4. Теория упадка нравов.

4. Теория упадка нравов.

Учение об упадке нравов как причине разложения государства было весьма распространено среди высших слоев римского общества. Оно имело определенный политический смысл и направленность и использовалось римскими государственными деятелями в качестве орудия партийной борьбы. Основывалось же это учение на некоторых основных категориях древнеримской полисной морали.

Нам уже приходилось говорить о моральных критериях Рима–полиса. Сейчас еще раз подчеркнем, что древнеримская мораль всегда имела своим образцом нравы и обычаи предков. Уважение к ним прививалось римлянам с детства, в семье. Отец наставлял детей собственным примером; маски и инсигнии предков хранились в доме на самом почетном месте. Подобного рода воспитание осуществлялось не только семьей, родом, но и всей общиной. Поэтому древнеримская мораль может рассматриваться как мораль, созданная именно самой общиной и ее традициями и хранимая высшими судьями этой общины, определяющими моральную ценность каждого отдельного человека, каждого члена общины.

В древнейшем из дошедших до нас римских прозаических произведений — труде Катона о сельском хозяйстве — в самом начале дается образ «идеального мужа» (vir bonus), как его понимали предки: хороший земледелец и хороший хозяин. Интересно отметить, что спустя примерно 200 лет, в эпоху империи, Сенека, пропагандируя как будто совершенно новый идеал гражданина вселенной, умудряется, тем не менее, сохранить эту специфически римскую окраску, сопоставляя и по существу отождествляя совершенного человека с совершенным римлянином.

Выше уже говорилось о том, какое значение имела деятельность Катона для характеристики (а также для датировки) того кризиса, того «упадка нравов», с которым он, как цензор, считал своим долгом вести самую решительную борьбу. Эта борьба была отчаянной, но вместе с тем безнадежной попыткой восстановить «нравы предков» (mores maiorum), якобы господствовавшие в патриархальной римской общине.

Катон вместе со своим другом Л. Валерием Флакком был избран цензором в 184 г. Плутарх рассказывает, что его избранию противились самые знатные и самые влиятельные сенаторы. Поэтому его кандидатуре было противопоставлено семь соискателей, которые пытались привлечь симпатии населения обещаниями кротости и снисходительности, тогда как Катон, не обнаруживая ни малейшей снисходительности или уступчивости, открыто, с ораторской трибуны возвещал, что городу, погрязшему в пороках, необходимо «великое очищение», и убеждал римлян выбрать для этого наиболее решительных врачевателей: его самого, а из патрициев — Валерия Флакка. И действительно, Катон и Флакк были избраны, несмотря на конкуренцию представителей старейших и знатных фамилий.

Вскоре после этого последовал ряд крупных политических процессов. Катон изгнал из сената многих, и в том числе Луция Квинтия, бывшего консула, брата знаменитого «освободителя» Греции Тита Фламинина. Пострадали и всадники — у брата Сципиона Африканского был отнят государственный конь (equus publicus). Но особую ненависть богатых людей, как сообщает тот же Плутарх, возбудили мероприятия Катона против роскоши. Он увеличил налоги, настоял на повышении цен на женские украшения, одежду, богатую домашнюю утварь, сократил плату за подряды и, наоборот, высоко поднял цену откупов.

Эти крутые и решительные меры сурового цензора, вызывая к нему ненависть в определенных кругах, вместе с тем встречали одобрение и даже поддержку самых широких слоев населения. Известно, что Катону была воздвигнута статуя, надпись на которой гласила: «за то, что, став цензором, он здравыми советами и разумными наставлениями снова вывел на правильный путь уже клонившееся к упадку Римское государство». Свое описание деятельности Катона как цензора Плутарх заключает следующими словами: благодаря безупречному образу жизни, преклонному возрасту и красноречию он пользовался в Риме огромным влиянием.

Какое же значение цензура Катона имела для датировки кризиса? Те признаки разложения, те элементы морального кризиса общества, которые Катон пытался искоренить, он сам, как мы уже отмечали, называл «губительными гнусными новшествами». Следовательно, подчеркивалось, что болезнь возникла недавно, а потому еще вполне излечима. Этому как будто вполне соответствует и только что приведенная надпись на статуе Катона, воздвигнутой, видимо, не случайно в храме богини Здоровья. Но даже если болезнь действительно возникла недавно, это еще не значило, что можно было пресечь ее развитие, что существовали эффективные средства лечения.

По существу говоря, причиной кризиса древнеримской морали был кризис полиса, а «упадок нравов», ломка традиций, отход от древних норм и устоев — лишь неизбежным следствием. Это явление вполне закономерное и естественное. Немыслимо управлять огромным государством и осуществлять в нем не только свое материальное, но и духовное превосходство, основываясь на моральных критериях и нормах, сложившихся в маленькой городской общине и рассчитанных именно на членов этой замкнутой общины. Древнеримская мораль в силу своих специфических черт вообще могла сохраняться до тех пор пока граждане обладали примерно одинаковыми правами. Вот почему пресловутый лозунг «нравы предков» превратился в некий недосягаемый идеал, в отвлеченный призыв, но никоим образом не в программу практической деятельности и борьбы.

