7. Утро и день 12 декабря 1825 года.

7. Утро и день 12 декабря 1825 года.

Наступило 12 декабря 1825 года — день рождения Александра I, не дожившего до своих 48 лет. Подобно тени отца Гамлета покойный император возник в этот день в своей столице, чтобы продиктовать волю остающимся в живых.

В 6 часов утра великого князя Николая Павловича разбудили в связи с появлением гонца из Таганрога от Дибича.

Запечатанное письмо было на имя императора. Фельдъегерь — полковник барон А.А. Фредерикс — не знал содержания послания, но сообщил, что аналогичное одновременно направлено в Варшаву: Дибич страховался, не зная, где именно окажется Константин к моменту прибытия пакета.

Учитывая крайне нервозную обстановку, порожденную угрозами Милорадовича, Николай решился вскрыть адресованный не ему конверт, о содержании которого и о принятых мерах позже рассказал: «Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, когда, бросив глаза на /…/ письмо /…/, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю Империю, от Петербурга на Москву и до второй арьмии в Бессарабии.

Тогда только почувствовал я в полной мере всю тяжесть своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. /…/ К кому мне было обратиться — одному, совершенно одному без совета!

Граф Милорадович казался мне, по долгу его звания, первым, до сведения которого содержание сих известий довести должно было; князь [А.Н.] Голицын, как начальник почтовой части и доверенное лицо Императора Александра, казался мне вторым. Я их обоих пригласил к себе, и втроем принялись мы за чтение приложений к письму. Писанные рукою генерал-адъютанта графа [А.И.] Чернышева для большей тайны, в них заключалось изложение открытого обширного заговора, через два источника, показаниями юнкера Шервуда /…/ и открытием капитана Майбороды /…/. Известно было, что заговор касается многих лиц в Петербурге и наиболее в Кавалергардском полку /…/. Показания были весьма неясны, неопределительны; но однако еще за несколько дней до кончины своей покойный Император велел генералу Дибичу, по показаниям Шервуда, послать полковника лейб-гвардии Измайловского полка Николаева взять известного Вадковского, за год выписанного из Кавалергардского полка. Еще более ясны были подозрения на главную квартиру 2 арьмии, и генерал Дибич /…/ решился послать графа Чернышева в Тульчин, дабы уведомить генерала Витгенштейна о происходящем и арестовать князя С. Волконского, командовавшего бригадой, и полковника Пестеля, в оной бригаде командовавшего Вятским полком.

/…/ решено было узнать, кто из поименованных лиц в Петербурге, и не медля их арестовать; /…/ решился граф Милорадович послать адъютанта своего генерала Мантейфеля к генералу Роту, дабы, приняв Майбороду, доставить в Петербург. Из петербургских заговорщиков по справке никого не оказалось налицо; все были в отпуску, а именно — Свистунов, Захар Чернышев и Никита Муравьев /…/. Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии и других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности».

Заключительные слова Николая совершенно не соответствуют истине: все внимание на происходящее графом Милорадовичем было обращено, только не полиции, которая по-прежнему бездействовала, а заговорщиков. Теперь мы получаем возможность не гипотетически, а вполне точно установить истинное отношение Милорадовича к декабристам.

Разумеется, все розыски по полицейской части легли на Милорадовича — не Николаю же, остающемуся пока по должности лишь одним из гвардейских генералов (причем Кавалергардский полк ему не подчинялся), и не «почтовику» А.Н. Голицыну было заниматься этим делом!

Николай все же решил внести в расследование собственную лепту. Оставаясь в Петербурге почти совершенно бесправным, он отослал к Дибичу то ли повеление, то ли просьбу: «Выслать навстречу [Н.Я.] Булгари и [З.Г.] Чернышеву фельдъегерей для взятия их под арест за городом и сюда отправить в крепость» — так захватила великого князя возможность перехватить послание от Вадковского к Пестелю!

Совещание Николая с Милорадовичем и Голицыным состоялось еще в первой половине дня 12 декабря. Когда-то позже, очевидно — в этот же день, Милорадович представил сведения об отсутствии всех троих названных заговорщиков.

И вот этим сообщением Милорадович ловится на совершенно прямой лжи!

Как мы помним, Муравьев и Чернышев действительно с 12 сентября числились в отпуску, а в эти дни пребывали в Тагине под Орлом. Характерно, что Милорадович без труда выяснил их местонахождение и немедленно предпринял меры к доставке в столицу: о его послании к московскому генерал-губернатору Д.В. Голицыну мы уже рассказали. Как и Майбороду, Милорадович хотел их прибрать к рукам как можно скорее!

Но, получив его директиву, Д.В. Голицын 15 декабря затеял дискуссию, не желая, как мы рассказывали выше, портить отношения с самим графом Г.И. Чернышевым, также находившимся в Тагине. Лишь получив вести о происшедшем 14 декабря, Голицын решился на арест Н.М. Муравьева. Но и тут был совершен чрезвычайно любопытный реверанс: сначала Тагино навестил самолично орловский губернатор, подчиненный Д.В. Голицыну, чтобы поведать обитателям о трагических событиях в столице, и лишь на следующий день или даже через день за Муравьевым явился жандармский офицер.

Понятно, что после такого предупреждения Никите Муравьеву нужно было бы быть клиническим идиотом, чтобы не уничтожить собственноручно все компрометирующие бумаги, если они еще оставались — что, отметим, нисколько не объясняет мотивы более раннего истребления таковых в предшествующих местах его пребывания.

Еще через два дня в Тагине был произведен арест З.Г. Чернышева.

