4. Заговор Катилины.

4. Заговор Катилины.

Поздним вечером 5 декабря 63 г. до н. э. консул Цицерон обратился к толпе, заполнившей форум и взволнованной слухами о только что раскрытом государственном заговоре, об аресте заговорщиков. Консул, известный своим пристрастием к риторическим и театральным эффектам, произнес одно лишь слово «vixerunt», что означает «они прожили» — обычный для римлян способ сообщения о чьей–либо смерти в смягченной, эвфемической форме. И действительно, несколько минут назад пять заговорщиков, пять римских граждан были по его приказанию удавлены рукой палача. А еще через 150 лет другой любитель театральных эффектов — Плутарх — описал последующие события этого вечера, и в частности триумфальное возвращение Цицерона домой, в следующих выражениях: «Было уже темно, когда он через форум двинулся домой. Граждане не провожали его в безмолвии и строгом порядке, но на всем пути приветствовали криками, рукоплесканиями, называя спасителем и новым основателем Рима. Улицы и переулки освещались огнями факелов, выставленных чуть ли не в каждой двери. На крышах домов стояли женщины со светильниками, чтобы почтить и увидеть консула, который с торжеством возвращался к себе в блистательном сопровождении самых знаменитых людей города. Едва ли не все это были воины, которые не раз со славою завершали дальние и трудные походы, справляли триумфы и далеко раздвинули рубежи Римской державы и на суше, и на море, а теперь они единодушно говорили о том, что многим тогдашним полководцам римский народ был обязан богатством, добычей и могуществом, но спасением своим и спокойствием — одному лишь Цицерону, избавившему его от такой великой и грозной опасности». Вскоре специальным решением народного собрания спасителю–консулу была вынесена благодарность и присвоено почетное наименование pater patriae, т. е. «отец отечества».

Торопливая и противозаконная казнь пяти видных участников заговора была предпоследним актом разыгравшейся драмы. Значительная часть сторонников Катилины покинула его лагерь, как только стала известна судьба Лентула, Цетега и других казненных. Исход движения был предрешен.

Кстати сказать, заговор Катилины может служить любопытной и даже поучительной иллюстрацией к вопросу о значении (и своеобразной судьбе) исторического факта. Казалось бы, немногие события древней истории так хорошо и так полно освещены в наших источниках, как этот заговор. Более того, не говоря уже о довольно многочисленных, но все же поздних сведениях и версиях, мы располагаем в данном случае — что можно считать исключительной удачей — подробными свидетельствами самих современников и даже участников событий. Один из таких современников — историк Саллюстий — посвятил заговору Катилины специальную монографию под таким именно названием. Другой современник — и не только современник, но одно из главных действующих лиц — консул (и знаменитый оратор) Цицерон, произнес четыре большие речи, в которых картина заговора обрисована с различными деталями и подробностями. Как известно, и исторический труд Саллюстия, и речи Цицерона сохранились до нашего времени. Чего же еще желать историку? Очевидно, ему следует лишь благодарить судьбу, что она создала столь редкую и столь благоприятную ситуацию дли изучения, анализа и оценки того события, которое вошло в историю, как «заговор (или движение) Катилины».

Однако на самом деле все не так просто и ясно. Скорее даже наоборот. Хотя в данном случае мы, как уже сказано, располагаем свидетельствами современников, эти современники были одновременно злейшими врагами главной фигуры движения, т. е. Катилины (кстати оказать, современники, о которых идет речь — Цицерон и Саллюстий, — столь же яро ненавидели друг друга). Поэтому не приходится ожидать от них не только более или менее объективной характеристики Катилины и его сподвижников, но в целом ряде случаев, когда речь идет о самом заговоре, фактическая сторона событий, а в еще большей степени оценка их значения, не заслуживают доверия. И так как враг, видимо, всегда имеет сказать больше и, как правило, убедительнее, чем любой доброжелатель, то все последующие авторы, касавшиеся в какой–то мере заговора Катилины (как, например, Плутарх, Аппиан, Дион Кассий), кладут те же густые, мрачные тени и на рассказ о движении в целом, и на портрет его вдохновителя. Очевидно преувеличены — во всяком случае, Цицероном — самые масштабы и «опасность» заговора. В ту богатую потрясениями эпоху заговор Катилины едва ли был более выдающимся, более «масштабным» явлением, чем восстание Лепида или движение Целия Руфа, которое иногда — и не без основания — сравнивают с событиями 63 г.

Таким образом, возникает своеобразная историческая аберрация, общая картина оказывается если не искаженной, то, во всяком случае, столь смутной и неясной, что новые, современные нашим дням исследователи почти с равным успехом и с равными по силе аргументами обосновывают диаметрально противоположные оценки движения. Так, в советской историографии существует точка зрения, согласно которой заговор Катилины — последнее движение радикальных элементов римской демократии (популяров), но вместе с тем не менее решительно доказывается и тот тезис, что Катилина стремился к «свержению республики и установлению режима диктатуры». Обе точки зрения имеют своих сторонников и по сей день. Какую же из них все–таки можно считать более подкрепленной материалом источников, а потому и более предпочтительной? Ограничивается ли решение проблемы только двумя вышеизложенными выводами? Очевидно, что ответ на подобные вопросы может и должен вытекать из какого–то собственного — и по мере сил, наиболее объективного — осмысления общей картины заговора.

