1914

1914

Отправиться на войну — не ради наживы или золота, не во имя спасения отечества и чести и даже не для того, чтобы победить врага, но чтобы проявить себя, свою силу и волю, обрести опыт и научиться отвечать за свои поступки. Вот почему я хочу отправиться на войну.

Хронология

28/6 Наследник австро-венгерского престола Франц Фердинанд и его супруга убиты в Сараево.

23/7 Австро-Венгрия предъявляет ультиматум Сербии.

28/7 Австро-Венгрия объявляет Сербии войну.

29/7 Россия проводит мобилизацию против Австро-Венгрии в поддержку Сербии.

31/7 Германия требует, чтобы Россия прекратила мобилизацию, но она продолжается.

1/8 Германия объявляет всеобщую мобилизацию, так же поступает союзная России Франция.

2/8 Германские войска вторгаются во Францию и Люксембург, русские вступают на территорию Восточной Пруссии.

3/8 Германия требует от Бельгии разрешения на свободный проход своих войск. Требование отклоняется.

4/8 Германия вторгается в Бельгию. Великобритания объявляет Германии войну.

6/8 Французские войска вступают в немецкую колонию Тоголенд.

7/8 Русские войска вступают в немецкую Восточную Пруссию.

13/8 Австро-венгерские войска вступают в Сербию. Положение становится критическим.

14/8 Французские войска вступают в немецкую Лотарингию, но получают отпор.

18/8 Русские войска атакуют австро-венгерскую провинцию Галиция.

20/8 Падение Брюсселя. Немецкие войска продвигаются на юг, к Парижу.

24/8 Начало вторжения союзников в немецкую колонию Камерун.

26/8 Начало битвы под Танненбергом. Русское вторжение в Восточную Пруссию отбито.

1/9 Начало битвы под Лембергом. Она станет крупнейшим поражением Австро-Венгрии.

6/9 Начало англо-французского контрнаступления у Марны. Германский поход на Париж остановлен.

7/9 Начало второго вторжения австро-венгерских войск в Сербию.

11/9 На западе начинается так называемый “Бег к морю”.

23/9 Япония объявляет Германии войну.

12/10 Начало первого из сражений во Фландрии.

29/10 Османская империя вступает в войну на стороне Германии.

3/11 Россия вторгается в османскую провинцию — Армению.

7/11 Немецкая колония Циндао в Китае захвачена японскими и британскими войсками.

8/11 Начало третьего вторжения Австро-Венгрии в Сербию.

18/11 Начало наступления Османской империи на Кавказе.

21/11 Британские войска оккупируют Басру в Месопотамии.

7/12 Начало второй битвы за Варшаву.

1.

Воскресенье, 2 августа 1914 года

Лаура де Турчинович просыпается рано утром в Августове

Неужели ее худшие опасения сбылись? Неужели ее муж болен, ранен или даже убит? Или он предал ее?

Стояло позднее лето. Погода была чудесная, теплая, солнечная, с восхитительными картинами закатов. Они переехали в только что отстроенную виллу, спрятавшуюся между озерами, прямо в живописном Августовском лесу. Дети не могли в нем наиграться. А они с мужем любили кататься на лодке по озеру короткими белыми июньскими ночами, встречая восход солнца. “Все дышало покоем и красотой… Это была мирная жизнь, исполненная простых радостей”.

Простота дачной жизни была конечно же относительной. Вместительная вилла отличалась изысканностью обстановки. Хозяйку дома всегда окружала прислуга, которая жила в отдельном флигеле. (У каждого из пятилетних сыновей-близнецов была своя няня, а у шестилетней дочки — собственная гувернантка. Дети ездили в коляске, запряженной пони.) Их семья общалась с самыми знатными представителями поместного дворянства. Зиму они обычно проводили на Ривьере. (Затем возвращались домой — без особых сложностей. В Европе легко можно было перемещаться через границы, для этого даже паспорта не требовалось.) Домов у них несколько: кроме летней виллы и большого дома в Сувалках, еще есть квартира в Варшаве. Лаура де Турчинович, урожденная Блеквэлл, живет спокойной, комфортной жизнью. Вскрикивает при виде мышей. Боится грозы. Немного пуглива и застенчива. Едва представляет себе, что такое — готовить еду.

С фотографии, сделанной однажды летом, смотрит веселая, горделивая, вполне благополучная женщина, русоволосая, в просторной юбке, белой блузке и большой летней шляпе. Мы видим женщину, привычную к покою и достатку, к тому, что жизнь постоянно меняется в лучшую сторону. И в этом она была не одинока. Если же до нее доходили слухи о волнениях и злодеяниях, она предпочитала игнорировать их. И в этом она тоже не одинока.

Да, лето выдалось просто великолепное. И оно еще не закончилось. В воскресенье они приглашают к себе на обед гостей. Но где же ее муж? Вот уже несколько дней как он уехал в Сувалки на работу; но вчера он должен был вернуться, как раз в субботу, накануне празднества. Они решили подождать с обедом. Но все напрасно. Она уже начала беспокоиться. Это так непохоже на него. Где он может быть? Она все ждала и ждала, не смыкая глаз. Напрасно. Давно она так не переживала за него. Что могло случиться? Она уснула только на рассвете.

Лаура проснулась от резкого стука в окно.

Четыре часа утра.

Она поспешно встала с постели, пока этот стук не разбудил детей. У окна маячила чья-то фигура. Сперва она было подумала, что это кто-то из слуг отправляется на базар и пришел за деньгами и инструкциями. Но к своему удивлению, она увидела бледное, серьезное лицо Яна, лакея своего мужа. Он протягивал ей открытку. И она узнала почерк мужа.

Там было написано: “Объявлена война. Немедленно приезжай вместе с детьми. Вели прислуге упаковать самое необходимое и приезжай сегодня же”.

2.

