В РИМСКОЙ СЕМЬЕ

В РИМСКОЙ СЕМЬЕ

Поначалу особенно следует молодоженам остерегаться разногласий и стычек, глядя на то, как даже склеенные горшки сперва легко рассыпаются от малейшего толчка, зато со временем, когда места скреплений станут прочными, ни огонь, ни железо их не возьмут. (…) Слово «мое» и «не мое» необходимо исключить из семейной жизни. Как ушибы левой стороны, по словам врачей, отдаются болью справа, так и жене следует болеть за дела мужа, а мужу — за дела жены… (…) Жене следует полагаться на то, чем по-настоящему можно привязать к себе мужа…

Плутарх. Наставления супругам, 3; 20; 22

Уже в древнейшие времена семья была в Риме прочной и сплоченной ячейкой общества, в которой безраздельно властвовал отец семейства — «патер фамилиас». Понятие семьи («фамилии») в римских правовых памятниках было иным, чем сегодня: в состав ее входили не только отец, мать, незамужние дочери, но и замужние, не переданные формально под власть мужа, наконец, сыновья, их жены и дети. Фамилия включала в себя и рабов и все домашнее имущество. В состав семьи, под власть отца попадали или путем рождения от законного брака и ритуального «принятия» ребенка в семью, или путем особого юридического акта, называвшегося «адопцио» (усыновление), причем усыновленный сохранял независимость в том, что касалось его правового статуса, или же, наконец, путем акта «аррогацио» — особая форма усыновления, при которой новый член семьи полностью переходил под власть отца семейства. Власть отца распространялась на всех членов фамилии.

Римская супружеская чета

В ранние времена отец обладал в отношении своих детей «правом жизни и смерти»: он определял судьбу всех, кто от него зависел; он мог собственного ребенка, рожденного им в законном супружестве, или признать своим и принять в семью, или же — как в Афинах — приказать умертвить его либо бросить без всякой помощи. Как и в Греции, брошенное дитя обычно погибало, если никто не находил его и не брал на воспитание. Со временем нравы в Риме смягчились, однако «право жизни и смерти» продолжало существовать вплоть до IV в. н. э. Но и после этого власть отца оставалась совершенно неограниченной там, где речь шла об имущественных отношениях. Даже достигнув совершеннолетия и женившись, сын не имел права владеть какой-либо недвижимой собственностью при жизни своего отца. Лишь после его смерти сын в силу завещания получал все его имущество по наследству. Правда, римские законы предусматривали одну возможность освободиться от власти отца еще при его жизни — посредством особого акта, называющегося «эманципацио». Вместе с тем совершение такого акта влекло за собой важные юридические последствия, связанные с лишением «освободившегося» сына всяких прав на то, чем владела его семья. И все же обычай эманципации, достаточно распространенный в Риме, был наглядным выражением ослабления и даже разложения исконных семейных уз, столь чтимых и незыблемых в первые столетия истории Вечного города. К эманципации побуждали самые разные обстоятельства: иногда сыновья стремились скорее обрести самостоятельность, иногда же отец сам «освобождал» одного или нескольких сыновей, дабы семейное имущество оставалось в руках только одного наследника. Зачастую это могло быть и формой наказания в отношении непокорного или почему-либо неугодного сына, ибо «освобождение» было до некоторой степени равносильно лишению наследства.

Девушки, выходя замуж, из-под власти отца поступали под власть тестя, если, конечно, заключение брака сопровождалось соответствующим юридическим актом «конвенцио ин манум». Что же касается рабов, то над ними отец семейства имел полную и ничем не ограниченную власть: он мог обращаться с ними, как со всяким имуществом, мог убить раба, продать или уступить, но мог и даровать ему свободу путем формального акта «манумиссио».

Мать семейства ведала всем домашним хозяйством и занималась воспитанием детей, пока они были маленькими. В I в. н. э. в своем труде о сельском хозяйстве Луций Юний Колумелла писал, что в Риме, как и в Греции, с древнейших времен сохранялся обычай: управление всем домом и ведение домашних дел составляло сферу деятельности матери, дабы отцы, оставив за собой хлопоты, связанные с делами государственными, могли отдыхать у домашнего очага. Колумелла добавляет, что женщины прилагали немалые старания, дабы хорошо налаженный домашний быт их мужей придавал еще больше блеска их государственной деятельности. Он подчеркивает также, что именно имущественные интересы считались тогда основой супружеской общности.

Вместе с тем следует помнить, что ни в Греции, ни в Риме женщина не имела гражданских прав и была формально отстранена от участия в государственных делах: ей не полагалось присутствовать на собраниях народа — комициях. Римляне полагали, будто сами природные свойства женщин, такие, как стыдливость, слабость, нестойкость и незнание дел, обсуждаемых публично, не позволяют их женам, сестрам и матерям заниматься политикой. Однако в сфере частной, семейной жизни римлянка пользовалась гораздо большей свободой, чем женщина классической Греции. Она не была обречена на затворничество в отведенной исключительно для нее половине дома, а проводила время в общих комнатах. Когда же люди входили в переднюю часть дома — в атрий, она встречала их там как полновластная хозяйка и мать семейства. Кроме того, она свободно появлялась в обществе, ездила в гости, бывала на торжественных приемах, о чем греческие женщины не смели и подумать. Зависимость женщины от отца или мужа ограничивалась, в сущности, сферой имущественных отношений: ни владеть недвижимостью, ни распоряжаться ею женщина не могла.

