XII. Безумный Георг

XII. Безумный Георг

В долгом шестидесятилетнем царствовании Георга III были периоды, которые длились сравнительно недолго, когда его психическое равновесие по всей видимости нарушалось: от середины октября 1788 г. до марта 1789, с февраля по май 1801, с февраля по июнь 1804 и в октябре 1810; после этого он погрузился в состояние очевидной старческой деменции, наступление которой, возможно, было вызвано его предыдущим психическим расстройством. Точная природа его болезни, её причина и характер приводили в замешательство наблюдателей того времени: один сказал, что это было последствие «преобладания некой жёлчной раздражительности»; другой — это была форма бреда или просто результат «особенности конституции». Некоторые его действия дают основания предполагать, что Георг III болел шизофренией или как Генрих VI в Англии или Филипп V в Испании, маниакально-депрессивным психозом, но симптомы его заболевания не очень убедительно укладываются и в тот, и в другой диагноз. Какова бы ни была природа его недомогания, не может быть сомнений, что в периоды обострения он вёл себя как умалишённый. Во время серьёзного приступа в 1788 г. его врачи согласились, что он страдал от какой-то формы временного помешательства, и кое-кто боялся, что он никогда не поправится. «Rex noster insanit» («Наш король сошёл с ума») — таков был решительный приговор одного из его личных врачей Ричарда Уоррена.

Предыдущие случаи королевского безумия показали, что психическая болезнь может быть последствием органической болезни. Примерно двадцать лет назад два выдающихся историка медицины Айда Макалпин и Ричард Хантер пришли к выводу, что Георг III никогда не был сумасшедшим в клиническом смысле, но был жертвой наследственного нарушения обмена веществ, пятнистой порфирии, очень многие внешние проявления которой характерны для шизофрении или маниакально-депрессивного психоза. Они утверждали, что это та болезнь, которой в большей или меньшей степени болели его предки и которая позже поразила некоторых из его близких родственников и последних потомков. У короля психический сдвиг был следствием телесной болезни, а не проявлением чистого помешательства. Их обоснованное и блестящее толкование нельзя просто отвергнуть, даже при том, что доказательства могут показаться недостаточно убедительными, чтобы считать их диагноз окончательным.

Даже если Георг III был изначально нервозного склада, мало что показывало, что он был неврастеником в первые двадцать восемь лет правления. Первые годы его жизни не выявили какой-нибудь основополагающей физической или психической слабости, хотя уже в 1758 г., за два года до того, как он стал королём, лорд Уолдгрейв отметил его нервозный склад: у него, сказал он, «несчастливый характер… Всякий раз, когда он недоволен… он становится угрюмым и молчаливым, и удаляется в свой кабинет не для того, чтобы собраться с мыслями при помощи занятий или размышлений, но для того, чтобы получить меланхолическое удовольствие от своего плохого настроения. Даже когда приступ проходит, неблагоприятные симптомы часто повторяются».

После того как он стал королём, у него случались короткие периоды недомогания; некоторые историки позже необоснованно сочли их предвестниками последующего невроза. В 1762 г. Хорас Уолпол сообщал своему другу Хорасу Манну, что «король недавно перенёс одну из этих последних повсеместно распространённых простуд, которые, однако, редко бывали опасными; у него был страшный кашель и теснота в груди, которую он скрывал, так же как и я… Слава Богу, он здоров, и мы избежали очень крупной сумятицы как никогда раньше… У нас нет никакого хотя бы на крайний случай закона о регентстве».

Через три года, в 1765 г., у него были всё те же опасения: главными симптомами были жуткий кашель, температура, частый пульс, хрипота, усталость, бессонница и мучительные боли в груди. Хорас Уолпол опасался, не чахотка ли у него, и осмелился заметить лорду Холленду, что он, «вряд ли проживёт больше года». «Король, — писал Уолпол Хорасу Манну 26 марта 1765 г., — крайне болен, у него лихорадка, страшный кашель и скопление жидкости в груди. Ему пускали кровь четыре раза; он поправился достаточно, чтобы выйти на воздух, но снова простудился, и в прошлую пятницу ему поставили банки».

Прошло двадцать три года, прежде чем его снова сразила серьёзная болезнь, начало которой, однако, не отличалось от того недомогания, которое он перенёс в 1762 и в 1765 гг. — сильная простуда, высокая температура и хрипота. В промежутке он проявил себя одним из самых добросовестных британских монархов. Он попадал в целый ряд критических положений, политических и личных, которые могли бы ослабить и более сильный организм, чем у него. Было две крупные войны: Семилетняя война с Францией и Американская война за независимость, первая победная, вторая катастрофическая. Отношения с парламентом часто складывались трудно, и проблема найти надёжного и знающего первого министра была решена только с назначением Уильяма Питта Младшего в 1784 г. В лице королевы Шарлотты он нашёл любящую и заботливую жену, но его сыновья, особенно «Принни», Георг, принц Уэльский, доставляли ему много беспокойства по причине своего мотовства и расточительности. Хотя в 1788 г. не произошло ничего конкретного, в политическом или личном плане, что вызвало бы непропорциональный стресс; но накопились проблемы, с которыми он неоднократно сталкивался в прошлом, и возможно, со временем они давали о себе знать.

