В штабе генерал-лейтенанта А.А. Власова

В штабе генерал-лейтенанта А.А. Власова

2 сентября по приглашению генерала Власова я стал работать в его штабе. Здесь мне все было ново и незнакомо. Генерал был ко мне очень внимателен, но состоял я при штабе внештатным, т. е. у меня не было определенной должности, я только пока знакомился с делами штаба, и, очевидно, генерал изучал нового подчиненного.

Размещался штаб в Берлин-Далеме, на Кибитцвег, 9, в небольшой уютной вилле, окруженной садом. Ко времени моего прибытия туда там, помимо самого Власова, жили еще генерал-майор Василий Федорович Малышкин, помощник Власова, полковник В. Кравченко — комендант штаба, майор А. Калугин — начальник личной канцелярии, капитан Р. Антонов — адъютант генерала, лейтенант В. Мельников, заведовавший хозяйством, и шесть солдат — обслуживающий персонал. Помимо вышеупомянутых лиц, к штабу относился еще офицер связи Сергей Борисович Фрелих, но он жил на соседней вилле. Немного позже поступил Виктор Ресслер. Весь штабной персонал находился на довольствии при школе пропагандистов в Дабендорфе (Остпропаганда-Абтейлунг)[21]. Каждое утро оттуда присылалось в Далем на генеральскую кухню определенное количество пайков; готовил солдат-повар, и довольствовались все из общего котла — офицеры за генеральским столом, солдаты у себя внизу.

Помимо продовольствия, генералы получали еще по 70 марок карманных денег, а остальные офицеры по 30. Короче говоря, условия жизни на вилле были скромнее скромного, но атмосфера царила там прекрасная — точно жила одна семья, строго соблюдавшая субординацию и воинскую дисциплину. Каждый старательно выполнял свои обязанности, как будто от его прилежания зависел успех всего начинания. Сам Власов в повседневные дела штаба не вмешивался, к своим подчиненным относился строго, но справедливо. При всем том чувствовалось, что офицеры и солдаты его не только уважают, но и любят.

Признаться, и на меня самого Власов произвел внушительное впечатление: высокий, стройный, мужественный, с крупными чертами лица и добрым выразительным взглядом из-под толстых стекол очков. Среди присутствующих он выделялся не только своим высоким ростом, но и полувоенной формой без всяких знаков различия. Он встретил меня с женой с улыбкой гостеприимного хозяина, хотя мы виделись с ним впервые. А когда поприветствовал нас своим густым басом, так гармонировавшим с его внешностью, он нас совсем очаровал. Вот как, подумал я, выглядит знаменитый Власов, спаситель Москвы, имя которого в конце 1941-го и в начале 1942 года не сходило со страниц газет воевавших стран. Тогда генерал Власов не только первым отбил атаку немцев на Москву и тем самым способствовал контратаке других армий, оборонявших столицу, но нанес немцам тяжелое поражение, отогнал их до Волоколамска и уничтожил миф о непобедимости немцев. Я бы сказал, что в психологическом отношении эта подмосковная победа послужила поворотным пунктом в дальнейшем ходе войны. Психологический капитал, в смысле сознания немцами своего превосходства над врагом, приобретенный ими в связи с головокружительными успехами в начале войны, в боях под Москвой окончательно иссяк, и это положение вещей первым доказал Власов.

Однако в первый же день, когда меня пригласили к столу обедать, я почувствовал себя неловко среди всех этих незнакомых лиц, за счет пайков которых я должен был питаться, ибо еще не был зачислен на довольствие. Видимо, генерал заметил мое состояние и, обратившись ко мне, самым серьезным образом сказал: «Полковник, жаль, что вчера не приехали к нам. Вчера мы ели гуся». Я не знал, как реагировать, но, заметив улыбки на лицах обедавших, понял, что он шутит, и в тон ему ответил: «Надеюсь, господин генерал, что гуся будем есть и впредь». От шутки у меня немного отлегло на душе. Я понял, что Власов заметил мое состояние и хотел рассеять мое смущение. Потом мне представилось немало случаев убедиться в моей правоте и в том, что Власов был тонким психологом и очень редко ошибался в людях. Он был очень прост в обхождении с ними, любил шутить даже в серьезных случаях. Но, шутил ли он или говорил серьезно, всегда чувствовалось, что говорит человек большой эрудиции, знающий, что говорит, и что с ним надо быть начеку.

Власов обладал незаурядным даром речи, говорил просто и доходчиво и знал хорошо историю России, нравы и обычаи народов, часто в своих выступлениях пользовался примерами исторического и бытового порядка, что делало его речь красочной и убедительной.

