Кровавое воскресенье 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге

Кровавое воскресенье 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге

До сих пор во многом несправедливо обвиняют императора Николая II в событиях Кровавого воскресенья 1905 года, а советская пропаганда величала его только не иначе, как Николай Кровавый. Хотя большевики позднее сами жестоко расстреляли народную демонстрацию сторонников Учредительного собрания в Петрограде в 1918 году, и это упорно замалчивается до сих пор. В последующий период для всех инакомыслящих в Советском Союзе была создана отлаженная система ГУЛАГ, с которой было трудно ровняться даже каторге царской России. Кто был виноват в этой национальной трагедии?

Часто приходится слышать обвинения Николая II в драматических событиях Кровавого воскресенья 1905 г. (или «позора самодержавия»). Во все времена за все, что происходило в державе, в ответе был «самодержец». Это неписаный закон для главы любого государства. Стоит вспомнить почитателям большевиков, когда вожди «мировой революции» всенародное Учредительное собрание разогнали своим единоличным решением, чем породили начало Гражданской войны в стране. Во времена Ленина и Сталина это стало «в порядке вещей», что теперь хорошо известно из многих опубликованных документов. На совести наиболее «либерального» руководителя советского государства, первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева расстрел протестующего населения Новочеркасска на Северном Кавказе и ряд других грехов. Этот проявляемый пласт «родимых пятен» сторонников твердой власти можно продолжить и во времена М.С. Горбачева: Рига, Тбилиси и др. После развала Советского Союза памятен всем относительно недавний танковый расстрел «псевдодемократами» в Москве «парламента» в Белом доме, что грозило новым пожаром Гражданской войны в России. Каждый из читателей пусть задумается об этих событиях, и прежде, чем что-то осуждать или одобрять с «чужого голоса», лучше самому ознакомиться с архивными документальными источниками и проверить тот или иной факт, а не принимать его только на веру. Особенно важно, если факт связан с периодом истории, который долгое время препарировался большевиками с классовых позиций своей специфической (отличной от подлинного марксизма и социал-демократии) идеологии.

Насколько справедливы были такие обвинения в якобы проявленной жесткости со стороны Николая II, последнего российского «самодержца»?

Напомним ход событий тех роковых дней и заглянем в некоторые документальные источники бывших спецхранов центральных государственных архивов, хотя, по правде сказать, это тема для большой монографии и над ней изрядно «потрудились» советские историки во главе с ИМЭЛ при ЦК КПСС.

1905 год выдался большим испытанием для России, шла Русско-японская война, которая во многом складывалась неудачно и вызывала отрицательную реакцию в стране. Стоит напомнить, что во время войны к довольно радикальным действиям перешли представители новой волны либерализма, состоявшие в подавляющем большинстве из демократически настроенной интеллигенции. Была создана нелегальная организация «Союз освобождения». На страницах его (Союза) печатного органа «Освобождение» часть либералов, во главе с П.Н. Милюковым, стала высказываться за поражение царизма в Русско-японской войне, считая, что военное поражение, как в Крымской войне при Николае I, ослабит царизм и заставят его перейти к долгожданным демократическим реформам. Все познается в сравнении. Невольно задаешься вопросом: «Что было бы с такими людьми во времена Сталина?!» В конце сентября — начале октября 1904 г. в Париже состоялось первое нелегальное совещание революционных и либеральных партий Российской империи. Это активизировало их совместную подрывную деятельность в борьбе с основами государственного строя. В этом «революционном процессе», как удалось позднее выяснить, участвовали деньги некоторых ведущих банковских домов Соединенных Штатов и Западной Европы, а также непосредственно воюющей против Российской империи Страны восходящего солнца — Японии.

