И. Д. Елоховский Такого ада я не видел больше нигде…
И. Д. Елоховский
Такого ада я не видел больше нигде…
В 59-ю бригаду я попал 19-летним после окончания артиллерийского училища в г. Энгельсе. Формировалась бригада в ноябре 41-го в поселке Дергачи Саратовской области и состояла главным образом из саратовцев и пензяков. Вся техника была на конной тяге. Лошади — из колхозов, необученные. А на войне лошадь должна и команды знать, и выстрелов не бояться.
В декабре отправились эшелоном со ст. Алтата на фронт. Накануне Нового года высадились, не доезжая Будогощ, и сразу — в наступление. Оно было не совсем подготовлено: даже для «сорокапяток» снарядов не хватало.
Я был старшим сержантом в училище, меня назначили помощником командира взвода. Дали сперва орудие, потом командовал взводом 45-миллиметровых орудий, в училище нас готовили на 152-миллиметровых орудиях, но на фронте не до рассуждений.
Наступали в середине января от Селищенских казарм. На каждую пушку выдали по 15–20 снарядов, тогда как боекомплект «сорокапятки» в наступлении — 200 штук. Командиром батареи у нас был лейтенант Гусак.
Пехота форсировала Волхов под сплошным минометным огнем. А на той стороне немцы пустили танки. И вот лейтенант Гусак командует: «Елоховский! Вперед со взводом!» Наше второе орудие замешкалось, а первое, как говорится, «аллюр в три креста» — рвануло быстрым маршем. А немец и бомбит, и обстреливает; снаряд прямо перед лошадьми разрывается, и первое орудие с разбегу — в полынью. И лошади, и все шесть человек расчета — все туда… Я на полном ходу успел орудие развернуть — и на ту сторону. А берег там крутоватый, не то что у Селищ, да и снегу много. Но пехота, как увидела, что пушка подъехала, спасительница их, так мою «сорокапятку» на руках вытянули.
Два танка нам удалось подбить, а третий на полном ходу наехал прямо на ствол. Расчет подавил. Я сидел на станине — перевернуло, метров шесть летел, тем и спасся. Осколками, правда, в обе руки ранило.
Ранение, в общем-то, пустяковое. Я был трижды ранен за время войны и раз контужен. Но, понимаете, руки… Человек есть человек, у него естественное… А попробуйте вот с перевязанными руками, да на 30-градусном морозе… Отправился в госпиталь. Где пешочком, где подвезут — до Малой Вишеры добрался.
Госпиталь в школе разместился. Окна плащ-палатками завешены. Посреди спортзала печка топится, вокруг нее тяжелораненые. Врачам не до нас, день и ночь оперируют. Ночью на третьи сутки я не выдержал, взмолился: «Сестричка, перевяжи, пожалуйста, не могу больше!» Она развязала и ахнула — под повязками вши и чернота. Побежала в хирургическую, а там майор медслужбы спит, сидя на стуле. Закричал на меня: «Как допустил?!» Но я же понимал, что потяжелее меня есть…
Через пару недель я снова был в бригаде, но попал уже в дивизион 76-миллиметровых пушек. Лейтенанта Гусака убило под Спасской Полистью.
Наступление продолжалось. Замошское болото… Финев Луг… Пехота впереди, мы за ней. Снег — до метра глубиной. Пушки проваливаются. Рубили елки. Ваги под колеса подкладывали; лошади, спасибо им, вытаскивали.
Идет бой — роем окоп в снегу, чтобы сохранить расчет и пушку: ведь били в основном прямой наводкой, солдаты называли ее: «Прощай, Родина!» Но если с закрытой позиции из 100 снарядов в цель попадает два-три, то на прямой — три из тридцати пяти. Снарядов всю операцию не хватало.
Да разве только снарядов? Все снабжение с января до самого конца было отвратительным. Питание мизерное: суп-пюре гороховый, котелок на 10 человек, вот и все. Спасало, что артиллерия была на конной тяге. Но ведь и лошадей кормить нечем. Одни березовые ветки, но сколько лошадь их съесть может? Лошади гибли, а мы их ели. Раз в неделю перепадало…
В конце марта дороги потекли, снаряды на себе пришлось таскать за 5 км: наш БОП (бригадный обменный пункт) в Дубовике находился. А много ли голодный человек принести может? От силы два снаряда: каждый снаряд для 76-миллиметровой пушки весит 7,5 кг…
Весной стало ясно, что технику отсюда уже не вывезти. Так и получилось. Окружение стало почти постоянным. По моим подсчетам, немец раз восемь закрывал проход у Мясного Бора. С едой стало совсем плохо. Лошадей, что подохли, зимой еще можно было есть — мороженых, а уж как потеплело — туши вздулись, и черви… В последних числах апреля и весь май вообще снабжения не было. «Кукурузник» сбросит сухари, а что толку? Мешок либо в болото упадет, либо о пень ударится и в пыль разлетится. Кто-нибудь из грязи подберет мизер, а то и вовсе ничего…
За счет немцев питались. Бои и в обороне были каждодневные. Они атакуют — мы отбиваемся. Горы их набивали. Ночью по жребию на нейтралку ползали — убитых немцев ощупывать, чтобы хоть чем-нибудь поживиться. Потом немцы догадались и стали посылать в бой без ранцев, с одним оружием.
