапсугов. Вельяминов принял их с некоторой торжественностью, окруженный всем своим штабом. В этот только раз я видел на нем кроме шашки кинжал: предосторожность далеко не лишняя после примеров фанатизма, жертвами которого сделались князь Цицианов, Греков, Лисаневич, князь Гагарин и многие другие.

Эта сцена была для меня новостью. Мне казалось, что тут решается судьба народа, который тысячи лет прожил в дикой и неограниченной свободе. В сущности это была не более, чем пустая болтовня. Депутаты горцев начали с того, что отвергли право султана уступать их земли России, так как султан никогда их землею не владел; потом объявили, что весь народ единодушно предложил драться с русскими на жизнь и на смерть, пока не выгонит русских из своей земли; хвалились своим могуществом, искусством в горной войне, меткой стрельбой и кончили предложением возвратиться за Кубань и жить в добром соседстве… Старик Вельяминов на длинную речь депутатов отвечал коротко и просто, что идет туда, куда велел Государь, что, если они будут сопротивляться, то сами на себя должны пенять за бедствия войны, и что если наши солдаты стреляют вдесятеро хуже горцев, то зато мы на каждый их выстрел будем отвечать сотней выстрелов. Тем конференция и кончилась»[167].

Филипсон, конечно же, был не прав. В декларации горских старейшин был глубокий и роковой смысл. Из нее явствует, что в 1837 году черкесы очень смутно представляли себе возможности Российской империи и не были готовы даже к подобию компромисса. Со своей стороны кавказский генералитет вряд ли предполагал, что война продлится еще без малого тридцать лет, поглотит огромное число человеческих жертв и финансов. А потому еще менее, чем горцы, готовы были к серьезным переговорам.

Ситуация менялась постепенно — в зависимости от боевой обстановки. В среде генералитета постоянно боролись две тенденции — «ломить стеною», не считаясь с потерями, постоянно демонстрировать горцам силу русского оружия или искать пути сближения — прежде всего экономического, доказывая горцам выгоду мирного сосуществования, а затем и вхождения в состав империи на взаимоприемлемых условиях.

В том же 1837 году, когда Вельяминов отмел любую возможность компромисса с горцами, генерал Симборский, командовавший одним из отрядов на Черноморской линии, обратился к племени убыхов — воинственному и чрезвычайно авторитетному в Черкесии — с предложениями, утвержденными лично императором. Но этим условиям предшествовало послание самого Симборского — ясный образец психологического давления и поисков мирного пути замирения черкесов:

«Добровольное признание над собою власти Государя Императора сопрягается с неисчислимыми для вас выгодами и пользами, которые по милосердию и великодушию Его Императорского Величества польются на вас в той же степени, как на все благоденствующие под Его Державою народы. В жилищах ваших водворится мир и спокойствие, взаимные ссоры ваши и распри прекратятся, и благосостояние каждого будет умножаться произведениями труда его. Свободная торговля с Россиею нужными для вас товарами учредится по всему протяжению земли вашей, и в службе Государя Императора откроется обширное для вас поприще к приобретению богатства, почестей и славы».

Далее шел чрезвычайно важный пассаж:

«Между тем в домах своих вы будете управляемы по собственным нравам и обычаям, а вера ваша останется неприкосновенной святыней для русских властей».

Затем снова речь шла о гарантиях:

«Жизнь и имущество останутся неприкосновенными, все преимущества, о которых уже говорено здесь, будут вам дарованы, свободная торговля с нами тотчас будет открыта, и произведения ваши мы будем покупать по ценам, которые вы сами назначите. Наконец, владельцы той земли, на которой будет построено наше укрепление, щедро будут за нее вознаграждены»[168].

Это были очень недурные условия. Если учесть, что Черноморское побережье охранялось российским флотом и торговля с турками была затруднена, то возможность торговать с русскими имела для черкесов немалое значение.