Таковы некоторые соображения по поводу древнеримской морали и причин ее «кризиса». Как же отразились эти явления общественной жизни в римской литературе, или, точнее говоря, в римской историографии?

У ряда авторов мы находим лишь краткие указания на разложение нравов в римском обществе. Так, Фабий Пиктор, как об этом упоминает Страбон, считал, что римляне впервые «попробовали богатства» во время III Самнитской войны. Валерий Максим говорил, что склонность к менее строгому образу жизни стала проявляться после второй Пунической войны (201 г.) и поражения Филиппа Македонского (197 г.). Ливий считал, что возвращавшееся из Азии оккупационное войско (187 г.) занесло с собой в Рим привычку к расточительности. Что касается Полибия, то он рассматривал исчезновение древней скромности и бережливости как следствие войны с Персеем (168 г.). Посидоний начинал период упадка с разрушения Карфагена (146 г.), и в этом ему следовал Саллюстий. Таким образом, датировка начала упадка нравов, даваемая самими римскими авторами, колеблется между 290 г. и 146 г. Однако их указания мало что говорят по существу. Первая попытка поставить вопрос об упадке нравов более широко и дать какой–то исторический анализ этого явления (а также его причин) принадлежит Полибию.

В одном из своих общих рассуждений, но безусловно имея в виду современное ему положение Рима, Полибий говорит, что в государстве, которое отразило многие опасности и приобрело небывалое могущество, начинает развиваться страсть к господству, распространяется богатство и образ жизни каждого в отдельности становится все более и более притязательным. Но дело не только в этом. Развитие в обществе таких пороков, как властолюбие и корыстолюбие, — всего лишь внешнее проявление более глубоко скрытых причин. Полибий считает, что судьба вообще всякого государства подчинена неотвратимым органическим законам становления и уничтожения. Эти законы имеют такую силу, что на основе их изучения можно предсказать историческую судьбу каждого народа; эпоха расцвета дает возможность предвидеть неизбежный крах.

Воззрения Полибия на упадок нравов и его причины мы еще не можем расценивать как разработанную и самостоятельную теорию. Это — всего лишь какая–то часть общеисторической концепции Полибия и потому лишь зародыш собственно теории упадка нравов. Важно отметить, что в своих рассуждениях Полибий твердо стоит на конкретно–исторической почве и взгляды, развиваемые им, имеют определенную политическую направленность; так, он говорит о властолюбии и корыстолюбии не вообще, но как о пороках руководящего класса, т. е. нобилитета.

Творцом первой теории упадка нравов был, очевидно, Посидоний. Поскольку сохранившиеся фрагменты его творений не могут дать полного представления о некоторых весьма существенных деталях этой теории, приходится обращаться к Диодору, ибо, как доказано, в XXXII—XXXVII книгах Диодор тесно примыкает к Посидонию.

Развивая и теоретизируя взгляды Полибия и, видимо, Панетия на исторические судьбы Рима, Посидоний создал теорию упадка нравов, которая усматривала причины разложения римского общества именно в нравственной деградации римлян. Фрагменты Диодора (так как упомянутые книги дошли до нас тоже в эксцерптах) показывают, что основными элементами теории Посидония были: картина «золотого века», роль metus punicus как некоего сдерживающего начала, разрушение Карфагена и каузальная связь этого события с падением нравов в Риме, представление о 146 г. как о некоем рубеже, за которым следует разгул низменных страстей и катастрофически прогрессирующее разложение общества, наконец, рассуждение об алчности как об одной из главных причин упадка нравов.

Все эти элементы, как мы увидим ниже, вошли в схему Саллюстия. Для нас сейчас важно отметить то обстоятельство, что теория Посидония была как бы поворотным моментом в развитии учения о разложении нравов. Она отличается от конкретно–исторической концепции Полибия тем, что стремится перевести вопрос в область философии и этики, в область отвлеченных нравственных категорий. Эта тенденция Посидония дает знать о себе с достаточной силой. В своем анализе причин упадка нравов Посидоний исходит уже не столько из исторических фактов, сколько из интерпретации этих фактов при помощи философской теории. Эта теория ведет нас к греческим образцам, к греческим мыслителям, вплоть до Платона и Аристотеля, с его систематикой различных причин гражданских смут и неурядиц.

Дальнейшее развитие и, пожалуй, наиболее законченное выражение теории упадка нравов мы встречаем в трудах Саллюстия. Поэтому остановимся на Саллюстиевой интерпретации более подробно. Изберем для нашего анализа исторический экскурс из «Заговора Катилины», где наиболее полно и ярко изложено учение об упадке нравов.

Историю Римского государства Саллюстий подразделяет как бы на три больших периода.

К первому относится основание Рима троянцами, которые, слившись воедино с аборигенами, образовали общину, жившую еще без законов, но согласно и свободно. Преуспевающая община, как это обычно и бывает, стала вызывать по отношению к себе зависть, соседние цари и народы начали на нее нападать. Римляне мужественно отражали опасность, защищая свою родину, свободу, семью. Власть в этот период они имели царскую, причем государственные дела обсуждались старейшинами или «отцами» (patres). Когда царская власть начала вырождаться в тиранию, римляне изменили государственное устройство и поставили во главе государства двух выборных и ежегодно сменявшихся правителей (consules).