Как видим, Милорадович сработал весьма оперативно, а все возникшие потом задержки произошли не по вине уже погибшего петербургского генерал-губернатора.

Тем более выразительны меры, предпринятые Милорадовичем в отношении Свистунова.

Корнет Кавалергардского полка П.Н. Свистунов после отбытия из Петербурга Вадковского числился лидером филиала «Южного общества» в столице — сборища самых решительных экстремистов. Но в декабре 1825 года Свистунов и его товарищи (среди них — юный князь А.А. Суворов, внук великого Суворова), приняв участие в прениях заговорщиков, поменялись ролями с коллегами из «Северного общества» и проявили исключительно скептическое отношение к происходящему — на этом довольно странном политическом кульбите мы остановимся чуть ниже. Странность же заключается в том, что подобное кардинальное изменение мнений произошло не с одним человеком или двумя-тремя, а с целым десятком достаточно независимых личностей, хотя и очень молодых, пошедших на прямое противоречие с более взрослыми и авторитетными заговорщиками.

Так или иначе, если бы Милорадович действительно хотел арестовать Свистунова 12 декабря, как обещал это сделать Николаю Павловичу и А.Н. Голицыну, то ничто этому не могло помешать.

Согласно официальным версиям, изложенным в описаниях восстания декабристов, когда совсем запахло жареным, Свистунов будто бы выпросил у начальства служебную командировку и выехал из Петербурга прямо накануне 14 декабря. Эта сказка не выдерживает проверки фактами!

Николай Павлович сообщение о Свистунове получил, напомним, в 6 часов утра 12 декабря. Допустим, что Милорадович и Голицын ознакомились с этим спешным делом двумя-тремя часами позже — не может же быть позднее: ведь они заведомо находился в маленьком тогда Петербурге, а их секретари и адъютанты всегда должны были иметь возможность срочно вызывать их во дворец!

Сколько требуется затем времени, чтобы узнать, где именно служит Свистунов (если этого не знал Милорадович, знакомый практически со всеми гвардейскими офицерами!), связаться с его начальством и выяснить факт свежей командировки? Совершенно очевидно, что немного — ничуть не более того, чем выяснить, где же находятся Никита Муравьев и Захар Чернышев. И это как бы подтверждается воспоминаниями Николая.

Но дело в том, что в последних говорится об отпуске Свистунова, а не о командировке!

Могло ли это быть недоразумением или неточностью памяти царя, записавшего свои воспоминания через десять лет?

В принципе — да, т. к. в приведенном тексте содержится несколько неточностей, в том числе довольно существенная: участие С.Г. Волконского в заговоре выяснилось лишь после показаний Майбороды генералу А.И. Чернышеву в Тульчине 22 декабря и С.П. Трубецкого Следственной комиссии в Петербурге 23 декабря; арестован же Волконский был только 7 января 1826 года в Умани. Далее: в 1825 году А.И. Чернышев еще не был графом, а получил этот титул лишь в следующем году — за рвение в разоблачении декабристов. Так же и штаб-ротмистр Г.А. Мантейфель не был тогда генералом. Кроме того, неверно указан полк казачьего полковника С.С. Николаева, посланного Дибичем за Вадковским. Однако, все эти детали не имеют непосредственного отношения к событиям 12–14 декабря в столице.

А вот если бы Милорадович сообщил о командировке Свистунова, то сразу бы возникли вопросы: куда она, когда началась и т. д., а главное — нет ли практической возможности ускорить арест Свистунова? Ничего подобного, однако, не происходило. Ясно, что сообщив об отпуске Свистунова, Милорадович просто солгал.

Командировка, в которую Свистунов уехал вместе с близким к нему корнетом того же Кавалергардского полка Н.А. Васильчиковым (тоже состоящим в заговоре), несомненно, имела место; во время нее Свистунов и был арестован, когда за дело взялись уже преемники погибшего Милорадовича.

Когда же Свистунов отправился в командировку?

Хорошо известно, что весь день 12 декабря 1825 года Свистунов провел в Петербурге. Утром или даже днем Свистунов совещался со своими товарищами — молодыми заговорщиками из Кавалергардского полка. Затем двое из последних — поручик И.А. Анненков и корнет Д.А. Арцыбашев — ездили к Е.П. Оболенскому, где застали и Рылеева.

Там собралась довольно интересная компания: помимо двоих названных кавалергардов представители от еще трех гвардейских полков и флотского Гвардейского экипажа: поручик А.Н. Сутгоф (сын генерала), подпоручик Н.П. Кожевников, поручик барон А.Е. Розен, корнет князь А.И. Одоевский, флотский лейтенант А.П. Арбузов.

В официальном докладе Следственной комиссии говорится: «Князь Оболенский сообщил им приказ диктатора и Думы стараться в день, который назначится для присяги, возмутить и вести за собой на Сенатскую площадь сколько им будет возможно нижних чинов из полков своих, а если не удастся, то по крайней мере быть самим». При этом был изложена и четкая схема восстания: «приготовлять солдат к возмущению изъявлением сомнений в истине отречения государя цесаревича и с первым полком, который откажется от присяги, идти к ближайшему, а там далее, увлекая один за другим. /…/ потом все войска, которые пристанут, собрать перед Сенатом и ждать, какие меры будут приняты правительством. Они думали, /…/ что ваше величество, не употребляя силы для усмирения мятежников, решитесь скорее отказаться от прав самодержавия и вступите с ними в переговоры».

