6.4. «Кровавое воскресенье».

6.4. «Кровавое воскресенье».

Монархия в России рухнула в феврале-марте 1917 года в считанные дни. Ее защитники оказались тогда в ничтожном меньшинстве. Что бы теперь ни писали о последовавших бедствиях и трагической гибели царской семьи, но число людей, реально пытавшихся помочь свергнутому монарху и его ближним, и вовсе измерялось единицами. А ведь взрослые участники событий 1917-1918 годов в огромном большинстве своем были уже во вполне сознательном возрасте в 1905 году. В начале же 1905 года было бесспорным абсолютное преобладание монархических идей в России и отношение большинства народа к царю, как к священному помазаннику Божьему. Столь радикальный идеологический переворот произошел, таким образом, не только в общих настроениях масс, но и в уме и сердце почти каждого россиянина.

Ходынская катастрофа 1896 года отложилась в памяти мрачным предзнаменованием; японская война уронила авторитет государственного руководства, но вера народа в царя пошатнулась в один день – «Кровавое воскресенье» 9 января 1905 года.

Еще 2/15 января 1905 года П.Б.Струве имел полное основание написать: «революционного народа в России еще нет». Это заявление было опубликовано в эмигрантском органе либералов «Освобождение» 7/20 января, а уже через два дня безнадежно устарело.

«В день 9 января, на площади перед дворцом канула в вечность та традиционная идея о „народном“ самодержавии, которая слабыми отблесками еще связывала революционную волю народа. В этот день /.../ – порвалась „цепь великая“ самодержавной традиции, и одним ударом создалась традиция революционная; /.../ крик: „долой самодержавие!“ стал выражением народной воли» – писал в «Искре» 18 января 1905 года лидер меньшевиков Ф.И.Дан (Гурвич). И это отнюдь не было преувеличением – события 9 января произвели ошеломляющее впечатление на современников. Потрясают они и сейчас.

Шествие более чем двух сотен тысяч человек – рабочих и членов их семей – двигалось ко дворцу, чтобы вручить царю свою петицию. Она выражала их чаяния и надежды; не важно, как она была составлена и сформулирована – едва ли это в точности знало и понимало большинство демонстрантов. Они несли иконы, российские знамена и портреты царя. Шествие возглавлялось священником, деятельность которого до последних дней встречала безоговорочную и общеизвестную поддержку властей. И вот этот акт величайшей надежды и величайшей веры в царя вылился в расстрел ни в чем не повинных людей!

По официальному докладу А.А.Лопухина было убито 96 человек (в том числе – околоточный надзиратель; полиция сопровождала шествие для соблюдения порядка, и стрельба оказалась столь же неожиданной для нее, как и для демонстрантов), ранено – 333 (из них 34 вскоре скончалось).

Официальное число жертв было примерно таким же, как при расстреле в Златоусте в марте 1903 года. Неофициальные расследования называли гораздо большие числа – до пяти тысяч убитых и пострадавших; полиция будто бы тайно развозила трупы по окрестностям Петербурга и тайно хоронила; автор этих строк слышал частный рассказ, опровергающий такие завышенные оценки – они, якобы, противоречили официальным ведомостям о незначительном числе израсходованных патронов.

Но дело не в количестве невинно убиенных, а в том, что в этот день расстреляли народную веру в царя. Ведь все произошло не в захолустном Златоусте и не по приказу тупого губернатора, а в столице и даже у стен самого Зимнего дворца.

Трагедия была очевидной, очевидной была и трагическая нелепость происшедшего. Это было ясно всякому, и вечером того же дня, например, известный миллионер С.Т.Морозов – как описывал в дальнейшем М.Горький – так делился своими впечатлениями:

«Царь – болван, – грубо и брюзгливо говорил он. – Он позабыл, что люди, которых с его согласия расстреливали сегодня, полтора года тому назад стояли на коленях перед его дворцом и пели „Боже, царя храни“... Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать только несколько ласковых слов, – и эти люди снова пропели бы ему „Боже, царя храни“. И даже могли бы разбить куриную башку этого попа об Александровскую колонну».

И далее о Гапоне: «Ух, противная фигура! Свиней пасти не доверил бы я этому вождю людей. Но если даже такой, – он брезгливо сморщился, проглотив какое-то слово, – может двигать тысячами людей, значит дело Романовых и монархии – дохлое дело! Дохлое...»[639] – здесь Морозов, как почти всегда, оказался прав.

Но ситуация была вовсе не столь простой, как это представлялось Морозову, и как это представляется многим до сих пор. Действительно, вовсе не требовалось быть магом и волшебником вроде Троцкого, Муссолини или Гитлера, чтобы сыграть столь простую роль, как указывал Морозов, и превратить этот день в свой величайший триумф. И, конечно, Николай II был непозволительно бездарен во всем, что относилось к его публичным выступлениям (даже в узком кругу министров или военных). Но дело здесь не только и не столько в личных качествах царя, а в том, что его сознательно и коварно подставили – подставили люди, гораздо более умные, чем царь и его ближайшее окружение.

Но обо всем по порядку.

Начнем с биографии самого знаменитого героя происшедших событий, тем более, что Георгию Гапону в течение многих десятилетий приписывали основную вину за пролитую кровь.