Начнем с характеристики главных действующих лиц. «Луций Катилина, происходивший из знатного рода, при могучей духовной и физической силе отличался дурным и испорченным характером. Уже с юных лет его прельщали междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские распри, и в них он закалял себя смолоду. Физически крепкий, он невероятно легко переносил голод, холод и недосыпание. Морально смелый, он был коварным, непостоянным, лживым, неискренним, жадным до чужого, расточительным в своем, пылким в страстях; красноречия в нем было достаточно, благоразумия мало. Ненасытная душа его всегда жаждала чего–то беспредельного, невероятного, недосягаемого».

Такова общая, а точнее говоря, предварительная, характеристика Саллюстия. Предварительная потому, что, обрисовав личные свойства Катилины, Саллюстий переходит затем к характеристике политической. Он изображает Катилину последователем Суллы, стремящимся захватить в свои руки единоличную власть (Саллюстий говорит даже о царской власти!) и готовым добиться этой цели не брезгуя никакими средствами.

Более того, Саллюстий изображает Катилину как закономерное явление, как продукт разложения общественных нравов. Образ Катилины вырастает до некоего символа, олицетворения. Поэтому ему приписываются самые отвратительные пороки, даже преступления: совращение жрицы Весты, убийство собственного сына. Неслучайно вокруг Катилины группируются все бесстыдники, сладострастники, кутилы, клятвопреступники. Таким образом, для Саллюстия Катилина и его единомышленники, а следовательно, и весь заговор как таковой, — явный и ужасающий пример морально–политической деградации, распада римского общества.

Цицерон в своих характеристиках Катилины не делает попытки подобных (историко–философских обобщений. Однако небезынтересно отметить, что, выступая перед сенаторами, он акцентирует в первую очередь политические обвинения, тогда как в речах, произнесенных перед народом, подчеркиваются личные отрицательные качества и черты Катилины. Так, в первой катилинарии — как известно, произнесенной в сенате, — говорится о том, что если Тиберий Гракх был убит за то, что он стремился лишь незначительно изменить существующий государственный строй, то как можно терпеть Катилину, жаждущего «весь мир затопить в крови и истребить в огне?». Несколько ниже выдвигается такое обвинение: «Теперь ты уже открыто посягаешь на все государство; обрекаешь на гибель и опустошение храмы бессмертных богов, городские жилища, жизнь всех нас, наконец, всю Италию». Конечно, Цицерон не упускает возможности коснуться и личных качеств своего врага, но в данной речи это делается лишь попутно, и оратор даже специально оговаривается, что он не хочет задерживаться на обвинениях подобного рода.

В речах, обращенных к народу, наоборот, центр тяжести перенесен на персональную характеристику и обрисовку морального облика. Оратор утверждает, что во всей Италии нет такого «отравителя, гладиатора, бандита, разбойника, убийцы, подделывателя завещаний, мошенника, кутилы, мота, прелюбодея, публичной женщины, совратителя молодежи, развратника и отщепенца», которые не признались бы в самых тесных дружеских отношениях с Катилиной. А он сам, т. е. Катилина, принимал участие в позорнейших прелюбодеяниях, разврате и даже в убийствах. Он закалил себя постоянной тренировкой в преступлениях и все свои физические, а также нравственные силы тратил без оглядки на сладострастие и на самые дерзкие поступки.

Что касается характеристики Катилины у более поздних авторов, то в своих общих чертах она совпадает с портретом, столь ярко нарисованным Саллюстием и Цицероном. Пожалуй, наиболее сдержанно характеризует Катилину Аппиан. Он отмечает его знатное происхождение, его психическую неуравновешенность, передает, как слух, версию об убийстве Катилиной своего собственного сына. Кроме того, Аппиан говорит, что Катилина был другом Суллы и «ревностнейшим сторонником его партии». Характеристика Плутарха изобилует рядом весьма красочных, но, видимо, фантастических подробностей. Например, историк уверяет, что Катилина жил со своей незамужней дочерью, убил родного брата, который был в дальнейшем, по его же просьбе, включен Суллой в список проскрибированных. Не менее фантастична и такая деталь: заговорщики обменялись друг с другом клятвами, а для закрепления этих клятв якобы зарезали человека и отведали его мяса. В рассказе о заговоре еще более позднего автора — Диона Кассия — развернутой характеристики Катилины не содержится, хотя и повторяется маловероятная версия — правда, в более неопределенной форме — о взаимных клятвах заговорщиков и сопутствующем им кровавом ритуале.

Таким образом, следует признать, что портрет Катилины создан еще его современниками, но современниками–врагами. Это весьма существенно. Потому–то сохранившийся и дошедший даже до нашего времени портрет, по существу говоря, не обладает живыми и реалистическими чертами, но скорее представляет собой идеальный образ злодея, построенный на основе ходовых для того времени штампов и канонов. Это становится особенно ясным, если обратиться к современным же характеристикам Цицерона.

Их сохранилось, строго говоря, совсем немного. Если исключить довольно яркие, но вместе с тем весьма специфичные «самохарактеристики», содержащиеся в речах, а главным образом в переписке Цицерона, то у нас остается такой сомнительный и принимаемый многими исследователями за значительно более позднее риторическое упражнение источник, как инвектива Саллюстия против Цицерона.