В мятеже действительно приняли самое горячее участие все перечисленные мальчишки, кроме кавалергардов: Анненков и Арцыбашев сразу проявили нерешительность, ссылаясь на слабость авторитета заговорщиков в своем полку, а затем, в отличие от других участников данного совещания, не появлялись на дальнейших собраниях, имевших место на квартире уже у Рылеева.

Отметим поразительный факт: выступление Оболенского перед собранными молокососами — первое по ходу событий указание на директивное решение, принятое о восстании. Не существует никаких других упоминаний об обсуждении этого вопроса, которое завершилось бы голосованием или каким-либо иным коллективным или даже индивидуальным окончательным решением.

На всех совещаниях заговорщиков, имевших место до 11 декабря включительно, происходивших преимущественно на квартире Рылеева, такое решение не принималось — происходило как бы предварительное обсуждение вариантов.

На совещаниях, происходивших там же 12 (после описанного выше) и 13 декабря, такое решение тоже не принималось. Обсуждалось множество принципиальных и технических подробностей; некоторые отбрасывались, а другие принимались к практической реализации, высказывалась масса сомнений, но и тогда не решелся вопрос: или-или. Похоже, все уже было решено до появления Рылеева в квартире Оболенского, а затем — вызова туда же семерых перечисленных молодых людей, которым была спущена прямая директива.

Кто же принял это решение?

Прежде чем дать очевидный ответ на этот вопрос, рассмотрим до конца, кто и как распорядился судьбой Свистунова.

Помимо совещания у Оболенского, там же имело место, как очевидно из нижеследующего, и сообщение Анненкова и Арцыбашева руководителям «Северного общества» о командировке Свистунова.

Свистунов оставался в Петербурге до позднего вечера 12, более вероятно — до 13 декабря и даже возможно до раннего утра 14 декабря — это следует из перечисленных ниже фактов.

Известно, что Анненков и Арцыбашев, вернувшись от Оболенского, продолжили совещания с товарищами, уговаривая Свистунова остаться и принять участие в восстании, о котором до этого и речи не было. Свистунов отказался.

Кроме того, отправляясь в поездку, он отказался взять на себя передачу «Южному обществу» решения о восстании, о чем его просил Оболенский, но согласился передать в Москву к М.Ф. Орлову письмо от С.П. Трубецкого и какое-то устное сообщение к С.М. Семенову. Следовательно, он не только сносился, но, возможно, и непосредственно виделся с самими руководителями «Северного общества» уже после окончательного решения о восстании, продекларированного на дневной встрече Оболенского и Рылеева с его однополчанами и другими молодыми заговорщиками.

Следственная комиссия утверждала, что это письмо Трубецкого было отправлено одновременно с тем письмом А.А. Пущина туда же в Москву, которое цитировалось нами выше, и также было написано после окончательного решения о выступлении заговорщиков. Третье письмо, отправленное тогда же, было написано Трубецким к С.И. Муравеву-Апостолу и послано с другим добровольным курьером — девятнадцатилетним прапорщиком Ипполитом Муравьевым-Апостолом, самым младшим из братьев. Все эти письма были отправлены 12 или 13 декабря (последнюю дату указывала Следственная комиссия) — точнее установить трудно, но не ранее вечера 12-го, когда все их отправители и инициаторы (Трубецкой, Пущин, Рылеев и Оболенский) едва успели уяснить собственные планы, о которых они хотели уведомить единомышленников в провинции.

Сразу после 14 декабря остававшиеся на свободе Ипполит Муравьев-Апостол и Свистунов уничтожили находившиеся при них письма, и их содержание восстановить невозможно. Письмо же Пущина, отправленное с официальным курьером Российско-Американской компании (управляющим ее конторой в Петербурге был Рылеев), дошло до Семенова, распространившего его содержание среди московских друзей, а затем оно попало в руки властей. И.Д. Якушкин оказался среди читателей этого письма в те сутки, пока до Москвы еще не дошла весть о событиях 14 декабря. Якушкин упомянул в мемуарах, что письмо было датировано 12 декабря.

В принципе можно допустить, что командировка П.Н. Свистунову и Н.А. Васильчикову была выписана их непосредственным начальством еще до утра 12 декабря (такую возможность мы рассмотрим ниже), когда Милорадович принялся за поиски заговорщиков. Но в любом варианте они выехали из столицы заведомо позже того момента, когда Милорадович мог убедиться, что их выезд из Петербурга еще не произошел, после чего должен был бы отдать приказ задержать их на заставе. Проще всего было бы арестовать Свистунова просто дома — ведь он ни от кого не прятался!

Интересно также, что весть о неудачном выступлении 14 декабря настигла Свистунова раньше, чем полиция, которая теоретически должна была последовать за ним в погоню — иначе бы он не уничтожил письмо, которое вез.

Не сделал Милорадович и очевиднейшего шага, о котором почти прямо говорит Николай — даже не попытался выяснить у друзей и сослуживцев Свистунова и Вадковского, что же им известно о заговоре. А ведь откровенное признание любого из них в критические дни 12–13 декабря (на что почти все декабристы быстро и охотно шли после 14 декабря) заведомо разрушило бы все планы заговорщиков — ведь молодые кавалергарды знали главных руководителей мятежа!

Все это позволяет сделать вывод, что Милорадович не принял никаких мер к аресту Свистунова ни 12-го, ни 13, ни с утра 14 декабря!

Мало того: совершенно очевидно, что именно Милорадовичем Свистунов и был выставлен из Петербурга — без содействия генерал-губернатора, контролировавшего въезд и выезд из столицы, этого просто не могло произойти!