Георгий Аполлонович Гапон-Новых родился 5/17 февраля 1870 года в крестьянской семье на Полтавщине. Его отец – зажиточный хозяин – вплоть до 1904 года материально помогал сыну, не выбившемуся в богачи. Крестьянских доходов все же не хватало, чтобы дать сыну высшее образование, и своей академической карьерой Гапон обязан своим способностям к учебе и к привлечению симпатии начальства (включая руководителей Синода К.П.Победоносцева и В.К.Саблера), неизменно оказывавшего ему поддержку. Гапон прошел большой путь от церковно-приходской школы до защиты в 1903 году диссертации в Петербургской духовной академии. Жизнь его не была усыпана розами; он болел, прерывая учебу; рано женился, обзавелся двумя детьми и вскоре (в 1898 году) овдовел. С 1896 года он был священником, и его служба проходила в различных столичных учреждениях, преимущественно среди самых городских низов – от сиротского приюта до Пересыльной тюрьмы.

Прекрасный оратор и проповедник, он легко мог завладеть вниманием и симпатией не только народной толпы, но и хорошо образованной аудитории. Влияние его обаяния испытали на себе многие – от Зубатова до Ленина. Словом, он был прирожденный ловец человеческих душ.

Умеющий понимать людей и управлять ими, Гапон был весьма себе на уме. Но при этом обладал истинной отзывчивостью и щедростью. Денег, если они у него имелись, он ни для кого не жалел – ни для последнего нищего, ни для того же Владимира Ильича Ленина.

Сопереживание чужим судьбам подвигнуло его и к инициативе организации эффективной социальной помощи малоимущим. Столкновение с уголовными и политическими преступниками привело к контактам с их профессиональными антиподами – полицейскими. Последних он также стремился подчинить своему влиянию и использовать на пользу дела.

При этом и полиция старалась использовать его в своих целях; в частности сотрудничество с начальником Петербургского Охранного отделения Я.Г.Сазоновым привело Гапона к тому, что тот приставил его к Зубатову – в качестве заурядного «стукача». Этот эпизод дает весьма понятное представление об истинном моральном облике Гапона, предрекая и все последующие зигзаги его судьбы.

Как говорится, что Бог ни делает – все к лучшему: встреча Гапона с Зубатовым стала переломным моментом в жизни Гапона, как это и случалось со многими. Задачи пастыря человеческих душ неожиданным образом совпали с задачами полиции – как их понимал и ставил Зубатов. Гапон сделался искренним приверженцем его идей, а к самому Зубатову испытывал самую теплую привязанность; Гапон был среди немногих, провожавших опального Зубатова из Петербурга в августе 1903 года. Впрочем, положение осведомителя охранки защищало Гапона в этот момент от возможного недовольства начальства.

Общественную деятельность Гапона не остановило падение Зубатова. Гапон легко укрепил покровительство себе не только со стороны Лопухина и Медникова, но заручился поддержкой Гуровича, Кременецкого и Скандракова. Эти полицейские чины открыли Гапону пути и к самому Плеве, и к петербургским градоначальникам: сначала – Н.В.Клейгельсу, потом – И.А.Фуллону. Гапон не был агентом полиции (если не считать эпизода со шпионством за Зубатовым); фактически он был сотрудником полиции и ни от кого это не скрывал.

Рабочее движение под его руководством началось летом 1903 года и к весне 1904-го формально легализовалось под названием «Собрание русских фабрично-заводских рабочих С.-Петербурга». Летом 1904 года он предпринял безуспешную, как мы знаем, попытку расширить движение за рамки столицы – везде местная администрация встречала его в штыки. Зато к концу 1904 года движение стало заметной силой на всех крупных предприятиях Петербурга и пригородов. «Собрание» подчеркнуто занималось исключительно культурно-бытовыми и экономическими проблемами рабочих. Реальным достижением «Собрания» было то, что вплоть до конца 1904 года рабочие оставались в стороне от массовой кампании политических протестов, поднятой интеллигенцией; в Москве ту же роль сыграли еще сохранившиеся зубатовские профсоюзы.

Такая ситуация не устраивала, естественно, ни фрондирующую интеллигенцию, ни капиталистов, обеспокоенных правительственной поддержкой рабочего движения; не случайна (да и не однозначна) ненависть к Гапону у того же С.Т.Морозова – одного из основных спонсоров большевистской партии.

В начале декабря 1904 года, открывая очередной новый отдел «Собрания», Фуллон высказал пожелание, чтобы рабочие «всегда одерживали верх над капиталистами» (!!!). Это произвело должное впечатление, и, подобно Ю.П.Гужону в Москве в 1902 году, столичные капиталисты решили дать Гапону бой.

В середине декабря с Путиловского завода уволили четверых рабочих – членов гапоновского «Собрания»; вот с такого эпизода и началась революция 1905 года.

Нарочитость этого акта и упорное нежелание пойти навстречу всем инициативам к соглашению, проявляемым сначала Гапоном, а потом и Фуллоном, заставляют увидеть в этом нечто вроде заговора. Это отмечалось и современниками, и нынешними историками. В современном исследовании прямо говорится: «возникает подозрение в том, что увольнение администрацией Путиловского завода четырех рабочих было провокационным и преследовало двоякую цель: с одной стороны, посмотреть на реакцию „Собрания“ по поводу увольнения его членов, а с другой – подтолкнуть рабочих на выступление и в случае их поддержки „Собранием“ скомпрометировать последнее в обстановке ведения войны с Японией перед правительством. Провокационный характер увольнения путиловских рабочих подчеркивался в ряде публикаций [того времени] с указанием даже на то, что этот пробный шар со стороны администрации Путиловского предприятия был „результатом общего совещания директоров некоторых заводов“»[640].

Итак, заговор директоров – совсем в стиле изобретенной ОГПУ печально знаменитой «Промпартии» 1930 года. Кто же стоял за спиной этого таинственного заговора? Это выяснилось довольно скоро.

