Глава 1. Открытие лицея

Глава 1. Открытие лицея

Из путаных улочек Москвы, из ее Кривоколенных переулков, Вшивых и Собачьих площадок, из тупиков, тупичков и рынков, от тесного, монастырями, соборами и старинными дворцами битком набитого Кремля, от колокольного звона «сорока сороков», от гремучих крупнобулыжных мостовых, от икон с кустами пылающих свеч, с толпами богомольцев на коленях перед Иверской — Пушкин мальчиком по двенадцатому годку словно чудом очутился в Царском Селе, в резиденции императоров всероссийских под Санкт-Петербургом.

Какая потрясающая разница! Какой контраст с Москвой! С Захаровом! С природой!

Тенисты вековые черноствольные липы царскосельских парков, широколиственны клены, звонкошелестны дубы, стройны зеленые, сединою подернутые ели. Светлы зеркала, озер, прудов, по воде величаво плывут белые лебеди. Высоко бьют, фырчат радужной пылью мощные фонтаны, по туфовым ступеням низвергаются, пенятся, резвые каскады. Всюду в тени деревьев белеют мраморные статуи древних героев, богов и богинь, по ним скользят солнечные пятна. Тишина всюду, важная и раздумчивая.

В Регулярном саду— по циркулю, по линейке, по лекалам вычерчены прямые, перекрещивающиеся, сходящиеся, расходящиеся, изгибающиеся дорожки, обсаженные фигурно стриженными зелеными деревьями и кустарниками — под изгороди, кубы, шары, пирамиды. — искусно рассчитанные перспективы, роскошные цветники, благоухающие сладко под теплым ветром.

За чудесным абажуром чугунных решеток и высоких ворот протянулся более чем на четверть версты мощновычурный роскошный дворец бирюзового цвета. Дворец раззолочен червонным золотом, по сложным коринфским капителям колонн, по порталам дверей и окон оплетен цвет точными гирляндами, картушами, раковинами, усажен рогатыми косоглазыми рожами на маскаронах, уставлен по крыше статуями.

Это Екатерининский дворец, центр архитектурного ансамбля Царского Села, созданный искуснейшим волшебником — архитектором-иностранцем Франческо Бартоломео Растрелли-сыном, жалованным за то графским достоинством.

На чертеже плана второго этажа Екатерининского дворца граф Бартоломео по-французски сделал своей рукой экспликацию парадных чудесных помещений: главный вход — три антикамеры, зал для бильярда, зал для игры в карты; большая галерея, украшенная зеркалами и бесчисленными хрустальными жирандолями; столовая; зал с китайским фарфором; зал для приемов; кабинет, декорированный севрским фарфором; зал, отделанный янтарными панелями, подарком короля Пруссии Петру Первому; зал итальянских картин; церковь с декорированными хорами и резным алтарём.

Бесконечны анфилады Екатерининского дворца — зала за залой, гостиная за гостиной, антикамера за антикамерой устланы штучными паркетами цветного дерева с перламутровой инкрустацией. Под росписью плафонов лепных, зеркальных потолков хрусталиками искрятся причудливые люстры, кокетливые жирандоли сверкают по стенам на консолях, на каминах. Колонны, пилястры, аркады зал блистают сибирскими, уральскими мраморами, китайским фарфором; мозаики из цветных камней и янтарей вкраплены в стены, покрытые шелковыми ткаными шпалерами и гобеленами, обрамленные золочеными багетами и карнизами богатейшей деревянной резьбы. По парковым мостам вокруг Екатерининского дворца раскиданы другие дворцы: Александровский, Колоннада— галерея на арках, все эти «Эрмитажи», «Монбежи», «Монплезиры», «Монрепо», Турецкие бани, Китайские и Итальянские деревни. Немецкие домики под красной черепицей. На лужайках, на островах среди озер — памятники ослепительных побед славного российского оружия.

Царское Село не одно — вокруг столицы России Петербурга немало еще таких роскошных царских пригородов: Петергоф, Гатчина, Павловск и другие, созданные иностранцами Растрелли, Кваренги, Камероном. Все они похожи на Петербург, а Петербург — на них. Однако между, ними и Питером существенная разница.

Петербург — деловая столица России.

В Петербурге министерства, администрация, полиция, армия. Петербург управляет.