При этом, разумеется, Милорадович не должен был сноситься с корнетом самолично: скорее всего, он использовал Мантейфеля, который, помимо того, что состоял его адъютантом, был еще и сослуживцем Свистунова по полку. Ясно, что еще до отъезда за Майбородой, Мантейфель (или все же кто-то другой) мог и должен был выполнить и эту щекотливую миссию: предупредить Свистунова и, возможно, организовать командировку, выписанную задним числом.

Что этот посланец объяснил Свистунову — теперь уже не узнать. Но это должно было быть категорическим указанием уехать, угрожающим недвусмысленными карами при промедлении. Разумеется, должно было быть сделано и предупреждение (если собеседникам это не было очевидным), что никаких дальнейших панических слухов Свистунов не должен распространять и — уж совершенно обязательно! — не ссылаться на источник полученных предостережений!

Свистунов и после этого действовал неторопясь и без паники, а вплоть до 14 декабря — явно и без особой опаски попасться в руки властей. Так же отнеслись к его отъезду и более старшие и опытные заговорщики — иначе не старались бы навязать ему столь опасные послания.

Что еще должен был сделать Свистунов, получивший предупреждение об опасности, если был порядочным человеком? Разумеется, предупредить товарищей, хотя форма этого предупреждения должна была быть достаточно сложной: ведь Свистунов был обязан хранить источник предупреждения в тайне.

Как он решил эту проблему — осталось полным секретом: ни он сам, ни его товарищи по полку, ни Рылеев с Оболенским (если до них дошел смысл предупреждения, полученного кавалергардами) ни слова об этом на следствии не произнесли! Но никакого иного мотива для совещания Свистунова с сослуживцами утром или днем 12 декабря просто быть не может.

Что должны были сделать последние? Также распространить предупреждение дальше.

Они так и сделали — отсюда и мотив их поездки к Оболенскому, хотя тут мог иметь место и встречный вызов: Рылеев и Оболенский уже собирали представителей полков на инструктаж. Но кавалергарды относились к другому «ведомству» — к «Южному обществу»; неизвестно, вызывали ли их вообще на этот сбор! Дальше возникает интересная вещь: на этом распространение предупреждения явно обрывается — никто из участников выступления 14 декабря не сообщил, что знал хоть что-то о содержании письма Дибича или о предупреждении, полученном Свистуновым, да и вообще об угрозах Тайному обществу, возникших до вечера 12 декабря!

Почему?

Ответ мы дадим ниже, а сначала напомним, что же известно о таинственном диктаторе, принявшим решение о восстании и разработавшим его план. Кто же это был?

Разумеется, этот вопрос возник и на следствии — сразу начиная с вечера 14 декабря. Из доклада Следственной комиссии, тем не менее, нужно сделать заключение, что вопрос этот для нее до самого конца следствия в мае 1826 года так и остался открытым. Описывая совещания, имевшие место у заговорщиков 12 и 13 декабря, доклад сообщает: «К Рылееву, как в определенное сборное место, являлись члены с предложениями, планами или за приказаниями Думы. Их совещания в сии последние дни представляли странную смесь зверства и легкомыслия, буйной непокорности к властям законным и слепого повиновения неизвестному начальству, будто бы ими избранному».

По поводу странного последнего обстоятельства на следствии давались такие противоречивые разъяснения: «Чтобы прекратить несогласия в мнениях, — говорит Рылеев, — положили мы (он, Оболенский, Александр Бестужев и Каховский, за себя и за всех принадлежащих к их отраслям): назначить князя Трубецкого полновластным начальником или директором, хотя сие название иным (Александру Бестужеву) казалось смешною игрушкою. С тех пор он один делал распоряжения. Но князь Трубецкой утверждает, что истинным распорядителем всего был Рылеев, что он управлял всеми намерениями и действиями, только употребляя имя мнимого диктатора».

Все поведение Трубецкого накануне 14 декабря и прямо в этот день нисколько не соответствует роли диктатора. В большей степени этой роли действительно соответствуют поступки и распоряжения Рылеева, но ни он сам и никто другой не называли его диктатором в те дни.

Поскольку распоряжения Диктатора, не названного по имени, тогда вполне реально фигурировали (в том числе на описанном инструктаже, проведенном Рылеевым и Оболенским днем 12 декабря), то арестованным заговорщикам пришлось как-то выпутываться из этого положения — ведь рассказать правду они не могли! Тогда и Трубецкой смирился с участью диктатора.

Хотя мы ниже подробно разберем запутанную логику следствия над декабристами, но уже теперь укажем на удивительный кульбит: избавление якобы диктатора Трубецкого, вроде бы принявшего решение о восстании, от смертной казни в то время, как был казнен формально менее виновный Рылеев!

Факт, что на следствии Трубецкой признал себя диктатором, хотя и не сразу. После этого он был вынужден заниматься оправданием своей пассивной роли, не соответствующей принятым обязанностям, и придумал следующую изумительную формулировку: «Не хотел я, чтобы члены заранее могли рассуждать о моих предположениях, чтоб тем не унизить звание Диктатора, которое они мне дали, и чтобы после не было прекословия, или ослушания, если я переменю мысли согласно с обстоятельствами; потому я часто говорил, когда меня спрашивали о том, что я предполагаю или, когда что мне предлагали, что обстоятельства покажут, что надобно будет делать» — это, разумеется, новое слово в военной науке и воинском искусстве: командующий не должен раскрывать рта, чтобы не подвергать свои высказывания критике подчиненных! До такого даже Лев Николаевич Толстой не додумался!