Сначала ситуация развивалась довольно вяло: все праздновали Рождество и встречу Нового года. Настроение было и без того мрачным благодаря вестям с Дальнего Востока; никому не хотелось его еще ухудшать возникшей склокой. Но праздники прошли, и выяснилось, что провокация своей цели достигла: рабочие, обозленные наглым поведением заводской администрации, встали на дыбы.

К утру понедельника 3 января 1905 года столица оказалась на пороге всеобщей рабочей забастовки – такого еще никогда не было в истории. Аналогичные единичные прецеденты бывали только далеко в провинции – как раз в декабре 1904 года происходила стачка рабочих-нефтяников в Баку, завершившаяся полным принятием их требований; там же летом 1903 года случилась и настоящая всеобщая забастовка.

Такой эффект явно выходил за рамки первоначальных намерений капиталистов, и «заговор директоров» заиграл отбой. Вот тут-то и выявился его фактический глава.

3 января между Гапоном и Фуллоном состоялся телефонный разговор, в котором последний сообщил, что встретился с С.Ю.Витте и добился от него восстановления на работе одного рабочего и обещания восстановить еще двоих. Таким образом, в воздухе зависал вопрос еще только об одном уволенном, в связи с чем Фуллон и просил принять меры к предотвращению стачки. Вот чьи уши показались из-за спин заговорщиков-директоров! Витте вел себя так, как будто он и уволил рабочих, и от него одного зависело их восстановление на работе; так, по-видимому, фактически и обстояло дело.

К этому времени Витте уже почти полтора года пребывал в политическом загоне, занимая безответственный пост председателя Комитета министров и фактически не играя никакой крупной роли. Полгода как не было в живых Плеве, но с сентября 1903 года Витте не зря числил своим главным врагом уже самого Николая II – смерть Плеве ничего не изменила в личном положении Витте. Помимо царя, у Витте были и другие недоброжелатели; среди них – великий князь Сергей Александрович и министр юстиции Н.В.Муравьев. Но затянувшаяся бессмысленная война, противником которой еще до ее начала был Витте, постепенно повышала его политический рейтинг.

Только что, в начале декабря, Витте не решился поддержать инициативы Святополк-Мирского и Лопухина; здесь ему опять грозило столкновение с Сергеем Александровичем! Но, не решившись действовать открыто, Витте предпринял скрытый демарш: организовал «заговор директоров» и ожидал исхода обострения политической ситуации. Лично для него это было стратегически верно: революция 1905 года действительно выдвинула его на первую роль в правительстве, но какой ценой для России это было достигнуто!

Начало было таким же, как во время забастовки у Гужона в 1902 году; тогда Зубатов полностью контролировал ситуацию и прекратил стачку, когда счел нужным (точнее – когда Плеве заставил его это сделать). Теперь же события пошли по другому, но тоже хорошо известному сценарию – как в Одессе летом 1903 года; там зубатовцу Шаевичу, возглавлявшему забастовку, пришлось идти на все большую и большую эскалацию требований, чтобы не утратить контакт с продолжающими возбуждаться рабочими массами. В таком же положении очутился и Гапон.

В том же телефонном разговоре с Фуллоном он вынужден был заявить, что стачку остановить невозможно: рабочие, заведенные безуспешными переговорами о судьбе уволенных товарищей, требовали теперь все большего и большего. Их требования (например – законодательного введения восьмичасового рабочего дня) уже невозможно разрешить минутными переговорами и достижением компромисса.

3 января с утра встал Путиловский завод. 4 января к нему стали присоединяться другие предприятия. 6 января было нерабочим днем по случаю упомянутого выше Крещенского праздника, а 7 января забастовка стала всеобщей: остановился транспорт, погасли фонари, не выходили газеты – такого в столице империи действительно никогда не было!

4 января на одном из многолюдных собраний была провозглашена идея идти к царю с петицией. В следующие два-три дня она овладела всей рабочей массой. С одной стороны, это стало результатом воздействия революционной интеллигенции: несмотря на противодействие Гапона, несколько интеллигентов, прежде всего – супружеская чета С.Н.Прокоповича и Е.Д.Кусковой, сумели внедриться в актив «Собрания» еще в ноябре и, не торопя событий, исподволь проповедывали целесообразность присоединения рабочих к общей кампании петиций. С другой стороны, пушечный выстрел 6 января ни для кого секретом не был, и возникшую идею можно трактовать как демонстрацию доверия народа к своему царю. С этого момента события понеслись в темпе стремительного вестерна.

7 и 8 января реальность предстоящего шествия стала очевидной; в газетах всей Европы сообщалось, что революция в России назначена на 9 января. Пока что эта, прямо скажем, непростая ситуация целиком находилась в руках правительства и городских властей, но власти были сильно озадачены.

С 3 по 8 января прошла серия заседаний на различных уровнях, в хронологии и содержании которых трудно разобраться: позже все участники усиленно темнили, стремясь уменьшить собственную ответственность. Бесспорно одно: три крупнейших администратора (министр внутренних дел Святополк-Мирский, командующий округом и войсками гвардии великий князь Владимир Александрович и градоначальник Фуллон) со своими обязанностями не справились, ситуацию адекватно не оценили и нужных решений не нашли. Но необходимо подчеркнуть, что и они (как и Николай II) стали жертвами целенаправленной провокации.

Витте в происходивших событиях активной роли уже не играл и формально играть не мог: в его руках не было никаких механизмов исполнительной власти. Но его физиономия заинтересованного наблюдателя выглянула еще раз.