Вторник, 4 августа 1914 года

Эльфрида Кур наблюдает, как 149-й пехотный полк покидает Шнайдемюль

Летний вечер. Тепло. Откуда-то издалека доносятся звуки музыки. Эльфрида с братом сидят дома, на Альте-Банхофштрассе, 17, но музыку они слышат. Музыка постепенно становится громче, и они понимают, в чем дело. Они выбегают на улицу и несутся к желтому вокзалу, напоминающему крепость. На площади перед зданием толпятся люди, горит электрическое освещение. Эльфриде кажется, что в этом белом, тусклом свете листья каштанов будто вырезаны из бумаги.

Девочка забирается на железную ограду, отделяющую здание вокзала от народа на площади. Музыка приближается. Она видит товарный поезд, он стоит на третьем перроне. Видит, что над паровозом поднимается пар. Она замечает открытые двери вагонов, в них мелькают одетые в гражданское резервисты, они отправляются к месту назначения. Мужчины выглядывают из вагонов, машут и смеются. Музыка слышится все ближе, теперь уже она сотрясает воздух летнего вечера. Ее брат кричит: “Они идут! Это 149-й полк!”

Все ждут именно его: 149-й пехотный полк, расквартированный в городе. Теперь он направляется на Западный фронт. Да, новое выражение — “Западный фронт”. До сегодняшнего дня Эльфрида ничего подобного и не слышала. Война — дело рук русских, это все знают; немецкая армия проводит мобилизацию, чтобы ответить русским, которые готовят нападение, как всем известно[3].

Особенно тем, кто живет здесь, в Померании. Все думают об угрозе с востока, и Шнайдемюль не является исключением. Русская граница находится менее чем в 150 километрах отсюда, и через город проходит главная трасса Берлин — Кёнигсберг, а значит, это совершенно очевидная мишень для могущественного врага на востоке.

К жителям Шнайдемюля, так же, впрочем, как и к тем политикам и генералам, неуклюжим, нерасторопным и некомпетентным, которые, балансируя, привели Европу к войне, стекалась информация, почти всегда неполная или устаревшая. И недостаток фактов восполнялся догадками, предположениями, надеждами, опасениями, навязчивыми идеями, теориями заговора, мечтами, кошмарами, слухами. В Шнайдемюле, как и в десятках тысяч городов и деревень на всем континенте, картина мира выстраивалась в эти дни именно из зыбкого летучего материала, и не в последнюю очередь из слухов. Эльфриде Кур двенадцать лет, она непоседливая умная девочка с рыжеватыми косичками и зелеными глазами. Она слышала разговоры о том, что французская авиация бомбила Нюрнберг, что атаковали железнодорожный мост около Айхенрида, что русские войска продвигаются к Иоганнисбургу, что русские агенты пытались убить кронпринца в Берлине, что один русский шпион чуть не взорвал авиационный завод на окраине города, что другой русский шпион намеревался заразить холерой воду в водопроводе, что французский агент хотел взорвать мосты через Кюддов.

Все это были лишь слухи, но правда выплывет наружу гораздо позже. Сегодня же люди готовы поверить чему угодно, даже самому невероятному.

Жители Шнайдемюля, как и большинство немцев, считают эту войну оборонительной, — войной, которую им навязали, не оставив иного выбора. И немцы, как и все обитатели городов и сел Сербии, Австро-Венгрии, России, Франции, Бельгии и Великобритании, исполнены страха и надежды и вместе с тем чувства собственной правоты, ибо им предстоит вступить в роковую битву с силами зла. Мощная эмоциональная волна прокатилась по Шнайдемюлю, Германии и Европе, накрыв собой всех и вся. То, что для нас тьма, для них — свет.

Эльфрида слышит возгласы брата и сразу видит все сама. Вот они идут, шеренги солдат в серой униформе, коротких сапогах из светлой, невыделанной кожи, с большими рюкзаками, в остроконечных касках с серыми матерчатыми чехлами. Впереди марширует военный оркестр, и когда он приближается к вокзалу и толпе на площади, то звуки знакомой всем мелодии захватывают людей. Солдаты поют, и толпа вслед за ними подхватывает припев. Песня звучит бравурно в этот августовский вечер:

Lieb’Vaterland, magst ruhig sein,

Lieb’Vaterland, magst ruhig sein,

Fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein!

Fest steht und treu die Wacht, die Wacht am Rhein![4]

Воздух дрожит от барабанного боя, топота сапог, пения и криков “ура”.

Эльфрида запишет в своем дневнике:

149-й прошел тогда плечом к плечу, растекаясь по перрону как серая волна прилива. У всех солдат были на шее длинные венки из цветов или же просто цветок на груди. Из винтовок торчали астры, левкои и розы, словно врагов собирались обстреливать цветами. Лица солдат были серьезны. А я-то думала, что они будут смеяться и ликовать.

Эльфрида все же видит одного смеющегося солдата, лейтенанта, и сразу узнает его. Его зовут Шён, и она смотрит, как он прощается с родственниками и затем протискивается через толпу. Как другие хлопают его по спине, обнимают, целуют. Ей хочется крикнуть: “Привет, лейтенант Шён!” Но она не осмеливается.

Играет музыка, над толпой вздымаются шляпы и носовые платки, поезд с одетыми в гражданское резервистами гудит и трогается с места; все машут и кричат “ура”. Скоро отправится в путь и 149-й. Эльфрида слезает с ограды, ее поглощает толпа, ощущение такое, что ее вот-вот раздавят, задушат. Девочка видит пожилую женщину с покрасневшими от слез глазами. Она душераздирающе кричит: “Пауль! Где мой малыш Пауль? Дайте мне увидеть моего сына!” Эльфрида не знает, кто такой Пауль, она стоит, стиснутая со всех сторон спинами, руками, животами, ногами других людей. Потрясенная или, возможно, благодарная за то, что ей удалось заметить хоть что-то в этом беспорядочном, спутанном, гигантском клубке образов, звуков и чувств, Эльфрида, зажатая в толпе, возносит краткую молитву: “Боже милосердный, сохрани этого Пауля! Верни его этой женщине! Молю Тебя, молю, молю!”