Стоит напомнить, что в Санкт-Петербурге функционировало легальное общество фабрично-заводских рабочих, во главе которого стоял отец Георгий Гапон, священник церкви при пересыльной тюрьме «Кресты». В начальный период своей деятельности Георгий Аполлонович Гапон (1870–1906) придерживался монархических принципов. Как впоследствии оказалось, этот человек был недюжинным демагогом и весьма неразборчивым в средствах для достижения своих целей. Он призывал рабочих законным путем добиваться улучшения своего положения. В 1903 г. при поддержке начальника Особого отдела Департамента полиции, полковника С.В. Зубатова (1864–1917) он организатор «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», тайный агент охранного отделения. Если в ноябре 1903 года в организации Гапона состояло 30 человек, то в конце мая 1904 года — 750 человек, а к осени этого же года — уже 1200 человек [201]. Начиная с 1904 г. он все более сближался с левыми кругами. Гапон, как выяснилось, одновременно сотрудничал и с охранкой, и с эсерами. Он имел значительное влияние на рабочих, среди которых вел «духовные» беседы, а порой осуществлял откровенную антиправительственную пропаганду.

По воспоминаниям известного на тот момент жандармского полковника В.Ф. Джунковского, история этого дела была такова: «В Петербурге же движение это пошло шире и дальше благодаря тому, что во главе этого движения стал ловкий, пронырливый человек — священник Петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон, который уже несколько лет назад занялся изучением быта рабочих, главным образом Путиловского завода. Он посещал их квартиры, расспрашивал о нуждах, помогал им и постепенно приобрел доверие рабочих масс, являясь часто ходатаем за них перед заводской администрацией и петербургским градоначальником. Он был отличный проповедник и оратор, что тоже усиливало его влияние. Одновременно с этим он втерся в доверие петербургского градоначальника генерал-адъютанта Фуллона, благодаря чему ему удалось учредить Общество фабрично-заводских рабочих г. Петербурга и самому стать во главе этого общества. Устав этого общества был утвержден законным порядком и имел целью удовлетворение духовных и умственных интересов рабочих и отвлечение их от влияния преступной пропаганды.

Сначала это общество не выходило за пределы своего устава, но постепенно стало выходить из рамок, и когда 2 января правление Путиловского завода уволило 2 рабочих, то депутация от рабочих с Гапоном во главе обратилась к правлению с требованием, сводящимся, главным образом, к увольнению одного мастера, возвращению уволенных рабочих, установлению восьмичасового рабочего дня и новой расценки по добровольному соглашению с комиссией из выборных рабочих. Правление ответило, что вопрос о восьмичасовом рабочем дне зависит от Министерства финансов, а вопрос о повышении платы будет внесен в общее собрание акционеров. Это не удовлетворило рабочих, и они объявили забастовку» [202].

Гапоном и его сотоварищами была организована серия забастовок — сначала экономических, но быстро переросших в чисто политические. Случилось так, что 3 января 1905 года крупный Путиловский завод (работавший на оборону) забастовал. Рабочие требовали 8-часового рабочего дня и установления минимума заработной платы. «Гапоновское общество» сразу взяло на себя руководство забастовкой; его представители, с Гапоном во главе, организовали стачечный комитет и фонд помощи бастующим. Уже 5 января 1905 года бастовало несколько десятков тысяч рабочих, и на многих заводах и фабриках, которые часто угрозами и расправами, заставляли других проявлять «пролетарскую солидарность». Организаторы имели скорый успех, вызвав под популярными лозунгами «борьба за правду», «за рабочее дело» почти всеобщую забастовку петербургских рабочих, так как семена раздора упали на благодатную почву всеобщего народного озлобления против «буржуев» и местных властей. К 8 января 1905 года бастовало уже до 200 заводских предприятий и типографий, а также и железные дороги Петербургского узла. Георгий Гапон и его окружение резко и неожиданно ловко повернули движение на политические рельсы. Отец Гапон выдвинул провокационную идею похода к Зимнему дворцу и непосредственного обращения народа к царю-батюшке как носителю верховной власти. Он хорошо знал, что Николая II не было в столице (он был в Царском Селе) и что во дворце находился только великий князь Сергей Александрович, противник всяких уступок. Гапон и его окружение знали, что официальный закон категорически запрещал приближаться к центральной резиденции царя демонстрациям. Тем не менее они сознательно повели массы народа на столкновение с вооруженной силой, поставленной охранять порядок.