Она построена в общем по тому же канону, что и «образцовый портрет» Катилины. Сначала перечисляются личные качества и свойства Цицерона, вернее сказать, его пороки, — т. е. дается моральная характеристика. Цицерон оказывается человеком, взявшимся бог весть откуда, обрекшим с детства свое тело на удовлетворение желаний первого встречного и даже красноречие свое купившим у Пизона ценою потери целомудрия. Такова вся семья: жена — святотатка, нарушительница прав божественных и человеческих, дочь — развратница. Состояние он нажил грабежом и насилием, ибо откуда иначе у него были бы средства так роскошно отделать свои Тускуланское и Помпеянское поместья?. Общий вывод о моральном облике таков: ни одна часть тела этого человека не может считаться неопозоренной — язык полон пустословия, руки не насытятся грабежом, чрево — невоздержностью, а ноги приспособлены лишь к трусливому бегству; наиболее же постыдно то, о чем даже и говорить неприлично.

Затем идут обвинения политического характера. Снова подчеркивается, что Цицерон — чужак, выскочка (homo novus), его консульство оказывается уже чуть ли не причиной заговора и всех потрясений в государстве. Он обвиняется в лихоимстве; более того, утверждается, что тот, кто не желал дать ему взятку, тот именно и считался участником заговора и злоумышленником против сената. Далее говорится, что Цицерон — перебежчик от одной партии к другой, причем в любом случае вероломен, да и ныне он служит опорою тем, кого сам ранее именовал тиранами, а тех, перед кем преклонялся и раболепствовал, называет теперь безумными. Во время его консульства господствовал произвол, от которого зависели и жизнь и смерть граждан, права вольности были попраны. В заключение консульство Цицерона — по существу, а не по названию — сравнивается даже с диктатурой Суллы.

Подобные преувеличения не должны нас удивлять. Они относятся к тем же канонам и приемам создания портретов «образцового злодея» (или, наоборот, «образцового героя») и характерны для риторических упражнений на заданную тему. Поэтому в данном случае нам действительно неважно, насколько «облик» Цицерона, набросанный в инвективе, близок к подлинному, как неважно и то, в какой мере можно считать подлинной самую инвективу, т. е. принадлежит ли она, как говорит традиция, Саллюстию или представляет собой значительно более позднее упражнение в риторическом красноречии.

Характеристики Цицерона, встречающиеся у Аппиана или Плутарха, выдержаны в гораздо более спокойных тонах. Говоря о незнатности происхождения Цицерона, Аппиан подчеркивает, например, что этим обстоятельством пользовался Катилина для издевательств над своим врагом. Сам же Аппиан отзывается о Цицероне положительно, считая его не только выдающимся оратором, но и государственным деятелем, оказавшим во время своего консульства величайшие услуги родному городу. Правда, он не одобряет его униженного, растерянного и даже трусливого поведения во время борьбы с Клодием, но и здесь он несколько смягчает свое ироническое отношение ссылкой на аналогичный случай с Демосфеном.

Плутарх в биографии Цицерона не дает где–либо в одном месте развернутой характеристики своего героя, однако по всей биографии рассыпаны отдельные, иногда, мелкие, но все же достаточно характерные черты. В общем Плутарх положительного мнения о Цицероне как о государственном деятеле: ему принадлежит приводившееся выше описание «триумфального шествия» Цицерона после казни заговорщиков, в чрезвычайно сочувственном тоне описывается и наместничество в Киликии, и взаимоотношения с населением. Достаточно высокого мнения автор о Цицероне как об ораторе и о философе. Критические же замечания и оценки идут, пожалуй, по следующим двум направлениям: Цицерону ставится в вину отсутствие мужества (защита Росция, колебания по поводу приговора катилинариям, поведение перед и во время изгнания, растерянность при защите Милона и т. п.), а также чрезмерное честолюбие и самовосхваление (начиная с его управления Сицилией после квестуры и вплоть до последних дней борьбы с Антонием). Эти же черты, кстати сказать, подчеркиваются Плутархом в заключительных главах биографии (т. е. при сопоставлении с Демосфеном).

Таковы отзывы современников или историков, живших несколько позднее, но бывших все же представителями античной историографии, о двух интересующих нас главных героях развернувшейся в это время напряженной политической борьбы. Не будем торопиться с окончательными выводами и оценками, ознакомимся прежде — хотя бы в самых общих чертах — с ходом заговора.

Прежде всего следует отметить, что глава движения — Катилина был вынужден перейти к «антиконституционным» действиям в силу стечения ряда неблагоприятных обстоятельств. Его политическая карьера была бы вполне обычной и даже стандартной карьерой молодого знатного римлянина, если бы не целая цепь неудач, исключительное «невезение». Сначала все шло более или менее благополучно. Молодой, но уже видный сулланец, аристократ, он не был даже особенно скомпрометирован судебным делом, возбужденным против него по обвинению в, кощунственной связи с весталкой Фабией (которая, кстати говоря, была сестрой жены Цицерона) — обстоятельство, проливающее некоторый дополнительный свет на взаимоотношения между самим Цицероном и Катилиной), ибо благодаря защите видного деятеля сенатской партии Кв. Лутация Катула он был оправдан. В 68 г. Катилина — претор, после чего он получает в управление провинцию Африку. Вернувшись в 66 г. в Рим, он выставляет свою кандидатуру на занятие консульской должности (на предстоящий 65–й год) и тут впервые терпит неудачу. Специальная делегация из Африки явилась в сенат с жалобой на бывшего наместника, обвиняя его в притеснении и лихоимстве. В этой ситуации кандидатура Катилины не могла оставаться в списке претендентов.