Он заболел в начале июня 1788 г. «лихорадкой с разлитием жёлчи, сопровождаемой жестокими спазмами в желудке и кишечнике», но как будто поправился и поехал в Четленхем, который славился своими минеральными водами, чтобы восстановить силы. Казалось, король в хорошем настроении. Он наслаждался в местном театре игрой миссис Джордан в роли Роксоланы в «Султане» и ходил на фестиваль трёх хоров в Вустере. «Никогда школьники так не радовались каникулам, как мы в нашей небольшой поездке», — сказала королева принцу Августу. Но через месяц после того, как король в августе вернулся в Виндзор, появились зловещие признаки крупного срыва в его здоровье. Он пожаловался своему врачу, доктору Джорджу Бейкеру, «на очень сильную боль под ложечкой, отдающую в спину и в бока и затрудняющую дыхание», а также на судороги в ногах и лёгкую сыпь на руках. Эти симптомы как будто исчезли к тому времени, когда доктор Бейкер его внимательно осмотрел, и он приписал эти неприятности тому, что король замёрз в мокрых чулках.

Но улучшение было лишь временным и предшествовало серьёзной и загадочной болезни, проявлявшейся и физически, и психически. У короля, заметил Бейкер, «пожелтели глаза и жёлчная моча» (то есть чересчур тёмного цвета) и боли в животе. Ещё более тревожными были намёки на приближающийся нервный срыв. Король находил, что ему всё труднее сосредоточится, и не мог сдержать внезапных вспышек гнева. Он был совершенно не похож на себя. «Днём 22 октября 1788 г. — сообщал Бейкер, — его величество принял меня в весьма необычной манере, какой я никак не ожидал. Выражение его глаз, тон его голоса, каждый жест и всё поведение в целом говорили о человеке, одержимом самым яростным приступом гнева».

Когда Фанни Берни, одна из фрейлин королевы, встретила его утром в следующую субботу (25 октября), она заметила: «Он разговаривал в такой необычной манере, что объяснить её могла только высокая температура: быстрота, хриплость голоса, многословие, серьёзность — горячность — всё это встревожило меня несказанно». «Он — воплощённое возбуждение, воплощённое смятение, и в то же время доброта и благожелательность». Всегда разговорчивый, он теперь мучился от «нескончаемой болтовни», так что продолжал болтать в очень быстром темпе несколько часов беспрерывно; «со вчерашнего вечера, — писал лорд Шеффилд, — он говорил шестнадцать часов подряд»; чтобы отвлечь его от этого, они решились прибегнуть к письму, и наконец он начал сочинять заметки к «Дон-Кихоту». Неудивительно, что его голос стал очень хриплым. Он спал очень плохо, иногда совсем не спал, однажды он бодрствовал целых семьдесят два часа.

Неумолимо приближалось то, что впоследствии назвали бредом. Хотя время от времени королю выпадал удачный день, в ходе которого ему удавалось выполнить кое-что из накопившихся дел, ухудшение его здоровья встревожило и семью, и министров. Он испытывал, как выразился сэр Джордж Бейкер, «полное отчуждение разума», что делало всё более и более невозможным выполнение им своих обязанностей. «Его пульс всё слабее и слабее, — докладывал гофмейстер принца Уэльского капитан Пейн, — и врачи говорят, что долго так жить нельзя». В конце ноября врачи решили, что желательно было бы ему переехать из Виндзора, который он любил, в Кью, где ему не нравилось, хотя преимуществами Кью было, его более уединённое положение в сравнении с Виндзором, и он ближе к Вестминстеру, резиденции правительства. Король неохотно поехал туда, он считал это место фактическим заключением в неудобном и насквозь холодном доме.

Однако он входил в мир фантазии, становясь добычей галлюцинаций, хотя часто остро сознавал, в какое мучительное положение был поставлен. «Он воображает, что Лондон затонул, и приказывает отправить туда свою яхту», — рассказывал лорд Шеффилд мистеру Идену. Он осыпал высокими почестями пажей и слуг и сочинял немыслимые письма иностранным державам по воображаемым поводам. Его конюший, Гревилл, однажды заметил, что король «надел наволочку себе на голову, а подушка лежала с ним в постели, и он называл её принцем Октавием, который, — он говорил, — родится в этот день». Иногда он употреблял неприличные слова, что было для него нехарактерно. Он становился таким возбудимым, что иногда в ярости бил людей, оказавшихся рядом.

У него появилась также навязчивая идея относительно графини Пембрук, ранее леди Элизабет Спенсер, добропорядочной фрейлины королевы, муж которой после шести лет семейной жизни, переодевшись моряком, бежал на пакетботе с мисс Китти Хантер, дочерью лорда адмиралтейства, «и начиная с этого времени имел любовные связи с несколькими дамами менее знатными». Король вообразил, что он женат на леди Пембрук. Он даже сказал своей жене, разговаривая по-немецки (что было ещё одним отклонением, характерным для его состояния), что она ему на самом деле не нравится, что он предпочитает другую, что она сошла с ума и сумасшедшая уже тридцать лет. Он решил «по причинам, которые он затем неприлично объяснил», что не будет допускать её к себе в постель до 1793 г. Когда королева послала ему в подарок гроздь тепличного винограда 11 января 1789 г., Георг спросил, что за королева его послала. «Королева Эсфирь?» — «Нет, — ответили ему, — ваша жена». Когда, через два дня, он играл в пикет с одним из своих врачей, то написал на карте:

Элиза (леди Пембрук), милая, люби монарха своего,

Скорей умрёт он, чем тебя покинет.