Однако со временем и здесь обычаи стали менее суровы. Женщины получили право выбирать себе опекуна в делах, связанных с имуществом, и даже самостоятельно распоряжаться своим приданым при помощи опытного и верного раба. И все же никакая женщина в Риме, хотя бы она и освободилась от опеки мужа и обрела независимость в том, что касалось ее правового положения, не могла иметь кого-либо «под своей властью» — это оставалось привилегией мужчин. Все большая независимость женщин и в материальном отношении, возможность иметь своего поверенного в имущественных делах заметно усиливали позиции жены в семье, авторитет же отца и мужа соответственно ослабевал. Эти перемены не остались незамеченными античной комедией, где отныне жалобы мужа, который «за приданое продал свою власть», становятся часто повторяющимся мотивом (например, у Плавта). Зато в отношении свободы личной жизни право и мораль в Риме по-прежнему были значительно более строги к женщине, чем к мужчине, и это также нашло свое выражение в комедии. Так, у Плавта рабыня, сочувствующая своей госпоже, которой муж изменяет, говорит:

Под тягостным живут законом женщины,

И к ним несправедливей, чем к мужчинам, он.

Привел ли муж любовницу, без ведома

Жены, жена узнала — все сойдет ему!

Жена тайком от мужа выйдет из дому —

Для мужа это повод, чтоб расторгнуть брак.

Жене хорошей муж один достаточен —

И муж доволен должен быть одной женой.

А будь мужьям такое ж наказание

За то, что в дом привел к себе любовницу,

(Как выгоняют женщин провинившихся),

Мужчин, не женщин вдовых больше было бы!

Плавт. Купец, 817–829

И это не было лишь выдумкой насмешливого комедиографа. Некоторые римляне действительно не желали, чтобы их жены выходили из дому без их ведома. Публий Семпроний Соф, консул в 304 г. до н. э., даже разошелся со своей женой, узнав, что она отправилась в театр без его позволения.

Мужа для дочери выбирал отец — обычно по соглашению с отцом будущего зятя. Теоретически возрастной барьер для вступления в брак был очень низким: жениху должно было исполниться четырнадцать лет, невесте — двенадцать. Практически же нижняя граница брачного возраста обычно несколько отодвигалась и молодые люди обзаводились семьей позже, так как их еще ждали учение и военная служба. Зато девушки выходили замуж очень рано, как об этом свидетельствует одно из писем Плиния Младшего, в котором, оплакивая умершую дочь своего друга Фундана, он отмечает: «Ей не исполнилось еще и 14 лет… Она была просватана за редкого юношу, уже был назначен день свадьбы, мы были приглашены». Безутешный отец был вынужден истратить на ладан, мази и благовония для усопшей все деньги, выделенные им на одежды, жемчуга и драгоценности для невесты (Письма Плиния Младшего, V, 16, 2, 6–7).

До 445 г. до н. э. законный брак мог быть, по тогдашним представлениям, заключен только между детьми из семей патрициев. В 445 г. до н. э. трибун Канулей внес предложение, чтобы отныне можно было заключать браки по закону также между детьми патрициев и плебеев. Канулей подчеркивал, что существовавшие ограничения были несправедливы и обидны для римского народа:

«Или может быть еще какое-нибудь большее или более чувствительное унижение, — говорил народный трибун, — чем считать недостойною брака часть сообщества граждан, точно она несет с собой заразу? Не значит ли это терпеть изгнание, оставаясь жить за одними и теми же стенами, не значит ли это терпеть ссылку? Они (патриции. — Прим. пер.) боятся родства с нами, боятся сближения, опасаются смешения крови! (…) Разве вы не могли сохранить свою знатность в чистоте при помощи мер частных, т. е. не женясь на дочерях плебеев и не позволяя своим дочерям и сестрам выходить замуж не за патрициев? Ни один плебей не причинил бы насилия девушке-патрицианке: эта постыдная прихоть свойственна самим патрициям. Никто и никого не принудил бы заключить брачный договор против его воли. Но запрещать по закону и делать невозможными брачные узы между патрициями и плебеями — вот что собственно оскорбляет плебеев. Ведь почему же вы не условливаетесь насчет того, чтобы браки не заключались между богатыми и бедными? То, что всегда и везде было делом личных соображений — выход замуж той или иной женщины в подходящую для нее семью и женитьба мужчины на девушке из семейства, с которым он вступил в соглашение, — эту-то свободу выбора вы связываете оковами в высшей степени деспотического закона, которым вы хотите разъединить сообщество граждан, сделать из одного государства два. (…) В том, что мы ищем брака с вами, нет ничего, кроме желания считаться людьми, считаться гражданами…» (Ливий. От основания города, IV, 4, 6).

Римское право признавало две формы заключения брачного союза. В соответствии с одной из них молодая женщина переходила из-под власти отца или заменявшего его опекуна под власть мужа, и ее, по обычаю «конвенцио ин манум», принимали в семью ее супруга. В ином случае брак заключался без перехода жены под власть мужа — «сине конвенционе ин манум»: став уже замужней женщиной, она по-прежнему оставалась под властью своего отца, сохраняла связь со своей семьей и право на наследство. Основой такого супружеского союза было просто обоюдное согласие на совместное проживание в качестве мужа и жены. Расторжение такого союза не требовало особых юридических процедур, какие были необходимы в том случае, когда разводились супруги, вступившие в свое время в брак на основе перехода жены под власть своего мужа.