Ниже мы расскажем, что же именно показали Трубецкому обстоятельства в день 14 декабря. Но и сейчас можно констатировать полную его беспомощность при подготовке и проведении восстания.

Советские историки много позже сочли своим долгом пресечь все возможные сомнения и безоговорочно утвердили назначение Трубецкого диктатором, а Оболенского — начальником штаба восстания.

Между тем, в конце жизни Трубецкой вновь стал отрицать факт своего диктаторства, хотя тогда, казалось бы, можно было признаваться в гораздо более тяжких преступлениях, чем ранее: ведь за это по всем юридическим нормам уже не угрожали никакие кары. Нельзя, разумеется, верить и новым его заверениям: он нисколько не был в данном случае объективным свидетелем, как это имело место во множестве эпизодов, рассмотренных выше. Ведь в роли диктатора он выглядел удивительно смешным: руководитель восстания, на место восстания не явившийся! Действительно, совершенно уникальный случай в истории! Оставаться и перед потомками таким же посмешищем ему, понятно, не хотелось.

Но Трубецкой выдвинул совершенно серьезные соображения, которые должны были бы приниматься в рассмотрение, если бы диктатора действительно выбирали или назначали: с 1819 года Трубецкой служил не в гвардии, а в армейских штабах, а с осени 1824 и вовсе находился в Киеве. Таким образом, он почти совершенно не был известен столичным гвардейским солдатам и младшим офицерам, а потому не годился для публичного командования. Не правда ли, резонно?

Понимая, что тем самым «обезглавливает» давно прошедшее восстание, Трубецкой, как и в других аналогичных ситуациях не имеющий возможности высказать правду, самым неуклюжим образом постарался заштопать образовавшуюся брешь: заявил, что диктатором был избран популярный в столице полковник А.М. Булатов, только что назначенный командовать одним из армейских полков, а до того командовавший 1-м батальоном Лейб-гренадерского полка. Это заявление Трубецкого — заведомая ложь.

Булатов был одной из самых трагических фигур среди участников 14 декабря. По-видимому, он был тяжело болен: до 14 декабря окружающие этого еще не замечали, но в день восстания он вел себя очень странно (его посещали видения), после ареста мучился головными болями — даже возникли слухи, что его пытали, сжимая голову — при гарантированном отсутствии того, что принято называть физическими пытками в отношении всех прочих подследственных! Его отец — один из прославленных героев 1812 года генерал-лейтенант М.Л. Булатов — скоропостижно скончался после ареста сына, а вскоре (19 января 1826 года) умер в крепости и сам А.М. Булатов — ему было только 32 года. Типичная картина быстро прогрессирующей мозговой опухоли, хотя невозможно настаивать при такой поверхностной информации на серьезности подобного диагноза.

Но Булатова никак не могли ни избрать, ни назначить диктатором, поскольку среди заговорщиков он был совершеннейшим новичком: только 6 декабря 1825 года, будучи вовлечен в пьяном виде в политические разговоры, он был «завербован» однополчанином поручиком Н.А. Пановым — одним из неожиданных героев 14 декабря: «Булатов /…/ сам не понимая каким образом, принял на себя обязанность быть пособником мятежников, с коими едва был знаком. Рылеев открыл ему намерения их; Булатов часто спрашивал: „Но где же польза Отечества? Я вижу одну перемену в правителях; вместо государя вы хотите иметь диктатора князя Трубецкого“; однако же обещал действовать с ними и, как бы предвидя погибель, прощался с своими детьми-младенцами и плакал, но отказался ехать в Лейб-гренадерский полк для возмущения рядовых» — рассказывается в Докладе Следственной комиссии.

Идея «назначить» Трубецкого диктатором возникла у Рылеева только 13 декабря, когда он понял, что незримый и не называемый по имени Диктатор вызывает странную реакцию, особенно у людей, недавно состоявших в заговоре и не имеющих вкуса к таинственным мистификациям. Возможно, это «назначение» было отчасти и мистификацией по отношению к самому Трубецкому, который заметно колебался и которого Рылеев попытался стимулировать, взывая к его честолюбию — ведь и не пропадать же вовсе титулу диктатора, коль скоро его никто явно не занимает!..

На более или менее солидных новобранцев сами лидеры декабристов серьезного впечатления не производили: «Батенков /…/ сам говорит, что в Рылееве видел не что иное как агента настоящих, сокровенных правителей общества и средоточием оного считал главную квартиру 2-й армии» — отмечено в Докладе Следственной комиссии. Там же расписаны такие сцены: «Ввечеру 13 числа, заметив, что на слова Рылеева о князе Трубецком: „Не правда ль, что мы выбрали прекрасного начальника?“ Якубович отвечал, усмехнувшись: „Да! он довольно велик“ [— мы не знаем, какого роста был Трубецкой и в чем тут юмор!], Булатов вышел из комнаты вместе с Якубовичем и дорогой спрашивал: „Как вам кажется? Полезно ли, хорошо ли обдумано предприятие наших товарищей и довольно ли они сильны?“ „Не вижу пользы, — отвечал Якубович, — и для меня они почти все подозрительны“. „Дадим же друг другу слово, — продолжает Булатов, — что если, как завтра должно открыться, средства их не соразмерны замыслам и в их предположениях нет истинной пользы, то мы не пристанем к ним“. Якубович согласился» — так они фактически и поступили.