Второй период, который характеризуется этой выборной властью, свободой и высоконравственной жизнью общества, Саллюстий описывает более подробно, ибо это лучшая пора, «золотой век» римской истории. У всех граждан наблюдается необычайный подъем чувства собственного достоинства, стремление к славе овладевает всем обществом, люди заботятся не о накоплении денег, а о накоплении геройских подвигов и доблестных деяний, ибо только они и считались тогда истинным богатством. В обществе и в мирную эпоху, и в военное время культивируются добрые нравы, царит согласие, прирожденная порядочность заменяет писаные законы. Неустрашимость на войне и строгая, неподкупная справедливость в мирное время — вот какими двумя средствами охраняют римляне свое государство. Этот лучший период римской истории продолжается вплоть до разрушения Карфагена.

Третий период — эпоха смут и раздоров, начало упадка государства. Прежде всего в обществе развивается стремление к власти, затем страсть к деньгам. Честолюбие и корыстолюбие — вот те гибельные страсти, которые явились источником и первопричиной всех зол в Римском государстве. Снова верховная власть вырождается из самой справедливой в самую несправедливую — тиранию. Первым человеком, который олицетворил эту тираническую власть, был Сулла. Захват власти Суллой приводит к дальнейшему разложению общества: армия развращается, изнеживается, привыкает к роскоши, начинаются грабежи и разбои, молодежь стремится лишь к роскоши, к богатству, забывает всякий стыд и скромность, бросается в разврат и излишества. Происходит, наконец, полное разложение нравов граждан, полное вырождение общества. Олицетворением этого окончательного разложения, олицетворением тирании является теперь Катилина и его достойные приспешники («свита из пороков и преступлений»). Заговор Катилины — вполне закономерное следствие, логический продукт вышеизложенных причин. Такова концепция римской истории, в «Заговоре Катилины».

Может быть, небезынтересно отметить зависимость данного экскурса от греческих историко–философских построений, в частности от некоторых схем Платона. Нам кажется, что периодизация (трехчленное деление) римской истории, принятая Саллюстием, заимствована в общих чертах именно у Платона. Как известно, греческий философ, излагая в «Законах» историю развития государственных форм, устанавливает некие периоды или «циклы» общественного и культурного развития человечества. Эти «циклы» Платона и легли, на наш взгляд, в основу Саллюстиевой периодизации римской истории.

Как характеризует Платон свой первый цикл? Эта государственная (или, вернее, общественная) форма, которую Платон называет династией, определяется первобытным строем жизни, чистотою нравов, отсутствием развитого государственного аппарата и писаных законов. Власть в этот период осуществляется царями. Нетрудно убедиться, что древнейший период римской истории в изображении Саллюстия в основном соответствует этой картине «патриархального быта» в «Законах» Платона и наиболее типичные черты Платонова «цикла» заимствованы Саллюстием для его картины архаического периода римской истории.

Как характеризует Платон свой второй цикл? Эта государственная форма, которую Платон называет аристократией или «царством», отличается возникновением законодательства и установлением выборной власти. Но второй период римской истории в изложении Саллюстия — период блестящего расцвета, «золотой век» — как раз характерен тем, что для уничтожения тиранических тенденций законом была установлена выборная и ежегодно сменяющаяся власть. Результатом этого мудрого государственного устройства явилось то процветание общества, о котором столь подробно распространяется Саллюстий. Таким образом, и в этом случае наиболее важные черты второго «цикла» Платона перенесены Саллюстием в описание «золотого века» римской истории.

Как же, наконец, характеризует Платон свой третий цикл? Эта государственная форма, которую Платон никак не называет (демократия?), отличается, с одной стороны, ростом культуры и могущества государства, но с другой стороны — это период смут и раздоров, начало упадка, разложения государственных форм. Нетрудно убедиться, что последний период римской истории в интерпретации Саллюстия сконструирован на основе главнейших черт третьего «цикла» Платона и зиждется на учении Платона о вырождении демократических форм в тиранию. Таким образом, трехчленная периодизация римской истории, примененная в историческом экскурсе «Заговора Катилины», имеет своим источником учение Платона о «циклах» общественного и культурного развития человечества.

Что касается картины морального разложения римского общества, разложения, наступающего в «третий период» римской истории, то схема Саллюстия, по которой это разложение обусловлено развитием сначала честолюбия (ambitio), а затем корыстолюбия и роскоши (avaritia и luxuria), воспроизводит этапы постепенного ухудшения «совершенного государства» Платона, как они даны в VIII книге «Государства». У Платона первым этапом деградации оказывается тимократия со свойственным ей пороком честолюбия, затем олигархия, для которой типичны алчность, корыстолюбие, а затем в демократии рождаются низменные страсти; последняя же ступень вырождения — появление некоего «тиранического мужа», образ которого, несомненно, использован Саллюстием для характеристики Катилины.

Таково влияние Платона на концепцию римской истории, изложенную в экскурсе «Заговора Катилины». Однако это было чисто литературное влияние, и в заимствованные в качестве некоего стилистического образца формы Саллюстий вкладывал совершенно самостоятельное и своеобразное содержание.