Она видит, как мимо маршируют солдаты, а рядом с ней появляется маленький мальчуган; просунув ручку сквозь холодные железные прутья ограды, он кричит: “До свидания, солдат!” Один из них, одетый в серую форму, берет протянутую ручку и пожимает ее: “До свидания, малыш!” Все смеются, оркестр играет “Deutschland, Deutschland, ?ber alles”, некоторые подпевают, и длинный, украшенный цветами состав останавливается у первой платформы. Раздается звук горна, и солдаты тотчас забираются внутрь. Ругательства, шутки, команды. Отставший солдат спешит к составу, пробегая совсем близко от Эльфриды, стоящей за оградой. Она набирается смелости, протягивает ему руку и смущенно бормочет: “Желаю удачи!” Он смотрит на нее, улыбается и на ходу пожимает ей руку: “До свидания, девочка!”

Эльфрида провожает его взглядом. Видит, как он взбирается в один из товарных вагонов. Видит, как он оборачивается и смотрит в ее сторону. Состав трогается с места, сперва совсем медленно и неохотно, потом набирая скорость.

Крики “ура” гремели в воздухе, лица солдат виднелись в открытых дверях вагонов, люди бросали цветы вслед поезду, и как-то сразу многие из оставшихся заплакали.

До свидания! Ждем вас домой!

Не бойтесь! Мы скоро вернемся!

Мы отпразднуем Рождество дома с мамой!

Да, да, да, скорей возвращайтесь домой!

И из уходящего поезда раздается громкое пение. Девочке удалось расслышать только часть припева: “In der Heimat, in der Heimat, da gibt’s ein Wiedersehen!”[5] А потом поезд исчезает в ночи. Лето. Тепло.

Эльфрида взволнована. Сдерживая слезы, она возвращается домой. По дороге она держит перед собой руку, которую ей пожал солдат, словно та теперь особо ценная и очень хрупкая. Поднимаясь по плохо освещенной лестнице на Альте-Банхофштрассе, 17, она украдкой целует эту руку.

3.

Среда, 12 августа 1914 года

Владимир Литтауэр видит падение Маргграбовы

И это война? Летнее солнце встает над сельской идиллией. Он видит ухоженные крестьянские дворы, сложенные из камня, нарядные деревеньки. Видит широкие поля, стога сена, небольшие рощицы. Видит сверкающую гладь озер и мягкие очертания холмов. Они медленно едут верхом вдоль узкой, извилистой дороги, посыпанной гравием. Над колонной развеваются красные, желтые и голубые флюгера.

Романтическая картина: “Гусары на фоне пасторального пейзажа”. Только одно вызывает недоумение. Нигде не видно ни единой живой души. Но пока ничего и не происходит, по крайней мере ничего серьезного. Еще не рассвело окончательно, и в потемках пехотинцы, идущие рядом с ними, наткнулись на кого-то, кого они приняли за немецких солдат. Послышалась перестрелка, и снова все стихло.

Через несколько часов эскадрон гусар, в котором служил Владимир Литтауэр, оказался в Восточной Пруссии. Границей здесь служила всего-навсего мелкая канава, где можно было увидеть столб с германским гербом, валявшийся в траве. Целью операции являлся небольшой немецкий городок, Маргграбова. Они с любопытством разглядывали дома, мимо которых проезжали. Они пусты. В некоторых из них был накрыт завтрак, его бросили, не доев. Еда была еще горячей.

Владимир Станиславович Литтауэр — корнет русского гусарского полка, 1-го Сумского. Он родился на Урале, вырос в Санкт-Петербурге, отец его был состоятельный заводчик. Идет второй год его службы в армии. Он самоуверен, высокомерен, умен, и до сей поры его жизнь текла беспечально. (Единственное, что его мучило, так это что он выглядит гораздо моложе своих двадцати двух лет.) Во многих отношениях Литтауэр действительно идеальный гусар, по крайней мере по гусарским меркам: блестящий наездник, элегантный, хорошо одетый, прекрасно воспитанный, соблюдает этикет, проводит жизнь в пьянстве, дуэлях, любовных интрижках, на балах, всерьез его заботит вид его вощеных усов и отутюженной формы.

Для него, как и для его товарищей-офицеров, военная служба была не столько призванием, сколько образом жизни. (А полк — их семья[6].) Было принято демонстрировать свое равнодушие к различным военным инновациям. Их манеры и поведение свидетельствовали о том, что он со своими товарищами все еще жил в начале XIX века. Что за выдумки все эти утомительные маневры и скучные уроки тактики или артиллерии? Единственное, что имеет значение, — личная храбрость и умение сидеть в седле. Так они думали. Эскадроны могли выполнять изощренные по своей сложности маневры с точностью циркачей. Большинство солдат не умели читать и писать. Многие были родом из русской части Польши. Кони у них были великолепные. Перед парадом их красили, чтобы все выглядело единообразно.

Но вот что-то происходит. Раздаются выстрелы. Колонна останавливается. Светает. Командир эскадрона приказывает Литтауэру взять своих людей и оттеснить немцев, препятствующих продвижению колонны. Литтауэр велит своему взводу спешиться. Они начинают продвигаться через небольшую рощицу, к тому месту, откуда послышались выстрелы. В воздухе раздается какой-то свист, время от времени доносятся звуки странных хлопков, словно бы от стволов деревьев. Капрал, бегущий рядом с ним, спрашивает: “Что это, ваше благородие?” Литтауэр отвечает ему несколько неуверенно и рассеянно: “Полагаю, это пули”.

Они добираются до того места, откуда раздавались выстрелы. Там никого нет. Никто из его солдат не ранен. Они садятся на коней, и эскадрон снова скачет вперед.