В Царском Селе нет деловой суеты. Тихие, чистые улицы Царского Села заставлены уютными домами среди зелени садов, где живет придворное окружение царя, его ближняя челядь. В царскосельских дворцах — многочисленная «царская фамилия», то есть царская семья — все эти великие князья и княгини, во всех степенях родства. И великолепные архитектурные ансамбли — парки, фонтаны, галереи, портики только для покоя, удовольствия, отдыха, развлечения царствующих:

Тихо на улицах Царского Села, разве что изредка резво пронесется черная лакированная карета с придворными лакеями в красных орленых ливреях на запятках. Или с цокотом копыт проскачет веселая кавалькада нарядных дам и господ. Или, печатая шаг, пройдет караул саженных гвардейцев на смену к своим постам во дворцах и парках. Все здесь необыкновенно важно, все преувеличено многозначительно.

Царское Село как будто выше жизни.

Был, говорят, случай, что царица Екатерина, как-то гуляя по парку, увидела на клумбе в утреннем солнце всю осыпанную росой чудесную розу. Боясь, что цветок сорвут, она немедля указала — выставить часового! Ушла и, разумеется, забыла.

И целые сто лет каждый день рачительно сменялись караулы у розы, когда никто уже и не помнил, почему тут стоит часовой.

Но таков был порядок Царского Села.

Петербург — со всем его гранитным фасадом — все же Россия!

Царское Село уже Европа, некий единый, международный, монопольно царствующий дом. Тут обитали роды, тесно переплетшиеся между собою, — эти величества, высочества, светлости, сиятельства; были они все между собой кузены и кузины, дяди и тетки, сидели на разных престолах и правили дружно и одинаково — одни в Германии, другие — в Англии, третьи — в России. В Царское Село идут «депеши» со всех стран мира, «депеши» принимаются или отвергаются, согласовываются с другими родственными центрами, и по ним решается судьба «мирового равновесия», быть ли миру или войне.

Царское Село — не Россия. Это какое-то роскошное колдовство, созданное Екатериной Второй из ее вкусов и прихотей, чтобы гипнотизировать народ.

Таков же был замок Сан-Суси под Берлином, созданный Фридрихом Великим.

И Царское Село и Сан-Суси были подражанием Версалю под Парижем, «убежищу» Людовика XIV — «короля-солнца».

Царское Село — некий условный, международний мир гипнотического величия, мир тончайшей политической ловкости, в котором обитали цари, короли, князья и принцы, захлебывающиеся своей властью, вознесенные счастливо на престол страхом и обоготворением своих подданных, мир, стиль которого сплетался из наследия монументальной классики Рима и из сумасшедшей роскоши замка Альгамбра в Испании. Мир, роскошь которого в Европе благоговейно оплачивали растущие промышленность и торговля с Востоком, а в России — хлебопашеское смирение народа.

Голова молодого Пушкина кружилась от этих упоительных видений, даже он говорил о счастье принадлежать к венценосцам:

Не всякого полюбит счастье,

— писал он, —

Не все родились для венцов.

Но поэт мгновенно находит здесь могучий разительный ответ, который и противопоставляет этому дьявольскому. соблазну:

Блажен, кто знает сладострастье

Высоких мыслей и стихов!

Все здесь было вызывающе громко, нелепо роскошно, но никому и в голову не приходило спросить: по какому же праву так исключительно роскошно живут эти профессиональные владыки?

Как глубоко должна была Екатерина презирать свой народ и не считаться с ним, с его чувствами, мыслями, обычаями, верой, историей; чтобы создать себе такое гнездо неуместной роскоши на забаву себе, своим любовникам, окружающему их свету, с бесстыдной непринужденностью выжимая все это великолепие из миролюбивого, талантливого народа.

В такой-то сложный, пестрый мир Царского Села и вступил московский мальчик Пушкин, чтобы учиться там в Лицее.

Что общего было у юного Пушкина с этим фантастическим мирком, кроме разве французского языка — по-французски Пушкин в детстве говорил лучше, чем по-русски, — да еще помещичьей моды расслабленно, непротивленно принимать французскую культуру?

В хмурый октябрьский день 1811 года тридцать молодых дворянчиков, мальчуганов-барчуков, попугайно разодетых в синие вицмундиры с фалдочками, с тугими красными, в серебряном шитье воротниками, в белых жилетах и панталонах, в высоких ботфортах, с треугольными, шляпами в руках, отстояли в дворцовой церкви молебен и затем рядами, с гувернерами и преподавателями промаршировали из дворца по крытой галерее в актовый зал Лицея, где построились в три шеренги.

В большие окна лился сумрачный осенний полдень, за ними переплетались черные узоры обнаженных ветвей, медленно падал крупный снег. В зале были зажжены восковые свечи в люстрах и бра, нежно пахло цветами из дворцовых теплиц, куреньями и духами. Дамы — в черных и цветных платьях с высокими талиями, с голыми плечами, в длинных перчатках, в гладких прическах с локонами на висках, при алмазных императорских шифрах. В цветник дам вкраплены синие, черные, коричневые фраки мужчин, их полосатые и белые панталоны, высокие ботфорты вперемежку с шитыми золотом мундирами вельмож, придворных, генералов в орденах и лентах, при осыпанных алмазами портретах императора на груди.

