ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ В ГРЕЦИИ

ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ В ГРЕЦИИ

Разум бессмертен, а остальное смертно.

Пифагор // Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, VIII, 30

Почему человек умирает? И что происходит потом? Что скрывается за гранью, отделяющей мир живых от мира умерших, если этот последний действительно существует? Эти и подобные им вопросы издавна тревожили философов, богословов, биологов. В философии каждая школа на свой лад пыталась разрешить проблему смерти, наставляя человека, как ему следует поступать в минуту, когда умирает кто-либо из его близких или когда умирает он сам. Все, однако, сходились на том, что смерть неизбежна и что она окутана тайной. Подробное изложение всех высказываний античных мыслителей на эту тему составило бы целый том. Повседневная же практика погребальных обрядов была целиком подчинена традиционным верованиям греков и римлян, ведь всем философским теориям предшествовали анимизм, вера в существование души, смертной или бессмертной, покидающей тело в момент кончины и блуждающей затем в царстве мертвых бесплотной тенью, подобием своей земной оболочки.

Понадобились столетия, чтобы философы, склонные к материалистическому видению мира, взглянули на смерть иначе. «Привыкай думать, — пишет Эпикур, — что смерть для нас — ничто: ведь все и хорошее, и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений… Самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то уже нет нас» (Там же, X, 124–125). Еще дальше в своем пренебрежении смертью и связанными с ней тогдашними человеческими условностями пошли киники: на вопрос, является ли смерть злом, Диоген отвечал: «Как же может она быть злом, если мы не ощущаем ее присутствия?» Мало заботился он и о судьбе своего тела после кончины, говоря, что его похоронит тот, кому понадобится его жилище. По одной из версий, Диоген, умирая, «приказал оставить тело свое без погребения, чтобы оно стало добычей зверей, или же сбросить в канаву и лишь слегка присыпать песком» (Там же, VI, 52; 68; 79).

Лодка Харона и душа женщины

И все же большинство древних эллинов, какими бы ни были их воззрения на жизнь и смерть, соблюдали общепринятые ритуалы, погребальные обряды, в которых многое определяли имущественное и социальное положение умершего и его семьи. Философские взгляды менялись, обряды же сохранялись веками и как выражение глубокой скорби и памяти об ушедшем, и как проявление традиционных верований, обязавших семью покойного позаботиться о его посмертной участи в царстве Плутона-Аида. Быть может, в приверженности обрядам сказывался и страх перед неизвестным, о чем говорит старец Кефал у Платона: «Когда к кому-нибудь близко подходит смерть, на человека находит страх и охватывает его раздумье о том, что раньше и на ум ему не приходило. Сказания, передаваемые об Аиде, — а именно, что там он будет наказан…, — переворачивают его душу» (Платон. Государство, I, 330 d). Нет сомнений, что такой страх, такая неуверенность перед тем, что ждет человека за гробом, часто пробуждались у тех, кто приходил прощаться с усопшим. И всем казалось, что лучше не вызывать на себя и на него гнева богов, а снискать их благоволение, совершая обряды, издавна установленные предками.

Впрочем, сатирик Лукиан Самосатский, находясь под влиянием философии Эпикура, отрицал веру в загробную жизнь и язвительно высмеивал тех, кто верит в подземное царство мертвых и торопится принести богатые жертвы Аиду-Плутону и его жене Персефоне-Прозерпине. «…Огромная толпа простых людей, которых философы называют невеждами, поверила Гомеру, Гесиоду и прочим слагателям басен, признала законом их измышления, полагает, что существует под землей некое место — глубокий Аид, что он велик и обширен, и мраком покрыт, и солнца не видит, и не знаю уже, как они думают, откуда берется там свет, чтобы можно было все-таки разглядеть подробно все в нем находящееся. Царствует же над этой бездной брат Зевса, прозванный Плутоном… Итак, по их словам, Плутон и Персефона царствуют и высшую власть имеют над всеми усопшими. Им помогает, разделяя с ними долг правления, целая толпа всяких Эринний, Пеней и Страхов… Наместниками, правителями и судьями поставлены двое: Минос и Радамант… Людей добрых, справедливых, в добродетели проведших жизнь, когда их наберется значительное число, они отправляют как бы в колонию — на Елисейские поля, чтобы они там вели самую приятную жизнь. (…) Люди же средней жизни… бродят по лугу, в бестелесные обратившись тени, неосязаемые, как дым» (Лукиан. О скорби, 2, 6–9).