Хуже всего без курева приходилось. Я сам как-то купил у солдата махорки на одну закрутку за сто рублей и счастлив был безмерно. До сих пор курю и папиросу вниз дымком держу — с войны привычка.
Немец все листовками забрасывал, сулил безбедную жизнь в плену. Но вот что интересно: как ни бедовали, никто из ребят и не помышлял о плене. Все до одного верили, что непременно выйдем из кольца. А листовки брали на самокрутки: бумаги-то не было, газеты к нам редко попадали. Весной и махорку не доставляли. Курили мох да прошлогодние листья.
Случай однажды неприятный вышел. Был у меня наводчик орудия Лукин, новгородский простодушный парень. Кто похитрей — порвет листовку и спрячет подальше, а у этого пачка из кармана торчала. Вот и арестовали.
У нас командиром дивизиона был капитан Белов — прекрасный человек, бывший председатель колхоза. Я к нему. Так мол и так: СМЕРШ арестовал наводчика Лукина — парня хорошего, но несознательного. Белов поговорил с особистом. Но толку не добился: «Не ваше дело!»
Но Белов был командир боевой и энергичный, никого не боялся. Приказал, как комдивизиона: освободить, и все! Особист написал на него рапорт, но в том «мешке» на это уже никто не обратил внимания.
В мае объявили об отходе. Но мы находились в самой западной точке и отходили по приказу последними. Пушки взорвали, личный состав — в пехоту.
Особенно тяжким был июнь. Боеприпасов мало. Хлеба нет. Ели листья, корешки, лягушек. У меня детство было голодное — знал, какие травы съедобные. Досаждала и наша северная погода: белые ночи, в двенадцать еще светло. Немец бомбит и обстреливает по-страшному.
Лейтенанта нашего убило, и мне велели принимать роту. А в роте осталось из восьмидесяти человек восемнадцать.
23 июня сосредоточились для выхода к Мясному Бору. Я зашел в медсанбат, где находился ленинградский друг — артиллерист Валя Фомченко. В мае ему оторвало ногу. Вывезти не успели. Медсанбат переполнен. Раненые в шалашах не помещаются, на носилках вокруг лежат. Уж нам-то было тошно, но им — втройне. И голодали так же, да еще раны, боль. У нас хоть надежда на выход была, а куда им, безногим и безруким, деваться?
Вот Валька и просит: «Не оставляй меня, Игорек!» Взял палку, положил руку мне на плечо — как откажешь?
Отход начался 24-го в час ночи. Послышались выкрики: «Эх, погибать, так погибать, ребята! Вперед!!!» Толпа хлынула вдоль узкоколейки. Валька прыгал рядом со мной. Споткнулся, упал, а меня людская лавина понесла дальше. Услышал только крик затихающий: «Игорек, помоги-и-и…» Это «помоги» мне до сих пор по ночам слышится, просыпаюсь в поту: не помог…
Многих смела безудержная толпа. Знаю, что речки были на пути — Глушица, Полисть. Только я воды не помню: одни скользкие человеческие тела под ногами. Я всю войну прошел, но такого побоища больше нигде не видел. И никакого свободного «коридора»: немец и тут, и там — со всех сторон. И ты бежишь и стреляешь на ходу куда попало. Мало кто жив остался…
Из 59-й бригады вышло в тот день 32 человека. Вид, наверное, у нас был страшноватый: заляпанные грязью, в прожженных с зимы ватниках, рваных валенках или вообще босые. Одни худые, как скелеты, другие опухшие — глаз не видно. И наесться долго не могли. Дадут ведро каши на десятерых — до дна подчистим.
Поместили нас в медсанбат на восточном берегу Волхова. Десять дней отдыхали. Вдруг приходит от командования генерал-майор из политсостава. «Товарищи, — говорит, — немец прорывается к Волхову! А Волхов — вот он, рядышком». И мы все, как один, встали и пошли в бой. Из тридцати двух обратно вернулось шестеро…
Конечно, из окружения выходили и потом. Но те, кто вышел 24-26-го в составе своей части, не проверялись; кто позже, да поодиночке — шел на проверку. Многих отпускали, а некоторых… Бдительная проверка была. Я был в бригаде до ее расформирования в апреле 1943 г., потом — в 20-й сд до конца войны.
И. Д. Елоховский,
канд. ист. наук, доцент ЛЭТИ,
бывш. командир взвода отдельного артдивизиона 76-миллиметровых пушек 59-й осбр