8 января по городу расклеили объявление:

«В виду прекращения работ на многих фабриках и заводах столицы, С.-Петербургский градоначальник считает долгом предупредить, что никакие сборища и шествия таковых по улицам не допускаются и что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом решительные меры. Так как применение воинской силы может сопровождаться несчастными случаями, то рабочие и посторонняя публика приглашаются избегать какого бы то ни было участия в многолюдных сборищах на улицах, тем самым ограждая себя от последствий беспорядка»[641].

Одновременно пронеслись слухи (вполне подтвердившиеся), что введенным в город войскам розданы боевые патроны. В связи с этим в редакции газеты «Сын Отечества» стихийно образовалась делегация, попытавшаяся предотвратить кровопролитие. В своих мемуарах тогдашний министр финансов и будущий премьер В.Н.Коковцов назвал ее сформировавшимся временным правительством; это было, конечно, далеко не так. В делегацию литераторов вошли: один из будущих основателей кадетской партии И.В.Гессен и его соратник Е.И.Кедрин, будущие лидеры народных социалистов А.В.Пешехонов и В.А.Мякотин, один из лидеров «Союза освобождения» и тоже будущий народный социалист Н.Ф.Анненский, старый участник земского движения К.К.Арсеньев, историки В.И.Семевский и Н.И.Кареев, известнейший М.Горький, а также рабочий Д.В.Кузин, присланный Гапоном для связи с либералами.

Делегация безуспешно пыталась попасть на прием к Святополк-Мирскому и беседовала с его заместителем генералом Рыдзевским. Последний уверял их в полной подконтрольности ситуации, в чем они, однако, усомнились. Затем они явились к Витте.

Витте уверял, что никаких мер принять не может, при них говорил по телефону со Святополк-Мирским, подтвердившим свой отказ принять делегацию. Витте демонстрировал доброжелательность и собственное бессилие. На прощание он рекомендовал им уговорить Гапона отменить шествие, что те безуспешно и пытались сделать. В этом совете Витте, возможно, был искренен: если когда-то раньше в мыслях и словах он жонглировал головами царя и Плеве, то в то же время был решительным противником такой бойни, как русско-японская война.

У каждого политика, как и у всякого человека, своя грань допустимого и недопустимого. В данном случае Витте умыл руки: он ничем не усугубил трагическую ситуацию, созданную по его инициативе, но не стал и прибегать к героическим усилиям во избежание кровопролития. Позже он усиленно поливал грязью за происшедшее Святополк-Мирского – своего признанного прежнего политического соратника.

Гапон, между тем, с удовольствием вошел в роль народного вождя. Идея подачи петиции захватила его. Воображение рисовало перед его мысленным взором толпы рабочих, среди которых он лично вручает петицию о нуждах народа самому царю. Такая ситуация, произойди она на самом деле, действительно возносила его на роль чуть ли не второго лица в империи – было о чем мечтать, было что отстаивать. Поэтому 7 и 8 января Гапон предпринял максимум усилий к тому, чтобы добиться одобрения властей и иметь возможность реализовать свою мечту.

Он оббивал пороги кабинетов, обещал, уговаривал, клялся, но желательного отклика не получал: идея была свежей, неожиданной и шокирующей матерых бюрократов.

7 или 8 января Гапон был и у министра юстиции Муравьева: пытался договориться о программе предстоящего мероприятия. Муравьев от обсуждения по существу уклонился и адресовал Гапона к Святополк-Мирскому. Последний Гапона не принял, объяснив приближенным, что не умеет говорить «с ними» – хорошенькое заявление со стороны министра внутренних дел! Мирский распорядился направить Гапона к директору Департамента полиции Лопухину. Вот тут эпопея хождения Гапона по властям и завершилась: Гапон заявил, что с Лопухиным встречаться боится и исчез.

Трудно однозначно объяснить этот поступок. Бесспорно, что Гапон очень хорошо знал Лопухина и должен был понимать, что за человек скрывается за личиной этого либерального барина. Возможно, Гапон опасался, что, не сложись его переговоры с Лопухиным, последний его просто засадит за решетку – и конец всем мечтам! Характерно, что в этот критический момент – критический и для карьеры Лопухина – Гапон вслед за Азефом и Зубатовым по существу отказал Лопухину в доверии. Весьма красноречивое отношение к Лопухину его ближайших сообщников!

Эта несостоявшаяся встреча Гапона с Лопухиным, возможно, могла повести историю России по иному пути – все зависело от того, какую именно роль собирался отвести себе Лопухин в планах Гапона. Узнав, что Гапон уклонился от рандеву, Лопухин сам принялся его разыскивать. Но удравшего Гапона теперь трудно было склонить к нежелательной для него встрече – он был окружен многочисленными и весьма решительно настроенными рабочими. Лопухин попытался прибегнуть к посредничеству митрополита, но Гапон не откликнулся и на эту инициативу.

Лопухину стало ясно, что Гапон решил добиваться своих целей без него. Тогда и Лопухин взял на себя сугубо индивидуальную задачу, и гениально сумел использовать исчезновение Гапона.

Гапон действительно попытался 8 января обойти администрацию и связаться с царем напрямую. Два его посланника взялись доставить письмо к царю. Исход этой миссии неизвестен; не выяснил этого в свое время и сам Гапон. Зато текст, сохранившийся в копии, свидетельствует о ясном понимании Гапоном сложившийся ситуации:

«Государь, я боюсь, что министры не сказали Вам всей правды относительно положения дел в столице. Сообщаю Вам, что народ и рабочие в Петербурге, веря Вам, бесповоротно решили придти завтра к 2-м часам к Зимнему Дворцу, чтобы подать Вам петицию о своих и народных нуждах. Если Вы колеблетесь и не захотите показаться народу, и будет пролита кровь, то узы, связывающие Вас с Вашим народом, порвутся, и доверие, которое имеет к Вам народ, исчезнет навсегда. Покажитесь же завтра безбоязненно Вашему народу и великодушно примите нашу скромную петицию. Я, как представитель народа, и мои славные товарищи гарантируем Вам полную безопасность, ценой нашей жизни»[642].

