Глава LIII

Глава LIII

Такие новости встряхнули нас. Мы мгновенно перебросили наши сумки через верблюдов и выступили через волнистые холмы этого края Сирии. Горячий хлеб остался у нас в руках, и, пока мы ели, к нему примешивался вкус пыли, поднятой нашей большой армией, пересекающей дно долины, а также привкус странного резкого запаха полыни, растущей по склонам. В душном воздухе этих горных вечеров, после долгих летних дней, все вокруг сильно ударяло по чувствам; и, маршируя большой колонной, как сейчас, передние верблюды задевали ароматные, нагруженные пылью ветки кустов, душистые частички от которых поднимались в воздух и долго висели, как туман, насыщая запахами дорогу тем, кто шел позади.

Склоны были чистыми, с острым запахом полыни, и впадины поражали богатством своей растительности, более сильной и роскошной. Наш ночной переход как будто проходил через возделанный сад, и это разнообразие было частью невидимой красоты цветущих берегов. Звуки тоже были очень ясными. Ауда где-то впереди затянул песню об армии, идущей в бой, и люди иногда ее подхватывали, с величием, трогающим сердце.

Мы ехали всю ночь и, когда пришел рассвет, уже слезали с верблюдов на гребне гор между Батрой и Аба эль Лиссан, с чудесным видом на запад, на зеленую с золотом равнину Гувейра, и за ней — на красноватые горы, за которыми скрывались Акаба и море. Гасим абу Дамейк, глава даманийе, беспокойно ждал нас, окруженный своими упрямыми сородичами, на их серых напряженных лицах были еще следы крови вчерашнего боя. Ауду и Насира почтительно приветствовали. Мы поспешно составили план и расположились для работы, зная, что не сможем идти на Акабу, пока этот батальон владеет перевалом. Пока мы не вытесним его, наш двухмесячный риск и труд закончится поражением, не принеся и первых плодов.

К счастью, плохое управление среди противника давало нам незаслуженное преимущество. Они спали в долине, пока мы, невидимые, окружили их в горах широким кольцом. Мы стали упорно их обстреливать на позициях под откосом и скалами у воды, надеясь вызвать их на холм. Тем временем Заал уехал с нашими конниками и обрезал на равнине телеграф и телефон в Маан.

Это продолжалось весь день. Была ужасная жара — жарче всего, что я прежде пережил в Аравии — волнение и постоянное движение сделали ее для нас еще тяжелее. Некоторые даже из стойких кочевников свалились под жестокими ударами солнца и уползли — или их оттащили — в скалы, чтобы прийти в себя в тени. Мы бегали туда-сюда, чтобы подвижностью возместить недостаток численности, даже выискивали на длинных пространствах горы новые точки, откуда отразить ту или иную атаку турок. Склоны гор были крутыми, и мы задыхались, и трава цеплялась, как маленькие ручонки, за наши лодыжки, когда мы бежали, и тянула нас назад. Острые известковые рифы, которые выдавались над скалами, ранили нам ноги, и задолго до вечера самые энергичные оставляли с каждым шагом ржавые следы крови на земле.

Наши винтовки так раскалились от солнца и стрельбы, что обжигали нам руки, и нам приходилось сдерживаться, считая каждый выстрел и тратя огромные усилия, чтобы он попал в цель. Скалы, на которые мы бросались, целясь, были раскалены так, что жгли грудь и руки, с которых потом кожа слезала лохмотьями. Эти тяготы заставляли нас испытывать жажду. Но даже вода была роскошью для нас: мы не могли отпустить людей, чтобы набрать достаточно воды из Батры; и, если мы все не могли пить, лучше было, чтобы не пил никто.

Мы утешались знанием того, что в закрытой долине у наших противников еще жарче, чем у нас в горах, и что они, белокожие турки, меньше приспособлены к жаркой погоде. Так что мы вцепились в них и не позволяли им ни двинуться, ни собраться, ни выйти против нас просто так. Они в ответ не могли сделать ничего стоящего. Их винтовки не попадали в нас, поскольку мы быстро и непредсказуемо двигались. К тому же мы могли только смеяться над их маленькими горными орудиями, когда они палили в нас. Снаряды летали над нашими головами и рвались позади в воздухе, и тем не менее, конечно, среди нас, на их взгляд из низины, над враждебной им вершиной холма.