Он сказал, что она была королевой его сердца, и когда к нему приходила дама червей, он её целовал. Он сказал доктору Уиллису, что придумал новую доктрину Троицы, в которой участниками были Бог, доктор Уиллис и Элиза. Он попросил Гревилла принести ему из королевской библиотеки «Философию» Пейли, в которой, как он думал, будет написано, что хотя «У мужчины может быть только одна жена, природа допускает больше». Когда он кормил собаку королевы Бадину, то сказал, что любит её, потому что она больше привязана к нему, чем к королеве, которую он на самом деле никогда не любил. «Какую бы лихорадку ни перенёс его величество, — писал Уиндем 26 ноября 1788 г., — она была только симптоматической, а вовсе не причиной его расстройства, которое есть чистое и исконное безумие. Признаки его нарастали медленно и на протяжении долгого периода».

Врачи его понятия не имели, как лучше лечить болезнь короля. Современники понимали, что психическое нездоровье может быть или органического происхождения, результатом болезни мозга, или психологического, следствием темперамента, перенапряжения или физических факторов, или может быть вызвано сочетанием того и другого. «Безумие относительно своей причины разделяется на две разновидности, — писал Уильям Бейти в своём „Трактате о медицине“, — а именно первичное или вторичное… Первое вызывается исключительно внутренним расстройством нервной ткани; второе… благодаря той же причине… расстраивается ab extra (извне)». Первое по своей природе считалось неизлечимым помешательством; второе, хотя и характеризовалось умственным расстройством и бредом, могло быть вылечено.

Положение врачей Георга, что самоочевидно, было крайне трудным. Этикет мешал им проводить систематическое и непосредственное личное наблюдение над больным. Их заключения были сугубо традиционными, как и показывает отчёт лорда Гренвилла о диагнозе 20 ноября 1788 г.:

«Причина, которой они все согласны объяснить её, — это сила жидкости, которая начала проявляться в ногах, когда неосмотрительность короля вытеснила её оттуда в живот; и лекарства, которые они вынуждены были тогда применить для спасения его жизни, вытеснили её в мозг… Врачи теперь решаются… снова спустить её в ноги, что, как показывает природа, и первоначально было лучшим способом от неё избавиться».

Так как было похоже, что они не понимают, как лучше лечить своего августейшего пациента, поскольку болезнь, по-видимому, затронула его разум, с некоторой неохотой врачи согласились привлечь эксперта того времени по лечению безумия, доктора Френсиса Уиллиса, которому должны были помогать его сыновья. Уиллис учился в Оксфорде, сначала в колледже Линкольн, а потом Брейзноуз, и в Оксфорде получил степень доктора медицины, что само по себе не давало права на практику и даже не гарантировало хорошего знания медицины. Однако Уиллис, посвящённый в духовный сан, действительно интересовался медициной, работал врачом общего профиля и терапевтом в общей больнице в Линкольне до того, как он открыл психиатрическую больницу в Грейтфорде около Стэмфорда в 1776 г. Здесь он приобрёл надёжную репутацию, «Почти все окружающие пахари, садовники, молотильщики, кровельщики и другие рабочие были одеты в чёрные шёлковые бриджи и чулки, — так посетитель описывает больницу и её обитателей, — и голова каждого из них была напудрена, завита и уложена. Это были пациенты доктора, и одежда, личная аккуратность и физическая деятельность были главными чертами этой восхитительной системы, здоровье и жизнерадостность соединялись, чтобы вылечить каждого человека, принадлежащего к этой очень ценной больнице». По рекомендации леди Харкорт, чью мать успешно вылечили, на доктора Уиллиса обратили внимание королевской семьи.

Доктор Уиллис и его сыновья были приняты не очень доброжелательно. Когда король первый раз с ним увиделся, в пятницу 5 декабря 1788 г., он его сразу же невзлюбил.

— Сэр, ваша внешность и одежда наводят на мысль о церкви, — сказал король, — вы к ней принадлежите?

— Раньше — да, — ответил Уиллис, — но в последнее время я занимаюсь в основном телом.

— Я об этом весьма сожалею, — заметил король, выказывая некоторое волнение, — вы бросили профессию, которую я всегда любил, и занялись той, которую я не переношу.

Уиллис ответил:

— Сэр, даже наш Спаситель исцелял больных.

— Да, да, — едко заметил король, — но он не брал за это 700 фунтов в год.

Без сомнения, болезнь короля принесла Уиллисам финансовую выгоду. Позже, в 1792 г., доктору Уиллису заплатили высокий гонорар в 10000 фунтов за лечение сумасшедшей португальской королевы Марии I, но это было безуспешно.

И всё же возможно, что Георг III обязан своим выздоровлением, если он вообще кому-нибудь им обязан, больше Уиллисам, чем своим личным врачам. Френсис Уиллис без сомнения был человеком, внушающим робость, с испепеляющим взглядом, который, по слухам, помогал ему справиться со своими пациентами. Он был так же твёрд в своём лечении в королевском хозяйстве, как и с пациентами в своей больнице, даже проверял письма к королю и лично вручал Георгу правительственные документы.