Существовали, кроме того, три различные правовые, точнее религиозно-правовые, формы, в которых мог быть совершен обряд бракосочетания с переходом жены «ин манум» мужа:

1. «Коемпцио» (буквально: купля): девушка переходила из-под власти отца под власть мужа путем своего рода символической «продажи» невесты ее будущему супругу. Этот своеобразный обряд был обставлен всеми атрибутами обычной торговой сделки: требовалось присутствие пяти свидетелей — совершеннолетних и полноправных граждан — и должностного лица, которое, как и при заключении иных договоров и торговых соглашений, должно было держать в руках весы (Гай. Институции, I, 108). Девушке, однако, полагалось выразить свое согласие на то, чтобы ее «продали», иначе соглашение не имело силы. С течением времени эта форма заключения брака применялась все реже, последние сведения о ней относятся к эпохе Тиберия.

2. «Узус» (буквально: использование): обычно-правовой основой брака, заключенного з такой форме и с переходом женщины под власть мужа, было совместное проживание ее со своим супругом в его доме в течение целого года, причем важно было, чтобы она ни разу не провела трех ночей подряд вне дома мужа. Если условие соблюдалось, муж обретал над ней всю полноту супружеской власти на основе права «пользования» тем, что давно уже находится в его распоряжении. Если же жена не хотела переходить под власть мужа, она намеренно искала возможности провести три ночи подряд где-нибудь вне дома мужа — в этом случае притязания ее супруга лишались законной силы. Эту форму брака практиковали главным образом в ту далекую эпоху, когда семьи патрициев и плебеев еще не могли на законном основании вступать между собой в родственные связи и необходимо было найти обычно-правовую форму, позволяющую заключать подобные неравные браки. После 445 г. до н. э., когда закон Канулея сделал браки между патрициями и плебеями юридически правомочными, узус как форма установления супружеских правоотношений оказался уже пережитком. Римский юрист Гай (И в. н. э.) говорит, что обычай этот вышел из употребления отчасти потому, что люди сами от него отвыкли, отчасти же потому, что этому способствовало принятие новых законов (Гай. Институции, I, 108).

3. «Конфарреацио» (буквально: совершение обряда с полбенным хлебом): наиболее торжественная и официальная форма бракосочетания, практиковавшаяся римлянами чаще всего и все более вытеснявшая собой две другие. Помимо правовых основ заключение брака в форме конфарреации имело и религиозный, сакральный характер. Об этом говорит и само название, связанное с обрядом принесения в жертву Юпитеру — покровителю хлеба и зерновых вообще — полбенной лепешки или пирога, которым обносили также новобрачных и гостей. На торжествах должны были присутствовать два высших жреца или же десять других свидетелей, состояла же конфарреация в совершении различных обрядов и произнесении определенных словесных формул. Поскольку две другие формы заключения браков не имели сакрального характера, то в дальнейшем высшие жреческие должности были доступны только детям, рожденным супругами, которые сочетались браком в форме конфарреации.

Независимо от того, какую форму бракосочетания предпочитали семьи, желавшие породниться друг с другом, в Риме, как и в Греции, свадьбе предшествовало обручение. Но между порядками в Риме и в Элладе было и существенное различие, которое подтверждает, что женщины пользовались в Риме гораздо большей свободой. Если в Греции согласие на брак и брачное обещание давал от имени девушки ее отец или опекун, то в Риме молодые сами, сознательно принимая решение, публично приносили взаимные брачные обеты. Каждый из них на вопрос, обещает ли он (или она) вступить в брак, отвечал: «Обещаю». После совершения всех необходимых формальностей жених и невеста считались «нареченными», помолвленными. Нареченный жених вручал будущей жене монету как символ заключенного между их родителями свадебного договора или железное кольцо, которое невеста носила на безымянном пальце левой руки.

Формальности, связанные с обручением, совершались в первой половине дня, а к вечеру устраивали пир для друзей обеих семей, и гости подносили молодым спонсалии — подарки на обручение. Расторжение договора, заключенного при обручении родителями жениха и невесты, влекло за собой уплату особой пени виновной стороной, решившей отказаться от своих обязательств.

Так как свадебные обряды в Риме были тесно связаны с культом богов — покровителей земли и ее плодов, то большое значение имел выбор сроков, в которые следовало справлять свадьбы. Римляне старались выбирать дни, считавшиеся, по местным поверьям, особенно благоприятными и счастливыми. Самым удачным временем для вступления в брак казалась жителям Италии вторая половина июня, а также период сбора урожая, когда божества, опекающие земледельцев, особенно благожелательны и добры к людям, одаряя их щедрыми плодами земли.

В канун свадьбы невеста приносила в жертву богам свои детские игрушки и носившиеся ею до той поры одежды — точно так же, как мы помним, поступали и греческие девушки. В торжественный день молодой римлянке полагалось быть в строго определенном наряде: простая длинная туника прямого покроя и гладкая белая тога, не отделанная пурпурной каймой и лишенная каких-либо иных украшений. Тога должна была быть стянута поясом, завязанным специальным узлом, называвшимся «узел Геркулеса». Лицо невесты прикрывала короткая фата, поэтому новобрачную в Риме называли «нупта», т. е. укрытая, заслоненная, закутанная в покрывало; фата была красно-золотого или шафранового цвета. Свадебный наряд невесты дополняла особая прическа, которая в обычное время была обязательна только для весталок. Называлась она «шесть прядей»: специальным острым гребнем в форме копья волосы разделяли на шесть прядей, затем в каждую из них вплетали шерстяные нити и укладывали пряди под свадебный венок из цветов, собранных самой невестой и ее подругами (Плутарх. Римские вопросы, 87).

Наряд жениха не отличался от его повседневной одежды — для римлянина тога была достаточно почетным и торжественным одеянием. Со временем утвердился обычай украшать и голову мужчины миртовым или лавровым венком.