Удивительно во Власове было и то, что, хотя революция застала его совсем молодым человеком и весь зрелый период жизни он провел в Советском Союзе, в условиях торжества материализма и нигилизма, он остался глубоко идейным и верующим человеком. Ведь он в Советском Союзе сделал большую военную карьеру и мог, как и другие, попавшие в плен генералы, сидеть в лагере и ждать возвращения домой к семье. Но нет, он ставит на карту и карьеру, и семью, и жизнь. Как подстреленный орел все еще взмахивает крыльями, пытаясь взмыть в небеса, так и плененный Власов во вражеской стране при самых невероятно тяжелых условиях пытается выполнить заветную мечту своего народа — избавиться от коммунистического ига. При этом, отзывчивый и гуманный в обращении с окружающими, он и к врагам своим относится гуманно. Никакой мести, пишет он в Манифесте. Пусть каждый виновный за деяния свои отвечает перед законом, говорил он. И дальше: «Если нам суждено будет вернуться домой, то вернемся не в роли карающего меча, а в роли помощников народа и успокоителей страны. Там и без нас кровь проливаться будет на почве сведения личных счетов, и наш долг — постараться по возможности это кровопролитие прекратить».

Что касается его религиозных убеждений, должен заметить, что он, бесспорно, был человеком верующим, но об этом позднее. Как было уже сказано, Власов знал и любил старые русские народные и войсковые нравы, традиции, порядки и в своих беседах часто упоминал их. Мало того, несмотря на его генеральский чин, в нем сохранилось много деревенского, в лучшем смысле этого слова. Он и генералом продолжал считать себя жителем села Ломакино и с увлечением рассказывал разные эпизоды из его юных лет в деревне. В нем глубоко коренились понятия честности, гуманности, любви к ближнему — эти ценнейшие духовные качества простых деревенских людей, еще не искушенных и не испорченных городским вольнодумством и нигилизмом. В то же время в нем отсутствовали жестокость и самодурство — отличительные черты характера многих советских вельмож, вышедших из низов, которые на путях революционной борьбы крошили, кого могли, во имя захвата и укрепления своей власти. Я бы сказал, что в отличие от революционной накипи Власов остался в полном смысле слова человеком, обладавшим чувством любви и сострадания. Зная хорошо историю России, он глубоко скорбел за свой народ, на долю которого выпала такая тяжелая судьба. Он и в революции принял участие, потому что думал, что она изменит жизнь народа к лучшему, и когда окончательно убедился в том, что коммунисты народ обманули, что они использовали революцию в своих партийных целях и загнали народ в кабалу, решил подняться на борьбу против их тиранической власти. При этом он не раз говорил: «Меня лично советская власть ничем не обидела. Я сын крестьянина и дослужился до чина генерал-лейтенанта и заместителя командующего фронтом. Чего мне больше желать? Я выступил против коммунистической диктатуры во имя раскрепощения моей родины и освобождения моего народа от тирании диктаторов. Вот уже четверть века на нашей Родине строится коммунизм. Строители имели в своем распоряжении все, что им нужно было: громадное государство со стасемидесятимиллионным населением и неисчерпаемыми материальными, техническими и духовными богатствами, действовали в условиях безграничной власти, и не считаясь с издержками, а построить его так и не смогли. На пути построения коммунизма, коммунисты разрушили все, что им мешало, разрушили веками выработанный уклад жизни прошлых поколений народов России, обездолили людей и превратили их в жалких и нищих рабов, а коммунизма своего построить не могут. Сколько жертв принесено этому чудовищу, а он никак не образуется. Сколько жертв было принесено этому страшному Молоху, а он чем дальше, тем больше идейно выхолащивается, и на сегодня ни один человек здравого ума не верит в практическое осуществление коммунизма».

В то же время Власов никогда не выступал в роли какого-то партийного профессионального политика, заранее разрешившего все проблемы народной жизни. Его программу-минимум нужно объяснить всего лишь, как вехи, определяющие направленность антикоммунистической борьбы. Это положение вытекало из его принципа непредрешенчества. По его мнению, право на окончательное решение при любых условиях должно принадлежать народу. Наша же задача в предстоящей борьбе сводится к помощи народу избавиться от диктаторов и дать ему возможность организовать свою жизнь, как он сам находит нужным, а не как велят ему сверху. Из этой концепции и вытекало его непредрешенчество, как и его скептицизм к зарубежным законченным политическим программам. По его мнению, в нашем положении на чужбине законченные социально-экономические рецепты значительно осложняют и без того сложную нашу задачу и затрудняют борьбу. В то же время, подходя к антикоммунистической борьбе с большой осторожностью, Власов говорил: «В Советском Союзе не все плохо, есть и хорошее, к которому мы обязаны отнестись бережно. Так, например, фабрики, заводы, школы и так далее. Их строили в условиях нищеты и голода народа, в них содержатся последние куски хлеба, вырванные властью у голодных людей, и потому к ним нужно отнестись бережнее, чем ко всему тому, что люди покупают и строят на деньги».