Сравним теперь рассматриваемый нами экскурс с историческим экскурсом из более раннего «Письма к Цезарю». Они имеют некоторые черты сходства. В обоих экскурсах Саллюстий дает обзор исторического прошлого Римского государства, изображает картину современного ему упадка общества и анализирует причины этого упадка. Исторический экскурс «Заговора Катилины», несомненно, разработан более тщательно. То, что в раннем «Письме» дается намеком или одной фразой, то в «Заговоре Катилины» разрастается до целого описания. Такова, например, тема «золотого века», едва намеченная в раннем «Письме» и подробно развитая в экскурсе «Заговора Катилины».

Однако этим и исчерпывается сходство обоих исторических экскурсов. По своему содержанию, по основным идеям, заложенным в них, они глубоко различны. Бросается в глаза крайняя абстрактность и аполитичность изложения римской истории в «Заговоре Катилины». Если в историческом экскурсе раннего «Письма» мы имели указания на борьбу сословий, если там упоминались конкретные факты этой борьбы (например, сецессия плебеев), то экскурс «Заговора Катилины» дает крайне отвлеченное, схематичное изображение истории Римского государства. За исключением Суллы, не упоминается ни одной исторической личности, сословная борьба выхолощена начисто, вся история разложения и упадка римского общества представлена как следствие борьбы абстрактных категорий, как победа честолюбия и корыстолюбия над древнеримской доблестью. Таким образом, если можно говорить о формальном или конструктивном сходстве экскурсов из раннего «Письма» и «Заговора Катилины», то по своему «идейному содержанию» они отнюдь не совпадают.

Наоборот, в смысле «идейного содержания» исторический экскурс «Заговора Катилины» является развитием того круга идей, той новой системы, первоначальный набросок которой Саллюстий дает в более позднем «Письме к Цезарю».

Система взглядов Саллюстия, изложенная в позднем «Письме», может быть определена как набросок учения об упадке нравов. Это учение получает наиболее полное выражение и развитие в экскурсе «Заговора Катилины». Во–первых, Саллюстий здесь подробно развивает тему «золотого века». Развитие этой темы обусловлено новыми воззрениями Саллюстия на разложение римского общества. Поскольку разложение общества ныне трактуется Саллюстием как состояние упадка нравов, то, естественно, возникает потребность в противопоставлении этой развращенной эпохе какого–то периода римской истории, когда люди не были еще развращены гибельными пороками и страстями, когда ив мирное время, и на войне культивировались добрые нравы, когда существовало величайшее согласие, а корыстолюбие — лишь в самой ничтожной степени.

Остановимся несколько подробнее на картине разложения общества и на анализе причин разложения в историческом экскурсе «Заговора Катилины».

Начало разложения римского общества приурочивается Саллюстием к разрушению Карфагена. Основными причинами разложения являются две страсти, два порока, которые именно в это время развиваются в римском обществе: жажда власти — ambitio и страсть к деньгам — avaritia. Развитие первого порока привело к тому, что люди превратились в лжецов: имея на уме одно, на словах высказывают другое, расценивают дружеские или неприязненные отношения не по существу, а исходя из расчета, заботятся о привлекательности внешнего вида, а не внутреннего содержания. Второй, еще более гибельный порок в корне подорвал верность, правдивость и прочие добрые навыки. Зато на первый план выдвинулись заносчивость и жестокость, пренебрежение к богам и уверенность в том, что все на свете продажно. Саллюстий посвящает несколько строк сравнению и описанию этих двух пороков: властолюбия и корыстолюбия, считая, что властолюбие (честолюбие) все же стоит ближе к добродетели, чем корыстолюбие.

Окончательное падение нравов в римском обществе Саллюстий связывает с диктатурой Суллы. После того как Сулла с оружием в руках вторично овладел государством, все предались грабежам и разбоям. Победители (т. е. сулланцы), утратив всякое самообладание и чувство меры, совершали по отношению к согражданам отвратительные преступления и насилия. Даже римская армия, которая славилась когда–то закаленностью духа воинов, развратилась и, забыв обычаи предков, предалась роскоши и разврату.

И вот римское общество окончательно погрязло в пороках и преступлениях. Уважается лишь богатство, добродетель попрана, бедность считается позором, честность — как бы неблагонамеренностью.

Особенно неустойчивой оказалась молодежь, которая под влиянием алчности и роскоши пустилась, с одной стороны, на грабежи, с другой — на безумные траты, забыла стыд и скромность и не желает подчиняться ни людским, ни божеским законам.

Если сравнить современные дома и виллы с храмами, построенными предками в честь богов, то не трудно убедиться, что предки старались украшать свои святилища набожностью, а свои жилища — славою. Потомки же этих благородных людей дошли до чудовищных извращений, само богатство для них — предмет дикой забавы, ибо чем иначе объяснить, что некоторые частные лица из прихоти срывают горы и застраивают постройками моря. Нет ничего удивительного в том, что в подобном обществе пышно расцвели разврат, половые извращения, чревоугодие и прочие пороки. Подобная жизнь, подобная обстановка сама толкает людей, в особенности молодежь, на преступления и беззакония.