Консулами на 65 г. были избраны Публий Автроний Пет и Публий Корнелий Сулла (разбогатевший во время проскрипций родственник диктатора). Однако вскоре после своего избрания они были обвинены в подкупе избирателей и осуждены по соответствующему закону Кальпурния. Выборы были кассированы, а на вновь назначенных в консулы прошли конкуренты осужденных Луций Манлий Торкват и Луций Аврелий Котта.

Эти события послужили, видимо, причиной возникновения так называемого «первого заговора» Катилины. В нем принимали участие, помимо самого Катилины, Автроний, Сулла, Кальпурний Пизон, а по некоторым сведениям даже Красс и Цезарь. По плану заговорщиков новые консулы в день вступления в должность (т. е. 1. I. 65 г.), должны были быть умерщвлены, Автроний и Сулла восстановлены в своих правах, а Красс намечался чуть ли не в диктаторы. Однако он же и подвел всех остальных заговорщиков, не явившись в условленный день на заседание сената. Выступление было перенесено на другой срок, но и на сей раз оно оказалось сорванным, так как Катилина якобы подал знак собиравшимся возле курии заговорщикам слишком рано, не дождавшись полного сбора.

Против заговорщиков не последовало никаких репрессий. Часто это объясняют тем, что в их среде находились такие влиятельные и видные политические деятели, как Красс и Цезарь. Это — явная натяжка. Во–первых, Цезарь в то время еще не был ни видным, ни влиятельным деятелем. Да и Красс не представлял столь уж грозной силы, тем более что он был в довольно натянутых отношениях с Помпеем (в дальнейшем эти отношения еще более ухудшились) и потому сторонники последнего его не поддерживали. Скорее всего, заговору не было придано серьезного значения по самой простой и естественной причине: он этого и не заслуживал. Сомнителен даже самый факт «заговора». Весьма вероятно, что развернутая версия о «первом заговоре» (с участием Красса, Цезаря и т. п.) возникла довольно поздно, т. е. после подавления подлинного заговора, и то не сразу; недаром она впервые встречается у Светония и ее не используют более ранние авторы.

В 65 г. Катилина был привлечен к суду по жалобе африканских делегаций, и хотя в конечном счете оказался снова оправданным, судебная процедура затянулась настолько, что он лишился возможности участвовать в консульских выборах и на 64 г. Что же касается его оправдания, то Цицерон, который собирался выступать на процессе в качестве защитника, вместе с тем говорил, что признать Катилину невиновным равносильно признанию того, что в полдень не светло.

Как бы то ни было, Катилина уже вторично потерпел неудачу с выборами. Однако это обстоятельство его не обескуражило, и он, ведя подготовку к выборам на 63 г., выдвинул свой знаменитый лозунг: отмена всех долгов (tabulae novae). Это был смелый шаг. Он привлекает к Катилине, имя которого приобрело теперь широкую популярность, приверженцев из самых различных слоев римского общества: промотавшихся аристократов, обремененную долгами «золотую молодежь», разорившихся ветеранов Суллы, обезземеленных крестьян, деклассированное население города.

В разгар предвыборной кампании, летом 64 г. Катилина собирает в доме Марка Леки своих наиболее видных сторонников. По словам Саллюстия, здесь присутствовали представители как высшего, сенаторского, так и всаднического сословия, кроме того — многочисленные представители муниципиев и колоний. В Риме распространился слух о благосклонном отношении Красса к этому новому заговору.

Катилина, обратившись с речью к собравшимся, пытался всячески их воодушевить, вновь обещая кассацию долгов, проскрипции богачей, магистратские и жреческие должности. В заключение он заявил, что Пизон, находящийся с войском в ближней Испании, и Публий Ситтий Нуцерин в Мавретании разделяют все только что перечисленные пункты программы, как и его друг Гай Антоний, который, судя по всему, будет вместе с ним, Катилиной, избран консулом.

На консульских выборах (на 63 г.) соревновались между собой семь претендентов. Однако наибольшие шансы были у Катилины и Антония. Более или менее серьезным претендентом был еще Марк Туллий Цицерон, но как человек незнатного происхождения, даже не уроженец Рима, т. е., другими словами, «выскочка» (homo novus), он не пользовался кредитом у сенатской партии да и вообще у многих «коренных римлян».

Однако неожиданное событие радикально изменило общую ситуацию в его пользу. Один из участников заговора, промотавшийся аристократ Квинт Курий, желая произвести впечатление на свою любовницу, посвятил ее в подробности намечавшегося заговора, а от нее слух о намерениях Катилины быстро распространился по всему городу. Это и было, как считает Саллюстий, главной причиной, изменившей отношение знати и всех «благонамеренных» к Цицерону. В результате Катилина оказался забаллотированным; консулами же на 63 г. были избраны Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний.

Собственно говоря, только после этой новой неудачи начинается широкая и энергичная подготовка заговора как такового. Но Катилина и в этом случае еще не хочет пренебречь легальным, «конституционным» путем. Он ориентируется на консульские выборы на 62 г. Правда, параллельно с этим он вербует новых участников заговора, заготовляет оружие, снабжает деньгами Манлия, который должен был собрать войско в Этрурии. Однако ни к каким открытым действиям он пока еще не приступает, что заставляет противную сторону, т. е. Цицерона, поневоле занимать тоже выжидательную позицию.