Призыв Гапона, если бы он был услышан царем, давал фактический шанс усиления царского авторитета; возносил бы он, разумеется, и самого Гапона. Это была великолепная возможность сосредоточить действительную власть в стране, раздираемой классовыми противоречиями, в руках единого центра, способного маневрировать между всеми силами и удерживать равновесное состояние. Это была несбыточная мечта Зубатова, программа всей его жизни. Это было мечтой и Гапона, а также и Лопухина – прежнего единомышленника Зубатова.

Теперь же Лопухин и Гапон оказались по разные стороны баррикады: Гапон еще оставался (на целые сутки!) среди тех, кто ставил на сохранение стабильности и равновесия, а Лопухин уже принадлежал к тем, кому были нужны великие потрясения – другого пути к личному успеху он уже не видел. Но эта по существу измена Лопухина трону не была тогда никем замечена; не понята его роковая и решающая роль и до сих пор.

Неизвестно, попало ли в руки Николая II письмо Гапона; скорее всего – нет. Но Лопухин, тоже прекрасно понимавший ситуацию, нашел решение, исключающее всякую возможность хэппи-энда. Лопухин заявил начальству – Святополк-Мирскому и товарищам министра Рыдзевскому и Дурново, что, по его агентурным сведениям, в толпе манифестантов, помимо Гапона и других руководителей, имеются и террористы, готовые убить царя при передаче петиции. Кроме того, на 9 января якобы намечено общее выступление революционной партии в Петербурге и Москве. Все пути к мирному разрешению конфликта были, таким образом, отрезаны.

Демарш Лопухина заметили историки, но они не поняли и не оценили его. «Предположение Лопухина о возможном политическом выступлении революционных партий 9 января следует рассматривать как политику оправдать действия властей. Могут ли быть оправданы такие ошибочные предположения?»[643]– пишет, например, Ф.М.Лурье – один из современных авторитетов по рассматриваемым темам. Возразим: предположения, высказанные после 9 января, можно рассматривать как политику оправдания действия властей; такие же предположения, высказанные до 9 января, являются провокацией властей на эти действия.

Рассмотрим теперь, были ли хоть какие-нибудь объективные основания для подобного заявления Лопухина.

«Кровавому воскресенью» предшествовало всего три-четыре дня, когда можно было как-то оценить и спрогнозировать внезапное развитие событий. Это было слишком мало для того, чтобы в дело могли вмешаться руководители революционных партий, находившиеся за границей. Если бы они даже и смогли понять происходящее, то для выдачи разумных распоряжений местным работникам не было уже никаких технических возможностей. Зарубежное революционное руководство оказалось, таким образом, вне игры (как это имело место и позже – в феврале-марте 1917 года). Местные революционные кадры в Петербурге были предоставлены сами себе.

В столице в это время находилась группа БО ПСР, возглавляемая М.И.Швейцером. Но эти профессионально организованные террористы были ориентированы на индивидуальные террористические акты, планируемые и подготовляемые в стабильной политической и бытовой обстановке. К тому же Швейцер и его помощники должны были в этот момент находиться не в лучшей психологической форме: покушение Т.А.Леонтьевой сорвалось, выстрел 6 января (если его все же подготовил Швейцер) к успеху не привел. На этом явно исчерпывались планы и инструкции, разработанные Азефом. Савинков, посетивший Петербург 12-15 января, свидетельствует о полной растерянности Швейцера. Посоветовав произвести немедленно какой-либо террористический акт – для подъема духа и во славу ПСР, Савинков вернулся в Москву продолжать бесконечную подготовку покушения на великого князя Сергея Александровича. Швейцер, следуя его совету, едва не осуществил покушение на Муравьева, но тот, как упоминалось, успел сбежать в Рим – и лишил тем Боевую Организацию славы органа, готового оперативно вмешиваться в текущую политику!

Петербургский отряд БО, таким образом, также пребывал вне игры – по крайней мере, чисто внешне.

Но существовал еще Петербургский комитет ПСР и его организации в различных городских районах. Почти весь этот эсеровский актив по распоряжению Лопухина был арестован в ночь с 8 на 9 января. Оставались еще немногочисленные организованные рядовые партийцы. Эти, конечно, не захотели отсиживаться в стороне от событий.

Изначально все партийные функционеры (и социал-демократы, и социалисты-революционеры) были исключительно против столь вопиющей с революционной точки зрения нелепости, как подача петиции царю. Но, убедившись в неспособности влиять на развитие ситуации, они решили не терять своего авторитета в массах.

Вспоминают, например, что 6 января под видом музыкального вечера собрались рабочие активисты – эсеры и эсдеки. После бурной дискуссии было решено: идти с массой -а там будь, что будет.

8 января несколько участников упомянутого собрания совещались с самим Гапоном. Было, якобы, решено, что вооруженные революционеры примут участие в манифестации.

9 января эти вооруженные боевики шли рядом с одной из колонн демонстрантов, двигавшихся к центру из Невского района; до Обводного канала они держались самостоятельно, чтобы не растерять друг друга, а потом, якобы, выдвинулись во главу колонны, позже остановленной ружейным огнем. Вероятно, нечто подобное имело место, но со временем несколько преувеличилось, как часто бывает в показаниях очевидцев. Никаких материальных последствий этой боевой деятельности не было: никто из боевиков не назван в числе погибших или раненых, никто из представителей властей от них также не пострадал. Едва ли подобные воспоминания можно принимать всерьез.