К семи часам утра они уже у цели: вот он, большой крестьянский двор на пригорке. Там они и остановятся. С высоты перед ними открывается прекрасный вид на городок Маргграбову. Литтауэр видит скопление городских крыш, церковные шпили, прямо у поблескивающего озера. Он различает и единственную в городе площадь. На некоторых, самых больших домах висят флаги Красного Креста. Он видит, как идет наступление. Эта картина впечатляет его:

Многое из того, что я увидел с холма, по своему драматизму напоминало о живописных полотнах девятнадцатого века. Гусары, спешившись, маршируют прямо как на плацу; две пушки нашей батареи выдвигаются вперед, чтобы занять позиции в открытом поле, как раз на линии огня; грохочет артиллерия; разрывается шрапнель; пушки выплевывают снаряды; гусары продвигаются вперед. Нам казалось, что мы видим игрушечную войну. Она скорее ощущалась как захватывающее зрелище и не повергала в ужас; мы словно не понимали и не чувствовали, что являемся свидетелями братоубийства.

Прискакал вестовой с приказом от командира полка. Он харкает кровью. Кто-то спрашивает его, что случилось, тот отвечает, что ранен, и это вызывает изумление, прямо-таки возмущение. Вестовой добавляет, что многие офицеры полка тоже ранены, что корнет и капитан убиты. Все потрясены, и вместе с ними Литтауэр: “Только когда мы дошли до границы, я полностью осознал, что оказался на войне”.

Через несколько часов они получают приказ об отступлении.

Офицеров и солдат охватывает замешательство, даже разочарование. Ведь им известно, что наступление увенчалось успехом, что городишко взят. Так в чем же дело? Что случилось?[7]

Взвод Литтауэра скачет на правом фланге эскадрона. Мало что осталось от прежней пасторальной идиллии. Повсюду вздымаются столбы дыма. “Зрелище приграничной германской территории вселяло ужас. Повсюду горящие хутора, полыхают стога сена, амбары”. Возникают подозрения, что обстрел, которому их подвергли немцы, — дело рук гражданских, а у них есть приказ — в таких случаях жечь дома этих гражданских. Судя по размаху пожаров, приказ был либо неверно истолкован, либо вылился в массовый вандализм[8]. Это и есть война?

Потом взвод Литтауэра тоже попал под обстрел. Мимо просвистели пули, и, оглянувшись, они заметили у крестьянского двора несколько фигур, перебегавших от дома к дому. Литтауэр и его люди спешились. Пригибаясь к канаве, они вбежали на двор. Но выстрелы сразу же прекратились. Обследовав дома, они так никого и не нашли, но приказ есть приказ, и они подожгли все постройки.

Только на следующий день Литтауэр, к своему ужасу, понял, что он поджег двор на русской стороне границы.

4.

Воскресенье, 16 августа 1914 года

Павел фон Герих направляется в Псков, в действующую армию

В купе проникают лучи утреннего солнца. Стоит чудесная летняя погода. Поезд трясется, покачивается, дребезжит. Фон Герих просыпается. Встает. Видит, что простыня сбилась в комок. Да, слово “просыпается” сейчас не к месту: почти всю ночь он едва дремал, его не оставляло чувство беспокойства, он то бодрствовал, то проваливался в сон, “терзаемый кошмарами и предчувствиями”. Он едет на войну. Ему предстоят испытания: “Оказавшись перед бездной, смогу ли я выстоять, со всем моим хваленым хладнокровием и презрением к смерти, с верой и фатализмом, который я культивировал в себе всю свою жизнь?”

Равнинный ландшафт начинает меняться. За окном проносятся ряды домов. Поезд приближается к Пскову. Он торопится, желая отправить несколько почтовых открыток.

Его зовут Павел фон Герих. Он невысокий, с обритой наголо головой, с ухоженными усами. Ему 41 год, и он командует ротой лейб-гвардии Егерского полка. В известном смысле он — типичный представитель пестрых по национальному составу империй, столкнувшихся на востоке: российский подданный, из семьи старинных (и обедневших) балтийско-немецких дворян, родился и вырос в Гельсингфорсе, в высших слоях финляндских шведов. И он также типичный представитель тех, кто теперь миллионами стекается на Восточный и Западный фронты. Он, несмотря на то, что прослужил в армии почти двадцать лет, до сих пор не видел войны, никогда не бывал в бою. Его знания о войне носят чисто теоретический характер. Павел фон Герих энергичен, умен, честолюбив, он написал целый ряд уставов и инструкций. Его причисляли к так называемым младотуркам, группе молодых, амбициозных офицеров, которые с переменным успехом пытались модернизировать консервативную русскую армию[9]. Фон Герих по характеру веселый, требовательный, общительный, саркастический, он счастлив в браке, бездетен, верен царю и существующему порядку, а также весьма интересуется астрологией. На правой груди он носит серебряного двуглавого орла с лавровым венком, и это означает, что он окончил академию Генерального штаба.

В этот день Павел фон Герих охвачен страхом и предчувствиями, и вместе с тем он испытывает облегчение. При известии о начале войны в офицерском клубе захлопали пробки от шампанского. Только вчера они оставили Петербург, проведя за две недели мобилизацию, — как обычно, под звуки “ура”, благословений и пожеланий. “Отпразднуем Рождество в Берлине!” “Вильгельма на остров Святой Елены!” Его одолевали сомнения: а вдруг он не справится, вдруг не сумеет, несмотря на все свои амбиции. Но внешне он оставался таким, как всегда: веселым и беззаботным.

Как и многие другие.

Когда поезд прибыл в Псков, все — и офицеры, и солдаты — высыпали на перрон, запрыгали, загалдели, в общем, вели себя как дети. “Никто даже и не вспоминал, что едет на войну и что она может оказаться самой кровавой в мировой истории”.

Но вот засвистел паровоз, все быстро расселись по вагонам, и поезд снова тронулся.

Офицеры, ехавшие, разумеется, отдельно, снова зашумели, принялись играть в карты и пить чай. Фон Герих, слывший неистощимым шутником, начал изображать певицу и, ко всеобщей радости, исполнил несколько забавных песенок. Из вагонов, где ехали солдаты, тоже доносилось пение. Одна мелодия повторялась снова и снова — минорная народная песня о вороне:

Черный ворон, черный ворон,

Что ты вьешься надо мной?