Чем ближе подходил срок новых выборов, тем напряженнее становилось положение в Риме. На сей раз речь шла о соревновании четырех претендентов: Катилины, юриста Сульпиция Руфа, видного военачальника Л. Лициния Мурены и Децима Юния Силана. В ходе предвыборной кампании Сульпиций Руф неожиданно заявил о том, что он снимает свою кандидатуру в связи с решением возбудить дело против Мурены по обвинению его в подкупе избирателей.

Это непредвиденное событие значительно повысило шансы Катилины на успех. Он развивает энергичную деятельность. Вместе с тем по городу снова распространяются будоражащие общество слухи: говорят о том, что Катилина намерен вызвать на предстоящие выборы сулланских ветеранов из Этрурии, что он подготавливает убийство Цицерона, что он снова проводит тайные совещания заговорщиков. Но все это тоже не выходило еще из области слухов и разговоров, пока на заседании сената Катон вдруг не заявил о своем намерении привлечь Катилину к суду, а тот в свою очередь не ответил, что если попытаются разжечь пожар, который будет угрожать его благополучию, то он потушит пламя не водой, а развалинами.

Это уже прозвучало, как открытый выпад. Во всяком случае, это был вполне приемлемый и вполне достаточный предлог для Цицерона, дабы перейти к решительным действиям. 20 октября 63 г. он на заседании сената ставит вопрос об опасности, угрожающей государству, и о необходимости в этой связи отложить избирательные комиции. На следующий день сенат заслушивает специальный доклад Цицерона о создавшемся положении, в заключение которого консул требует Катилину к ответу. Однако последний, к удивлению и возмущению сенаторов, даже не пытается оправдываться или отрицать возводимые против него обвинения. Напротив, он гордо заявляет, что в государстве есть два тела: одно — слабое и со слабой головой, другое же — крепкое, но без головы; это последнее может найти свою голову в нем, пока он еще жив. После этого заявления Катилина демонстративно покидает заседание. Тогда сенат принимает решение о чрезвычайном положении и вручает консулам неограниченные полномочия по руководству государством.

Через несколько дней в этой сложной обстановке были созваны избирательные комиции. Цицерон постарался сделать все, чтобы оправдать декрет сената о чрезвычайном положении. Марсово поле, где происходило собрание, было занято вооруженной стражей, сам консул, вопреки обычаю и желая подчеркнуть грозившую лично ему смертельную опасность, явился на выборы в панцире и латах. Катилина снова был забаллотирован; консулами на 62 г. избраны Децим Юний Силан и Луций Лициний Мурена. Таким образом, уже четвертая по счету попытка Катилины добиться консульства легальным путем окончилась крахом.

Только после этой новой неудачи он переходит к более решительным действиям. На срочно созванном совещаний заговорщиков Катилина сообщает о своем намерении лично возглавить войска, собранные одним из его наиболее ярых приверженцев — Манлием — в Этрурии, а два других видных заговорщика (сенатор Луций Варгунтей и всадник Гай Корнелий) заявляют о своей готовности завтра же покончить с Цицероном. Однако покушение не удается: Цицерон, информированный осведомителями (т. е. Курием и Фульвией), окружил свой дом стражей, а явившимся к нему заговорщикам было отказано в приеме.

8 ноября консул снова собрал экстренное заседание сената, в котором он и выступил со знаменитой речью (так называемая первая речь) против Катилины. Речь, построенная по всем правилам ораторского искусства, имела большой успех. Цицерон, в частности, настаивал на том, чтобы Катилина покинул город, потому что между ним, желающим опереться на силу оружия, и консулом (т. е. самим Цицероном), опирающимся лишь на силу слова, должна находиться стена. Видя, что огромное большинство сената настроено по отношению к нему крайне враждебно, Катилина почел за благо внять совету и в тот же вечер покинул Рим, направившись в Этрурию. Вскоре стало известно, что, прибыв в лагерь Манлия, он присвоил себе знаки консульской власти. Сенат объявил его и Манлия врагами отечества и одновременно поручил консулам произвести набор войск.

Все эти события, завершающие как бы первый этап движения, дают основания Саллюстию с горечью отметить, что не только те, кто непосредственно принимал участие в заговоре, но и «весь плебс в целом, стремясь к государственному перевороту, сочувственно относился к начинаниям Катилины». Причем Саллюстий подробно объясняет, что он имеет в виду и городское население, и сельскую молодежь, и всех тех, чьи родители пострадали во время проскрипций Суллы, и, наконец, даже тех, кто просто не принадлежит «к сенатской партии». Кстати сказать, не лишен своеобразного интереса тот небольшой экскурс, небольшое отступление, которое специально делает Саллюстий, дабы изложить свойственную ему точку зрения на роль и характер «партийной борьбы» того времени. Речь идет о таких политических силах: плебс, руководимый народными трибунами (главным образом молодыми!), и нобилитет. Именно между этими двумя общественными группировками (и их вождями) развертывается борьба. Она, как всегда, прикрывается «самыми благовидными предлогами». Каков же ее истинный характер? Здесь Саллюстий дает следующую мудрую и скептическую формулу: одни уверяли, что защищают права народа, другие — что стремятся поднять авторитет сената, все вместе — что они отстаивают общественное благо; на самом же деле каждый боролся только за собственное могущество.