Таковы картина упадка Римского государства и анализ причин разложения в историческом экскурсе «Заговора Катилины». Мы снова хотели бы подчеркнуть, что эта картина есть более полное воспроизведение наброска разложения общества из позднего «Письма». Вместе с тем следует указать на различие между этим отрывком и экскурсом более раннего «Письма». Там картина упадка отражала прежде всего два основных момента: слабость сената и развращенность народа, что и обусловливало тогда для Саллюстия разложение общества. Но в историческом экскурсе «Заговора Катилины» нет даже упоминания о сенате и народе. Все дело заключается в разложении нравственном, причем причиной подобного разложения выставляется борьба отвлеченных моральных категорий: победа ambitio и avaritia над древнеримской virtus. Снова картина разложения общества в «Заговоре Катилины» представляется нам крайней абстракцией, являясь в этом смысле как бы развитием традиций позднего «Письма», традиций «аполитичности».

На первый взгляд теория упадка нравов Саллюстия ставит в центр внимания отвлеченные моральные принципы и критерии. В трактовке римской истории факты социальной и политической борьбы выхолащиваются и подменяются борьбой этих моральных категорий. Основной причиной разложения Римского государства провозглашается упадок нравов. Таким образом, Саллюстий как будто отходит от конкретно–исторической и политически заостренной концепции Полибия, акцентируя и углубляя те элементы аполитичности, которые были даны в схеме Посидония.

Но теперь мы вправе поставить вопрос: не являются ли «абстрактность» и «аполитизм» Саллюстия своего рода дымовой завесой? Не есть ли это попытка завуалировать некоторые политические убеждения, а сама «абстрактная» теория упадка нравов — всего–навсего лишь фразеология, за которой можно вскрыть весьма конкретные политические симпатии и антипатии? Не является ли эта «надпартийность», этот «аполитизм», осторожностью опытного политика?

Нам представляется, что дело обстоит именно так. Картина упадка нравов в «Заговоре Катилины» изображает не разложение общества «вообще», не борьбу абстрактных категорий, как это может показаться на первый взгляд, а разложение вполне определенной группы, определенной прослойки римского общества. Это — картина разложения римского нобилитета.

Дальнейшее знакомство с материалом может лишь подтвердить наше предположение.

Действительно, как мы убедились выше, основной причиной, вызвавшей, по мнению Саллюстия упадок нравов в римском обществе было развитие ambitio, а затем avaritia. Но в какой же среде развились эти пороки? Отнюдь не прямо, а только намеками, косвенно Саллюстий дает возможность узнать его истинное отношение к этому вопросу.

Он указывает на то, что в результате развития упомянутых пороков власть в государстве вырождается из справедливой в самую жестокую и неприемлемую. Но если так, то упомянутые пороки характерны, как это и подчеркивает Саллюстий, в первую очередь для тех, кто стоит у власти. Кому же принадлежит власть в Римском государстве? Власть незаконно захвачена нобилитетом. Об этом Саллюстий совершенно прямо говорил еще в раннем «Письме», в «Заговоре Катилины» можно встретить такие же не менее определенные высказывания.

Господство клики нобилитета становится особенно явным после того, как Помпей отправился на войну с пиратами и Митридатом. В руках олигархов сосредоточились государственные должности, управление провинциями и все прочее.

Но если ambitio и avaritia свойственны именно власть имущим, то из вышесказанного следует, что эти пороки, вызвавшие столь глубокий упадок нравов, характеризуют римский нобилитет. Неслучайно Саллюстий в историческом экскурсе подчеркивал, что окончательный распад общества начинается с эпохи сулланской диктатуры, предавшей государство нобилитету. Также неслучайно Саллюстий указывает, что именно действия Суллы побудили Катилину к его преступной попытке захватить власть, что Катилина рассчитывал на поддержку сулланских ветеранов.

Когда Саллюстий переходит к описанию тех безумных трат и роскоши, того преклонения перед богатством, которые пышно расцвели в Риме, он снова подразумевает насквозь безнравственную и продажную среду нобилитета. Это опять та же немногочисленная клика, которая благодаря своему богатству — а богатство ее единственная доблесть и достоинство — захватила власть и первенство в государстве. Говоря же о роскоши домов и вилл, о безумных предприятиях и тратах, вроде срытия гор и застройки морей, Саллюстий несомненно намекал на определенных, всем известных лиц, представителей нобилитета, хотя бы, например, на Лукулла.

Итак, оказывается, что в историческом экскурсе Саллюстий, рисуя картину развращенности и разложения римского общества, подразумевал не общество «в целом», а в первую очередь и главным образом среду нобилитета. Но в этом нас убеждает не только материал исторического экскурса.

Самый факт заговора, самая личность Катилины есть для Саллюстия явление закономерное и неизбежное, есть следствие морального разложения той среды, которая одна только и могла породить чудовище, подобное Катилине. Саллюстий сам подчеркивает, что Катилина был продуктом окружавшей его среды. Что же это за среда? Как мы установили, общество, терзаемое подобными пороками — luxuria и avaritia, — это среда нобилитета. Да и сам Саллюстий дает совершенно четкий ответ на вопрос о том, какой средой был порожден Катилина: «Луций Катилина, происходивший из знатного рода» (nobili genere natus).