Мне очень интересно было слушать мнение такого незаурядного человека, как генерал Власов, тем более что он говорил и захватывающе, и убедительно, и объективно. Вскоре я сам стал объектом его беседы.

Как-то после обеда генерал пригласил меня в гостиную, куда перед этим удалились генерал Малышкии и генерал Иван Алексеевич Благовещенский. Почему-то мне это приглашение показалось не случайным, и я насторожился: похоже на «смотрины». Видимо, генералы решили познакомиться со мною поближе, имея на то все основания: нас разделяла Гражданская война со всеми вытекавшими из нее последствиями, как и двадцатипятилетнее пребывание в двух взаимно враждебных лагерях. Я не ошибся. Беседа началась без предисловия. Исходя из моей принадлежности к старой эмиграции, генералы считали меня носителем наших старых, дореволюционных идей и понятий и поэтому высказали свое критическое отношение к староэмигрантским монархическим убеждениям, считая их несвоевременными. При этом сами же пояснили, что в Советском Союзе народ живет намного хуже, чем в дореволюционной России, однако большевики за минувшие годы сумели внушить молодому поколению самое превратное представление о монархическом периоде, и потому, если эмиграция желает продолжать вести и дальше антикоммунистическую борьбу, она должна говорить с молодежью той стороны, в руках которой находятся пушки и пулеметы, языком, понятным этой молодежи. Короче говоря, эмиграция должна исходить из позиций сегодняшней реальной обстановки. Как бы к революции ни относиться, но она была, и жизнь народа во многом изменилась.

Отвечая на затронутые вопросы, я должен был указать на то, что у всех нас светлое представление о родине сохранилось от старой, дореволюционной России, ибо со времени Временного правительства Россия ничего хорошего не дала или не успела дать, а от России коммунистического периода они же сами ушли. С какими же понятиями и идеями мы должны были десятками лет жить вдали от родины, среди чужих народов, как не с теми, в каких воспитали нас наши отцы и деды? Без этого старая эмиграция давно рассосалась бы среди чужих народов и культур. Правда, со времени нашего ухода прошло много времени, на родине произошли большие перемены, у людей возникли новые взгляды на жизнь, но ведь и эмиграция тоже никому не собирается навязывать свои взгляды и убеждения.

Что касается второго заданного мне вопроса — отношения старой эмиграции к новой, в частности, к ним самим, — то должен был заметить, что старая эмиграция всегда делала разницу между властью и народом и смотрела на них, как на палача и его жертву. Пребывая на чужбине, она продолжала в доступных ей рамках вести антикоммунистическую борьбу во имя раскрепощения страны, видя в ней смысл своего изгнания. Что же касается отношения к новой, то хотя старая эмиграция в борьбе против коммунистической диктатуры оружия не сложила, но ряды ее сильно состарились и поредели. Поэтому каждого из них, кто решился подняться на борьбу против коммунистов, она может только приветствовать, однако при условии, что он выступит как русский генерал, а не как советский.

Много позже организация молодых власовцев выпустила но этому поводу прекрасный лозунг: «На смену павшим, в борьбе уставшим, мы идем!» (СБОНР — Союз Борьбы за Освобождение Народов России.)

Такова, в основном, была беседа генералов со мною, и я думаю, что она произвела на Власова положительное впечатление, если он включил меня в свое окружение, а он в этом отношении был очень разборчив.

После этой беседы Власов поручил мне ознакомиться с имевшимися в его канцелярии программами эмигрантских политических организаций и с предложениями отдельных лиц. Видимо, несмотря на то что его собственные политические взгляды сложились в условиях жизни народа на той стороне, несмотря на то что они вытекали из вопиющих нужд и забот народа под коммунистической диктатурой, он интересовался и политическими взглядами старой эмиграции. Эти мои соображения впоследствии оправдались, когда генерал вел переговоры с представителями старой эмиграции. Тогда стало ясно, что он очень хорошо разбирался в эмигрантских политических течениях. Не в пример многим другим советским генералам и политическим деятелям, считавшим старую эмиграцию отработанным паром революции, Власов придавал ей большое значение. В предстоящей антикоммунистической борьбе он отводил ей место, как носительнице старых традиций русского народа и его моральных устоев, культурных и религиозных идей, попранных коммунистами. В его представлении старая эмиграция должна была служить связующим звеном между прошлой исторической Россией и теперешней. К тому же привлечение старой эмиграции на борьбу против большевиков вместе с новой означало использование всех наших возможностей, ибо практически в общем деле обе эмиграции дополняли друг друга.