Вскоре после полудня я получил тепловой удар, или притворился, что получил, так как смертельно устал от всего этого и больше не заботился о ходе дела. Поэтому я уполз во впадину, где текла струйка мутной воды в грязной чаше гор, и можно было высосать какую-то влагу, отфильтровав эту грязь рукавом. Ко мне присоединился Насир, задыхаясь, как загнанное животное, с потрескавшимися, кровоточащими губами, раздвинутыми в напряжении, и появился старый Ауда, широко шагая, с налитыми кровью немигающими глазами, его суровое лицо дергалось от возбуждения.

Он злобно усмехнулся, увидев, как мы лежали там, вытянувшись в поисках прохлады под берегом, и прохрипел мне: «Ну и как насчет ховейтат? Много говорят, ничего не делают?» «Так и есть, клянусь Богом, — бросил я в ответ, потому что был зол на всех вокруг и на себя самого, — они часто стреляют и редко попадают». Ауда, побледнев и дрожа от гнева, сорвал с головы покрывало и швырнул его на землю рядом со мной. Затем он бросился, как безумный, обратно в горы, крича своим людям ужасным, напряженным, хриплым голосом.

Они собрались к нему и вмиг рассыпались по горам. Я испугался, что все пошло не так, и пробился туда, где он стоял один на вершине, глядя на врага; но все, что он мне сказал: «Ищи своего верблюда, если хочешь посмотреть, как действуют старики». Насир подозвал своего верблюда, и мы сели в седло.

Арабы прошли перед нами в небольшую впадину, которая вела к низкому гребню; и мы знали, что гора уходила от него вниз удобным склоном в главную долину Аба эль Лиссан, где-то под источником. Все четыреста наших всадников на верблюдах сгрудились там, и враг их не видел. Мы подъехали к голове отряда и спросили Шимта, что происходит, и куда делись конники.

Он показал за хребет, на следующую долину над нами и сказал: «Там, с Аудой», — и, пока он говорил, вопли и выстрелы внезапно послышались из-за хребта. Мы поскорее дотолкали наших верблюдов до края и увидели, как пятьдесят наших верховых сходят с последнего склона на главную долину, как будто убегают, на полном скаку, стреляя из седла. Пока мы смотрели, двое или трое свалились, но остальные неслись вперед, как буря, на невероятной скорости, и турецкие пехотинцы, сбившиеся в кучу под скалой, готовые прорезать свой отчаянный путь прочь к Маану, едва наступил закат, начали вилять из стороны в сторону, и, наконец, сломались под натиском, добавив свое бегство к преследованию Ауды.

Насир прокричал мне окровавленным ртом: «Вперед!» — и мы бешено бросили своих верблюдов через горы, вниз, к голове бегущей колонны врага. Откос не был крутым для галопа на верблюдах, но достаточно крутым, чтобы сделать их скорость потрясающей, а шаг — неуправляемым; но арабы смогли растянуться направо и налево, стреляя в коричневых турок. Турки были в смятении перед этим ужасным, яростным ударом Ауды по их тылу и не замечали нас, идущих с восточного склона, и мы тоже взяли их врасплох с фланга; и выдержать атаку верховых верблюдов на скорости около тридцати миль в час было невозможно.

Моя верблюдица, выращенная племенем шерари, Наама, вырвалась вперед и ринулась вниз по горе с такой мощью, что мы скоро перегнали остальных. Турки выстрелили несколько раз, но в основном только визжали и бросались бегом; пули, которые они посылали в нас, не причиняли вреда, так как было крайне трудно превратить атакующего верблюда в недвижный труп.

Я попал в число первых и стрелял — конечно, из пистолета, потому что лишь опытный человек мог стрелять из винтовки, мчась верхом — когда вдруг мой верблюд запнулся и рухнул вперед, как подкошенный. Меня выбросило из седла, далеко пронесло по воздуху, и я с треском приземлился, что, казалось, вышибло из меня все силы и все чувства. Я лежал, безвольно ожидая, когда турки убьют меня, продолжая шептать про себя строки полузабытых стихов, ритм которых, может быть, вызванный в памяти долгим шагом верблюда, пришел мне в голову, когда мы скакали вниз с горы:

«Ведь я, Господь, из всех Твоих цветов я выбрал розы мирских печалей. Вот почему разбиты мои ноги, и глаза слепит мне пот».[82]

В то время как другая часть моего разума думала, на что же я буду похож, когда меня расплющит весь этот поток людей и лошадей.

Прошло много времени, и я дочитал свои стихи, и никакие турки не пришли, и ни один верблюд не наступил на меня; казалось, с моих ушей спала завеса: впереди слышался громкий шум. Я сел и увидел, что битва закончена, и наши собираются вместе и отрезают последние остатки армии противника. Тело моей верблюдицы лежало позади меня, как скала, и разделяло погоню на два потока; и в ее затылке была тяжелая пуля от моего пятого выстрела.