Ты добычи не дождешься,

Черный ворон, я не твой!

5.

Четверг, 10 августа 1914 года

Рихард Штумпф, находящийся на борту дредноута Гельголанд”, переписывает стихотворение

Он возмущен до глубины души. Еще одна страна объявила войну, еще одно государство — враг Германии. На этот раз Япония. Власти в Токио первыми пополнили список ястребов, которые хотят воспользоваться нестабильной, шаткой ситуацией и отхватить себе что-нибудь, а лучше всего — кусок территории. Япония передала ультиматум Министерству иностранных дел в Берлине, требуя, чтобы все немецкие корабли покинули Азию и чтобы немецкая колония Циндао[10] была передана им, японцам.

Штумпфа переполняет ярость. Он изрыгает проклятия с расистским душком: “Еще не хватало, чтобы эти желтые косоглазые азиаты высовывались со своими погаными требованиями!” Впрочем, он не сомневается, что немецкие войска в Азии зададут хорошую трепку этим “вороватым желтым обезьянам”.

Рихард Штумпф — двадцатидвухлетний матрос германского Флота открытого моря, выходец из пролетарской среды: прежде чем поступить на службу во флот два года назад, он работал жестянщиком. В то же время он — убежденный католик, член христианского профсоюза и ярый националист. Как и многие другие, он опьянен радостью от того, что началась война: ведь это означает, что можно будет наконец расквитаться с предателями-англичанами. Истинная причина, по которой Великобритания вступила в войну, как он полагает, кроется в “зависти к нашим экономическим успехам”. “Gott strafe England!” (“Господи, накажи Англию!”) — произносили люди в форме вместо приветствия и в ответ обязательно слышали: “Er strafe es!” (“Он ее накажет!”).

Штумпф умен, подвержен шовинистическим настроениям, любознателен и суеверен. Он музыкален, много читает. На фотографии изображен темноволосый, серьезный молодой человек с овальным лицом, близко посаженными глазами и небольшим волевым ртом. В этот день Штумпф находится в устье Эльбы, на борту дредноута Флота Его Величества “Гельголанд”. На нем матрос служит уже два года[11]. На нем он находится и в начале войны.

Рихард вспоминает, какое царило подавленное настроение, когда их корабли вошли в порт. До того они долгое время находились в море, тревожные вести до них не доходили, и люди вокруг роптали, что кто-то раздувает “много шума из ничего”. Однако никому из них не разрешалось сойти на берег; вместо этого они грузили боеприпасы и избавлялись от “балласта”. Около половины шестого раздалась команда: “Все наверх!” — и все построились. Затем один из офицеров, держа бумагу в руках, сообщил, что армия и флот этой ночью должны быть мобилизованы: “Вы знаете, что это значит — война”. Оркестр корабля заиграл патриотическую мелодию, все с энтузиазмом запели. “Наши радость и возбуждение были безграничны, мы не могли успокоиться всю ночь”.

Во всех этих криках “ура” уже наметилась серьезная асимметрия. Выпущенная на свободу колоссальная энергия, казалось, все сокрушает на своем пути. Штумпф, кстати, не без удовлетворения отмечает, что многие радикальные писатели, известные своей резкой критикой кайзеровского общества, теперь издавали ультрапатриотические произведения. Между тем вопрос о том, почему надо сражаться, утонул в потоке эмоций. Многие, подобно Штумпфу, считали, что “действительно” знают, что происходит, думали, что понимают “истинную причину”, но и “действительно”, и “истинная причина” уже вышли из употребления в связи с самим фактом начала войны. Похоже, сама война и есть цель. Мало кто вспоминал теперь о Сараево.

Пропаганда, направленная против недругов, коих становилось все больше, как считает сам Штумпф, в некоторых случаях вульгарна. Вроде той почтовой открытки, которую он увидел в магазине, изображающей немецкого солдата, который держит на коленях представителя вражеской армии, собираясь надрать ему задницу, и при этом немец говорит другим врагам, ожидающим своей очереди: “Не напирайте! Каждый получит порку, соблюдайте порядок”. Или что-то вроде популярного тогда стишка, который выкрикивали уличные мальчишки и который был нацарапан мелом на вагонах с отправляющимися на фронт солдатами: “Jeder Schuss ein Russ, Jeder Stoss ein Franzos, Jeder Tritt ein Вritt"[12]

Иное глубоко волновало его. Как то стихотворение известного писателя Отто Эрнста, опубликованное в националистической газете “Der Tag” и напоминавшее о том, что Германия находится в состоянии войны с семью странами. Штумпфа настолько затронуло это стихотворение, что он переписал его себе в дневник. Вот две строфы из него:

О mein Deutschland wie musst du stark sein

Wie gesund bis ins innerste Mark sein

Dass sich’ keiner allein getraut

Und nach Sechsen um Hilfe schaut.

Deutschland wie musst du vom Herzen echt sein

О wie strahlend hell muss dein Recht sein

Dass der m?chtigste Heuchler dich hasst

Dass der Brite von Wut erblasst[13].

И заключительные строки:

Morde den Teufel und hol dir vom Himmel

Sieben Kr?nze des Menschentums

Sieben Sonnen unsterblichen Ruhms[14].

Горячечная риторика и взвинченный тон пропаганды вовсе не были признаками того, что многое поставлено на карту, скорее наоборот. Конечно же назрели конфликты, но ни один из них не был столь неразрешимым, что потребовалось бы объявление войны, ни один не был столь острым, что война была бы неизбежна. Неизбежной эта война стала только в тот момент, когда она была признана неизбежной. Когда повод неясен, а цели туманны, нужна та энергия, которая наполнит собой смачные, аппетитные слова.