Таким образом, Катилина — порождение развратной среды нобилитета, в нем как бы персонифицированы все пороки этого сословия. У него извращенный характер, который сводит на нет все его природные дарования, его смолоду прельщают междоусобные войны, грабеж и убийства, он коварен, непостоянен, лжив, неискренен, жаден до чужого, расточителен в своем, неумерен в страстях. Почти в тех же самых выражениях перечисляются здесь Саллюстием качества и пороки, которыми он наделил римское общество «в целом» т. е. римский нобилитет.

Но Катилина для Саллюстия — типичный представитель нобилитета не только по характеру, но и по всем своим «устремлениям». Он обуян страстным желанием захватить государственную власть, он стремится к тирании, он не стесняется в выборе средств для достижения цели и наметил себе в качестве образца для подражания Суллу и его действия.

В связи с вышеизложенным небезынтересно отметить один момент, который, несмотря на его явную нарочитость и искусственность, до сих пор почему–то не отмечен никем из исследователей Саллюстия. Дело в том, что тезис Саллюстия: Катилина — закономерный продукт развращенной среды нобилитета, подчеркнут самим Саллюстием «конструктивно». Почему именно после 5–ой главы, где приведена характеристика Катилины, изложение прерывается и дается обширный исторический экскурс? Саллюстий сам объясняет это тем, что поскольку ему пришлось заговорить об общественных нравах, то необходимо вернуться назад и хотя бы вкратце рассказать о порядках, установленных предками, о том как они управляли государством и как оно, постепенно изменяясь, превращалось из прекраснейшего в самое худшее и самое порочное.

Но дело не только в том, что исторический экскурс повествует о «прошлых порядках» и о том, как «государство из прекраснейшего превратилось в самое худшее и самое порочное»: этот рассказ имеет определенную целеустановку. Он «увязан» с личностью Катилины, он должен показать развращенность и разложение именно той социальной среды, продуктом которой явился Катилина, должен исторически обосновать развитие тех пороков римского нобилитета, персонификацией которых опять–таки оказывается Катилина. Глава 5–я — это характеристика Катилины, главы 6—8–я — характеристика той социальной среды, которая породила Катилину. Он плоть от плоти, кровь от крови этой среды, в нем, как в микрокосме, сконцентрированы все характерные черты, все пороки людей этого класса, в нем есть все, что характерно для них, и ничего, чего бы у них не было. Вот почему исторический экскурс вставлен именно после характеристики Катилины. Саллюстию нужно было показать, как в результате разложения нобилитета исторически и неизбежно сложился такой социальный тип, как Катилина.

Нельзя не отметить и того обстоятельства, что Саллюстий всячески старается подчеркнуть знатность происхождения заговорщиков, т. е. непосредственного окружения Катилины, его «среды». В изображении Саллюстия нобилитет является основной руководящей силой в заговоре. Саллюстий подробно перечисляет наиболее видных деятелей заговора: П. Лентула Суру, П. Автрония, Л. Кассия Лонгина, Г. Цетега, Публия и Сервия Суллу, Л. Варгунтея, Кв. Анния, М. Порция Леку, Л. Бестию, Кв. Курия — и указывает, что все они были из сенаторского сословия; затем М. Фульвия Нобилиора, Л. Статилия, П. Габиния Капитона и Г. Корнелия, которые были из всаднического сословия, и, наконец, упоминает о «массе провинциалов» из колоний и муниципиев, не преминув указать, что и они были у себя знатными людьми. Но, кроме них, в заговоре было замешано значительное число более тайных участников, тоже из среды нобилитета, а что касается молодежи, то большая часть юношества, особенно из среды нобилей, благоприятствовала начинаниям Катилины. Другие сторонники Катилины снабжаются также характеристиками, где подчеркивается их принадлежность к нобилитету. Так, про участника первого заговора Гн. Пизона говорится: знатный юноша, необычайной дерзости, энергичный. Упомянутый уже Кв. Курий характеризуется как человек достаточно видного происхождения и указывается на его связь с Фульвией, знатной женщиной. И, наконец, в речи, вложенной в уста Катона, заговор прямо расценивается как дело рук нобилитета: «Знатнейшие граждане составили заговор, чтобы уничтожить родину в огне». Таким образом, едва ли возможно сомневаться в том, что Саллюстий хочет представить заговор Катилины как преступную попытку со стороны представителей нобилитета узурпировать государственную власть и установить открытую тиранию.

В заключение нам хотелось бы указать на одно существенное обстоятельство. Оно заключается в том, что в «Заговоре Катилины» характеристика разложения «народа» выделена в самостоятельное отступление, в главы 37—38. Поскольку это так, то очевидно, что в историческом экскурсе, т. е. в главах 10—13, подразумевается именно среда нобилитета.

Теперь возможно сделать твердый вывод. Изображая упадок нравов в «Заговоре Катилины» и анализируя причины этого упадка, Саллюстий пользовался «абстрактной» фразеологией лишь в качестве дымовой завесы для прикрытия своих нападок на нобилитет, выявляя на самом деле растущее в нем убеждение, что римское общество было приведено к гибели в результате развращенности и безнравственности нобилитета. Нобилитет для Саллюстия является главной причиной разложения, нобилитет — конкретный носитель зла, язва, разъедающая римское общество. И вся история Рима излагается как история падения нравов (если сохранить «дымовую завесу»), или, что по существу одно и тоже, как история «злокозненности» нобилитета (если «дымовую завесу» отбросить). Труд Саллюстия «Заговор Катилины» есть попытка построить серьезный обвинительный акт против нобилитета, к тому же исторически «обоснованный», ибо исторический экскурс и должен доказать глубокую закоренелость, «извечность» злокозненности нобилитета. Так Саллюстий использует отвлеченную, абстрактную, на первый взгляд, теорию упадка нравов в качестве орудия острой партийной борьбы.