Федор Федорович Торнау, как мы знаем, наблюдавший изнутри повседневную жизнь горцев, вспоминал, в частности:

«Осенью тридцать седьмого года обе жены Алим-Гирея, его дочери и маленькие сыновья совершенно обносились, даже у моей приятельницы Аслан-Коз число рубашек и шаровар быстро уменьшалось. Богатый стадами, лошадьми и оружием, Алим-Гирей все-таки не имел средств купить им холста и самых простых материй для ежедневного употребления. Турки, доставлявшие горцам разный товар, не меняли его иначе как на девушек и на мальчиков»[169].

Но акция Симборского не кончилась соблазнительными посулами. К его посланию были приложены условия «покорности».

Условия эти, составленные в Петербурге, выглядели отнюдь не так привлекательно.

«Высочайше утвержденные условия для требования от горцев покорности.

1. Прекратить все враждебные противу нас действия.

2. Выдать аманатов по нашему назначению. Дозволяется через четыре месяца заменить их другими, но не иначе как по назначению Русского Начальника.

3. Выдать всех находящихся у них наших беглых и пленных.

4. Не принимать непокорных на жительство в свои аулы без ведома Русского Начальника и не давать пристанища абрекам.

5. Лошадей, скота и баранов, принадлежащих непокорным жителям, в свои стада не принимать, и если таковые где-либо окажутся, то все стада будут взяты нашими войсками и сверх того покорные жители подвергнутся за то взысканию.

6. Ответствовать за пропуск чрез земли их хищников, учинивших злодеяния в наших границах, возвращением наших пленных и заплатою за угнанный скот и лошадей.

7. Повиноваться поставленному от нашего Правительства Начальнику; и

8. Ежегодно при наступлении нового года должны они переменять выданные им охранные листы. Не исполнившие сего будут почитаться непокорными и не будут пощажены нашими войсками».

Между обещаниями Симборского и ультиматумом Петербурга, как видим, была огромная разница. Горцам предлагалось отдать себя под постоянный и жестокий контроль, а главное — повиноваться «Русскому Начальнику».

И тут надо вспомнить то, что было уже сказано о «бессмертии народной памяти», о цельности и стабильности горского мировидения. Соглашаясь даже на смягченный вариант предлагаемых условий, они отрекались от многовековой традиции, которая была психологическим стержнем их существования. Им предлагали отказаться от мироустройства, которое они сами, их отцы, деды и самые отдаленные предки считали единственно правильным. Им предлагали отречься от самих себя.

В 1837 году, когда русская армия отнюдь не могла еще похвалиться успехами на Западном Кавказе, у сотен тысяч черкесов, профессиональных воинов, у «гарнизона естественной мощной крепости» требования русских могли вызвать чувства от недоверия до презрения.

Именно презрением дышит ответ убыхов генералу Симборскому:

«Если желаете ответа, то вот он: оставьте крепости, находящиеся на черкесской земле, перейдите за Кубань, и мы туда ходить не станем, вы же сюда не ходите. Тогда, если захотим, то будем жить с вами в дружбе. В письме вашем вы просили выдачи от нас аманатов и хотите поставить начальника над нами. Вы написали к нам довольно надменное и заносчивое письмо: кто над нами начальник и кто может давать нам приказания? Тем ли вы возгордились, что овладели на берегу моря клочком земли величиной с рогожу? Более мы к вам переговорщиков посылать не будем, и вы не посылайте; не пишите к нам более писем, а если вы это сделаете, то посланного убьем, письмо же разорвем в клочки»[170].

Натухайцы, шапсуги и абадзехи — самые многочисленные из адыгов — отвечали не столь радикально, но вполне решительно. Единственное, на что они были согласны, — мирное сосуществование в прежних границах.

В ответ на попытки русских отрядов закрепиться на берегу и в предгорьях объединенные силы черкесских племен в 1840 году фактически разгромили Черноморскую линию, взяв и разрушив четыре укрепления и вырезав гарнизоны в трех из них. В четвертом — Михайловском — защитники в последние минуты, когда горцы уже ворвались в укрепление, взорвали пороховой погреб, похоронив и остатки гарнизона, и множество атакующих.