Никакое торжество, будь то государственное или частное, не могло состояться в Риме без гаданий и жертвоприношений богам, имевшим отношение к характеру того или иного торжества. Поэтому и свадебные празднества начинались с гаданий — ауспиций, после чего приносили жертвы, но не домашним и семейным божествам, как в Греции, а богам земли и плодородия — богиням Теллюс и Церере, дарующим щедрые урожаи. Позднее несомненно под влиянием греческих обычаев и отождествления римской Юноны с Герой в числе божественных покровителей семьи и домашнего очага оказалась и богиня Юнона. Связь же между свадебными обрядами и культом древнеиталийских земледельческих богов со временем изгладилась из памяти римлян.

Ту роль, какую на свадебных торжествах в Греции исполняла мать невесты, римские обычаи отвели пронубе — своего рода распорядительнице на свадьбе. Не всякой женщине можно было доверить эти почетные обязанности: женщина, избираемая распорядительницей, должна была пользоваться всеобщим уважением, хорошей репутацией и быть «одномужней», т. е. всю жизнь сохранять верность одному супругу. Она-то и вводила наряженную невесту в зал для гостей, помогала ей при гаданиях, касавшихся будущего новой семьи, и именно она, а не отец невесты, как в Греции, торжественно передавала ее нареченному жениху, соединяя их правые руки в знак взаимной верности. Если гадания оказывались благоприятными, новобрачная сама совершала жертвоприношения, принимая на себя тем самым роль жрицы домашнего очага в доме ее мужа. Иногда молодые усаживались в специальные кресла, поставленные рядом и покрытые шкурой жертвенного животного, а потом обходили вокруг домашнего алтаря; впереди несли корзину с предметами культа. Когда все необходимые религиозные обряды подходили к концу, начинался свадебный пир — первоначально в доме родителей невесты, позднее — в доме самих молодоженов.

После пиршества в доме родителей наступала вторая торжественная часть праздника — «дедукцио», проводы новобрачной в дом ее мужа. Традиция, обычаи требовали от невесты, чтобы она сопротивлялась, вырывалась, плакала. Лишь пронуба — распорядительница на свадьбе клала конец «упорству» девушки, уводя ее из объятий матери и передавая супругу. Пышное шествие открывал мальчик, который нес факел из прутьев терновника. И здесь, как и при исполнении других сакральных функций, это должен был быть мальчик «счастливый», т. е. такой, чьи отец и мать были живы. За ним шла новобрачная, ее вели два других мальчика, также не сироты; за ними несли символы домашнего труда: кудель и веретено с основой. Далее шествовали близкие родственники, друзья, знакомые и незнакомые. Сопровождали кортеж флейтисты и певцы, звучали свадебные песни и всевозможные язвительные и просто шуточные куплеты, немало веселившие приглашенных. По пути участников процессии осыпали орехами, что напоминало греческий обычай катахисма. На пороге дома новобрачную ждал ее муж, встречавший ее ритуальным приветствием. На это она отвечала принятой формулой: «Где ты — Гай, там я — Гайя». По представлениям древних, в этой формуле выражалась идея неразделимости супругов, отца и матери семейства (Плутарх. Римские вопросы, 30). Имя «Гайя» вошло в ритуальную формулу в память о жене римского царя Тарквиния Древнего Гайе Цецилии, считавшейся образцом добродетельной супруги.

Обменявшись с молодым супругом положенными приветствиями, новобрачная смазывала двери дома, куда она входила как будущая мать семейства, жиром кабана — животного, посвященного Церере, или волка, который считался жертвенным животным Марса, и украшала дверной проем цветными лентами. Действия эти должны были обеспечить молодой семье и ее дому благосклонность богов-покровителей; возможно также, что тем самым жена принимала на себя обязанности хозяйки дома. Как в Греции, так и в Риме невеста сама не переступала порога дома: ее переносили на руках сопровождавшие ее мальчики, а пронуба следила, чтобы она даже не задела ногой порога. Наиболее вероятное объяснение этого обычая в том, что, переступая через порог, молодая девушка могла споткнуться, что у римлян считалось очень дурным предзнаменованием. Поэтому и случайно коснуться ногой порога значило теперь для новобрачной навлечь на себя опасность. Чтобы сильнее подчеркнуть неразрывную связь обоих супругов, муж встречал жену у входа в дом «водой и огнем». В чем состояла эта церемония, как она выглядела, мы, к сожалению, не знаем, но сами эти символы растолковать нетрудно: огонь обозначал домашний очаг, хранителем которого призвана была стать мать семейства, а вода была символом очищения.

Наконец пронуба вводила молодую жену в атрий ее будущего дома, где стояло супружеское ложе, находившееся под опекой божественного гения — покровителя семьи; к нему и обращала новобрачная свои моления даровать ей защиту и помощь, здоровое и благополучное потомство.

На следующий день гости собирались вновь, уже в доме молодоженов, на еще одну небольшую пирушку после большого пира. В присутствии собравшихся жена совершала жертвоприношение на домашнем алтаре, принимала гостей и даже усаживалась за прялку, дабы показать, что она уже приступила к обязанностям хозяйки дома. Несомненно, были и другие местные обычаи, которые, однако, не всегда соблюдались. Известно, например, что, отправляясь в дом мужа, новобрачная должна была иметь при себе три медные монеты: звоном одной из них она в пути могла заручиться помощью богов тех мест, другую отдавала мужу — вероятно, как символ древнего обычая «купли» жены, а третью монету приносила в жертву домашним богам — ларам.