Мохаммед привел Обейда, моего запасного верблюда, и вернулся Насир, ведя турецкого командира, которого он, раненого, спас от гнева Мохаммеда эль Дейлана. Глупец отказывался сдаться и пытался отомстить нам своим карманным пистолетом. Ховейтат были очень ожесточены, ведь резня их женщин за день до того была новой ужасной стороной военного дела, внезапно открывшейся им. Поэтому мы взяли только сто шестьдесят пленных, многие из них были ранены; триста убитых и умирающих были разбросаны по открытым долинам.

Мало кто из турок ушел от нас — команда артиллеристов, несколько верховых и офицеров с проводниками из джази. Мохаммед эль Дейлан преследовал их три мили до Мрейи, бросаясь оскорблениями на скаку, чтобы они узнали его и держались подальше от его пути. Кровная месть Ауды и его двоюродных братьев никогда не была близка Мохаммеду, человеку политического ума, который выказывал дружбу ко всем людям своего племени, даже если больше так не делал никто. Среди беглецов был Даиф-Алла, который оказал нам большую услугу с Королевским колодцем в Джефере.

Ауда шел, шатаясь, его глаза горели в упоении битвой, и несвязные слова срывались с его губ: «дело, дело, где же слова, дело, пули, абу-тайи»; и он держал разбитый полевой бинокль, порванную кобуру пистолета и кожаные ножны меча, раскромсанные в лоскуты. Его обстреляли целой очередью, и под ним убило лошадь, но шесть пуль, пролетев сквозь его одежды, оставили его невредимым.

Позже он рассказал мне под строгим секретом, что за тринадцать лет до того он купил амулет — Коран за сто двадцать фунтов — и с тех пор не бывал ранен. Поистине, сама Смерть избегала его вида и подло убивала вокруг него братьев, сыновей и приближенных. Книга эта была отпечатана в Глазго и стоила восемнадцать пенсов; но серьезность Ауды не позволяла смеяться над его суеверием.

Он получил дикое удовольствие от боя, прежде всего потому, что произвел впечатление на меня и показал, на что способно его племя. Мохаммед ругал нас парой дураков, крича, что я еще хуже Ауды, поскольку я оскорблял его, швыряя слова, как камешки, чтобы спровоцировать безумие, которое чуть не погубило нас всех: хотя погубило оно только двоих из нас — одного руэли и одного шерари.

Конечно, было жаль терять любого из наших людей, но время было важнее всего, и такой настоятельной была потребность овладеть Мааном, принудив маленькие турецкие гарнизоны между нами и морем к сдаче, что я мог бы потерять и больше, чем двоих. В подобных случаях Смерть оправдывала себя и стоила дешево.

Я расспросил пленных о них самих и о войсках в Маане; но нервный срыв был слишком тяжелым для них. Одни разевали рты на меня, а другие бессвязно бормотали, некоторые с беспомощным плачем обнимали мои колени, и на каждое наше слово только уверяли, что они мусульмане, как и мы, и мои братья по вере.

Наконец я рассердился, отвел одного из них в сторону и был груб с ним, добиваясь, чтобы от новых страданий он пришел в себя; наконец он ответил достаточно внятно и обнадеживающе, что их батальон был единственным подкреплением, большей частью резервным; двух отрядов Маана не хватит, чтобы оборонять его границы.

Это значило, что мы могли взять его легко, и ховейтат требовали, чтобы их вели туда, распаленные мечтой о несметной добыче, хотя то, что мы взяли здесь, было богатой наградой. Однако Насир, а затем и Ауда помогли мне удержать их. У нас не было ни поддержки, ни регулярных войск, ни пушек, ни базы ближе Веджха, ни связи, ни даже денег, так как наше золото иссякло, и мы выпускали собственные денежные знаки — обязательства выплатить за текущие расходы «по взятии Акабы». Кроме того, не стоило менять стратегический план ради тактического успеха. Мы должны проталкиваться к берегу и снова открыть связь по морю с Суэцем.

Но было бы хорошо тревожить Маан и дальше; и вот мы послали верховых в Мрейю, и взяли ее; и послали в Вахейду, и взяли ее. Вести об этой атаке, о потере верблюдов на дороге Шобек, о разрушении Эль Хаджа и о разгроме батальона подкрепления пришли в Маан одновременно и вызвали подобающую панику. Военный штаб слал телеграммы, прося о помощи, гражданские власти паковали свои официальные архивы на грузовики и спешно уезжали в Дамаск.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.