Публика сперва почтительно стояла и расселась на бархатных креслах лишь после того, как в зал вступила и заняла места за огромным, под красным сукном с золотой бахромой столом царская фамилия. Император Александр в центре, между двумя императрицами — матерью и супругой, его брат, курносый великий князь Константин.

Директор Лицея Василий Федорович Малиновский едва слышно прочитал приветственную речь.

Все крупнее шел снег, темнели окна, свечи горели все ярче, словно то разгоралась начинающаяся здесь молодая жизнь тридцати счастливых русских мальчиков. Жизнь обещала им все — им милостиво улыбался сам император, их охраняли войска, их охраняли резанные на мраморе победные значки римских легионов — орлы с лавровыми венками, с четырьмя буквами в золоченом прямоугольнике — «SPQR», то есть «Сенат и Римский народ».

В рядах стоял подвижный Саша Пушкин рядом с плечистым, крепким Ваней Пущиным. Жизнь одинаково пленительно улыбалась им в этот октябрьский день, но кончится она столь печально — Пушкин упадет под пулей в январский снег, декабрист Пущин проведет десятки лет в Сибири.

Тут же длинный не по летам, неуклюжий Кюхельбекер, тоже будущий декабрист, а пока что тихий и добрый мальчик Вилли. Вот Федя Матюшкин, нежный и застенчивый, как красная девушка: он еще не знает, что станет бывалым моряком, что один мыс в Восточно-Сибирском море будет назван его именем. Вот Саша Горчаков, князь, блистательный красавец, будущий канцлер Российской империи. Рядом с ним — полный медлительный, задумчивый, в очках, барон Антоша Дельвиг, в будущем поэт и редактор «Литературной газеты», — его песню «Не осенний мелкий дождичек» поет Россия и теперь. Вот аккуратный, «опрятный», как гласят лицейские отзывы, мальчик барон Модест Корф, сразу же после Лицея ступивший уверенной ногой на служебную лестницу, — сам граф из поповичей, Сперанский Михаил Михайлович, будет считать его «наиболее способным и аккуратным» из своих чиновников. Корф увенчает свою карьеру тем, что напишет книгу о бурном восшествии на престол Николая. Эту книгу в золоченом переплете издадут всего в количестве 25 экземпляров, а Герцен напишет про нее так: книга, «отталкивающая по своему тяжелому, татарскому раболепию, по своему подобострастию…» О, это неважно! Барон Корф сделает прекрасную карьеру и со временем будет возведен в графское достоинство.

А вот еще темноволосый, атлетически сложенный мальчик граф Сильверий Броглио, шевалье де Касальборгоне, последний в древнем пышном патрицианском роду. Самый решительный и предприимчивый в шалостях среди своих сверстников, он сразу же по окончании Лицея уедет на родину, примет участие в восстании, потеряет свои звонкие титулы, потеряет все, что имел, и в борьбе бок о бок с лордом Байроном за освобождение Греции сложит буйную красивую голову.

Снег за окном тёк отвесно, завесой прикрывая будущее этих тридцати мальчиков, а в зале было тепло, светло и уютно. Только хрусталики на люстрах трепетали, переливались, словно издали потягивало сквознячком. И сквознячок истории действительно гулял по залу. Вон у золотоволосой красавицы во втором ряду кресел на тонкой шейке, на скромной бархатке чернеет двухцветная камея чудесной древней работы — такие камеи наполеоновские офицеры и солдаты тысячами грабили в своих походах по Италии, а мода уже разбросала их по всему свету. У мраморной колонны стоит молодой полковник в золотых густых эполетах — эполеты и погоны недавно, после Тильзита, введены были царем Александром в подражание наполеоновской армии.

Наполеоновскими сквознячками неудержимо пронизывало воздух зала царскосельского дворца. Французская революция, Марсельская дева во фригийском красном колпаке, к этому времени обернулась императором Наполеоном, за которым уже стояли не темпераментные буржуа-горожане и честная толпа пылких санкюлотов — «бесштанников», а заботливо организованные дивизии Великой Армии французов, бившей все враждебные ей коалиции, сиявшей отблесками бесчисленных побед в Италии, Египте, Европе. Наполеон явно грезил о Российской империи, и перед ним — «чудовищем», перед ним — «узурпатором» приходилось отступать после разгрома при Аустерлице. Россия приняла уже унизительный мир в Тильзите, примирилась с образованием из Польши герцогства Варшавского, признала королями троих Бонапартов, братьев Наполеона: Иосифа — королем Неаполя, откуда французы выгнали Бурбонов, Людовика — королем Голландии, Жерома — королем Вестфалии и главой низкопоклонного Рейнского Союза. Царю Александру пришлось даже дать «узурпатору» обязательство выступить совместно с ним против Англии. Русские остряки-пораженцы уже предсказывали России, что и ей придется войти в члены Рейнского Союза!