Каково было дальнейшее течение событий, как развертывался далее заговор после отъезда Катилины из Рима? Руководящую группу заговорщиков возглавлял теперь Публий Корнелий Лентул. Был разработан следующий план: народный трибун Луций Бестия выступает в комициях с резкой критикой деятельности Цицерона, возлагая на него ответственность за фактически уже вспыхнувшую гражданскую войну. Это выступление должно послужить сигналом к решительным действиям: большой отряд заговорщиков во главе со Статилием и Габинием был обязан одновременно поджечь город в 12 разных пунктах, Цетегу поручалось убийство Цицерона, ряду молодых участников заговора из аристократических семейств — истребление собственных родителей.

Не ограничиваясь подготовкой этих мер, Лентул дает одному из своих доверенных людей поручение позондировать почву у аллоброгских послов и склонить их к поддержке заговора. Это были послы галльского племени, прибывшие в Рим с жалобой на притеснения магистратов и на действия публиканов, доведших аллоброгскую общину почти до полного разорения.

Сначала представителю Лентула как будто бы удалось соблазнить послов аллоброгов всякими заманчивыми обещаниями. Но, поразмыслив, они предпочли надеждам на радужное будущее более прочные и реалистические позиции в настоящем. Поэтому о всех предложениях заговорщиков они сообщили своему патрону, некоему Кв. Фабию Санге, который в свою очередь немедленно доложил обо всем Цицерону. Последний посоветовал аллоброгам получить от главарей заговора письма, адресованные вождям их племени. Лентул, Цетег, Статилий и Габиний оказались настолько наивными людьми и неопытными конспираторами, что вручили аллоброгам компрометирующие их документы за всеми подписями и печатями.

Когда в ночь со 2 на 3 декабря аллоброгские послы с сопровождавшим их представителем заговорщиков Титом Вольтурцием пытались выехать из Рима, они, по распоряжению Цицерона, были задержаны на Мульвийском мосту и доставлены в город. Имея теперь на руках документальные доказательства антигосударственной деятельности заговорщиков, Цицерон распорядился об их аресте. На утреннем заседании сената заговорщикам был устроен допрос. Тит Вольтурций, допрашиваемый первым, сначала запирался, но, когда сенат гарантировал ему личную безопасность, чистосердечно покаялся. Аллоброги подтвердили его показания; с этого момента арестованные главари заговора оказались в безвыходном положении. Сначала речь шла о четырех людях: Лентуле, Цетеге, Габинии и Статилии; затем к ним был присоединен некто Цепарий, который, по планам заговорщиков, должен был поднять восстание в Апулии.

Слух об окончательном раскрытии заговора и об аресте его вождей распространился по всему городу. К храму богини Согласия, в котором и происходило заседание сената, собрались огромные толпы народа. Цицерону была устроена овация, и он обратился к народу с новой речью против Катилины. Саллюстий по этому поводу иронически замечает: «Плебеи, которые сначала вследствие своей склонности к государственным переворотам относились к войне весьма сочувственно, после раскрытия заговора быстро переменили свое мнение и, осыпая проклятьями замыслы Катилины, стали до небес превозносить Цицерона — они радовались и ликовали так, как будто им удалось стряхнуть с себя цепи рабства».

Однако дело еще не было доведено до своего логического конца. Следовало решить судьбу заговорщиков, тем более что вольноотпущенники Лентула и Цетега как будто замышляли освободить арестованных при помощи вооруженной силы. Цицерон снова созывает — 5 декабря — в храме Согласия заседание сената, на котором он и ставит вопрос о дальнейшей судьбе и мере наказания для арестованных. Кстати сказать, обсуждение подобного рода вопросов по существующей традиции или по неписаной римской конституции отнюдь не входило в сферу компетенции сената.

Знаменитое заседание от 5 декабря более или менее подробно описано всеми авторами, которые повествуют о заговоре (наиболее подробно, конечно, Саллюстием). При обсуждении вопроса первым получил слово избранный консулом на 62 г. Децим Юний Силан. Он высказался за высшую меру наказания. К нему присоединились другой консул будущего года Луций Лициний Мурена и ряд сенаторов. Однако, когда очередь дошла до Гая Юлия Цезаря, прения приняли несколько неожиданный оборот. Цезарь, отнюдь не обеляя заговорщиков, высказался, тем не менее, против смертной казни — не только как противозаконной меры, но и как крайне опасного прецедента. Он предложил держать арестованных в заключении, распределив их по муниципиям, имущество же их конфисковать в пользу казны.

Предложение Цезаря произвело перелом в настроении сенаторов. Не помогло даже и то, что Цицерон, прервав на время голосование, выступил с очередной речью против Катилины. Было внесено предложение отложить вопрос о судьбе заговорщиков до победы над Катилиной и его войском. Сам Децим Силан сказал, что под высшей мерой наказания он подразумевал лишь заключение в тюрьму. Неясно, каково было бы решение сената в подобной ситуации, если бы не крайне резкая и убежденная речь Марка Порция Катона, который обрушился на заговорщиков, на всех колеблющихся, а Цезаря весьма прозрачным намеком выставил чуть ли не в качестве соучастника заговора. Его выступление решило дело. Подавляющее большинство сенаторов проголосовало за смертную казнь.