Великий князь Владимир Александрович (1847–1909), главнокомандующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа, 6 января 1905 года вечером отдал распоряжение привести войска в столице в повышенную боевую готовность. Был организован военный штаб, который он сам возглавил. Весь Петербург был поделен на восемь секторов, во главе каждого был поставлен отдельный военный начальник. Из окрестных мест подтягивались дополнительные войсковые части. Министр финансов В.Н. Коковцов (1853–1943) во избежание обвала во время войны ценных российских бумаг на мировом рынке убедил всех не вводить официального военного положения в столице.

Петицию к царю священнику отцу Гапону помогали составлять социал-демократы. Содержание ее ясно свидетельствует, что не могло быть и речи о «порыве народа к своему царю», что пытались изобразить для маскировки провокаторы. Между прочим, в петиции выдвигались среди прочего и такие требования: «Немедленно повели созвать представителей земли русской. Повели, чтобы выборы в Учредительное собрание происходили при условии всеобщей, тайной и равной подачи голосов». Затем шло еще 13 пунктов, в том числе — все «демократические свободы», ответственность министров «перед народом», политическая амнистия и даже отмена всех косвенных налогов. Перечисление требований кончалось словами, в которых звучали нотки угрозы: «Повели и поклянись исполнить их… А не повелишь, не отзовешься на нашу просьбу, — мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом».

Министр юстиции Н.В. Муравьев (1850–1908) попытался сам провести переговоры с Г.А. Гапоном в своем кабинете. По словам воспоминаний самого отца Георгия, после того как министр юстиции ознакомился с содержанием требований, он «простер руки с жестом отчаяния и воскликнул: “Но ведь вы хотите ограничить самодержавие!”. “Да, — ответил я, — но это ограничение было бы на благо как для самого царя, так и его народа. Если не будет реформ свыше, то в России вспыхнет революция, борьба будет длиться годами и вызовет страшное кровопролитие… Пусть простят всех политических и немедля созовут народных представителей”» [203]. После такого однозначно прозвучавшего ультиматума переговоры были прерваны. Держа данное слово чести, министр Н.В. Муравьев отпустил с миром священника-провокатора.

Власти столицы были застигнуты врасплох быстро возникшей опасностью. Причем градоначальник до последней минуты надеялся, что Гапон «уладит все дело», так как последний был известен полиции как свой, доверенный человек. Начальник отделения по охране общественной безопасности и порядка в Санкт-Петербурге полковник А.В. Герасимов (1861–1944) позднее признавался в своих воспоминаниях: «И в Департаменте, и в градоначальстве все были растеряны. Гапона считали своим, а потому вначале не придали забастовке большого значения. Когда потом спохватились, было уже поздно… Для власти было два прямых пути: или попытаться раздавить движение, арестовав его вождей и ясно объявив всем, что шествие будет разогнано силой; или убедить царя выйти к рабочей депутации для того, чтобы попытаться по-мирному успокоить движение. Власть не пошла этими путями» [204]. Власти города и правительство до 8 января не знали, что за спиной рабочих заготовлена другая петиция, с экстремальными требованиями. Был отдан полиции приказ арестовать Г.А. Гапона, но его кто-то предупредил, и он скрылся. Единственным способом помешать толпе овладеть центром города была установка кордона из войск на всех главных путях, ведущих из промышленных районов к Зимнему дворцу. Поэтому в центр стягивались войска, казаки получили приказ не пропускать толпы людей, но оружие применять лишь при крайней необходимости. Газеты не выходили с 7 января по причине все той же забастовки рабочих типографий. Однако объявления от градоначальника, предупреждавшие, что массовые шествия запрещены и что участие в них опасно, были расклеены по всему городу вечером 8 января. По словам воспоминаний С.Ю. Витте, меры по противодействию массовым выступлениям народа сводились лишь к тому, чтобы «толпы рабочих не пропускались далее известных пределов, находящихся близ Дворцовой площади. Таким образом, демонстрация рабочих допускалась вплоть до самой площади, но на нее вступать рабочим не дозволялось» [205].