Дальнейшее развитие политических воззрений римского историка может только подтвердить наше понимание позиций Саллюстия в отношении нобилитета. Если, как мы только что установили, «Заговор Катилины» можно назвать скрытой инвективой против нобилитета, то более поздние произведения Саллюстия — «Югуртинская война» и «Истории» — это уже явное, ничем не прикрытое нападение на политического врага.

В самом начале «Югуртинской войны», говоря о мотивах, побудивших его заняться историей этой войны, Саллюстий совершенно недвусмысленно заявляет: «Я буду описывать войну, которую римский народ вел с Югуртой, царем нумидийцев; во–первых, потому, что она была велика и жестока и победа клонилась то на ту, то на другую сторону; затем потому, что тогда было впервые оказано сопротивление господству нобилитета». Таким образом, получается, что даже цель написания исторической работы о Югуртинской войне заключалась в показе истоков борьбы с нобилитетом и в обличении злокозненности последнего.

Обращение к историческому экскурсу «Югуртинской войны» может еще раз убедить нас в том, что главным носителем зла для Саллюстия оказывается все тот же нобилитет. В этом экскурсе римская история излагается как история борьбы между плебсом и нобилитетом, причем плебеи борются за свои «права», а нобилитет творит беззакония. Недаром, говоря об убийстве Гракхов и о «беззаконном торжестве» нобилитета, Саллюстий делает следующий вывод: «Такие вещи очень часто губили великие государства». Во фрагментах экскурса «Историй» Саллюстий еще более четко ставит вопрос о прирожденности зла свойственной человеческой природе, подразумевая на самом деле «природу» римского нобилитета: «у нас первые разногласия были результатом порочности человеческой природы». Затем он показывает, в чем заключались эти «разногласия» и кто был их виновником. Оказывается, эти «разногласия» есть не что иное, как извечная борьба сословий в римском обществе, борьба плебеев против патрициев, борьба народа против нобилитета за узурпированную последним власть и права.

Ценность фрагментов экскурса «Историй» заключается, между прочим, в том, что они совершенно ясно дают понять, на чьей стороне симпатии Саллюстия и чье дело он считает правым. Когда Саллюстий говорит, что отцы властвовали над плебеями, как рабами, то ясно, что он на стороне плебеев; когда Саллюстий рассказывает о сецессии и возникновении должности народных трибунов, то и здесь явно проглядывает сочувствие к плебсу, который борется за «права», а не творит беззакония, как это делает аристократия.

Для того чтобы покончить с вопросом об отношении Саллюстия к нобилитету и подвести некоторые итоги, следует остановиться на речах Меммия и Мария из «Югуртинской войны». В этих речах Саллюстием мобилизован весь арсенал обвинений против нобилитета.

Схема речи Меммия приблизительно такова. Он начинает ее с того, что обращается к народу, упрекая его в бездеятельности, политической индифферентности, в рабском подчинении нобилитету. Затем Меммий дает обзор преступных деяний нобилитета в отношении народа, говорит об убийстве Г. Гракха и М. Фульвия, о разграблении народных денег, о господстве кучки честолюбцев и корыстолюбцев.

После этого Меммий переходит к изображению безотрадной и мрачной картины современного ему разложения общества, т.е. непосредственного и неизбежного следствия из вышеизложенных преступных действий нобилитета. Подкупные, развратные представители нобилитета, находящиеся у руля правления продают ныне с торгов законы и величие Римского государства заклятым врагам Рима. Вся власть сосредоточена в руках убийц и гонителей народа. Их правление — по существу преступный заговор (factio) против римского народа, и нобилитет есть не что иное, как кучка преступных заговорщиков (factiosi). Меммий проводит яркое сопоставление бесправия плебеев с преступным и беззаконным господством нобилитета и предлагает выступить против него, избрав в качестве пробного камня дело Югурты.

Заключительным аккордом этой речи служит гневное обличение узурпаторских действий нобилитета, призыв к народу стряхнуть с себя политическую индифферентность и, наконец, указание на то, что борьбу следует вести до конца, непримиримо, ибо всякий компромисс приведет к полному краху дела.

Мы намеренно дали изложение речи Меммия несколько схематично. Дело в том, что самая конструкция, самое построение речи представляют значительный интерес. Речь, как нетрудно убедиться, построена по схеме исторических экскурсов, в частности экскурса из «Югуртинской войны». Речь Меммия — как бы дублет, корректив исторического экскурса, но сделанный с еще более четкой и непримиримой партийной установкой, чем сам экскурс.