Все эти торжественные обряды совершались тогда, когда девушка выходила замуж в первый раз. Если же во второй брак вступала вдова или женщина разведенная, дело ограничивалось принесением взаимного брачного обета. Часто этот акт происходил даже без свидетелей и без приглашенных на свадьбу гостей.

Описанные выше религиозные и правовые обычаи сохранялись в Риме в течение долгих столетий. В эпоху империи нравы стали менее строгими, и многие древние обычаи постепенно забывались. Отцы уже не навязывали своей воли дочерям-невестам, а замужние женщины могли сами распоряжаться своим имуществом и даже составлять завещания без участия юридического опекуна.

Различия в положении женщин в Греции и в Риме проявлялись и в сфере общественной жизни. Если в комедии Аристофана Лисистрата созывает женщин на собрание, чтобы они выразили свой протест против войны, то эта сцена есть, разумеется, плод воображения комедиографа, а не отражение реальных порядков в греческих городах. Напротив, в Риме, как и повсюду в Италии, женщины могли иметь свои объединения, своего рода клубы, о чем свидетельствуют, в частности, сохранившиеся надписи. Так, в Тускуле существовало особое общество, куда входили местные женщины и девушки, а в Медиолане (ныне Милан) юные девушки справили в честь своей покойной подруги, принадлежавшей к их объединению, поминальные торжества — паренталии. В самом Риме было хорошо известно и признано в законном порядке общество замужних женщин — «конвентус матронарум», резиденция которого находилась на Квиринале, а в последние столетия Римской империи — на форуме Траяна. Члены этого общества посещали собрания, на которых обсуждались подчас весьма важные дела, касавшиеся даже общего положения в государстве: например, решение римских женщин отдать свои золотые украшения и иные драгоценности в казну во время войны Рима с жителями города Вейи (396 г. до н. э.) было принято, очевидно, как раз на одном из таких собраний.

В эпоху империи, когда и мужчины — римские граждане, по существу, уже перестали участвовать в управлении государством, изменился и характер деятельности женской организации. Император Гелиогабал в начале III в. н. э. переименовал ее в «малый сенат», проблемы же, которыми должны были теперь заниматься женщины, были очень далеки от тех, что привлекали к себе внимание женщин времен Римской республики. Это были исключительно личные или имущественные дела либо дела, касавшиеся различных общественных привилегий женщин в зависимости от их социального положения. Римские матроны решали, кто кому обязан первой поклониться и поздороваться, кто кому должен уступать дорогу при встрече, кто какими типами повозок имеет право пользоваться и кому принадлежит привилегия передвигаться по городу на носилках. В период существования республики право на носилки, как мы помним, строго регламентировалось законами, но при императорах эта важная привилегия стала широко доступна замужним женщинам старше сорока лет. На своих собраниях женщины обдумывали также, в какой одежде полагается выходить на улицу или как добиться признания за ними привилегии на ношение обуви, отделанной золотом и драгоценными камнями.

Хотя и во времена республики законы отстраняли женщин от участия в делах государства, матери, жены и сестры римских граждан все же хорошо ориентировались в политике, о многом узнавали от своих мужей или отцов, и известны случаи, когда они даже помогали своим родным или знакомым, вмешиваясь в государственные дела — иногда с самыми благими намерениями, а иногда и действуя во вред Римской республике. В самом деле, мы знаем, как активно втягивал женщин в свои политические замыслы Катилина, рассчитывая использовать их при осуществлении своих заговорщицких планов. В письмах Цицерона содержится великое множество упоминаний о том, как римским политическим деятелям приходилось считаться с вмешательством в государственные дела женщин, связанных с влиятельными людьми, и даже нередко прибегать к помощи этих энергичных и решительных римских матрон. «Узнав, что твой брат, — пишет он Цецилию Метеллу Целеру, — задумал и готовится обратить всю свою власть трибуна на мою погибель, я вступил в переговоры с твоей женой Клавдией и вашей сестрой Муцией, приязнь которой ко мне… я давно усмотрел во многом, — о том, чтобы они удержали его от нанесения мне этой обиды» (Письма Марка Туллия Цицерона, XIV, 6).

Часто нарушения брачных обещаний, разводы и повторные браки бывали связаны с политической деятельностью, расчетами римских граждан на успешную государственную карьеру. Использовал эти «семейные» средства и великий Цезарь. Плутарх не скрывает, чему был обязан будущий диктатор Рима своим быстрым продвижением к высшей власти. «Чтобы еще свободнее использовать в своих целях могущество Помпея, Цезарь выдал за него свою дочь Юлию, хотя она и была уже помолвлена с Сервилием Цепионом, последнему же он обещал дочь Помпея, которая также не была свободна, ибо была обручена с Фавстом, сыном Суллы. Немного позже сам Цезарь женился на Кальпурнии, дочери Пизона, которого он провел в консулы на следующий год. Это вызвало сильное негодование Катона (Младшего. — Прим. пер.), заявлявшего, что нет сил терпеть этих людей, которые брачными союзами добывают себе высшую власть в государстве и с помощью женщин передают друг другу войска, провинции и должности» (Плутарх. Цезарь, XIV).

И в эпоху империи бывало немало примеров, когда высокое положение в государстве обретали люди, которым покровительствовали влиятельные женщины. Так, некий грек из окружения Нерона Гессий Флор был назначен прокуратором Иудеи благодаря дружбе своей жены с императрицей Поппеей Сабиной. Другой, не известный нам по имени житель Рима получил доступ в сенаторское сословие, так как за него усердно хлопотала влиятельная весталка Кампия Северина: об этом говорит статуя, которую воздвиг жрице Весты ее признательный подопечный.