Упорно именует Трубецкого диктатором В.И. Штейнгель — и в показаниях на следствии, и в мемуарах. Этот тоже был относительным новичком в Тайном обществе, а после 14 декабря оставался некоторое время на свободе (22 декабря уехал в Москву, где и был арестован) и успел принять участие вместе с Рылеевым в разборе проигранной партии. В тот момент Рылеев тем более был заинтересован в рациональном разъяснении неудачи, в снятии вины лично с себя и в обвинении диктатора, бросившего своих подопечных на произвол судьбы.

Подводя итоги, констатируем поразительный факт неизвестности и незримости главного руководителя восстания, не вызвавший ни малейшего интереса у последующих историков! Только и остается при всех возможных вариантах признать, что это был некто, отдавший распоряжение о восстании непосредственно Рылееву перед его совещанием с Оболенским и молодыми офицерами днем 12 декабря.

Между тем, поведение Милорадовича по отношению к Свистунову красноречиво выявляет позицию столичного генерал-губернатора. Он не остался в стороне, а принял прямые меры, чтобы спасти Свистунова от немедленного ареста. Этот факт позволяет построить строгую логическую цепочку в отношении других намерений и планов Милорадовича.

Если бы Милорадович не имел в виду восстания 14 декабря, то спасать Свистунова не было никакого смысла: все равно его бы изловили, а после этого выяснилось бы буквально все: и то, кем и когда была выписана командировка, и то, кто и как способствовал отбытию Свистунова из столицы вместо немедленного ареста. Наверняка все это позднее и выяснилось, но после 14 декабря ни Николай I, ни Следственная комиссия никак не могли очернять память Милорадовича, а уцелевшие возможные соучастники в деле сокрытия Свисунова могли оправдываться полным неведением и валить всю ответственность на погибшего генерал-губернатора.

С другой стороны — не убери генерал-губернатор Свистунова целенаправленно из столицы, и тот помимо воли Милорадовича может оказаться в руках властей — мало ли какое розыскное рвение проявит вдруг Николай Павлович или случится еще что-нибудь! Тогда и восстание может в последний момент сорваться, если Свистунов с испугу заговорит откровенно!

Следовательно, Милорадович не только исходил из возможности и желательности восстания 14 декабря — как об этом свидетельствовали и приведенные выше воспоминания Евгения Вюртембергского, но и прямо ему способствовал. Учитывая же власть и независимость Милорадовича, остается сделать законченный вывод: он сам и был инициатором восстания.

К этому выводу легко могли подойти и историки предшествующих поколений, если бы не смущались очевидным фактом не только неучастия Милорадовича в восстании, но и попытки прекратить его, стоившей Милорадовичу жизни.

Несомненно, эта заключительная позиция Милорадовича тоже была результатом его собственных решений. Однако момент, в который он принял такие решения, до сих пор никем не выяснялся. Директивная же ссылка на неизвестного Диктатора, продекларированная Рылеевым и Оболенским днем 12 декабря, вовсе не обязательно должна была соответствовать этой заключительной позиции: ведь они разделялись целой эпохой — полными двумя сутками!

Мотивы, которыми Милорадович руководствовался, уклоняясь от прямого участия в восстании, достаточно очевидны: он не мог допустить своего морального крушения, обнаружив собственную лживую двойственную роль перед всем царским семейством и другими лицами, которых он мистифицировал по меньшей мере с двадцатых чисел ноября — в том случае, если бы царское семейство оставалось у власти хотя бы даже формально. Едва ли его терзали угрызения совести, и едва ли его мог смутить формальный акт принесения им самим новой присяги Николаю I в ночь на 14 декабря (о чем мы расскажем ниже), что он вполне должен был предвидеть еще утром 12 декабря, если не раньше! Но соблюдение определенных моральных принципов совершенно необходимо для высокого начальствующего лица, сохраняющего свое положение — в отличие, например, от П.А. Палена и его соратников, немедленно изгнанных после переворота.

Очевидно, что Милорадович страховался, стараясь обеспечить сохранение своего служебного положения и в случае неудачи восстания.

Такой подход к делу можно рассматривать как сугубо эгоистический, особенно в сочетании со стремлением погнать заговорщиков на вооруженный мятеж: ведь без этого, как уже упоминалось, Милорадовичу грозило бы просто увольнение как злостного враля и мистификатора!

Но, не игнорируя эгоистических мотивов, согласимся, что сохранение Милорадовича при власти оставалось единственной надеждой для заговорщиков, если бы они проиграли в столкновении 14 декабря или вовсе не решились на выступление и пребывали в полной пассивности: ведь аресты и последующая расправа были неизбежны — это стало очевидным уже после прихода письма Дибича 12 декабря. Стремление же Милорадовича заполучить в собственные руки и Майбороду, и Никиту Муравьева с Захаром Чернышевым подтверждает его намерение подгрести под себя будущее следствие — как было сделано и в 1820–1821 годах.

Разумеется, Милорадович мог бы и рискнуть, выступив самолично с утра 14 декабря во главе восставших — и это, как мы покажем, скорее всего принесло бы и им, и ему успех, и сохранило бы в тот день их жизни. Победа же восстания освобождала его и от всяких моральных обязательств по отношению к царскому семейству, к которому он не испытывал ни малейшего пиетета — как однозначно следует из всего рассказанного. Но, так или иначе, Милорадович на этот риск не пошел!

Еще раз теперь вернемся к указанию на фактор времени: с утра 14 декабря Милорадович исходил из высокой вероятности поражения восстания, а затем выступил напрямую против восставших, а за двое суток до этого его позиция могла быть совершенно иной.