Без сомнения, он подверг короля строгому режиму, включая применение смирительной рубашки и специального ограничительного кресла, которое король жалобно называл своим «коронационным креслом». Временами Уиллис приказывал привязывать своего пациента к кровати. И всё же в некоторых отношениях Уиллис проявил большее понимание того, как надо лечить психических больных, чем другие его современники. Он действительно верил в дисциплину, но это была дисциплина, соединённая с сочувствием. «Когда меня первый раз позвали лечить Георга III, — признавался он позже, — я очень оскорбил королеву своим методом лечения его болезни. Как смерть не делает различий, посещая хижину бедняка и королевский дворец, так и безумие безучастно к своим подданным. По этой причине я лечу одинаково всех людей, которых мне поручают. Следовательно, когда мой милостивый государь становился буйным, я считал своим долгом подвергнуть его той же самой системе сдерживания, какую я бы применил к кому-нибудь из его садовников в Кью; грубо говоря, я надел на него смирительную рубашку». Хотя Георг относился к Уиллису недоброжелательно, он как будто поддавался лечению. «Доктор Уиллис, — замечал Гревилл, — оставался твёрдым и выговаривал ему взволнованным и решительным образом, говоря ему, что он должен сдерживать себя, а иначе он наденет на него смирительный жилет. С этими словами доктор Уиллис вышел из комнаты и вернулся, держа его в руке… король внимательно на него посмотрел и, встревоженный твёрдостью доктора, начал повиноваться. Меня сильно поразила подходящая манера и внушительный стиль авторитетных слов, которых доктор Уиллис придерживался в этом случае».

Хотя Уиллис так и не завоевал доверия короля, прежде всего он был гуманным человеком, который понимал, что безумие, в его представлении, нельзя лечить только слабительными и применением силы. Как только наметились признаки улучшения состояния, он дал королю больше свободы, позволяя ему, например, срезать ногти перочинным ножом или держать свою бритву, пока мистер Папендик его брил, хотя королевские врачи такую свободу осуждали. Они, и особенно Ричард Уоррен, смотрели пессимистически на возможность выздоровления короля, тогда как Уиллисы надеялись, что здоровье может к нему вернуться. Когда король снова заболел в декабре 1810 г., Роберт Уиллис доложил парламентской комиссии, что природа болезни короля даёт шанс на выздоровление:

«Я считаю расстройство короля более тесно связанным с бредом… В бреду ум активно обрабатывает прошлые впечатления… Существует также значительное нарушение в общем состоянии: сильное возбуждение, недостаточный сон, непонимание окружающей обстановки. При безумии на первый взгляд нет или почти нет нарушений в общем состоянии; ум направлен на какую-то воображаемую навязчивую идею… Следовательно, если считать безумие короля и бред двумя точками, я бы расположил расстройство рассудка где-то между ними… Болезнь его величества однозначно больше походит на бред, чем на безумие».

Врачам в 1788 г. нужна была каждая кроха оптимизма, которую они только могли подобрать. Болезнь Георга обострила весьма крупный политический кризис. Так как король был неспособен взять на себя ответственность правления, вынужден был вмешаться его сын, принц Уэльский. «По мере того, как несчастному королю становилось всё хуже, — замечает Фанни Берни, — казалось, общая надежда повсюду отступала; и принц Уэльский принял управление Палатой в свои руки». Но ни принц, ни его брат, герцог Йоркский, которым помогал врач короля Ричард Уоррен, сторонник вигов, не преминули бы использовать ситуацию в своих собственных интересах. Партия вигов видела в болезни короля неожиданную возможность избавиться от Уильяма Питта и его сторонников-тори и получить контроль над правительством.

Принц Уэльский, чьё распутство и расточительность привели его к напряжённым отношениям с отцом, поддержал вигов и их лидера Чарльза Джемса Фокса. Если бы король был лишён власти на какое-то время, возможно до конца своей жизни, нужно было назначать регента, чтобы править вместо него. Вигам было ясно, что подходящим человеком для этого был Георг, принц Уэльский.

Всё, что оставалось делать Уильяму Питту и тори (кроме молитв о выздоровлении короля) — это придерживаться тактики проволочек и попытаться ограничить власть регента, если бы законопроект поступил в Палату Общин. Практически тори помогло отсутствие единства в рядах вигов. Сам принц Уэльский был непостоянным и сомнительным союзником, хотя и необходимым, так как, стань он регентом, он бы распределял повышения и покровительство. Сами виги были разделены на группировки, а Чарльз Джемс Фокс был ненадёжным лидером.

Однако в тот момент казалось, что всё идёт так, как им надо. Они были убеждены, что король не поправится. «Полное и быстрое выздоровление, — уверял лидера вигов лорд Локборо, — кажется мне за пределами всех разумных надежд». Локборо сам выдвинул предложение, которое Фокс должен был поддержать, что принц Уэльский имеет несомненное и законное право быть регентом. Но даже вигам не было вполне ясно, какие полномочия регент должен получить, тогда как тори пытались наверняка ограничить срок регентства. Вопрос стал ещё более неотложным, когда 2 января 1789 г. умер спикер Палаты Общин Корнуолл, так как назначение нового спикера должен был утвердить король или его представитель. 12 февраля законопроект о регентстве, составленный Питтом, был принят Палатой Общин; но к этому времени появились признаки окончания политического кризиса, так как здоровье короля начало медленно восстанавливаться.

Проблески света становились всё более явными. 2 февраля 1789 г. Фанни Берни гуляла в саду Кью, когда она в тревоге увидела, что к ней приближается король в сопровождении двух из своих врачей. «В каком ужасе я была, — признаётся она в своём дневнике, — когда услышала, что сам король громко и хрипло зовёт меня: „Мисс Берни! Мисс Берни!“ Боже, как я бежала! Ноги мои не чувствовали, как они касались земли». Наконец, когда доктор Уиллис умолил её остановиться, она задержалась. Когда король к ней подошёл, он очень сердечно поздоровался и разговаривал разумно. «Почему вы убегали?» — спросил он. Затем он ей сказал, что собирается назначить нескольких новых министров.