Но в шествии принимал участие еще один человек, заслуживающий самого серьезного отношения. Это был инженер Петр Моисеевич Рутенберг.

Рутенберг в 1900-1901 годах состоял участником социал-демократической группы «Рабочее Знамя», куда входили и Савинков, Каляев и Моисеенко, готовившие в данный момент в Москве покушение на великого князя Сергея. После ареста «Рабочего Знамени» Рутенберг отделался полицейским надзором, а еще позже, будучи человеком разумным и практическим, отошел от активной подпольной работы. В 1904 году он служил инженером на Путиловском заводе. Оказавшись, таким образом, случайно в самой гуще событий, Рутенберг был, по-видимому, единственным революционером, оценившим значение происходящего для революции. Он мгновенно уволился с завода, 5 января 1905 года познакомился с Гапоном и сразу стал его ближайшим помощником.

Но никаких связей с террористами в Петербурге Рутенберг не имел; после 9 января он должен был кинуться в Москву разыскивать Савинкова.

9 января Гапон и Рутенберг шли во главе колонны, расстрелянной войсками у Нарвской заставы. Рядом с ними было много убитых; убиты были и двое рабочих, прикрывших телами упавшего на мостовую Гапона. Улучив момент, Рутенберг извлек Гапона из-под трупов и утащил в ближайшую подворотню. Там Рутенберг достал из кармана ножницы, остриг Гапона для конспирации, переодел и потащил его прятаться к своим знакомым (в этот или последующие дни Гапон прятался и на квартире М.Горького); так началась революционная эпопея Гапона.

Неизвестно, что еще было в карманах у предусмотрительного Рутенберга и в чем состояли его планы на 9 января.

После 9 января над головой Лопухина стали сгущаться тучи. Способствовало этому то, что ни допросы арестованных, ни показания агентов не подтверждали революционных планов, готовившихся на этот день. Руководители охранки, в том числе А.В.Герасимов, переведенный после 9 января из Харькова в столицу, были изрядно заинтригованы. Об этом свидетельствует и вопрос, заданный Герасимовым Гапону через год после этих событий.

«Внезапно я его спросил, – вспоминает Герасимов, – верно ли, что 9/22 января был план застрелить Государя при выходе его к народу. Гапон ответил:

– Да, это верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, но Рутенберга... Господь его спас...»[644]

Но в 1906 году Гапон, предлагавший охранке свои услуги и обещавший соблазнить на то же Рутенберга, набивал цену и Рутенбергу, и себе. Не случайно Герасимов не поверил в конечном итоге ничему из разглагольствований Гапона. И уж тем более такая информация не могла оправдывать Лопухина: каким образом он мог быть посвящен в планы Рутенберга, не имевшего 9 января никаких сообщников?

Разумеется, чисто гипотетически наличие террористов в толпе можно было допустить. Залп на набережной 6 января усилил тревоги руководства МВД, и Лопухину охотно поверили. Заявление Лопухина было тем более уместным, что позволило найти однозначное решение в непростой ситуации. Но ведь не в расстреле же толпы оно должно было состоять!

Представьте себе, например, кремлевских вождей, запрещающих первомайскую или ноябрьскую демонстрацию, а тем более расстреливающих ее на основании подозрений о наличии террористов среди демонстрантов. Разумеется, такое представить себе затруднительно. Но жестокий урок 9 января усвоили все – и царское правительство, и его преемники. Тогда же все это было в новинку, и тем более инициатива запрещения шествия исходила от человека, в первую очередь обязанного заботиться о поимке террористов – от директора Департамента полиции.

Формально решение приняли на совещании, собранном вечером 8 января у Святополк-Мирского. Присутствовали: министр юстиции Н.В.Муравьев, министр финансов В.Н.Коковцов, его товарищ министра В.И.Тимирязев, руководивший Департаментом торговли и промышленности, тогда еще не выделенным в отдельное министерство, товарищи министра внутренних дел К.Н.Рыдзевский и П.Н.Дурново, начальник штаба войск гвардии Н.Ф.Мешетич, И.А.Фуллон и А.А.Лопухин.

По деловому и почти без дискуссий был принят план, предложенный руководством МВД: царь остается в Царском Селе; толпы к центру не допускаются, власть для этого передается военным; аресту подлежит Гапон и все известные функционеры ПСР в Петербурге и Москве. Единственное возражение пытался внести Фуллон, ранее давший слово Гапону не арестовывать его, но это отклонили.

Гражданские участники совещания не поняли или сделали вид, что не поняли, как же будут действовать военные, получившие приказ не пропускать толпу.

Все понимающий Спиридович рассказывает об этом совещании с чужих слов, и особо подчеркивает, что Лопухин не выступал. Очевидно, его присутствие считал необходимым Святополк-Мирский для того, чтобы Лопухин мог повторить свои аргументы в случае сомнений в запрете шествия; для того же Мирский брал Лопухина и к царю. Несомненно, и сам Лопухин должен был не терять возможность вмешаться в события, если бы это потребовалось. Но ни на совещании, ни у царя вопросов не возникло, а Лопухин не случайно старался зря не вылезать – все и так шло согласно его плану.

После совещания Фуллон и военные уточняли диспозицию войск, а Святополк-Мирский и Лопухин выехали в Царское Село получать утверждение решений у царя. Последний, приняв доклад, был рад возможности ничего лично не предпринимать, и спокойно отправился спать. Он не понял того, что его самого швыряют лицом в грязь и кровь, от которых ему не отмыться уже до конца жизни.