Поздним вечером 5 декабря Цицерон лично препроводил Лентула в подземелье Мамертинской тюрьмы; туда же преторы доставили остальных четырех арестованных. Все они были удушены. Именно после этих событий консул произнес свое знаменитое «vixerunt», а восторженные толпы народа приветствовали и сопровождали его на пути домой. Таким образом, в нашем рассказе о заговоре Катилины мы возвратились к исходному пункту. Как было уже отмечено, он знаменовал собой завершение предпоследнего акта трагедии.

Последний же акт заключался в следующем. Пока в Риме развертывались описанные события, Катилина в Этрурии деятельно формировал легионы. К нему стекалось большое число добровольцев, однако он, что специально отмечает Саллюстий, категорически отказывался принимать рабов, не желая даже «создавать впечатление, что он допустил в деле, касающемся римских граждан, участие беглых рабов». Так продолжалось до тех пор, пока в лагерь не поступили известия о провале заговора в Риме и о казни заговорщиков. Ситуация в лагере резко изменилась. Вместо притока добровольцев начинается все разрастающееся бегство, и Катилина вынужден отвести свое войско в район Пистории, чтобы оттуда по окольным дорогам и тропинкам пробраться в Галлию. Но этому плану воспрепятствовал Кв. Метелл Целер, находившийся со своей армией в Пиценской области. Узнав от перебежчиков о намерениях и маршруте Катилины, он двинул легионы к горной подошве Апеннин. Катилина оказался окруженным: с севера и северо–востока — Апеннинский хребет, за которым находился Целер, с юга — консульское войско во главе с его бывшим товарищем Гаем Антонием, с запада — Тирренское море. Оставался единственный выход — испытать судьбу и военное счастье, приняв бой с армией Антония.

Решающее сражение произошло в самом начале 62 г. при Пистории. Гай Антоний, видимо не желая лично выступать против бывшего друга, поручил ведение боя своему легату, опытному командиру Марку Петрею. Обе стороны дрались с крайним ожесточением. Войско Катилины было разбито. Сам он погиб, ринувшись, как простой воин, в гущу боя. Его тело нашли далеко от своих, среди вражеских трупов, и, по словам Саллюстия, «на лице его выражалась все та же непреклонность характера, которой он отличался при жизни». Таков был исход, трагическая развязка событий, известных в истории как «заговор Катилины».

В чем же должна заключаться наша оценка этого движения? Можем ли мы на основании всего вышеизложенного квалифицировать его как движение демократическое или, наоборот, как стремление вождя (или вождей) заговора установить личную диктатуру? На наш взгляд, мы не имеем достаточных оснований ни для того, ни для другого вывода. Основной лозунг, под которым развертывалось все движение, — кассация долгов — сам по себе как бы вполне демократичный, фактически привлекал, как уже говорилось, и разорившихся аристократов, и «золотую молодежь», и всякие деклассированные элементы общества. С другой стороны, очень трудно гадать об образе действий Катилины или других главарей заговора в случае успеха их предприятия. Тут возможны самые различные варианты. Поэтому наиболее объективной и вместе с тем осторожной оценкой движения в целом будет следующий вывод: заговор Катилины — типичное движение эпохи разложения и деградации полисной демократии, в котором принимали участие различные социальные группировки, вплоть до деклассированных слоев населения, и в котором демократические лозунги и тенденции были приправлены значительной долей политического авантюризма, демагогии. Безусловен межеумочный характер движения, причем он может быть определен так: меж комициями и армией!

Но если заговор был достаточно ярким проявлением деградации полисной демократии, то в не меньшей степени он был также ее порождением, ее детищем. Об этом свидетельствует не только общая картина движения, но и самая его «атмосфера», которую мы можем ощутить прежде всего в конкретных действиях и поступках конкретных лиц — руководителей заговора. Так, оба главных действующих лица — Цицерон и Катилина, несмотря на то, что они стояли по разные стороны баррикад, или, употребляя более современное событиям выражение самого Цицерона, должны были быть разделены городской стеной, тем не менее в известном смысле действовали и мыслили одинаково, т. е. одинаково находились в плену полисных норм, традиций, иллюзий.

О чем говорят действия Катилины? Что он представлял собою, если отвлечься от тех страшных, но все же малоправдоподобных обвинений морально–этического порядка, которые так для нас затемняют (если не искажают) его образ? Мы видим, что он четырежды пытался добиться консульского звания, т. е. действовал всецело в рамках полисных традиций и норм. Только после четвертой неудачи, уверенный в том, что все они объясняются кознями его врагов, провоцируемый Цицероном, он решился сойти с «конституционной» платформы. Его отъезд к армии — скорее акт отчаяния, чем заранее подготовленный и продуманный шаг. Но и в воинском лагере он озабочен тем, чтобы придать хотя бы какую–то видимость законности и «легальности» своей власти: он появляется всюду с отличительными знаками консульского звания. Ничто, ни один факт конкретно не свидетельствует о том, что он стремился к личной диктатуре, хотя, разумеется, нет никаких оснований утверждать — в особенности после того прецедента, которым была диктатура Суллы, — что он наотрез отказался бы от такой возможности, если бы она была подсказана реальной ситуацией. Но тут мы должны остановиться, дабы не вступать на зыбкую почву догадок и предположений.