Человек умирал, и его ждало подземное царство мертвых. Бог Гермес брал за руку душу умершего и вел ее к реке или озеру Стикс, или Ахеронт. Перевозчик Харон переправлял на своей лодке на другой берег души усопших, попадавшие таким образом в царство теней. Харону полагалось заплатить за его услугу один обол, и этот обол заранее вкладывали умершему в рот. О том, как происходило это последнее путешествие, рассказывает в своей комедии «Лягушки» Аристофан: Дионис и его раб отправляются в царство Аида, раб вынужден обежать подземное озеро кругом, Диониса же Харон берет в свою лодку, перевозит на другой берег и требует платы: «Возьми обол!» — отвечает Дионис (Аристофан. Лягушки, 67–68). Обычай вкладывать умершему в рот монету очень древний и входит в систему так называемого права мертвых, неписаного, но традиционно соблюдавшегося и обязательного для всех. Согласно менее распространенной версии, этот обол первоначально предназначался не для уплаты Харону за перевоз, а служил символом той суммы денег, которая считалась необходимой покойному в загробном царстве.

Миф о Хароне и оболе, который надо заплатить перевозчику, Лукиан комментирует на свой лад: люди, вкладывая усопшему в рот обол, даже не задумываются о том, какая именно монета имеет хождение в подземном царстве Аида — аттический ли обол, или македонский, или эгинский. Да и не лучше ли было бы вообще не давать умершему никаких денег? Тогда Харон отказался бы перевезти его тень через Стикс и тому ничего не оставалось бы, как вернуться в царство живых (Лукиан. О, скорби, 10). При этом сатирик обходит молчанием традиционное представление: если у души усопшего не окажется денег и Харон не захочет взять ее в свою лодку, она обречена беспомощно блуждать по берегу подземной реки или озера, ожидая, пока живые на земле не справят хотя бы символическое погребение. Недаром одним из преступлений Сизифа, за которые он был осужден на вечные муки, было то, что он нарушил установленный богами порядок и, наказав жене в момент кончины не устраивать ему похорон, сумел при помощи хитрости возвратиться из царства Аида на землю. Тогда Гермесу пришлось явиться к нему и вновь отвести его в подземелье.

Принесение погребальных жертв

Греки веровали также, что у ворот царства мертвых сидит на страже трехглавый пес Кербер, отличающийся весьма грозным нравом. По словам Лукиана, полным иронии, пес этот приветлив к входящим и набрасывается только на тех, кто попытается сбежать из подземелья. Но греки не особенно рассчитывали на «приветливость» Кербера к приходящим душам и потому, чтобы умилостивить грозного пса, вкладывали в руку умершего медовую лепешку.

У греков были приняты две формы погребального обряда: закапывание тела в землю или сожжение его на костре, после чего прах укладывали в урну, которую либо закапывали, либо помещали в гробницу. Лукиан упоминает о том, что сами церемонии, связанные с похоронами, — плач, причитания и т. п. — общи для всех народов: «Далее, при самом погребении, происходит разделение в соответствии с племенными обычаями: эллин сжигает покойника, перс закапывает в землю, индус прозрачной одевает оболочкой, скиф пожирает…» (Там же, 21). Лукиан говорит здесь о греках — своих современниках (II в. н. э.). Между тем обычаи менялись: в крито-микенский период тела умерших хоронили в земле. В эпосе Гомера павших героев сжигают на погребальных кострах, но это может объясняться условиями войны, ведь греки находились тогда на чужой земле, осаждая Трою. В дальнейшем сосуществовали обе формы, а если не было возможности ни закопать труп, ни сжечь его, то для того, чтобы душа умершего не блуждала неприкаянно, а имела право войти в царство теней, достаточно было хотя бы символического погребения: тело просто забрасывали землей. Так, Антигона у Софокла была признана виновной в том, что вопреки запрету царя Креонта «похоронила брата»; между тем она совершила лишь символическое погребение, «сухой посыпав пылью по обряду» (Софокл. Антигона, 252–254).

С давних пор принято было оставлять умершему все, что ему было дорого или в чем он мог нуждаться в загробной жизни: мужчинам клали в гроб оружие, женщинам — драгоценные украшения. Убивали и животных: коней, собак, а в эпоху, описанную Гомером, — даже людей. Много веков спустя обличитель Лукиан дает волю негодованию: «Ведь сколько было людей, которые и коней, и наложниц, а иные даже виночерпиев закалывали на похоронах, одежды и другие украшения сжигали или зарывали вместе с покойниками, как будто мертвые смогут воспользоваться и насладиться всем этим» (Лукиан. О скорби, 14).