В связи с вышеизложенным, обращаясь к старой эмиграции, Власов говорил: «Во время гражданской войны мы воевали друг против друга, но тогда каждый из нас защищал свою правду, как он ее понимал. В результате вы войну проиграли и вынуждены были покинуть родину, а мы ее хотя и выиграли, но очутились в положении не лучше вашего. Коммунисты обманули нас и захватив власть, утвердили над нами свою невыносимую диктатуру. Иначе говоря, и белые, и красные одинаково гражданскую войну проиграли. Давайте забудем прошлые обиды, и как братья, как дети одной матери пойдем освобождать наш народ от постигшего его несчастья. Нам делить нечего — прошлое России наше, настоящее России тоже наше и будущее России тоже должно быть наше». Но тут же, чтобы его правильно поняли, он говорил: «Поймите меня правильно, история вспять не идет. Не за реставрацию и возвращение старых порядков мы идем; мы боремся за народные права, завоеванные февральской революцией и отнятые коммунистами в октябре, мы боремся за лучшее будущее нашего народа. Конечно, к тому времени февральская революция тоже стала явлением большой исторической давности, но тогда она была признана всеми, исключая коммунистов, которые покинули Государственную Думу после того, как оказались в значительном меньшинстве. Короче говоря, достижения февральской революции должны служить вехами для политической направленности всего начинания».

Из этой его концепции вытекало и то, что в Освободительном движении могли принять участие граждане бывшей Российской империи, все, без различия политических и национальных интересов, исключая тех, кто продолжает оставаться на коммунистических позициях.

Таковы, в основном, были черты характера генерала Власова и таковы были его взгляды на Освободительное Движение Народов России, которое он задался целью организовать.

* * *

Примерно через две недели после моего пребывания в штабе генерал назначил меня на освободившуюся должность коменданта штаба. Казалось, с этого же дня я должен был быть зачисленным в штат и на все виды довольствия. Но штаб командующего войсками восточных областей[22], которому подчинялась и наша дабендорфская школа, почему-то молчал. Сначала я не обратил на это внимания, но со временем стал беспокоиться; положение стало нетерпимым. Питался я в штабе за счет чужих пайков, что меня крайне стесняло, а помимо того, у меня была семья, которую не на что было содержать. Прошел томительный месяц без результатов.

Видя мои затруднения, генерал предложил мне помочь лично, но я, разумеется, должен был поблагодарить его и отказаться, ибо и он сам получал гроши. Не видя выхода, я вынужден был просить генерала отпустить меня, но, к счастью, при этом разговоре присутствовал ротмистр Деллингсхаузен, который посоветовал мне поступить в какую-нибудь немецкую воинскую часть, а оттуда Дабендорфу будет легко устроить мой перевод в школу пропагандистов.

Итак, попрощавшись со штабом, я пошел в Оберкомандо дер Вермахт (ОКВ) наниматься переводчиком. Там сначала и разговаривать со мной не хотели, но я попросил справиться у них же обо мне. (В 1942 году я работал по формированию РННА, а в 1943 — РОА.) В результате согласились принять меня переводчиком для отправки на фронт (по требованию Гитлера еще в 1942 году старых эмигрантов-переводчиков уволили, но нужда в них от этого еще больше возросла). Однако сразу после моего ухода туда позвонил Деллингсхаузен с просьбой назначить меня в Остпропаганда-Абтейлунг, что и было сделано. Итак, я опять вернулся на свое место коменданта, но официально числился переводчиком и получал небольшое жалованье. Когда же Власов стал Главнокомандующим и приступил к формированию КОНРа и РОА, он вызвал заведующего финансовым управлением профессора Андреева и приказал ему выплатить мне за все время моей службы разницу между тем, что я получал, и тем, что мне следовало получать по должности.

Прошу читателей извинить меня за столь сугубо частный вопрос, но я вынужден был это сделать, ибо, с одной стороны, он является характерным для того времени, а с другой стороны, он вносит ясность в мое положение при штабе, что для меня очень важно.