Что представляет собой фигура Цицерона? Кто он? Беспринципный политик, «легкомысленнейший перебежчик», как называли его еще в древности, или один из последних великих республиканцев, чье имя «тираноубийцы» (т. е. убийцы Цезаря!) выкрикивали как синоним свободы, а в дальнейшем вспоминали с уважением даже такие могущественные противники, как, например, Октавиан Август?

Цицерон, несомненно, личность крайне противоречивая. Он как будто и достаточно умен и остер, и «все понимает»; он учитывает различные «за» и «против», он — «тертый» политик, иногда даже циничный (см. его намерение защищать Катилину в судебном процессе, несмотря на уверенность в том, что тот виновен!), не говоря уже о его образованности, находчивости, остроумии. Но все это — качества, пригодные скорее для ловкого адвоката, а отнюдь не для государственного деятеля. В душе такого адвоката–интеллигента, несмотря на весь его опыт и даже «прожженность», таится самая наивная уверенность в том, что разум, убеждение, сила слова могут и должны быть противопоставлены грубой силе, что «оружие уступает тоге» (arma cedant togae) 5и что основой политического руководства является известный набор моральных и правовых норм (которые по «правилам игры» непреложны и неприкосновенны), дополняемых иногда, по требованию обстановки, дипломатией интриг. В этом и заключается высшая мудрость политического деятеля, сферой деятельности которого до сих пор были форум (комиции), сенат и т. п., т. е. органы той же полисной демократии. И наряду с этим — полное непонимание такой простой истины, что главным и единственно реальным фактором в борьбе за власть, за политическое руководство является организация масс, т. е., применительно к римским условиям того времени, сложившаяся в наиболее мощную и наиболее спаянную корпорацию римская армия.

Личная карьера Цицерона до определенного момента развивалась именно так, чтобы поддерживать его в подобного рода заблуждениях. Ему вскружили голову непрерывные успехи: дело Верреса, легкое получение городской претуры, первая политическая речь за Манилиев закон, по которому верховное командование в последней войне с Митридатом передавалось Помпею, эффектный лозунг «согласие сословий» (concordia ordinum) и, наконец, самым роковым образом — консульство и шумная победа над Катилиной. Последняя была особенно опасна, внушив иллюзию — правда, весьма кратковременную, — что действительно arma cedant togae и что именно таким путем уже достигнуто пресловутое согласие сословий.

Таким образом, и Катилина и Цицерон действительно находились еще во власти полисных традиций и обычаев. Но это в значительной мере их личные особенности. Чем же они различались, причем не как личности, но как представители (или выразители) определенных социально–политических сил и группировок?

Катилина, по существу в значительной мере деклассированный представитель староримского патрициата, пытался объединить вокруг себя различные слои римского общества. Эти слои населения были разнородны в социальном отношении, но на данный момент их объединяло то, что они оказались в положении неимущих — разоренных, задолжавших, промотавшихся и т. п. В общем это была довольно широкая и пестрая масса, не имевшая, конечно, достаточной внутренней спаянности. В условиях разложения римского полиса она может быть определена как демократические элементы населения, учитывая то обстоятельство, что основное ее ядро составлял (численно) городской и сельский плебс.

Цицерон, наоборот, выступал прежде всего как представитель имущих. Его основной лозунг — согласие сословий — означал блок между сенаторами и всадниками, т. е. между двумя высшими и наиболее привилегированными сословиями Рима. И хотя, как показали события недалекого будущего, всадникам скорее было по пути с муниципальной аристократией и даже с определенными кругами армии, чем со староримской знатью, Цицерон был прав в том отношении, что напор и угроза, исходившие из стана неимущих, были общей опасностью для обоих привилегированных сословий. Но Цицерон, конечно, переоценивал прочность и долговременность возникшего в тот момент блока, тем более что честь его формирования он приписывал себе и своей энергии.

Итак, заговор Катилины возник и развивался в обстановке крайнего разложения старинной полисной демократии: коррумпированный сенат давно уже утерял свой прежний непререкаемый авторитет, значение республиканских магистратур было подорвано «антиконституционным» образцом не ограниченной определенным сроком диктатуры (правление Суллы), и, наконец, комиции, основанные на системе народного ополчения, после замены последнего профессиональной (и корпоративной) армией находились в состоянии глубокого кризиса.

При подавлении заговора был беззастенчиво попран последний, почти символический пережиток полисной демократии — право осужденного обратиться к народному собранию (provocatio ad populum), которое Моммзен называл палладиумом древней римской свободы. Это — дополнительный симптом, характеризующий слабость, обветшалость, «пережиточность» не только полисных институтов, но и самой полисной идеологии.

И, наконец, подавление заговора показало крайнюю слабость так называемой римской «демократии»: распыленность ее сил, ее социальную разнородность, отсутствие организации. Становилась достаточно ясной безнадежность попыток захвата власти при опоре на эти распыленные, неустойчивые, бесформенные группировки населения. Следовательно, через два десятилетия после сулланского переворота снова напрашивался вывод о замене этих бесформенных сил какой–то более определенной, более четкой организацией. Если к тому же она оказывалась еще и вооруженной, то в данных условиях это можно было рассматривать как лишний — и, кстати сказать, решающий — козырь. Итак, снова вставал вопрос об армии. Дело было за вождем!