Теперь мы покажем, что она действительно была иной, а затем, еще ниже, расскажем и то, почему она переменилась.

Зафиксировав позицию Милорадовича днем 12 декабря как инициатора мер, обеспечивающих успех или хотя бы старт последующего восстания, мы без труда разглядим его конкретные руководящие действия.

Предупреждать руководителей «Северного общества» просто о грозящих карах, как это было проделано со Свистуновым, не имело никакого смысла: ведь не могли же все они поголовно бежать из Петербурга — да и куда и зачем? Не мог Милорадович полагаться и на их способность самостоятельно принять решение о восстании и организовать его — не те это были люди, что и подтвердилось целиком и полностью 14 декабря. Следовательно, одного предупреждения заговорщикам о грозящей опасности в данный момент было мало.

Таких предупреждений было мало и в 1821 году — тогда, как мы рассказывали, Милорадовичу понадобилось затратить массу усилий, чтобы добиться фактической амнистии заговорщикам со стороны Александра I.

Теперь амнистия могла исходить только от Николая I, еще не ставшего царем исключительно благодаря упрямству Милорадовича. Но рассчитывать на амнистию со стороны этого самодержца было бы, согласно всеобщему тогдашнему убеждению, просто абсурдом!

Письмо же Дибича исключало возможность избежать последующей ответственности! Следовательно, на повестку дня действительно встал государственный переворот с совершенно четким мотивом, продиктованным этим письмом!

Это и было решением, сначала принятым Диктатором, а уже затем спущенным Рылееву и далее Оболенскому — ведь первый пришел в критический момент 12 декабря ко второму, а не наоборот!

Теперь мы можем вернуться и к вопросу, почему днем 12 декабря заглохло предупреждение о грозящих разоблачениях, так и не поступив к основной массе мятежников.

В какой бы форме Анненков и Арцыбашев ни обсуждали с Рылеевым и Оболенским предупреждение, полученное Свистуновым, или вообще этого не делали, но ни те, ни другие никак не могли распространять его среди всех остальных участников заговора: широкое оповещение об опасности необходимо было веско мотивировать, а потому сопровождать ссылкой на источник предупреждения. Разглашать же среди всех заговорщиков сведения о предупреждении, исходящем от Милорадовича или его приближенных, было и неконспиративно, и непорядочно.

Тем более это относится ко второму предупреждению, полученному от Милорадовича непосредственно Рылеевым, особенно если оно сопровождалось сведениями, исходящими из письма Дибича.

Поэтому два предупреждения, сделанные Милорадовичем — Свистунову и Рылееву, сомкнулись в единое неразрывное кольцо. Последующая гибель Милорадовича сделала эту тайну неразглашаемой в принципе!

Что же касается Свистунова и других кавалергардов, то будучи посвященными в угрозу, нависшую над заговором, значительно более мотивированно и подробно по сравнению с другими младшими офицерами, непосредственно организовавшими выступление 14 декабря, они, в отличие от этих последних, не нашли душевных сил участвовать в столь безнадежном предприятии. Увы, это не спасло многих из них от последующих суровых наказаний!

Учитывая реалии тогдашних личных отношений, нетрудно догадаться, кто был промежуточным звеном цепочки, донесшей 12 декабря предупреждение до Рылеева.

Этот персонаж нам давно известен: прежний адъютант Милорадовича, Ф.Н. Глинка, будучи писателем, поддерживал близкие связи с Рылеевым — также известным автором и, главное, редактором популярного альманаха «Полярная звезда». Именно этим Глинка оправдывал две встречи с Рылеевым накануне 14 декабря, всплывшие на следствии в результате показаний третьих лиц.

Первая из них имела место в конце ноября, а вторая — 13 декабря. После этого Глинке не сладко пришлось на следствии: его арестовали, затем — выпустили, потом снова арестовали и снова выпустили. От суда Николай I его освободил, но уволил на гражданскую службу, и вплоть до отставки в 1834 году его мурыжили по провинции — он служил в Петрозаводске, Твери, Орле. Умер Глинка в 1880 году девяноста трех лет отроду. Его патриотические произведения широко печатались во время Крымской войны и много позже — в 1941–1945 годах.

Учитывая, что две данные встречи Глинки с Рылеевым стали известны следствию только в результате показаний других лиц, можно предполагать любое число таких встреч вовсе без свидетелей. Отсюда, напоминаем, и сверхъестественная осведомленность Рылеева в двадцатых числах ноября, и полная ясность для заговорщиков роли Милорадовича в последующие дни, и стремительный старт событий в середине дня 12 декабря.

Вернемся непосредственно к событиям этого судьбоносного дня.

Между 4 и 5 часами дня 12 декабря приехал из Варшавы долгожданный фельдъегерь Белоусов с письмами Константина Павловича от 8 декабря. Последние подтверждали прежние решения цесаревича: царем становится Николай, а Константин ни под каким видом в Петербург не приедет!

Николаю Павловичу предстояло, таким образом, начинать царствование с издания собственного манифеста и самому выпутываться из всех возможных осложнений, о которых ему Милорадович уже уши прожужжал! Не удивительно, что Николай заметно трусил, а потому не решился приступить к публичным действиям без поддержки хотя бы младшего брата.

С Михаилом же случилось недоразумение: Белоусов почему-то проехал другой дорогой и миновал великого князя, сидевшего в ожидании в Неннале. Николай немедленно послал за Михаилом курьера, а все дальнейшие мероприятия (кроме окончательного рассмотрения текста манифеста со Сперанским) отложил до возвращения младшего брата; первым из них должно было стать заседание Государственного Совета, на котором Николаю следовало провозгласить себя императором — в порядке исправления решения, принятого Советом 27 ноября.