Однако тысячей лет раньше к погребальным обрядам, как и ко многому другому, эллины относились очень серьезно, совершая завещанный предками ритуал со всей тщательностью. О том, как это происходило, мы узнаем благодаря Гомеру, который в «Илиаде» подробно рассказывает о погребении Патрокла, друга Ахилла.

Приготовления начинались с того, что греки по обычаю того времени складывали большой погребальный костер:

«Ты, владыка мужей, повели, Агамемнон, заутра

Леса к костру навозить и на береге все уготовить,

Что мертвецу подобает, сходящему в мрачные сени».

Страшную леса громаду сложив на брегу Геллеспонта,

Там аргивяне остались и сели кругом. Ахиллес же

Дал повеленье своим мирмидонянам бранолюбивым

Медью скорей препоясаться всем и коней в колесницы

Впрячь; поднялися они и оружием быстро покрылись;

Все на свои колесницы взошли, и боец, и возница;

Начали шествие, спереди конные, пешие сзади,

Тучей; друзья посредине несли Менетида Патрокла…

К месту пришедши, которое сам Ахиллес им назначил,

Одр опустили и быстро костер наметали из леса.

Думу иную тогда Пелейон быстроногий замыслил:

Став при костре, у себя он обрезал русые кудри…

…И, обрезавши волосы, в руки любезному другу

Сам положил, и у всех он исторгнул обильные слезы.

…Лес наваливши,

Быстро сложили костер, в ширину и длину стоступенный;

Сверху костра положили мертвого, скорбные сердцем;

Множество тучных овец и великих волов криворогих,

Подле костра заколов, обрядили; и туком, от всех их

Собранным, тело Патрокла покрыл Ахиллес благодушный

С ног до главы; а кругом разбросал обнаженные туши;

Там же расставил он с медом и с светлым елеем кувшины,

Все их к одру прислонив; четырех он коней гордовыйных

С страшною силой поверг на костер, глубоко стеная.

Девять псов у царя, при столе его вскормленных, было;

Двух и из них заколол и на сруб обезглавленных бросил;

Бросил туда ж и двенадцать троянских юношей славных,

Медью убив их; жестокие в сердце дела замышлял он.

…И огонь загремел, пожиратель.

Ветры всю ночь волновали высоко крутящеесь пламя,

Шумно дыша на костер; и всю ночь Ахиллес быстроногий,

Черпая кубком двудонным вино из сосуда златого,

Окрест костра возливал…

Сруб угасили, багряным вином поливая пространство

Все, где пламень ходил; и обрушился пепел глубокий;

Слезы лиющие, друга любезного белые кости

В чашу златую собрали и туком двойным обложили;

Чашу под кущу внеся, пеленою тонкой покрыли;

Кругом означили место могилы и, бросив основы

Около сруба, поспешно насыпали рыхлую землю.

Свежий насыпав курган, разошлися они. Ахиллес же

Там народ удержал…

Гомер. Илиада, XXIII, 49–51, 127–258

Ахилл удержал греков для того, чтобы почтить память павшего героя пышными состязаниями: конными ристаниями, борьбой, кулачными боями, метанием копья и диска, стрельбой из лука. Победителям Ахилл предназначил ценные награды: дорогой медный треножник, прекрасный кованый котел, искусно выполненные драгоценные блюда, мечи и доспехи, золотые слитки, а также невольниц, прекрасных собою и умелых рукодельниц. Из этих состязаний во время погребальных торжеств родились позднее знаменитые греческие спортивные игры.

В классическую эпоху погребальные обряды также строго соблюдались, но формы их претерпели некоторые изменения: пышных, дорогостоящих состязаний не устраивали, но приглашение певцов, плакальщиц, умащения и благовония, вино тоже обходились недешево. Случалось, что денег, оставленных людьми известными, заслуженными, но не скопившими богатств, едва хватало на покрытие всех расходов на их похороны: именно так произошло с Аристидом — он был беден, и афиняне похоронили его на государственный счет (Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Аристид, XXVII). В некоторых греческих полисах — в Афинах, Митилене, Сиракузах и даже в Спарте, славившейся скромной простотой быта и нравов ее жителей, — принимались специальные законы, призванные ограничить издержки граждан на погребальные обряды.