Выздоровление короля широко праздновалось по всей стране. Хотя он всё ещё очень быстро уставал, он хорошо выдержал трёхчасовую благодарственную службу в соборе Св. Павла в день Св. Георгия в 1789 г., заметив с чувством архиепископу Кентерберийскому: «Боже мой, я дважды прочитал показания врачей о моей болезни, и если я это смог выдержать, я смогу выдержать что угодно».

Служба в соборе Св. Павла произошла всего на несколько месяцев раньше штурма Бастилии в Париже, события, которое символически открыло эру революции и международной войны, которая коснулась внутренней и внешней политики всех стран. Казалось, здоровье короля с честью выдерживало нагрузки, создаваемые этими бурными событиями, и прошло двенадцать лет, прежде чем его недуг возобновился, что могло быть в большей степени вызвано неожиданной сменой кабинета в 1801 г. и предложением о внесении законопроекта об освобождении римских католиков от уголовного законодательства, относящегося к ним — закон который король счёл нарушением своей коронационной клятвы.

Старые симптомы появились снова в феврале 1801 г. — боли в животе, мышечная слабость, хрипота, учащённый пульс, потливость, бессонница и бред; снова его моча была необычайно тёмного цвета. «Сегодня ночью, — заметил король генералу Гарту, когда они вместе ехали на лошадях, — я совсем не спал, и я очень раздражён и плохо себя чувствую». И снова королевские врачи решили, что он простудился, просидев очень долго в очень холодной церкви, но вскоре появились признаки повторения события 1788 г. Он был очень эмоционально неустойчив, иногда разражаясь слезами, проявляя гнев, и постоянно беспокойно двигался. «Если он пытался сыграть в шашки, он беспрерывно, не замечая того, поворачивал доску; если на столе лежала скатерть, он её тоже поворачивал, не в состоянии удерживаться от движения руками… Так же точно его нервное состояние, казалось, заставляло его скручивать свои носовые платки… из которых в некоторые дни он использовал 40 или 50».

К ужасу короля, снова позвали Уиллисов. Георг III, наивно пожаловался Томас Уиллис, «был против нас предубеждён». Как и в 1788 г. они оптимистично расценивали шансы на выздоровление, и в сравнительно короткий период он стал спокойнее, лучше спал и разговаривал более разумно. «Он боялся, — сказал король, — что долго болел, но не знал, как долго». 14 марта 1801 г. король чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы принять Питта, а ещё через три дня председательствовал на заседании Тайного совета.

Хотя его здоровье медленно улучшалось, он всё ещё был сильно подавлен, и когда принц Уэльский увидел своего отца в первый раз за четыре недели в воскресенье 19 апреля, король «постоянно и неоднократно говорил о себе, как об умирающем, он решил уехать за границу… передать правление принцу… Он отвёл сына в комнату, где его последний раз держали взаперти, и пожаловался на то, как его лечили, словами самыми трогательными».

Предполагалось, что Уиллисы уедут в конце марта, но отчасти по просьбе дочери короля принцессы Елизаветы, которую всё ещё тревожило состояние здоровья отца, и к ярости короля, они остались. Почти буквально они «похитили» своего августейшего пациента и держали его фактически в заточении до середины мая. «Я поговорил с ним, — писал Томас Уиллис, — о его состоянии и о том, что необходимо немедленно снова перевести его под строгое наблюдение. Его величество сел и очень побледнел… и глядя на меня очень сурово, воскликнул: „Сэр, пока вы живы, я вас никогда не прощу!“».

Однако к началу июня он достаточно поправился, чтобы поехать в Уэймут для дальнейшего выздоровления. «Морские купания, — сообщал он своему другу епископу Херду из Вустера 20 октября 1801 г., — как всегда, подействовали на меня благоприятно, и по правде говоря, это было крайне необходимо, так как жестокая лихорадка, которой я переболел прошлой зимой, оставила много неприятных ощущений… Они почти совсем прошли. Я вынужден быть крайне осторожным и избегать всякого переутомления…»

Через три года, в феврале 1804 г., у него был ещё один короткий приступ, снова как будто бы вызванный простудой из-за того, что на нём была мокрая одежда. Когда премьер-министр Генри Аддингтон хотел послать за Уиллисами, герцоги Кент и Камберленд, сыновья короля, отказались впустить их на территорию, сказав, что если король их увидит, это вызовет у него «такое душевное раздражение, при котором можно ожидать гораздо худших последствий». Вместо них был призван другой «доктор для сумасшедших», Сэмюэл Симмонс, врач больницы Св. Луки для умалишённых, чтобы руководить лечением короля; но он использовал такие же методы, что и Уиллисы, и король полюбил его не больше, чем его предшественников. Этот приступ, однако, длился сравнительно недолго, и к концу марта в бюллетене было объявлено, несколько преждевременно, что «его величеству гораздо лучше, и, по нашему мнению, он скоро совершенно поправится».

На самом деле король продолжал проявлять чрезмерную раздражительность, и особенно его выводил из себя этот «ужасный врач» Симмонс. Снова виги, обвиняя Уильяма Питта и кабинет в сокрытии правды о состоянии здоровья короля, начали разговоры о регентстве. Но к концу июля 1804 г. Георг был достаточно здоров, чтобы назначить перерыв в работе парламента, и снова уехал восстанавливаться в Уэймут. Его врач, сэр Фрэнсис Милман, думал, что ему лучше не купаться в открытом море. Снова напряжение сильно сказалось на его семье, приведя к фактическому разделению между королём и его женой, так как королева Шарлотта не могла заставить себя возобновить супружеские отношения, на что король, вероятно, самый добронравный из монархов Ганноверской династии, сказал в шутку, что ему, наверное, придётся завести любовницу.