Георгий Гапон и другие руководители рабочего движения весь день 8 января нелегально ездили по городу и на многочисленных митингах призывали народ идти к Зимнему дворцу. Он заявил руководителям движения: «Решено, что завтра мы идем, но не выставляйте ваших красных флагов, чтобы не придавать демонстрации революционного характера. Если хотите, идите впереди. Когда я пойду в Зимний дворец, я возьму с собою два флага, один белый, другой красный. Если Государь примет депутацию, то я возвещу об этом белым флагом, а если не примет, то красным, и тогда вы можете выкинуть свои красные флаги и поступать, как найдете лучшим…» [206].

Как писал позднее один из многих очевидцев публичных выступлений отца Георгия Гапона в этот период: «В таинственно неясных очертаниях развевающейся над толпой рясы, в каждом звуке доносившего хриплого голоса окружающему очарованному людскому морю казалось, что наступает конец, приближается избавление от чудовищных вековых мучений» [207]. Гапон говорил: «Если царь не примет требований рабочих — тогда нет у нас царя».

На самом деле никаких сомнений у отца Георгия Гапона об истинном желании боевиков-эсеров спровоцировать вооруженное столкновение с войсками не было. Позднее он сам на заданный ему вопрос, что должно было случиться, если бы Николай II вышел к народу, ответил: «Убили бы в полминуты, полсекунды» [208].

Позднее в советские времена об январских событиях 1905 года откровенно писал историк революционного движения В.И. Невский: «И большевики, и меньшевики, да и все вообще в Петербурге прекрасно понимали, что может выйти из шествия к Зимнему дворцу в случае, если солдаты начнут стрелять» [209].

Министр внутренних дел князь П.Д. Святополк-Мирский (1857–1914) вечером 8 января созвал срочное совещание. По воспоминаниям министра финансов В.Н. Коковцова: «Это было около 9? часов вечера. Все совещание носило совершенно спокойный характер. Среди представителей Министерства внутренних дел и в объяснениях начальника штаба не было ни малейшей тревоги. На мой вопрос, почему же мы собрались так поздно, что я даже не могу осветить дела данными фабричной инспекции, князь Святополк-Мирский ответил мне, что он думал первоначально совсем не “тревожить” меня, так как дело не имеет вовсе серьезного характера, тем более, что еще в четверг на его Всеподданнейшем докладе было решено, что Государь не проведет этого дня в городе, а выедет в Гатчину, полиция сообщит заблаговременно рабочим, и, конечно, все движение будет остановлено, и никакого скопления на площади Зимнего дворца не произойдет. Ни у кого из участников совещания не было и мысли о том, что придется останавливать движение рабочих силой, и еще менее о том, что произойдет кровопролитие» [210].

Январь 1905 г. был трудным и неспокойным в жизни страны, тем более сообщения с фронта далеко не радовали. По столице распространялись слухи о готовящемся покушении на царя, царицу-мать и молодую царицу. Известно, что в беседе с супругой министра внутренних дел Е.А. Святополк-Мирской вдовствующая императрица Мария Федоровна сетовала, «что ее не пускают в Петербург, потому что как будто бы ее хотят убить…» [211].

Адъютант великого князя Михаила Александровича полковник А.А. Мордвинов на склоне лет отмечал в рукописных воспоминаниях:

«Беспорядки 1905 года начались в виде какого-то тяжелого предзнаменования, до сих пор недостаточно разъяснимым выстрелом из салютационного орудия, картечью по водосвятию на крещенском параде, на котором присутствовал Государь.

В то время я был полковым адъютантом и, вынеся свой кирасирский штандарт из зал дворца, находился в числе адъютантов остальных воинских частей в самой середине сквозной беседки-часовни, устраиваемой ежегодно со времен Екатерины II, как всегда на льду проруби Невы, против Иорданского подъезда Зимнего дворца.