Независимо от того, хоронили ли тело в землю или сжигали на костре, действия близких умершего в первые часы после его кончины также предопределялись обычаем: кто-либо из ближайших родственников закрывал усопшему глаза, вкладывал ему в рот монету, куском ткани накрывал ему голову. Затем женщинам предстояло обмыть тело, умастить его благовонным елеем. Лукиан и этот обычай сопровождает язвительным замечанием: обмывают покойника, как будто в подземном царстве мало воды для омовений; убирают цветами, обряжают в роскошные одежды — очевидно, чтобы по дороге к Аиду душа умершего не озябла и чтобы Кербер не набросился на него нагого (Лукиан. О скорби, 11).

Обмыв тело и убрав траурное ложе миртом и виноградом, открывали доступ к телу всем, кто желал с ним проститься. Семья, друзья и знакомые собирались у ложа умершего и оплакивали его; при этом нанимали плакальщиц, флейтистов и певцов, провожавших покойного причитаниями и скорбными элегиями. «Вслед за этим, — пишет далее Лукиан, — начинаются причитания и вой женщин, и слезы всеобщие, и биение себя в грудь, и волос терзание, и щек кровью обагрение. Иной раз одежды раздирают и прахом головы посыпают, и живые являют вид более жалкий, чем сам умерший: они нередко валяются по земле, головами бьются о землю, — а тот умерший, нарядный и красивый, венками свыше всякой меры увенчанный, покоится высоко и над всеми возносится, будто на торжественное шествие снарядившись» (Там же, 12). После соприкосновения с умершим человек должен был совершить очищение, поэтому перед домом усопшего ставили большой сосуд с водой для всех, кто хотел проститься с покойным и утешить его семью.

Собственно погребение происходило обычно на следующий день. Тело выносили из дома, и торжественной процессией все отправлялись либо на кладбище, либо к месту погребального костра. Вынос тела должен был состояться еще до восхода солнца, дабы видом траура не оскорбить лучезарного Аполлона — Солнце.

В Афинах был обычай: в комнату, откуда только что вынесли покойника, вплоть до ритуального очищения всего дома не имела права входить ни одна женщина моложе 60 лет, не считая ближайших кровных родственников. Можно думать, что запрет этот был введен для того, чтобы душа умершего, выскользнув из тела, оставалась в кругу семьи, не покидая своей комнаты. Так же истолковывают и другой обычай, по которому сразу же за катафалком шли непременно самые близкие родственники, — опять-таки душа, покинувшая тело, находилась все это время среди своих. Тело несли на погребальных носилках друзья умершего или же везли его на повозке. Покойного клали в гроб из кипарисового дерева — кипарис считался деревом скорби, — или из глины, или даже высеченный из камня. Туда ставили сосуды с вином и оливковым маслом, оружие или украшения, опасаясь отчасти, что в противном случае усопший может вернуться на землю и востребовать свое добро. За гробом длинной процессией шли родственники, друзья и знакомые, а также певцы и плакальщицы.

Оплакивание Мелеагра

Если тело предназначалось для погребального костра, то весь могильный инвентарь укладывали на костер рядом с телом, а после того, как пламя сделало свое дело, костер гасили, заливая его водой и вином (поэтому вина для похорон требовалось очень много). Кости и пепел собирали в урну, керамическую или бронзовую, а затем вкладывали ее в гроб вместе с прочими предметами, полагавшимися усопшему. Маленьких детей хоронили в глиняных амфорах или в сосудах типа маленьких ванночек. Рядом с детьми клали кукол, другие игрушки или вообще предметы, к которым ребенок был особенно привязан.

Засыпав могилу землей или собрав кости и пепел в урну, все расходились, в последний раз прощаясь с покойным и для этого трижды выкликая его имя. Первыми уходили женщины, за ними мужчины. Далее в доме усопшего устраивали поминальную тризну, куда гости приходили с венками на головах. Когда все являлись, в честь покойного произносили похвальные речи, стараясь говорить только правду, ибо ложь в этой ситуации считалась делом недостойным. Поминками предписанные погребальные обряды наконец завершались. Лукиан, как и следовало ожидать, не пощадил и этот последний обычай:

«В заключение устраивается обед. Являются родственники и утешают родителей в кончине сына, и уговаривают откушать, причем… это принуждение и самим родителям не неприятно, так как они уже изголодались, три дня подряд проведя в воздержании. И вот раздается: „Доколе же, дорогой, будем мы печалиться? Дай покой душе блаженного усопшего. И если даже ты решил беспрестанно оплакивать его, то и поэтому надлежит не оставаться без пищи, дабы хватило сил на великую скорбь!“ И вот тут-то — давай читать, как всегда, два стиха из Гомера:

„Даже Ниоба кудрявая вспомнила в скорби о хлебе“ —

и еще:

„Не подобает ахейцам скорбеть по усопшем — желудком“.