Такие приступы неизбежно расшатывали здоровье короля и психическое и физическое, тем более что теперь недолго оставалось до его семидесятилетия. Какова бы ни была природа болезни короля, она нанесла непоправимый вред его организму даже после очевидного выздоровления. Бремя его королевских обязанностей по мере продолжения кровавой войны с Францией с непредвиденными политическими и экономическими последствиями для его собственного народа было для него чересчур тяжёлым. Он начал терять зрение, у него ослабела способность сосредоточиваться. В 1810 г. его любимая дочь Эмилия заболела и в конце концов умерла.

Вскоре после скромного торжества 25 октября 1810 г. по случаю пятидесятой годовщины восшествия короля на престол его болезнь вернулась. Столь критической была политическая ситуация и столь неопределённы шансы на его выздоровление, что казалось, будто повторяются события 1788–1789 гг., и лорд Гренвилл заметил в письме к лорду Грею:

«Тот приступ начинался около 22 октября, этот около 25-го. Тогда заседания парламента были прерваны до 20 ноября, теперь до 23-го… Во время приступов в 1801 и в 1804 гг. парламент на самом деле заседал, события в какой-то степени скрывались от публичного наблюдения, но в этом случае, как и в 1788 г., вопрос должен… быть поставлен на обсуждение».

Принимая во внимание возраст короля — семьдесят два года — потерю зрения и ухудшение здоровья, шансы на полное выздоровление казались незначительными. Неохотно королевский врач сэр Генри Холфорд решил, что нужно снова обратиться к Симмонсу, который прибыл в Виндзор с четырьмя ассистентами и потребовал «отдать короля ему в полное распоряжение», и в этой просьбе ему сначала отказали. Но король вёл себя так буйно, что снова пришлось надеть на него смирительную рубашку. У него бывали тихие периоды, когда он играл на клавесине мелодии, которые первоначально принадлежали Генделю; он что-то несвязно бормотал, и опять проявилось его навязчивое увлечение леди Пембрук, которая теперь была старой дамой семидесяти пяти лет; она дожила до девяноста трёх. «Они отказываются, — жаловался он, — отпустить меня к леди Пембрук, хотя всем известно, что я на ней женат; но хуже всего то, что этот бессовестный негодяй Холфорд (его врач) был на нашей свадьбе, а теперь имеет наглость отрицать это мне в лицо». Он пять раз поклялся на Библии, что «он будет верным своей дорогой Элизе, которая пятьдесят пять лет была ему верна». «Леди Пембрук, — написала Генриетта, леди Бессборо в сентябре 1804 г., — говорит, что король преследует её любовными письмами, и что она вынуждена была написать ему очень серьёзно, чтобы он перестал — она на это очень надеется, — но я должна отдать должное его вкусу, она самая красивая женщина семидесяти лет из всех, кого я видела». Он разговаривал об учреждении «женского ордена», возможно, наподобие ордена Подвязки. Современники находили эту мысль крайне неподходящей.

Стало ясно, что регентство было политической необходимостью. Премьер-министр Спенсер Персевал пытался заверить короля, «что они придерживаются примерно такого же курса, как тот, который был одобрен его величеством после его болезни в 1789 г., чтобы после своего выздоровления он нашёл всё насколько возможно в том же состоянии, как и раньше». Хотя королю трудно было сосредоточиться, он очень здраво отозвался о предложении. Принц Уэльский по совету сэра Генри Холфорда, который предупредил его, что смена правительства может отрицательно сказаться на здоровье его отца, оставил кабинет неизменным. Почти незаметно Георг III практически перестал быть королём.

Вероятно, было бы гораздо милосерднее позволить старику предаваться своим чудачествам и сохранить его связи с семьёй, но так как его психическое расстройство перерастало в старческий маразм, его держали в изоляции, и он, отделённый от семьи, жил в мире своего собственного больного воображения, потеряв, как выразился лорд Окленд:

«все остатки хоть какого-то разума и воспоминаний, которые до тех пор сохранялись на протяжении всей его болезни; он охвачен самыми дикими и невероятными фантазиями. Он воображает, что не только приобрёл возможность жить вечно, но может вызывать из мёртвых кого захочет в любом возрасте… Короче говоря, похоже, что он живёт… в другом мире, и потерял почти всякий интерес к заботам этого».

До конца своих дней он существовал в этом одиноком другом мире. Регентство стало постоянным. Его жена, королева Шарлотта, умерла в ноябре 1818 г., но он не заметил её смерти. Теперь он был и слеп и глух. Время от времени у него случались припадки, когда он говорил без умолку, однажды около шестидесяти часов, но в основном его жизнь была спокойной, его единственным развлечением были «неисчерпаемые возможности его расстроенного воображения». Когда его сын, герцог Йоркский, приехал навестить его в конце ноября 1819 г., он увидел, что отец «развлекался игрой на клавесине и пел таким сильным и твёрдым голосом, какого я никогда не слышал… но мы не должны скрывать от себя, что его величество сильно исхудал за последние двенадцать месяцев… организм его настолько ослаб, что мы не можем надеяться, что он останется с нами сколько-нибудь долго». На Рождество 1819 г. вернулись приступы, и в 8.32 вечера 29 января 1820 г. Георг III умер.