И еще одно. Царь только что получил депешу, что Наполеон пожаловал своему сыну-младенцу титул Римского короля! И в дополнение ко всему коварный и умный, как дьявол, хромой князь Талейран, в прошлом епископ Отенский, а ныне министр иностранных дел Наполеона, продававший Наполеона всем его врагам, а прежде всего богатому русскому царю, уже тайно уведомил Петербург, что Наполеон весной 1812 года двинется на Россию.

Обо всем этом царю приходилось думать и здесь, восседая за красным столом в зале Лицея, вздрагивая от холодных брызг святой воды с митрополичьего кропила и слушая с благосклонной улыбкой сперва невнятицу Малиновского, а затем пламенную речь профессора Куницына, вдохновенно наставлявшего мальчиков:

— Находясь под особым покровом Отечества, вы ли не будете приуготовлены служить оному? — ораторствовал молодой профессор. — Наслаждаясь благоденствием, устроенным для вас трудами предков, вы ли не будете хранить и усугублять свое благоденствие для ваших преемников? Вы, сладкая надежда родителей, — вы ли не устрашитесь быть последними в вашем роду? Вы ли захотите смешаться с толпой людей обыкновенных, пресмыкающихся в неизвестности и каждый день поглощаемых волною забвения? Нет! Любовь к Славе, любовь к Отечеству должны быть вашими руководителями! Вы сохраните сию невинность, которая блистает на лицах ваших, сие простосердечие, которое побеждает хитрость и коварство, сию откровенность, которая предполагает беспорочную совесть, сию кротость, которая изображает спокойствие души, сию скромность, которая служит прозрачною завесой отличного таланта…

Речь профессора Куницына слушали одни умиленно, другие чуть иронически, обе же императрицы — с большим напряжением, сдвинув брови: обе ведь были немки и плохо понимали по-русски. Император улыбался очаровательно. Снег за окнами валил уже сплошной завесой.

Торжество кончилось. Высокая публика двинулась осматривать помещения Лицея. «Александр, Елизавета, — восхищаете вы нас!» — играл оркестр. Лицеисты сели за парадный первый свой обед. На балконе Лицея зажгли царские вензеля «А» и «Е» из цветных стаканчиков, перед Лицеем на тумбах гирляндой запылали коптящие сальные плошки. Провожая высоких гостей, лицеисты выскочили на воздух. Луна плыла невидимкой за тучами, и мальчики затеяли игру в снежки, бешеную, неуемную, — такую, в какую они играли дома в своих усадьбах.

И вдруг из общего гама вырвался отчаянный мальчишеский хохот:

— Как? Как он сказал? Ха-ха-ха! — повторил срывающийся голос, и снова. и снова звенел отчаянный смех.

— Кто так смеется? Неприлично! — раскатисто, по-французски картавя, спрашивал, обеспокоясь, старый гувернер мосье Будри, выставив горбатый красный нос из мехового треуха.

— Кто это? Кто такой?

О, мосье Будри очень заботился о воспитании русского юношества. Ещё бы! Он стал теперь совсем русским, даже звали его Давыд Иванович. Да и приходилось ему стараться, — ведь у него, у эмигранта мосье Будри, был родной брат, и этот брат был не кто иной, как французский революционер Марат.

А смеялся, конечно, Пушкин!

Ему только что рассказали мальчики, как за обедом к лицеисту Корнилову подошла вдовствующая императрица Мария Федоровна. — супруга удушенного придворными Павла, мать царя, и, придержав юношу сзади за плечи, чтобы тот не вскакивал, милостиво осведомилась по-русски:

— Карош суп?

Растерявшийся паренек брякнул по-французски:

— Да, мосье!

По окрику гувернера Пушкин примолк. Но когда мосье Будри удалился, загребая снег бархатными сапожками на заячьем меху, он захохотал ему вслед:

— «Карош суп»! Даже по-русски говорить не умеют! За Корниловым так и осталось прозвище «мосье», вплоть до того самого времени, когда он стал губернатором в Вятке, где под его опекой жил ссыльный Герцен. Впрочем, Герцен называл его «благородным и умным человеком».

— Ха-ха-ха! — не мог весь вечер успокоиться Пушкин. — Ха-ха-ха! «Да, мосье!»