И родители решаются приняться за еду, сначала стесняясь, боясь, что покажутся они… предающимися человеческим слабостям» (Там же, 24).

О прощальных речах над гробом известно очень мало. Мы знаем, однако, как греческие полисы хоронили своих героев, павших на поле брани, как выглядели пышные государственные похороны и какие торжественные речи звучали над телами прославленных сограждан. Вот как описывает историк Фукидид погребение афинских воинов, ставших первыми жертвами Пелопоннесской войны:

«Той же зимой афиняне совершили по обычаю предков от имени государства торжественную церемонию погребения воинов, павших в первый год войны. Останки павших за три дня до погребения по обычаю выставляются в разбитом для этого шатре, и всякий приносит своему близкому дар, какой пожелает. При погребении останки везут на повозках в кипарисовых гробах… Несут еще одно покрытое ковром пустое ложе для пропавших без вести, тела которых после битвы нельзя было найти и предать погребению. Любой из граждан и иностранцев имеет право присоединиться к похоронной процессии. Участвуют в погребальной церемонии также и женщины, оплакивая на могиле своих близких. Павших погребают в государственной гробнице, находящейся в красивейшем предместье города. Здесь афиняне всегда хоронят погибших в бою, за исключением только павших при Марафоне, которым был воздвигнут могильный курган на самом поле битвы как дань их величайшей доблести. Когда останки преданы земле, человек, занимающий в городе, по всеобщему признанию, первенствующее положение за свой высокий ум и выдающиеся заслуги, произносит в честь павших подобающее похвальное слово. Затем все расходятся. Так происходит у афинян торжественная церемония погребения» (Фукидид. История, II, 34, 1–7).

Тогда, в 430 г. до н. э., на похоронах павших афинян надгробную речь произнес виднейший из граждан — стратег Перикл. Во вступлении он высказал свое мнение о надгробных речах вообще: дело это почетное, но неблагодарное, ведь трудно оратору найти слова, достойные заслуг героев, павших за родину. Одни слушатели, хорошо знающие о том, как развивались события, или даже участвовавшие в них, сочтут речь оратора слишком слабой, ибо они ясно сознают величие подвига погибших воинов. Другие, непричастные к событиям, напротив, могут подумать, будто заслуги умерших слишком преувеличены. «Ведь люди верят в истинность похвал, воздаваемых другим, лишь до такой степени, в какой они считают и себя способными совершить подобные подвиги. А все, что свыше их возможностей, тотчас же вызывает зависть и недоверие». И все же надгробные речи издавна входят в ритуал погребения, установленный предками, и потому Перикл соглашается сказать похвальное слово павшим героям. При этом он восхваляет дедов и отцов современных ему афинян, затем сам город, его государственное устройство и обычаи («город наш — школа всей Эллады»). Далее он говорит о доблести погибших воинов и утешает их родных и близких (Там же, II, 35–46). Особенно показательно здесь то, что Перикл как истинный сын классической Греции смело высказывает свое суждение об обычаях и обрядах, принятых в обществе, и в то же время ставит закон и традицию выше собственного мнения.

Похоронная процессия

Повсюду в Греции люди в период траура облекались в черные или просто темные одежды, только в Аргосе одевались в белое. В Афинах и в Аргосе траур длился тридцать дней, в других полисах — меньше, а в Спарте — всего лишь двенадцать. Но и после окончания периода траура память умершего продолжали чтить, принося в положенные сроки и в дни поминовения мертвых богатые жертвы богам. Жертвоприношения совершали еще над гробом — на третий день после смерти, а затем после похорон — на девятый день. Кроме того, в годовщины рождения и смерти близкого человека на его могилу клали жертвенный пирог, вино, мед, молоко, фрукты, а в некоторых городах-государствах, к числу которых Афины не относились, приносили и кровавые жертвы, закалывая на могиле жертвенных животных.