Его Величество и великие князья стояли во время молебствия немного поодаль, налево от знамен и штандартов, довольно заметной издали, отдельной группой. Государыни императрицы, великие княгини и все остальные, собравшиеся на Высочайший выход, смотрели на эту красивую церемонию из окон дворца.

В то время как митрополит погружал святой крест в воду, раздался обычный салют, с верхов Петропавловской крепости и из полевых орудий батареи гвардейской конной артиллерии, находившей около Биржи. Одновременно со звуком салюта мне послышалось какое-то шуршание по льду, небольшой треск сверху, и я почувствовал, как что-то пронеслось около меня.

Я поднял невольно глаза наверх, думая, что это, вероятно, падают обломки от неудачно пущенной ракеты. Но никаких обломков я не заметил, как не заметил никакого смущения и среди остальных — молебствие продолжало совершаться в прежнем, торжественном порядке.

Государь спокойно приложился к кресту и неторопливо, своей обычной походкой, обошел вместе с митрополитом окропляемые знамена и штандарты.

Лишь по окончании всей церемонии, когда мы возвращались обратно во дворец, я заметил к моему изумлению, несколько окон в нем разбитых, а поднимаясь по дворцовой лестнице вместе с другими, услышал как кто-то, волнуясь, говорил: “Какое чудо, что мы все остались живы… ведь по нас стреляли самой настоящей боевой картечью, а поранили только глаз одного городового, да говорят пробили знамя морского корпуса… Воображаю, какой переполох должен был быть в залах у дам…”.

Действительно, это было чудо, так как иначе назвать его нельзя.

Возвращаясь с выхода, домой, я прошел осмотреть беседку на Иордании. Весь низ ее, около льда, был густо изрешечен картечными пулями. Очень много из них попало и в верхнее строение часовни, в купол, а также и в средние окна дворца. Как при таком густом и широком разлете картечи не оказалось ни одного попадания ни в находившееся внизу у льда духовенство, ни в стоявших в середине беседки людей, ни в образа около купола, приходится объяснить лишь одним Промыслом Божиим.

В дворцовых залах, полных народа, также никто не пострадал и особого смятения, благодаря звуку салюта, заглушившего звон разбитых стекол, не произошло. Картечные пули, достигнув дворца, видимо, были уже на излете и, пробив стекла, упали у самых окон; лишь немногие из них докатились до середины Николаевского зала. /…/

Великий князь [Михаил Александрович], рассказывая мне о полном спокойствии, проявленном Государем, сам был, видимо, очень удручен. Ведь стреляла в нас, благодаря какому то, если не несчастному, то, во всяком случае, совсем непонятному случаю боевым снарядом, одна из батарей той Гвардейской конноартиллерийской бригады, где Государь и сам великий князь проходили свою учебную службу, и этот выстрел не только мог сказаться громадным несчастьем на многих присутствовавших на молебне, но несмотря на благополучный исход, сулил, конечно, и очень суровую кару хорошо знакомым ему офицерам.

Но мысль о каком-либо заранее задуманном, злоумышленном покушении ни мне, ни ему, ни, судя по его словам, Государю не приходила тогда в голову — настолько она казалась чудовищной по отношению к этой преданной, избранной части гвардейских войск, куда поступали офицеры, лишь отлично окончившие Пажеский Корпус.