Отзывчивые, готовые хлопотать за других и даже жертвовать собой ради тех, кто им дорог, римлянки времен республики способны были и энергично защищать свои права и привилегии. Легко общаясь между собой, завязывая приятельские связи, римские женщины могли в случае необходимости выступить как сплоченная общественная сила. Больше всего мы знаем о выступлении римских матрон после 2-й Пунической войны — это событие подробно изложено в «Римской истории от основания города» Тита Ливия. В 215 г. до н. э., когда война еще шла и положение Рима было весьма затруднительным, был принят закон, по которому во имя сосредоточения всех сил и средств в государстве на ведении войны ограничивались права женщин в сфере их личной жизни. Им не разрешалось иметь для украшений больше чем пол-унции золота, запрещалось носить одежды из крашеных тканей, пользоваться повозками в пределах городской территории и т. п. Хорошо понимая, с какими трудностями сталкивалась тогда их родина, римлянки подчинились строгому закону. Когда же война окончилась победой Рима, а закон 215 г. до н. э. продолжал оставаться в силе, женщины поднялись на борьбу с властями, добиваясь восстановления прежнего положения вещей. Ливий описывает в деталях различные перипетии этой борьбы в 195 г. до н. э., приводя даже обширные речи как тех, кто выступал за сохранение закона против расточительства, так и тех, кто решительно требовал его отмены:

«Ни одну из матрон не могли удержать дома ни чей-либо авторитет, ни чувство приличия, ни власть мужа; они занимали все улицы города и входы на форум и умоляли шедших туда мужей… позволить и женщинам вернуть себе прежние украшения. Толпа женщин росла с каждым днем; они приходили даже из других городов и торговых мест. Женщины осмеливались уже обращаться к консулам, преторам и другим должностным лицам и упрашивать их. Но совершенно неумолимым оказался консул Марк Порций Катон, так говоривший в пользу оспаривавшегося закона:

„Если бы каждый из нас, сограждане, взял себе за правило поддерживать свое право и высокое значение мужа по отношению к матери семейства, то меньше было бы нам хлопот со всеми женщинами; а теперь свобода наша, потерпев поражение дома от женского своеволия, и здесь, на форуме, попирается и втаптывается в грязь, и так как мы не могли справиться каждый с одной только женой, теперь трепещем перед всеми женщинами вместе (…)

Не без краски стыда в лице недавно пробирался я на форум среди толпы женщин. Если бы чувство уважения к высокому положению и целомудрию скорее некоторых матрон, чем всех их, не удержало меня, чтобы не казалось, будто они получили порицание от консула, то я бы сказал: „Что это за обычай выбегать на публичное место, толпиться по улицам и обращаться к чужим мужьям? Разве каждая из вас не могла просить о том же самом своего мужа дома? Или вы любезнее на улице, чем дома, и притом с посторонними мужчинами больше, чем со своими мужьями? Впрочем, и дома вам было бы неприлично заботиться о том, какие законы здесь предлагаются или отменяются, если бы чувство стыда сдерживало матрон в границах принадлежащего им права“.

Наши предки постановили, чтобы ни одно дело, даже частное, женщины не вели без одобрения своего опекуна, чтобы они были во власти родителей, братьев, мужей; …мы же позволяем им браться уже за государственные дела, врываться на форум, на народные собрания. (…) Дайте волю слабому существу или неукротимому животному и надейтесь, что они сами положат предел своей вольности. (…) Женщины желают во всем свободы, или, лучше сказать, своеволия, если мы хотим говорить правду. (…)

Пересмотрите все законы, касающиеся женщин, которыми наши предки ограничили их вольность и подчинили их мужьям; однако, хотя они и связаны всеми этими законами, вы едва можете сдерживать их. И теперь неужели вы думаете, что с женщинами легче будет справиться, если вы позволите им нападать на отдельные постановления, силой добиваться прав и равняться, наконец, с мужами? Как только они сделаются равными, они тотчас станут выше нас. (…)

При всем том я готов выслушать причину, по которой матроны в смятении прибежали в публичное место и едва не врываются на форум… „Чтобы блистать нам золотом и пурпуром, — говорят они, — чтобы разъезжать по городу в колесницах в праздники и в будни, как бы в знак триумфа над побежденным и отмененным законом…; чтобы не было никакого предела расточительности и роскоши“ …Неужели вы, граждане, хотите вызвать между своими женами такое соревнование, чтобы богатые стремились к приобретению того, чего никакая другая приобрести не сможет, а бедные выбивались из сил, чтобы не навлекать на себя презрения за свою бедность? Поистине, они начнут стыдиться того, чего не нужно, и перестанут стыдиться того, чего должно стыдиться. Что она сможет, то жена будет приобретать на свои средства, а чего не в состоянии будет купить, о том станет просить мужа. Несчастный муж и тот, который уступит просьбам жены, и тот, который не уступит, а затем увидит, как другой дает то, чего он сам не дал. Теперь уже они просят чужих мужей… и у некоторых добиваются просимого. Тебя легко умолить во всем, что касается тебя, твоих дел и детей твоих, и потому, как только закон перестанет ставить предел расточительности твоей жены, ты сам никогда его не положишь“» (Ливий. От основания города, XXXIV, 1–4).