Возможно ли через такой промежуток времени сделать какой-нибудь вывод о природе болезни, от которой страдал король Георг III до того, как попал в паутину старческого маразма? Современники его были явно очень озадачены. Некоторые даже сваливали причину на минеральные воды курорта Четленхема, которые он пил незадолго до того, как серьёзно заболел в 1788 г. «Последнее расстройство короля, — сообщала газета „Ландн Кроникл“ („Лондонская хроника“), — вызвано исключительно тем, что он пил воды Четленхема», которые, как отмечал Хорас Уолпол, были «самым крепким из всех спиртных напитков и горячительнее, чем мадера и шампанское», способными «расстроить» разум на много месяцев.

Для того, чтобы поставить точный диагноз возможной болезни короля, подробных доказательств явно недостаточно. Нам остаётся только искать равновесия между возможностями и вероятностями. Даже если причина психического расстройства Георга III была органической, в нём определённо играли роль психологические составляющие. Внутри своей крепкой внешней оболочки Георг всегда был нервным, легковозбудимым человеком. Представление о «Фермере Джордже», созданное карикатуристами, опровергается его интересом к искусствам и покровительством им. Он был очень впечатлительным человеком, который легко расстраивался, хотя, возможно, этого не показывал. Очень может быть, что не было никаких непосредственных причин для его срывов, за исключением, возможно, 1801 г., когда причиной волнения стал вопрос об освобождении римских католиков, но напряжение накапливается годами и может искать выхода в самые неожиданные моменты. Если в 1788 г. не произошло отдельного события, которое могло бы объяснить серьёзную болезнь этого года, то последние два десятилетия его царствования во многих отношениях были политически напряжёнными, не в последнюю очередь из-за Американской войны за независимость. Существует, как мы видели и раньше, непонятная и неотделимая зависимость между телесным и психическим нездоровьем, так что с исторической точки зрения вполне допустимо найти в болезни Георга глубокие психологические основания.

В последнее время утверждалось, что болезнь Георга была по характеру маниакально-депрессивной; но по крайней мере некоторые из его последних действий и позиций с равным основанием можно отнести к шизофренической природе. В 1967 г. толкования болезни Георга III были подвергнуты сомнению в основательном исследовании двух историков медицины, Айды Макалпин и её сына Ричарда Хантера. В статье, сначала напечатанной в «Бритиш медикел джорнел» («Британском медицинском журнале») они предположили, что король страдал от редкой формы расстройства обмена веществ, острой перемежающейся порфирии, и этот диагноз они впоследствии уточнили в своей книге «Георг III и дело о безумии», назвав его приступом другой и даже более серьёзной формы той же самой болезни — пятнистой порфирии.

Порфирия — малоизвестная болезнь, которая свирепствует в одном из районов Южной Африки, куда она, как считают, была занесена голландским поселенцем в 1688 г. и которая впоследствии распространилась среди восьми тысяч его потомков и была обнаружена также в Швеции. Представляется возможным, что её характерные симптомы, включающие высокую температуру, боль в животе, охриплость голоса, учащённый пульс, потерю аппетита, мышечную слабость, бессонницу и особенно изменение цвета мочи (которая приобретала или красный, или красно-коричневый, или даже фиолетовый цвет) могли, как и у других болезней, измениться с поколениями. В дискуссии, которая последовала за публикацией книги Макалпин и Хантера, некоторые специалисты по порфирии заявили, что сначала это была сравнительно безобидная болезнь, самым заметным проявлением которой была чувствительность кожи, которая серьёзно не влияла на энергию или здравый смысл тех, кто ею болел. Её возрастающая серьёзность частично объяснялась тем, что пациентов стали лечить современными средствами, особенно сульфамидными препаратами, которые, очевидно, привели к более ярко выраженным и опасным симптомам, среди них ступор, галлюцинации, маниакальные припадки и паралич конечностей. В то время как одни современные специалисты по порфирии согласились с заключением, что психические расстройства, подобные тем, которые перенёс Георг III, могли быть симптомами пятнистой порфирии, были и такие, кто скептически отнёсся к предположению, что безумие было характерно для этой болезни в прошедшие века.

В поддержку своего вывода Макалпин и Хантер выстроили убедительную цепь исторических доказательств, найдя первое проявление порфирии у Марии Стюарт, Шотландской королевы, и проследив её распространение на потомков. Опираясь на существенные и подробные показания врача Якова I сэра Теодора де Майерна, они пришли к выводу, что Яков, как и его мать, болел порфирией. Впоследствии они проследили её путь через болезни и смерти ряда потомков Якова и его сына и наследника Генриха, принца Уэльского, в 1612 г., сестры Карла II Генриетты, герцогини Орлеанской, в возрасте двадцати шести лет в 1670, и возможно, её дочери Марии Луизы, первой жены испанского короля Карла II. Последняя на троне из династии Стюартов, королева Анна, тоже ею болела, хотя её единственный выживший сын, Уильям, герцог Глостер, умер от оспы. Через дочь Якова I Елизавету, «Зимнюю королеву» Богемии, и её дочь, курфюрстину Софию Ганноверскую, пропустив двух первых королей Ганноверской династии, болезнь перешла к её правнуку Георгу III и его сестре, Каролине Матильде, датской королеве. Или через дочь Софии, Софию Шарлотту, королеву Пруссии, или через дочь Георга I, Софию Доротею, жену короля Пруссии Фридриха Вильгельма I, порфирия передалась к сыну Фридриха Вильгельма, прусскому Фридриху Великому.