Командиром батареи был тогда полковник Давыдов, а офицерами — Карцев, Колчаков и, кажется, братья Рот. В чем-либо предумышленном этих офицеров, конечно, нельзя было подозревать, а лишь прислугу, из нижних чинов, непосредственно соприкасавшихся с орудиями. /…/

Так, судя, конечно, лишь по официальным сведениям, оказалось и в действительности. Было назначено следствие, установившее, что во время происходивших накануне учебных занятий в одном из орудий, якобы по небрежности, был забыт боевой снаряд с картечью, и это же орудие, не осмотренное предварительно, как и все остальные, офицерами, было отправлено на салютационную стрельбу в день Крещения. Для меня непонятным осталось все-таки то, что орудие это было наведено совершенно точно именно на часовню Иордани, но, не будучи артиллеристом, я не знаю, в каком направлении обыкновенно устанавливаются орудия, в подобных случаях, для салюта. Еще более преступным и уже совершенно неправдоподобным представляется мне, то обстоятельство: как можно было заряжать орудие для салютационной стрельбы и не заметить, что в нем уже находилась картечь.

Командира и офицеров батареи судили, всех разжаловали в рядовые, но вскоре они были прощены и переведены теми же чинами в армию, что вызвало большое неудовольствие в полевой (армейской) артиллерии. Понесла ли какое-нибудь наказание прислуга орудия — я не знаю, а в ее поступках, по-видимому, и заключалась вся тайна.

Об этом случае много и оживленно толковали в военной среде, указывали на недоговоренность и промахи следствия, на работу в войсках революционеров, но наступившие вскоре новые волнующие события заставили забыть и о нем» [212].

Имеется еще одно свидетельство генерала Н.А. Епанчина (1857–1941) на этот для всех неожиданный инцидент:

«В самом начале этого злополучного года, 6 января, в день Крещения, произошло печальное событие, кажется, до сих пор не выясненное окончательно. В этот день, как всегда, после литургии в соборе Зимнего Дворца состоялся крестный ход на Неву, на Иордань, для великого освящения воды. Так как в церемонии участвовали пажи, то и я должен был находиться на Иордани. Во время водосвятия я стоял в трех шагах за Государем. Когда митрополит опустил св. крест в воду, начался, как полагается, салют из орудий Петропавловской крепости и из полевых орудий, стоявших у здания биржи на Васильевском острове. Во время салюта мы услышали звон разбитых стекол в окнах Зимнего Дворца, и у моих ног на красное сукно упала круглая пуля; я ее поднял — это была картечная пуля, величиной как крупный волошский орех. Государь проявил и на этот раз полное самообладание.

Когда мы возвращались во дворец, я показал пулю великому князю Сергею Михайловичу, как артиллеристу, и он сказал мне, что это учебная картечь и не понятно, как она могла попасть в орудие, так как салют производится холостыми зарядами. Оказалось, что выстрел был произведен гвардейской конной батареей, которой командовал полковник Гаспарини» [213].

В воспоминаниях генерала П.Г. Курлова (1860–1923) также отмечен этот странный случай:

«Для царской семьи этот год начался зловещим предзнаменованием, 6 января, во время Крещенского водоосвящения, из одного из орудий гвардейской конной артиллерии, выстроенных около здания биржи, для производства салюта, последовал выстрел картечью, осыпавшей помост, на котором был Государь Император и царская семья, и Зимний дворец. Расследование показало небрежность со стороны подлежащего военного начальства, и дело было отнесено к случаю, хотя “случайность” такого выстрела требует очень сильного воображения, и несомненно, что в самой батарее или среди близких к ней людей были члены революционных партий, знавшие обычную халатность в этой части войск и ее воспользовавшиеся» [214].

Засвидетельствовали этот исключительный случай не только военные. Так, например, писатель и историк Сергей Александрович Нилус (1862–1929) пишет об этом событии в своей книге «На берегу Божьей реки» с некоторым оттенком мифотворчества, рассчитанного на массового читателя. Сравним тексты:

«6 января 1905 года на Иордане, у Зимнего дворца при салюте из орудий от Петропавловской крепости одно из орудий оказалось заряженным картечью, и картечь ударила по окнам дворца, частью же около беседки на Иордане, где находилось духовенство, свита Государя и сам Государь. Спокойствие, с которым Государь отнесся к происшествию, грозившему ему смертью, было до того поразительно, что обратило на себя внимание ближайших к нему лиц. Он, как говорится, бровью не повел и только спросил:

— Кто командовал батареей?