Укрепления были восстановлены. Гарнизоны их несли тяжелейшие потери не столько от пуль горцев, сколько от лихорадки. И через девятнадцать лет боевых действий, не принесших решительного успеха ни той ни другой стороне, генерал Филипсон заключил — в конце 1859 года — мирное соглашение с абадзехами, фактически на компромиссных условиях.

Суть этого соглашения воспроизвел в воспоминаниях Милютин:

«В начале ноября явилась в лагерь (отряда генерала Филипсона. — Я. Г.) депутация от абадзехов с предложением условий примирения. Им объявлено, что требуется не примирение, а покорность, причем назначен срок для окончательного решения. К этому сроку неожиданно явился в Хамкетинский лагерь сам Магомет-Эмин в сопровождении большого числа абадзехских старшин с конвоем из 2 тыс. всадников. После продолжительных переговоров 20 ноября абадзехские старшины с Магомет-Эмином во главе принесли присягу покорности русскому царю с оговоркою, что народ абадзехский сохранит неприкосновенную веру, обычаи, земли и будет навсегда освобожден от податей и воинской службы»[171].

В Петербурге известие о присяге вызвало восторг. В этом событии увидели залог скорого замирения и остальных черкесских племен. Барятинский был пожалован званием генерал-фельдмаршала, а Филипсон получил высокий орден Святого Александра Невского.

Кавказский генералитет в большинстве своем отнесся к соглашению скептически и, несмотря на одобрение высшей власти, не склонен был его выполнять. То, что для Филипсона было принципиальным этапом, для Барятинского и Милютина являло собой тактический ход.

Не все просто было и с горской стороной.

Заключение мирных соглашений с горцами осложнялось тем, что не было единых представлений на этот счет не только между разными народами, но внутри одного народа. Ольшевский писал по поводу заключенного Филипсоном мира с абадзехами:

«Этот мир не мог считаться прочным как не заключенный с общего согласия абадзехского народа, а был махинацией нескольких десятков влиятельных лиц, во главе которых стоял Магомет-Амин. Этот мир был не только стеснителен для нас, как не дозволяющий действовать самостоятельно и сообразно с обстоятельствами, но был, по некоторым условиям, унизителен. Однако этот мир много способствовал к быстрой колонизации Западного Кавказа»[172].

Соглашение давало возможность строительства новых станиц и — вопреки утверждениям Ольшевского — на некоторое время обеспечило нейтралитет абадзехов.

Анализируя возможности переговорного процесса, надо иметь в виду ожесточенность и жестокость Кавказской войны. Торнау выразительно и лапидарно очертил ситуацию:

«Наши пограничные казаки, одетые и вооруженные совершенно сходно с горцами и не менее их привычные к войне, день и ночь караулили границу и, в свою очередь, столкнувшись с абреками, когда сила брала, истребляли их до последнего человека. Война велась со всем ожесточением народной вражды. Ни казаки, ни черкесы никогда не просили и не давали пощады. Не было ни средства, ни хитрости, ни вероломного обмана, считавшегося недозволенным для черкеса, когда дело шло убить русского, и для казака, когда предвиделась возможность подкараулить черкеса»[173].

Это, конечно, не вся правда. Было и парадоксальное явление куначества — побратимства людей, которые, казалось бы, должны быть врагами, и горское гостеприимство, распространявшееся на врага, и взаимное уважение противников.

Но мы сегодня с трудом осознаем степень жестокости этой войны и чудовищные формы ее проявления с той и с другой стороны.

Венюков свидетельствовал:

«Нам… приходилось ходить на место неудачной битвы, чтобы подобрать тела убитых, которых сами участники боя не успели унести с собою. Тут я в первый раз увидел, как горцы “обещещивают” тела гяуров, отрезывая некоторые органы и кладя их в рот убитым»[174].

Надругательства над телами врагов было обычным делом для горца-победителя.

Александр Михайлович Дондуков-Корсаков, кавказский ветеран, вспоминал:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.