Наследственная зараза передалась от Георга III по крайней мере четырём из его сыновей: Георгу IV (и, возможно, его дочери принцессе Шарлотте, которая умерла в раннем возрасте, в двадцать один год от родов в 1817 г.), Фредерику, герцогу Йоркскому, Августу, герцогу Суссекскому, и Эдуарду, герцогу Кентскому, отцу королевы Виктории. Хотя возможно, что Виктория передавала гемофилию, непохоже, чтобы они передала порфирию своим многочисленным потомкам, или, что является по меньшей мере возможным, только одному из них, так как Макалпин и Хантер заявляли, что два члена Ганноверской королевской семьи, которые тогда были живы, болели порфирией. Они не представили подробных доказательств или имён; но ясно, что они имели в виду немецких принцесс, и кажется чрезвычайно вероятным, что также дядю Елизаветы II; все эти лица с тех пор умерли.

На первый взгляд, трудно опровергнуть открытия, основанные на совокупности таких впечатляющих доказательств, но некоторые сомнения, высказанные критиками в то время, возникают. Специалисты по порфирии, например, не согласились с тем, что в прошлом безумие было вероятным проявлением болезни или, к примеру, она сопровождалась поносом или запором. То, что Георг III страдал от слабости кишечника в результате передозировки слабительных, которые тогда считались неотъемлемой частью лечения, могло бы даже объяснить изменение цвета мочи. Это изменение было, вероятно, самым важным доказательством, выдвинутым Макалпин и Хантером, которые также привлекли внимание к описанию мочи Якова I, по цвету напоминавшей аликанте или портвейн, но само по себе это может быть недостаточным для доказательства, что Георг III болел пятнистой порфирией, так как такого рода изменение цвета может случиться вследствие других патологических явлений, например, болезни почек или почечных камней, что у короля было. Неизвестно, был ли образец мочи изменённого цвета сразу после выделения, или цвет изменился, как бывает в случае порфирии, после того как он несколько часов простоял. Всё это не опровергает конкретного заключения, что Георг III болел пятнистой порфирией, но предполагает, что было бы недостаточно оправданным принять это как доказанный факт.

Веские доказательства, с которыми прослеживается распространение порфирии среди потомков Марии Стюарт, вероятно, ещё больше поддаётся критике, потому что не бесспорно, что Мария Стюарт и её сын Яков VI и I{6}, болели этой болезнью. Но верно и то, что многие симптомы болезни Якова I дают основания предположить у него нарушение обмена веществ; имеются столь же веские причины для предположения, что у него были больные почки — это объясняет красный цвет его мочи, или гематурия, осложнённая тяжёлым артритом, как и предполагал его врач Майерн. Крайне сомнительно, что сестра Георга III, датская королева Каролина Матильда умерла от порфирии, то же самое можно сказать о причине смерти нескольких других персонажей из этой королевской галереи.

Более того, если порфирия — наследственная болезнь, которая поразила Георга III, всё же кажется удивительным, что на протяжении тринадцати поколений в течение нескольких столетий она дала всего лишь несколько единичных случаев. Она должна была бы, если судить по южноафриканской порфириновой группе, гораздо шире распространиться среди затронутых королевских семей. Даже шанс на то, что доминантный ген выживает столько столетий без мутации, очень слаб арифметически. Более того, если Георг III болел острой пятнистой порфирией, его случай был атипичным и чрезвычайно серьёзным, так как некоторые другие члены королевской семьи, рассмотренные Макалпин и Хантером, даже отдалённо никогда не страдали от психических мучений, которые претерпел он.

Сомнительно, можно ли спорить дальше. Ясно, что в своих проявлениях порфирия может копировать другие болезни, но положения Макалпин и Хантера, даже если они в некоторых отношениях неубедительны, не могут быть целиком опровергнуты. В то же время определённо остаётся место для вопроса, не была ли его болезнь хотя бы частично психической по происхождению, и для вывода, что всё-таки возможно, что у него была шизофрения или маниакально-депрессивный психоз.

Кроме как для историков медицины, точная природа болезни Георга III может и не иметь большего интереса, потому что её практические последствия были одинаковы, болел ли король пятнистой порфирией или маниакально-депрессивным психозом. Поведение короля, его логоррея, его галлюцинации, его буйство показывают, что по обычным критериям он сошёл с ума и в результате во время своей болезни стал настолько недееспособным, что не мог править, и его даже пришлось изолировать.

В одном отношении, однако, природа болезни повлияла на то, как историки пытались оценить правление Георга III. Если он всю жизнь страдал от нервной и психической болезни, которая время от времени превращалась в безумие, тогда такое расстройство могло бы снизить его способность принимать политические решения на протяжении всей его жизни. Если, с другой стороны, его только время от времени мучили приступы порфирии, тогда более вероятно, что между припадками его суждение о ситуации оставалось нормальным. Некоторые историки прошлого находили в нервном расстройстве короля объяснение тому, что они считали его попытками восстановить потерянные полномочия британской короны, как он поступал с министрами, которых не любил (например, Гренвилл и Чатем), и даже частично приписывали ему ответственность за то, что Американская война за независимость разразилась, за то, что она так долго продолжалась и кончилась катастрофой. Такие воззрения, однако, уже не выдерживают критики, не потому, что разум Георга не был заражён безумием, а потому, что сами историки ошибочно толковали политику, которую он проводил.