Рихард Штумпф вдыхал в себя эти слова, опьяняясь ими. А под его ногами покачивался на воде серый “Гельголанд”, неимоверно грузный, в ожидании своего часа. Пока еще враг невидим. И люди на борту ждут не дождутся решающего часа.

?

В тот же день, 20 августа, Владимир Литтауэр прибывает в Гумбиннен, где после тяжелых боев было остановлено немецкое наступление:

Когда мы прибыли на место, немцы уже отступали, и на поле боя наступило затишье. По полю бродили представители Красного Креста, собирая тела убитых, как русских, так и немцев. Все было буквально усеяно убитыми и ранеными. Мне рассказывали, что солдаты стояли лицом к лицу и часами длился артобстрел, что русские все теснили и теснили немцев, продвигаясь вперед, и что обе стороны, сомкнув ряды, шли в атаку с музыкой и развевающимися знаменами.

6.

Среда, 23 августа 1914 года

Владимир Литтауэр занимает Ангербург

Это был короткий бой, — так, всего лишь стычка. Два эскадрона конных гусар ворвались в маленький городишко Ангербург в Восточной Пруссии, и немецкие кавалеристы, оборонявшие его, после непродолжительной перестрелки ретировались на противоположный конец города. Теперь здесь спокойно. Но многие из гусар взволнованы и даже взбешены. Похоже, что некоторые городские жители тоже сражалась в бою, а это уже противоречит всеобщему представлению о том, что же такое война: не что иное, как дело профессионалов и больше никого. А взбесились гусары прежде всего потому, что кто-то выстрелил одному из них прямо в лицо из дробовика, с близкого расстояния. Гусар остался жив, но ранение его выглядит ужасно. Некоторые из его товарищей рассвирепели, и прежде чем офицерам удалось их утихомирить и восстановить порядок, они успели убить нескольких немцев из гражданского населения.

В прошлый раз, когда они перешли немецкую границу, речь шла только о разведке боем. Но теперь все гораздо серьезнее. Полк Литтауэра является частью 1-й армии Ренненкампфа, которая широким фронтом, медленно движется с востока на Восточную Пруссию. Граница осталась почти в пятидесяти километрах за спиной у Литтауэра и его товарищей, а впереди — примерно девяносто километров до Кёнигсберга. Одновременно в Восточную Пруссию с юго-востока входит 2-я армия Самсонова. Мощные клещи. По крайней мере, так это выглядит на карте.

Задача дивизии Литтауэра — обеспечить безопасность левого фланга Ренненкампфа и поддерживать связь с Самсоновым. Но все же было ощущение какого-то вакуума. В настоящий момент никто точно не знал, где находятся одна или другая армии[15]. Догадки и надежды заполнили вакуум в отсутствие фактов. Впрочем, особенно не беспокоились, ибо все выглядело очень многообещающе.

Вот падет Кёнигсберг, а что потом? Берлин?

Город почти опустел. В нем остались одни старики. Все остальные бежали. У магазинчика небольшой кучкой стоят гусары. При появлении командира полка они мгновенно рассеиваются в стороны. Дверь в магазинчик взломана, внутри царит беспорядок. Командир полка слышит голоса, доносящиеся из погреба. Он в раздражении подходит к лестнице, осыпает бранью тех, кто внизу, и требует, чтобы они немедленно поднялись. Первым же, кто вылез из погреба, оказался командир бригады. Литтауэр пишет:

Как и любая другая армия, мы разрушали и мародерствовали, а потом отказывались признаваться в содеянном. Однажды в маленьком немецком городке, у входа в пустой дом, я увидел гусара из моего взвода, который выдирал клавиши из пианино. Дело это было нелегкое, требовало усилий, и гусар сил не жалел. Я окликнул его; он вскочил, вытянувшись по стойке “смирно”. “Зачем вы ломаете пианино?” Он посмотрел на меня с удивлением, словно я задал дурацкий вопрос. “Оно ведь немецкое” — таков был его ответ. А мой друг, корнет Соколов, был свидетелем того, как один солдат разбивал граммофонные пластинки, объясняя свои действия тем, что их все равно нельзя проигрывать, так как нет иголок.

7.

Вторник, 25 августа 1914 года

Пал Келемен оказывается на фронте под Галичем

Вначале он никак не мог отделаться от ощущения, что это просто учения. Все началось в Будапеште. Пал помнил, как люди глазели на него, пока он грузил свой багаж на дрожки, и как потом он, в гусарской форме — красные рейтузы, синяя “атилла”, расшитая шнурами голубая гусарская венгерка и высокие кожаные сапоги, — протискивался сквозь гигантскую толпу на Восточном вокзале, вскочил в поезд и поехал, стоя в коридоре. Он помнил плач женщин: одна из них упала бы, не подхвати ее какой-то незнакомец. Последнее, что он увидел, когда поезд медленно катился вдоль перрона, — это пожилой человек, бегущий в надежде еще раз взглянуть на своего сына.

После душной, но в целом приятной поездки на поезде Пал прибыл в гусарский полк в Германштадте, как и полагалось. При встрече на него даже не посмотрели, лишь объяснили, куда он должен отправиться. И позже, в тот же вечер, Келемен под палящим августовским солнцем поехал к месту мобилизации, в Ерфалу, где был направлен на постой к крестьянину, — все как положено.

Дальше все шло как обычно: он получил снаряжение, включая коня и седло; ему вручили жалованье; долго, бесконечно долго, невыносимо долго он проходил обучение в душном помещении, где люди теряли сознание, но поток слов все не иссякал.

А потом картина стала искривляться.

Сперва этот ночной марш-бросок к месту, где их ждал поезд. Затем долгое путешествие, после чего на вокзале их встречала восторженная толпа, “музыка, факелы, вино, депутации, флаги, ликование, “Ура армии!”, “Ура, ура!”. Затем они выгрузились и отправились в первый поход. Явных признаков войны — грохота пушек и прочего — пока еще не было. Должно быть, это просто учения. Жаркое синее небо, запах конского навоза, пот, сено.