С этим заседанием возникает очередная неясность: оно было назначено заранее, но не известно, когда именно: вечером 12-го или утром или даже днем 13 декабря. П.В.Лопухин, с которым Николай согласовал только сам факт проведения заседания (неважно, что Лопухин должен был полностью понимать смысл и цель!), должен был быть предупрежден достаточно заблаговременно, чтобы оповестить всех участников. Назначено же было заседание на 8 часов вечера 13 декабря, но началось только в полночь: считается, что Николай оттягивал начало, все продолжая ждать прибытия Михаила в качестве моральной поддержки. Но это устоявшееся мнение противоречит здравому смыслу.

Даже если курьер к Михаилу был послан сразу около 5 часов вечера 12 декабря, то сначала ему, а потом Михаилу в обратном направлении предстояло проехать по триста верст! Проделать шестьсот верст на лошадях зимой (даже при частой их замене) невозможно ни за 27 часов, остававшихся до 8 часов вечера 13 декабря, ни за 31 час, остававшийся до полуночи с 13 на 14 декабря! Так что ждать Михаила к заседанию Госсовета не было никакой возможности! И действительно, он появился в Зимнем дворце только около 10 часов утра 14-го, хотя мчался изо всех сил, а отставший от него К.Ф. Толь (ему не хватало запаса отдохнувших почтовых лошадей, которых забирал себе Михаил) — еще на три-четыре часа позже.

В чем дело? Изменила вдруг Николаю его почти маниакальная пунктуальность и способность к аккуратным расчетам? Но уж больно велика ошибка! Или все-таки случилось нечто другое, что заставило его по сути иррационально затягивать время, возможно — борясь с охватившей его паникой перед приходом на Совет, который он заранее назначил безо всякого расчета на помощь Михаила?

Разумеется, нам еще предстоит возвращаться к этим интересным вопросам.

Так или иначе, теперь уже приблизительно наметился момент начала восстания, к которому только что призвали Рылеев и Оболенский юнцов-офицеров.

Следует ли считать, что Милорадович изначально исходил из неизбежной обреченности восстания?

Ни в коем случае, хотя, как мы объясним ниже, у Милорадовича были серьезные основания для сомнений в окончательной победе даже независимо от того, чем завершатся события 14 декабря в столице. Но план, спущенный участникам дневного совещания 12 декабря, мог и должен был привести к захвату власти в самой столице даже при том незавидном соотношении сил, какое вызывало обоснованные опасения у квалифицированных военных профессионалов Булатова и Якубовича. Для этого не хватило немногого: последовательности в осуществлении назначенного плана.

Применение сослагательного наклонения в исторических исследованиях под запретом: невозможно рассуждать, что было бы, если бы случилось то, чего на самом деле не случилось! Совершенно нелепы поэтому рассуждения Герцена и Огарева типа: «попытка 14 декабря вовсе не была так безумна, как ее представляют; книга Корфа это доказывает, она не удалась, вот все, что можно сказать, но успех не был безусловно невозможен. Что было бы, если б заговорщики вывели солдат не утром 14, а в полночь, и обложили бы Зимний дворец, где ничего не было готово

Ответ на такой дурацкий вопрос очевиден: среди декабристов не было ни одного командира полка или лиц, формально способных исполнять обязанности командиров полков. Поэтому декабристам не были подвластны никакие передвижения войск — до момента приведения последних в состояние неповиновения законным властям. Привести же войска в неповиновение можно было лишь приказом о присяге Николаю I.

Вот предварительно обмануть солдат, убедив их в незаконности этого приказа, было возможно — в чем декабристы частично преуспели. Начать же распоряжаться войсками декабристы могли лишь после приказа о присяге. Если бы этот приказ был отдан до полуночи между 13 и 14 декабря, то вопрос Герцена и Огарева имел бы смысл. Если бы Николай I задержал присягу до вечера 14 декабря, то и декабристам тоже пришлось бы ждать вечера. Но приказ был отдан утром, а потому события и развивались так, как, с некоторыми погрешностями, и описано в книге Корфа.

Выдавать же задним числом полезные или вредные советы Николаю I, Рылееву, Милорадовичу или кому-либо еще — занятие не для историков, хотя и это в некоторых случаях разумно — как урок для потомства!

Мы же используем возможность, нереальную для Герцена и Огарева, хотя вполне доступную для всех историков после 1917 года. Увы, последние ею до сих пор не воспользовались!

Дело в том, что ситуация, сложившаяся в Петербурге в ночь на 14 декабря 1825 года, оказывается практически полностью повторилась там же в ночь на 27 февраля 1917 года.

Такие случаи — не редкость в истории. Хорошо известно и знаменитое утверждение Маркса, что все значительное в истории происходит дважды: сначала как трагедия, потом — как фарс! Подтверждений этой идиотской формуле мы в истории России не обнаружили: до фарса тут редко доходило дело, зато трагедий, в том числе повторяющихся (порой не один раз!) — хоть пруд пруди!

И вот с утра 27 февраля 1917 года чистейшим образом сработал план, провозглашенный незримым Диктатором еще днем 12 декабря 1825 года! Повторим: «с первым полком, который откажется от присяги, идти к ближайшему, а там далее, увлекая один за другим» — вплоть до полного захвата власти в столице и свержения прежней!

Рассмотрим теперь для сравнения, что же произошло в 1917 году.