Так говорил строгий Катон. Но и женщины имели своих защитников и ораторов. Народный трибун Луций Валерий выступил против обидного для римских матрон закона, отметив, какие огромные жертвы понесли женщины во время войны и как охотно помогли они государству, отказавшись от дорогих нарядов и украшений. Теперь женщин следовало вознаградить. «Мы, мужи, будем наряжаться в пурпур… при занятии государственных должностей и жреческих мест; дети наши будут одеваться в тоги, окаймленные пурпуром;…неужели только женщинам запретим мы ношение пурпура?» Речь Валерия еще больше воодушевила римских женщин, и они, окружив дома должностных лиц, наконец, добились победы (Там же, XXXIV, 7–8).

В эпоху империи, отмеченную большей свободой нравов и разложением древних обычаев, права и возможности женщин в Риме значительно расширились. Жизнь женщин стала излюбленной темой для сатириков, да и многие другие писатели с беспокойством наблюдали, как распространяются в римском обществе легкомыслие, распущенность, разврат, причем средоточием многих зол выступали в глазах римлян двор и семья самого императора. Резко очерченную, впечатляющую картину нравов, не уступающую по силе выразительности лучшим сатирам Ювенала, рисует в одном из своих писем к Луцилию Сенека: «Величайший врач (Гиппократ. — Прим. пер.)…говорил, что у женщин не выпадают волосы и не болят ноги. Но вот они и волосы теряют, и ноги у них больные. Изменилась не природа женщин, а жизнь: уравнявшись с мужчинами распущенностью, они уравнялись с ними и болезнями. Женщины и полуночничают, и пьют столько же, состязаясь с мужчинами в количестве… вина, так же изрыгают из утробы проглоченное насильно… и так же грызут снег, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок. И в похоти они не уступают другому полу:…придумали такой извращенный род распутства, что сами спят с мужчинами, как мужчины.

Что же удивительного, если величайший врач, лучший знаток природы, оказался лжецом и есть столько плешивых и подагрических женщин? Из-за таких пороков они потеряли преимущества своего пола и, перестав быть женщинами, приговорили себя к мужским болезням» (Сенека. Нравственные письма к Луцилию, XCV, 20–21).

Не приходится удивляться и тому, что с ростом психологической, нравственной и имущественной независимости женщин все более частым явлением становились разводы. Совершенно иначе обстояло дело в первые века римской истории, когда до расторжения супружеских уз доходило лишь в исключительнейших ситуациях. По преданию, первый развод в Риме имел место в 231 г. до н. э. В течение пятисот лет после основания Вечного города там не испытывали необходимости в каких-либо правовых мерах для обеспечения имущественного положения супругов на случай развода, так как разводов вообще не было. Затем, однако, некий Спурий Карвилий по прозвищу Руга, человек знатного происхождения, впервые расторг брачный союз, поскольку его жена не могла иметь детей. В городе говорили, что этот Спурий Карвилий нежно любил жену и ценил ее за добрый нрав и другие достоинства, но верность клятве ставил выше любви, а поклялся он в том, что обеспечит себе потомство. Так во всяком случае рассказывает об этом Авл Геллий (Аттические ночи, IV, 3, 1–2).

То, что Авл Геллий называет первым разводом в истории Рима, было, по-видимому, первым расторжением брака по «вине» жены с соблюдением всех правовых формальностей. Нет сомнений, что семьи в Риме распадались и намного раньше, и если в «Законах XII таблиц» (середина V в. до н. э.) предусмотрена особая формула, посредством которой муж мог потребовать от жены отдать ему ключи, то в этом можно видеть, вероятно, следы обычно-правовой практики, имевшей место в ранние времена в случае, когда супруги расходились.

Римское право различало две формы разводов: «репудиум» — расторжение брака по инициативе одной из сторон, и «диворциум» — развод по взаимному согласию обоих супругов. Браки, заключенные в формах «коемпцио» или «узус», расторгались без особых трудностей: как и в Греции, муж мог просто отослать жену в дом ее родителей или опекунов, вернув ей ее личную собственность. Выражением этого акта была формула: «Бери свои вещи и иди прочь». Если же бракосочетание совершалось в форме конфарреации, то осуществить развод было куда сложнее. Как заключение такого брака, так и его расторжение сопровождалось многочисленными правовыми формальностями. Первоначально законной причиной развода считались только измена жены или ее неповиновение мужу. В III в. до н. э. поводами к разводу помимо супружеской неверности жены были признаны и некоторые другие обстоятельства, однако муж должен был убедительно доказать виновность жены и обвинения его тщательно рассматривались на семейном совете. Гражданин, который, не приведя серьезных и обоснованных мотивов и не созвав семейный совет, отсылал свою жену, подлежал всеобщему осуждению, и мог быть даже вычеркнут из списка сенаторов.

Впрочем, уже во II в. до н. э. от этих принципов отошли, а законными поводами к разводу стали считаться любые мелочи. Например, муж был вправе обвинить жену и отказаться от нее только за то, что она вышла на улицу с открытым лицом. Могло ли быть поводом к расторжению брака «несходство характеров», психологическая несовместимость супругов, юридические памятники не говорят, но в жизни такое безусловно случалось. Вспомним хотя бы переданный Плутархом анекдот о некоем римлянине, которого упрекали в том, что он разошелся с женой, исполненной всяческих достоинств, красивой и богатой. Осыпаемый упреками, он вытянул ногу, на которой красовался изящный башмак, и ответил: «Ведь и обувь эта — новая и хорошо смотрится, а никто не знает, где она мне жмет» (Плутарх. Наставления супругам, 22).