Речь Мария также является блестящей инвективой против нобилитета. Но она построена в ином плане и дополняет собою речь Меммия. Если речь Меммия есть некое «историческое доказательство» злокозненности нобилитета, некий исторический обзор его преступных деяний, то речь Мария является теоретическим и принципиальным обоснованием этой злокозненности. В ней сделана попытка развенчать и окончательно дискредитировать самый принцип, на котором держится понятие nobilitas.

Марий начинает речь с того, что высокое звание консула, полученное им по милости народа, налагает на него ряд ответственных обязанностей. Он указывает на особую трудность своего положения: другие могут рассчитывать на древность происхождения, выдающиеся подвиги предков, на средства друзей и родственников, на множество клиентов. Он же может надеяться только на самого себя, на собственную доблесть и правоту. Трудность положения Мария усугубляется еще тем, что нобилитет, конечно, только и ждет случая, чтобы использовать какой–нибудь его промах или недостаток и погубить его, но он, привыкнув с детства к трудам и опасностям, останется тверд, непоколебим и не свернет с пути добродетели.

После этого вступления Марий переходит к главной части речи, к построению «принципиального» обвинения против нобилитета. Обязанность вести войну с Югуртой, говорит Марий, возложена на него к величайшему неудовольствию нобилей. Но разве было бы лучше избрать для выполнения этой сложной задачи человека древнего рода, имеющего длинный ряд фамильных изображений, но вместе с тем совершенно неспособного к ведению войны? Такие люди все равно вынуждены перепоручать фактическое ведение военных действий другим лицам, или же они бросаются штудировать труды греческих теоретиков военного искусства, наивно надеясь, что это заменит недостающий им практический опыт. Марий просит сравнить его, человека незнатного происхождения, с подобными людьми. То, о чем эти люди знают лишь из книг, он испытал на практике, на поле сражения. Пусть они презирают его за незнатность происхождения, он может отплатить им еще большим презрением за их неспособность и ничтожность, тем более что в первом виновата судьба, а во втором они сами. Свое рассуждение Марий заканчивает следующей замечательной фразой, в которой кратко формулируется основная, ведущая мысль всей речи: хотя я полагаю, что природа едина и обща у всех, все же я думаю, что достойнейший и есть благороднейший.

Далее Марий развивает эту мысль. Он доказывает, что благородство завоевывается славными деяниями и представители так называемых благородных родов всецело обязаны этим своим «благородством» славным подвигам предков, которые тоже когда–то были безвестными и «неблагородными». Поэтому представители нобилитета совершенно напрасно надеются беспрестанным упоминанием о подвигах предков увеличить собственный авторитет, наоборот, славная жизнь и деяния их предков еще более оттеняют позорное бездействие ничтожного потомства.

Затем Марий говорит, что «благородство» его рода начинается с него самого; поэтому он не в состоянии представить фамильные портреты, но зато может продемонстрировать полученные им самим военные трофеи, почетные награды и раны, нанесенные ему спереди. Речь его конечно, недостаточно изыскана, он не изучал правил греческого красноречия, однако, по его мнению, от подобного изучения люди не становятся ни добродетельнее, ни лучше. Взамен этого он в совершенстве изучил науку, которая более полезна для отечества, науку войны, науку побед. На войско он может действовать своим личным примером, он будет делить с ним все невзгоды и трудности похода. Так следует поступать военачальнику, так именно поступали предки, и этим они прославили себя и возвеличили Римское государство.

Наконец, Марий обрушивается на образ жизни представителей нобилитета и противопоставляет нравы и обычаи, царящие в их развращенной среде, своему образу жизни. Эти люди унаследовали от предков знатность и богатства, унаследовали все, кроме добродетели. Они проводят жизнь среди пиров, роскоши и разврата. Но пусть бы так было и впредь! Марий говорит, что он не променяет военные труды, пыль и пот на эти роскошные пиршества, ибо истинная доблесть ищет славы в оружии, а не в роскошном образе жизни. Но все дело в том, что эти презренные хотят отнять у людей достойных то, что заслужено трудами и доблестью. Этого уже нельзя терпеть, ибо это обращается во вред самому государству.

Заключение речи посвящено перспективам дальнейших военных действий против Югурты, которые рисуются Марием в весьма оптимистических тонах. После того как командование передано ему, Марию, война несомненно должна окончиться победой, ибо у Югурты отнимается его лучшая защита: корыстолюбие, надменность и неопытность римских военачальников. Следовательно, победа близка, а вместе с ней — добыча и слава.

Таково содержание речи Мария. Эта речь — не только злейшая инвектива против нобилитета, где развенчивается все, что составляет гордость данного сословия, все на чем держится самое понятие «нобилитет», но одновременно это панегирик жизнеспособности, энергии «новых людей», выходцев из широких слоев народа, к которым принадлежит и сам Марий. Речь Мария с ее принципиальной и даже философской окраской, с ее необычайной политической направленностью как бы подводит окончательный итог отношений Саллюстия к нобилитету.

Таково развитие этих отношений. Точка зрения Саллюстия, сформулированная в его первой исторической монографии, в «Заговоре Катилины», в форме абстрактной теории упадка нравов, выступает в более поздних произведениях римского историка уже вполне обнаженно — в совершенно конкретных и политически заостренных понятиях и лозунгах. Эта примечательная эволюция несомненно тесно связана с дальнейшим развитием общеполитических воззрений Саллюстия.