Палу Келемену двадцать лет, он родом из Будапешта, где он ходил в классическую гимназию и играл на скрипке под руководством ставшего затем знаменитым дирижера Фрица Райнера. Келемен во многом является типичным продуктом городской жизни Центральной Европы начала XX века: много путешествовавший, начитанный, аристократичный, ироничный, утонченный, отстраненный, падкий на женщин. Он учился в университетах Будапешта, Мюнхена и Парижа и на короткое время оказался даже в Оксфорде. И когда гусары въезжали в Станиславов, столицу австрийской Галиции (он был юным, элегантным лейтенантом; есть ли кто-то элегантнее венгерского гусара-лейтенанта?), Пал Келемен думал не о войне, а прежде всего о женщинах. Он считал, что по их виду сразу можно определить, что они живут в провинциальном городе: “У них белая кожа, а в глазах сверкает огонь”. (В противоположность обитательницам больших городов, чей взгляд затуманен и выдает усталость. Уж он-то в этом разбирается.)

Только когда дивизия достигла Галича, иллюзия о простых маневрах разбилась вдребезги.

По дороге навстречу гусарам двигались крестьяне и евреи, спасавшиеся бегством. В самом городе царили тревога и хаос; где-то совсем рядом, как говорили, были русские. Келемен записывает в своем дневнике:

Мы спим в палатках. В половине двенадцатого ночи — тревога: русские подходят к городу! Похоже, все испуганы. Я быстро оделся и побежал догонять свой взвод. На дороге выстроились пехотинцы. Ворчат пушки. Впереди, в радиусе пятисот метров, раздается треск винтовок. Шум автомобилей посреди большой дороги. Свет их карбидных фар освещает дорогу из Станиславова на Галич.

Я прохожу выставленные посты, перелезаю через живую изгородь, минуя канавы. Мой взвод ждет меня, верхом на конях, мы готовы к следующим приказам.

На рассвете население потянулось из города. Люди ехали в повозках, верхом, шли пешком. Надеются как-то спастись. Пытаются унести с собой, что могут. На лицах людей — изнеможение, пыль, пот и паника, страшное смятение, боль и страдание. Испуганные взгляды, боязливые движения; их объял ужасный страх. Словно облако пыли, клубящееся за ними, никак не отстанет от них.

Я лежу без сна у дороги и наблюдаю этот чудовищный калейдоскоп. Видны даже военные фургоны посреди потока беженцев, а на поле заметны отступающие солдаты, пехота в панике бежит, взрывается кавалерия. Ни у кого нет оружия. Изможденный людской поток течет через долину. Люди бегут назад в Станиславов.

То, что он наблюдал, лежа у дороги, было результатом одного из первых кровавых столкновений с наступающими русскими войсками. Но он, как и все остальные очевидцы, имел очень смутное представление о том, что происходило в действительности, и пройдут годы, прежде чем отдельные впечатления сложатся в рассказ, называемый сражением у Лемберга. Это выльется в столь же катастрофическое, сколь и неожиданное поражение для австро-венгерской армии, и чтобы понять это, не требуется никаких исчерпывающих штабных документов.

8.

Пятница, 28 августа 1914 года

Лаура де Турчинович встречает в Сувалках немецкого военнопленного

Лаура никогда не понимала причин и целей этой войны и тем более никогда не одобряла ее. Она была из тех, для кого случившееся стало катастрофой, мрачной непостижимой трагедией, которая внезапно явилась ниоткуда и накрыла их всех.

Но даже она заметила, что первоначальный страх быстро сменился необъяснимой эйфорией, охватившей и ее тоже. Давняя распря между поляками и русскими, казалось, утихла. Таковым было всеобщее настроение, и когда однажды вечером, в начале августа, прошел слух, что войны не будет, что Англия заколебалась и что в Санкт-Петербурге заподозрили неладное, это вызвало только чувство разочарования.

Сегодня Лауре де Турчинович исполняется 36 лет. Вплоть до этого дня ее жизнь была отмечена “печатью конца века”: родилась в Канаде, выросла в Нью-Йорке, талантливая оперная певица, выступавшая в “Метрополитен”, она затем предпочла отправиться в Европу, чтобы “учиться пению… и играть”, и завоевала успех в Байройте и Мюнхене (у нее был хороший немецкий язык), а также нашла там себе мужа, милейшего польского аристократа, с закрученными вверх усами, обладавшего званием профессора и внушительным состоянием. Его звали Станислав де Турчинович, граф Гоздава. Они поженились в австро-венгерском Кракове. Там же родились и их трое детей. Формально малыши стали подданными австро-венгерского кайзера, тогда как ее муж являлся подданным российского императора, а она сама — британского короля. Но мало кто задумывался об этих формальностях до августа. Зато теперь большинство думает именно об этом и ни о чем другом.

Война затмила все остальное.

Через неделю после начала войны она проснулась еще засветло от глухого, похожего на гул водопада, шума: это маршировали тысячи и тысячи русских пехотинцев, части 2-го корпуса армии Ренненкампфа, собиравшиеся занять близлежащую Восточную Пруссию. (Весь маленький городок был на ногах, несмотря на ранний час, и встречал усталых солдат едой, напитками и другими подношениями.) Многие семьи русских дворян, с которыми общались Лаура и ее муж, уехали домой. Вместе с тем появились первые раненые с фронта. Сувалки бомбили: одинокий немецкий самолет несколько дней назад облетел весь город и сбросил на него парочку мелких бомб, в то время как местные жители ожесточенно, но безуспешно палили по нему из своих охотничьих ружей. В поездах, идущих с фронта, иногда попадались военные трофеи, награбленное у немцев добро.

Несмотря на это, война оставалась чем-то абстрактным и далеким. По крайней мере, для Лауры. Семья вернулась в Сувалки, в свое большое поместье у дороги, и сама она продолжала вести беззаботную жизнь помещицы в окружении родовых сокровищ, с набитыми всякой снедью погребами и полным штатом исполнительных слуг. Она помогла устроить небольшую частную больницу. Мужа еще не призвали.