В ту же ночь полиция аккуратно арестовала весь Петербургский комитет ПСР и примыкавших к нему подпольщиков. Одновременно по распоряжению из столицы был арестован и Московский комитет во главе с Зензиновым – Лопухин, когда хотел, умел действовать мгновенно.

Гапон не был арестован. Считается, что его надежно охраняли преданные ему рабочие. Но Гапон не был на нелегальном положении и должен был быть доступен соратникам, координирующим подготовку шествия. Едва ли, поэтому, его трудно было отыскать. На деловую встречу Лопухин действительно не смог его вызвать – тут решение оставалось за Гапоном. Но что могли предпринять безоружные или почти безоружные рабочие против ареста? Лопухин же, после совещания у Святополк-Мирского, имел возможность как угодно усилить полицию войсками. Очевидно, арест Гапона в данный момент просто не соответствовал его плану: Гапон и все двести тысяч его приверженцев должны были следовать в расставленную ловушку.

Апофеозом событий 9 января стал эпизод на Дворцовой площади. Туда, минуя все кордоны, все же добралось несколько тысяч демонстрантов из разных районов. Они долго ждали желательного завершения происходящего и отказывались расходиться. Тогда их просто смели ружейным огнем.

Монархия вступила в эпоху крушения.

«Кровавое воскресенье» практически покончило со всеми результатами деятельности Зубатова, пытавшегося создать социальную гармонию под сенью Российской монархии. Покончило оно и с либеральными надеждами, которыми питалась интеллигенция с момента гибели Плеве. Это очень четко сформулировал и подчеркнул Л.Мартов (Ю.О.Цедербаум) в «Искре» 27 января 1905 года:

«Когда ночью 9 января борцы за свободу подсчитывали многочисленные жертвы этого дня, они должны были по справедливости ко многим сотням павших прибавить целых четыре убитых или по крайней мере смертельно раненых „истинно русских“ идеи.

Раз навсегда поражена – и не излечиться ей во веки! – идея „народного“ абсолютизма. Сыгравший такую роль во всем движении, культивировший эту идею Г.Гапон открыто и честно констатировал ее крушение. Вместе с ней, однако, слетает последняя идеологическая риза со старого кровавого строя, исчезает последняя тень нравственной связи его с народом.

Добита окончательно – после ран, нанесенных Зубатовым и Шаевичем, – идея российского полицейского социализма. Мыслимы еще новые и новые погудки на этот достаточно уже старый лад, но „дух жив“ навсегда улетел уже от зубатовского „экономизма“, и если бы новые „легальные союзы“ были инсценированы правительством, теперь уже с самого начала рабочие будут входить в них со скрытой целью возмущения.

В крови и грязи сходит с политической сцены „политика доверия“, сходит, чтобы никогда уже более не обморочить ни России, ни Европы. Вместе с зубатовщиной полицейского социализма убита зубатовщина полицейского либерализма.

И наконец насмерть поражен умеренный российский либерализм, спекулировавший на истощение абсолютизма в его борьбе с внешними и внутренними врагами и на „безболезненную“ передачу маленькой части государственной власти в руки „земщины“.»

Мартов оказался полностью прав, хотя все, что он предсказал, свершилось не сразу и не скоро. И в свете описанного трудно переоценить роль в этом трагическом повороте судьбы всей России двух наших героев – Витте и Лопухина, действовавших в данный момент совершенно независимо друг от друга.

Но и их деяния не освобождают от ответственности за пролитую кровь традиционно считавшегося виновным честолюбца Гапона, которого в последнее время все больше стремятся превратить в безупречного радетеля за униженных и оскорбленных – этакого ангела с крылышками.

«Кровавым воскресеньем» Россия вступила в новую эпоху – эпоху революции 1905 года. Это утверждение бесспорно в исторической ретроспективе, но в январе 1905 года далеко не все сразу ощутили это.

Эмигрантская пресса немедленно раструбила о начале революции, но в значительной степени это все же было выдачей желаемого за действительное: революционеры уже несколько десятилетий тщетно предсказывали революцию, и никогда раньше она не казалась столь реальной. Вся страна была ошеломлена и подавлена происшедшим.

П.М.Рутенберг был одним из немногих, кто сразу решил, что революция уже началась, и необходимо энергично действовать. Он направил Гапона за границу, дав ему женевский адрес жены Савинкова, а сам, узнав от ее брата московские координаты самого Савинкова, немедленно выехал в Москву разыскивать своего друга.

Савинков, привезенный Рутенбергом в Петербург, убедился, однако, что настоящей революции пока еще нет. Узнав от Швейцера о несостоявшемся покушении Леонтьевой, Савинков, как уже упоминалось, посоветовал ему немедленно произвести какой-нибудь другой террористический акт, а сам вернулся в Москву. Рутенберг же направился вслед за Гапоном за границу.

В правящих кругах также была двойственная оценка происходящего.

С одной стороны, провал ответственных лиц был очевиден, и критики дружно ополчились против явно виновных. Больше всех возмущался, конечно, С.Ю.Витте, которого совсем недавно молва называла закулисным дирижером политики Святополк-Мирского. Министр внутренних дел и сам сознавал свою беспомощность, и подал в отставку еще 4 января. Градоначальник Фуллон подал в отставку 9 января.

С другой стороны, ближайшее окружение Николая II и он сам считали, что ничего особенного в целом не произошло, и достаточно ограничиться персональным усилением исполнительной власти.