В последний период существования республики разводы стали в Риме явлением повсеместным и очень частым, и сами женщины не сопротивлялись этому, добившись некоторого правового обеспечения своих имущественных интересов в случае расторжения брачных уз. Очевидно, все реже отправлялись поссорившиеся супруги в храм богини Юноны Мужеумиротворяющей на Палатинском холме. Юнона, считавшаяся хранительницей мира и спокойствия в семье, и в самом деле могла помочь разрешить конфликт между супругами: придя в храм, муж и жена по очереди высказывали богине свои претензии друг к другу и, дав тем самым выход своему гневу и раздражению, возвращались домой примиренные.

Однако и Юнона Мужеумиротворяющая оказывалась бессильна, когда в игру вступали куда более важные интересы и страсти. Римляне все охотнее меняли жен и мужей ради обогащения или политической карьеры. Не одному из них женитьба позволила поправить свое материальное положение или обрести сильных и влиятельных сторонников в политической борьбе. Примером этого может служить хотя бы биография Цицерона, который после 37 лет совместной жизни с Теренцией развелся с ней, чтобы жениться на двадцатилетней Публилии и таким образом уберечься от разорения: как юридический опекун своей молодой невесты он хорошо ориентировался в ее имущественных делах и мог рассчитывать на большую выгоду.

Разрыв с традицией, новые обычаи и законы привели к тому, что и женщины получили более широкие возможности сами решать свою судьбу. Если жена хотела оставить мужа, то для этого ей достаточно было найти поддержку у своих родителей или опекунов, а если жена не имела близких родственников и была юридически самостоятельна, то она могла и сама осуществить необходимые правовые формальности. Разводы по инициативе жены происходили в Риме все чаще — недаром Сенека замечает, что есть женщины, которые измеряют прожитые годы не по числу сменившихся консулов, а по числу своих мужей.

Бывало, что женщина, хорошо осведомленная о имущественных делах своего супруга, предвидя его возможное разорение, торопилась развестись с ним, чтобы спасти свою личную собственность. Подобная ситуация была нередкой, особенно в тех семьях, где муж участвовал в политической жизни, занимал какие-либо высшие должности, что требовало больших расходов и со временем могло подорвать благосостояние семьи. Так, Марциал высмеивает некую римскую матрону, решившую бросить мужа, как только он стал претором: ведь это повлечет за собой громадные издержки:

В нынешнем ты январе, Прокулейя, старого мужа

Хочешь покинуть, себе взяв состоянье свое.

Что же случилось, скажи? В чем причина внезапного горя?

Не отвечаешь ты мне? Знаю, он претором стал,

И обошелся б его мегалезский пурпур в сто тысяч,

Как ни скупилась бы ты на устроение игр;

Тысяч бы двадцать еще пришлось и на праздник народный.

Тут не развод, я скажу, тут, Прокулейя, корысть.

Марциал. Эпиграммы, X, 41

Уже в эпоху принципата Августа добиться расторжения брака не составляло большого труда, ведь Октавиан Август с разводами не боролся, а заботился только о поддержании семейного уклада в целом, имея в виду устойчивый прирост населения. Этим объясняется принятие законов, предписывавших женщинам оставаться в браке с 20 до 50 лет, а мужчинам — с 25 до 60. Законы предусматривали также возможность разводов, обязывая разведенных супругов вступать в новые законные браки. При этом назначался даже срок, в течение которого женщина должна была вновь выйти замуж, а именно: от шести месяцев до двух лет, считая со дня развода.

Новых мужей гораздо легче было найти женщинам старым, поскольку кандидаты в мужья часто мечтали о будущем завещании и о том наследстве, которое их ожидает после смерти старой жены. Эта сторона римских нравов также не была оставлена без внимания сатириками:

Замуж идти за меня очень хочется Павле, но Павлы

Я не желаю: стара. Старше была б — захотел.

Там же, X, 8

Как законодатель Август стремился урегулировать и вопросы, связанные с самими разводами. Для того чтобы расторгнуть брачный союз, требовалось решение одного из супругов, выраженное им в присутствии семи свидетелей. Определенным достижением законодательства времен принципата было обеспечение материального положения женщин после развода, так как прежде они были в этом отношении фактически бесправны. Для жены стало возможным добиваться возвращения своего личного имущества на основе процедур в сфере гражданского права, даже если в брачном контракте возвращение имущества в случае развода не было оговорено. Это и объясняет действия той Прокулейи, жены претора, которую подверг беспощадному осмеянию язвительный Марциал.

Тогда же, видимо, возник обычай высылать заинтересованному лицу формальное уведомление о решении расторгнуть брачные узы — своего рода грамоту о разводе. Впрочем, сохранялся еще и давний обычай отсылать жену по любому, хотя бы и совершенно надуманному, поводу, если только муж задумал вновь вступить в брак, более выгодный для него. О такой практике прямо говорит Ювенал:

Любит, по правде сказать, не жену он, а только наружность:

Стоит морщинам пойти и коже сухой позавянуть,

Стать темнее зубам, а глазам стать поменьше размером,

Скажет ей вольный: «Бери-ка пожитки да вон убирайся!»

Ювенал. Сатиры. VI, 143–146

Когда супруги расставались, возникало немало споров о разделе имущества. Однако не было и не могло быть споров о том, кто должен осуществлять опеку над детьми, так как в Риме дети были всегда подчинены только власти отца. Еще во II в. н. э. юрист Гай приводит слова императора Адриана о том, что нет ни одного народа, который имел бы большую власть над своими сыновьями, чем римляне (Гай. Институции, I, 53). Речь идет несомненно о принадлежавшем римскому гражданину «праве жизни и смерти» над его детьми.