Сегодня ее разбудила сестра милосердия из передвижного полевого госпиталя. Они только что прибыли с фронта, запасы их истощились, и персонал устал. Они располагают 150 койками, и обычно этого было предостаточно для трех врачей и четырех медсестер, но тяжелые бои последних дней в Восточной Пруссии вызвали большой приток раненых: по ее словам, их число достигло семисот. Не может ли Лаура помочь им?

Лаура направляется к баракам, где разместился полевой госпиталь. В дверях ее встречает тревожный гул голосов. Она обходит комнату за комнатой, осматривает раненых, которым не оказана помощь. Ничего нет: ни перевязочного материала, ни средств дезинфекции.

Так как Лаура говорила по-немецки, она остановилась возле группы раненых немецких военнопленных, сидевших в уголке. Один из них метался, стонал и все время просил воды. Лаура заговорила с ним. Солдат попросил ее написать письмо жене:

Он рассказал мне, что работал бухгалтером, что ему двадцать шесть лет, что у него жена и дети и живут они все в собственном доме; он в жизни никого не обидел, занимался только работой и семьей, и вдруг ему предписывают за три часа явиться в полк, бросив все. “Господа ссорятся, а мы должны расплачиваться за это своей кровью и кровью наших жен и детей”.

Через некоторое время Лаура вернулась и передала госпиталю все необходимое для раненых, взятое из ее частной больницы. Радость медсестер показалась ей натянутой.

Лаура вновь обходит полевой госпиталь. И видит нечто неописуемое, поначалу даже не может понять, что это. Какой-то… “предмет”, в кровати, и на том месте, где должна быть голова, красуется “шар из ваты и бинтов, с тремя черными отверстиями, будто это ребенок изобразил рот, нос и глаза”. И вот из этого нечто… внезапно раздается голос, говорящий на хорошем польском языке. Она потрясена. Наивность Лауры словно не позволяла ей предположить, что подобное может случиться с людьми ее круга. Голос молил ее не уходить, молил принести воды. Лаура подходит ближе к кровати. Новое потрясение. Целый рой мух кружится над этим странным свертком. Руки человека совершенно обгорели. Из повязки вытекает толстый слой гноя, у больного начинается гангрена.

Лаура в ужасе отшатывается. Ее вот-вот стошнит. Ей надо уйти.

Набравшись мужества, она возвращается к свертку в постели. Помогает натянуть сетку от насекомых, ассистирует медсестре при перевязке. Человек рассказывает, что его ранило снарядом, взорвавшимся совсем рядом, что он пролежал на поле боя четыре дня. Он спрашивает, что с его глазами. Слышит в ответ: “Безнадежно”. Потом спрашивает, будет ли он жить или умрет. И слышит в ответ: “Умрешь”. Он просит воды.

Позже Лаура узнает, что тот немецкий военнопленный, с которым она разговаривала, 26-летний бухгалтер, был отправлен на вокзал, но умер по дороге.

9.

Среда, 2 сентября 1914 года

Андрей Лобанов-Ростовский наблюдает солнечное затмение в Мокотове

Настал их черед. Сообщения поступают противоречивые. В Восточной Пруссии, похоже, совершили серьезный промах с русским наступлением. Армия Ренненкампфа конечно же отступает, но и армия Самсонова готовится к бегству. Разве так может быть? В Галиции дела у русских, кажется, обстоят лучше. Лемберг падет в любой момент. И хотя подкрепление необходимо было бы направить скорее против немцев на севере, нежели против австрийцев в Галиции, стрелковая бригада Лобанова-Ростовского берет курс именно на южный фронт. Она будет участвовать в разгроме уже отступающих австро-венгерских дивизий у польской границы[16].

Сейчас они находятся в резерве в Варшаве, стоят лагерем на большом поле в Мокотове. Андрей Лобанов-Ростовский — сапер русской армии[17] и гвардейский офицер, поручик, — чин этот получен скорее благодаря происхождению, чем заслугам. Утонченный молодой человек двадцати двух лет, он читает книги запоем, прежде всего французские романы, но любит также и исторические сочинения. Лобанов-Ростовский хорошо образован (он не только изучал право в Санкт-Петербурге, но и учился в Ницце и Париже), по характеру немного боязлив, не очень крепкого телосложения. (Отец его служил дипломатом.)

Начало войны стало для него сильным переживанием. Каждую свободную минуту он бегал в город и там, в возбужденной толпе, протискивался к редакциям газет, чтобы прочитать вывешенные телеграммы. Возбуждение достигло предела, когда распространилась новость об обстреле Белграда, и спонтанные демонстрации в поддержку войны прокатились по тем же самым улицам, по которым несколько дней назад шли забастовщики. Он видел, как толпа останавливала трамваи, вытаскивала офицеров из вагонов и с криками “ура” подбрасывала их в воздух. Особенно запомнился ему подвыпивший рабочий, обнявший проходившего мимо офицера и чмокнувший его, так что все вокруг засмеялись. Август выдался пыльный, непривычно жаркий; он, как и все офицеры, скакал верхом во время всех этих долгих маршей, но, несмотря на это, чуть не терял сознание на грани солнечного удара.

В боях он пока еще не участвовал. Самое страшное, что ему до сих пор довелось увидеть, так это пожар в маленьком польском городке, где они были расквартированы; тогда новобранцы, обуреваемые шпиономанией, убили восемь евреев под предлогом, что те якобы мешали тушить пожар[18]. Атмосфера накалилась до предела.

В два часа бригада построилась на поле, перед множеством маленьких палаток. Настало время богослужения. В середине литургии произошло нечто необычное. Солнечный свет померк. Взглянув на небо, они поняли, что это неполное солнечное затмение. Многие усмотрели в этом зловещий знак. Явление произвело “неизгладимое впечатление”, в особенности на более суеверных солдат.