Такой исход событий, по-видимому, предвиделся и Лопухиным – главным виновником «Кровавого воскресенья». Гениально рассчитанная комбинация открывала ему путь к реальной власти. Увы, анализ учел не все решающие факторы: цепочка событий, опрокинувших планы Лопухина, происходила в Москве. Последним звеном этой цепи был промах Полторацкого, стрелявшего в Трепова почти в упор на вокзале в Москве 2 января. Именно Трепов, оказавшийся в Петербурге в роковые дни, и подвернулся под руку Николаю II, решавшему, кому же доверить спасение от революционной угрозы.

Дмитрий Федорович Трепов был личностью весьма своеобразной. Вот, например, как описывает свое первое впечатление о нем С.Ю.Витте. Дело происходило еще на похоронах Александра III в 1894 году:

«На Невском проспекте вдруг я /.../ увидел молодого офицера, который при приближении духовенства и гроба скомандовал своему эскадрону: „Смирно“. Но вслед за этой командой „смирно“ он скомандовал еще следующее: „Голову направо, смотри веселей“.

Последние слова мне показались такими странными, что я спросил у своего соседа:

– Кто этот дурак?

На что мой сосед мне ответил, что это ротмистр Трепов»[645].

Совершенно убийственную характеристику Трепову дает А.В.Герасимов, который как раз в январе 1905 года, по инициативе того же Трепова, занял пост начальника Петербургского Охранного отделения:

«Красивой, внушительной наружности, с уверенным взглядом, решительными жестами, твердой походкой, Трепов производил впечатление очень самостоятельного и твердого человека. На самом деле, это впечатление было совершенно ложным: смелости и самостоятельности у него не было никакой. А что касается убеждений, то за ним их просто не водилось. Внутренне крайне нерешительный, неустойчивый, он легко попадал под чужое влияние. Что, действительно, у него было -это личная преданность Государю. Не поколебавшись, он мог отдать свою жизнь за Царя и монархию. Но он не понимал, что нужно делать для защиты их»[646].

С последним заключением Герасимова трудно согласиться: теоретически Трепов был ничуть не менее готов к подавлению революции, чем сам Лопухин; оба они – политические ученики Зубатова. Недаром Зубатов называл именно Трепова (не Лопухина!) не только своим политическим учеником, но и своим alter ego, своим верным и надежным другом.

Зубатов справедливо указывал, что введением Думы, восстановлением университетской автономии, совершенствованием рабочего законодательства Россия в 1905 году обязана прежде всего Трепову. Но общественность связывала его имя не с этими либеральными актами, а с такими выходками, как, например, приказ Трепова от 14 октября 1905 года: «холостых залпов не давать, патронов не жалеть». Так он реагировал на волну забастовок и беспорядков, предшествовавших знаменитому Манифесту 17 октября, вводящему в стране представительное правление; инициатором последнего был и сам Трепов. Даже «Кровавое воскресенье», в котором Трепов не был виновен ни сном, ни духом, каким-то образом тоже связывали с его таинственным влиянием.

Подавление революции требовало твердой воли и мудрых маневров между необходимыми уступками и решительным подавлением беспорядков. В тогдашней России наилучшим обладателем требуемых качеств был П.А.Столыпин, но его выход на общегосударственную политическую арену состоялся позже – весной 1906 года. Бешеный же темперамент Трепова и его стремление доводить до конечного итога каждый свой импульс, рожденный минутным настроением и мгновенной оценкой ситуации, оказались совершенно неуместными для государственного управления в 1905 году. Государственный корабль, ведомый Треповым, шел не твердым курсом, а со страшной силой швырялся из стороны в сторону.

Однако Трепов пользовался неограниченным доверием великого князя Сергея Александровича и его жены Елизаветы Федоровны.

Нет ничего удивительного в том, что 11 января 1905 года была учреждена новая должность – генерал-губернатора Петербурга и Петербургской губернии, и на нее назначен Д.Ф.Трепов (решение об этом царь принял накануне).

Неограниченные полномочия Трепова создавали хаос в разделении прав и обязанностей нового центра власти и ее прежних институтов – типичная для России ситуация. Частичное упорядочение было достигнуто назначением Трепова дополнительно и товарищем министра внутренних дел, заведующим полицией, и командиром корпуса жандармов; это произошло 21 мая 1905 года – сразу после Цусимской катастрофы, поднявшей новую волну негодования.

Как только роль Трепова была уяснена общественностью, его стали называть диктатором.

Лопухин, естественно, испытал жесточайший удар. Он пытался защитить и укрепить свое положение, подорванное, как мы помним, еще в декабре 1904 года. В письме в жандармское управление столицы, направленном 14 января, он уже не утверждал, что революционеры готовили решительное выступление на 9 января. В большем соответствии с истиной указывалось, что прошедшие события застали революционеров врасплох, но оказались для них приятным сюрпризом. Предварительно же революционный натиск намечался, якобы, на конец января 1905 года – время окончания студенческих каникул. Теперь же следовало ожидать этих выступлений в еще большей мере.

Лопухин усиленно подчеркивал собственную компетентность и незаменимость. Однако реальный ход событий в январе-феврале 1905 года не очень подтверждал обоснованность этих претензий.

Новый министр внутренних дел А.Г.Булыгин, назначенный 20 января, был выдвинут Треповым. С 1902 до конца 1904 года Булыгин был помощником московского генерал-губернатора (все того же великого князя Сергея Александровича) и по-деловому сотрудничал и с Зубатовым, и с Треповым. В 1905 году Трепов предоставил ему весьма незавидную роль, сосредоточив в своих руках и политическое руководство провинцией в лице губернаторов, и полицейский и жандармский аппарат; до мая 1905 года так обстояло дело фактически, а начиная с мая – и формально.