И когда ему назвали имя, он участливо и с сожалением промолвил, зная, какому наказанию должен подлежать командовавший офицер:

— Ах бедный, бедный (имярек), как же мне жаль его!

Государя спросили, как подействовало на него происшествие. Он ответил:

— До 18-го года я ничего не боюсь.

Командира батареи и офицера (Карцева), распоряжавшегося стрельбой, Государь простил, так как раненых, по особой милости Божией, не оказалось, за исключением одного городового, получившего самое легкое ранение. Фамилия же городового была — Романов».

Известная генеральша А.В. Богданович (хозяйка светского влиятельного салона в Петербурге), узнав 6 января новость, записала в дневнике:

«Сегодня во втором часу был телефон от Зилоти (правильно, С.И. Зилоти помощник начальника Главного морского штаба. — В.Х. ) с сенсационной новостью, что во время Иордани, в ту минуту, когда митрополит погружал крест в воду, раздался обычный пушечный салют, и оказалось, что одна из пушек, которые стреляли, была заряжена картечью. Одна пуля ранила городового, затем были разбиты два стекла в окнах Зимнего дворца. Царь в это время находился в павильоне, где совершалось богослужение, царицы сидели у окна во дворце. Царь немного растерялся, а царицы не поняли, в чем дело.

Говорят, что в эти дни в Петербурге шел слух, что 6-го будет покушение на царя, а если оно не удастся, то будет 12 января. Говорят, что из Швейцарии уехали сюда анархисты с целью убить царя. Оказывается, что выстрел был из пушки конной артиллерии…

Вчера нам говорили, что по городу идет слух, что три бомбы готовы — для царицы-матери, вел. кн. Сергея и вел. кн. Алексея. Другая версия, что царица-мать и вел. кн. Владимир против царя, хотят его устранить» [215].

В зарубежных изданиях это происшествие нашло отражение порой в самых невероятных подробностях. Английская известная писательница Э. Тисдолл в своей утрированной манере повествования отметила:

«Церемония Водосвятия подходила к концу. У высокого окна Зимнего дворца стояли Императрица, Вдовствующая Государыня и их фрейлины. Раздался орудийный салют. Стреляли пушки Петропавловской крепости, что на противоположном берегу Невы. Неожиданно послышался жуткий свист, за ним грохот разрыва. Окно дворца окутало облако дыма и пыли. Посыпались стекла, в лица пахнуло ледяным ветром. Снаряд разорвался под самым окном.

Никто не был ранен, потому что снаряд угодил в кладку между первым и вторым этажом. Поскольку для салюта использовались лишь холостые снаряды, не оставалось никакого сомнения в том, что среди гвардейских артиллеристов находились революционные элементы» [216].

Любопытно выяснить реакцию императора Николая II на эту нештатную ситуацию. В частности, в его дневнике было записано за эти дни:

«6-го января. Четверг.

До 9 час. поехали в город. День был серый и тихий при 8° мороза. Переодевались у себя в Зимнем. В 10? пошел в залы здороваться с войсками. До 11 час. тронулись к церкви. Служба продолжалась полтора часа. Вышли к Иордании в пальто. Во время салюта одно из орудий моей 1-й конной батареи выстрелило картечью с Васильевского острова и обдало ею ближайшую к Иордании местность и часть дворца. Один городовой был ранен. На помосте нашли несколько пуль; знамя Морского корпуса было пробито. После завтрака принимали послов и посланников в Золотой гостиной. В 4 часа уехали в Царское. Погулял. Занимался. Обедали вдвоем и легли спать рано.

7-го января. Пятница .

Погода была тихая, солнечная, с чудным инеем на деревьях. Утром у меня происходило совещание с д. Алексеем и некоторыми министрами по делу об аргентинских и чилийских судах. Он завтракал с нами. Принимал девять человек. Пошли вдвоем приложиться к иконе Знамения Божьей Матери. Много читал. Вечер провели вдвоем.

8-го января. Суббота.

Ясный морозный день. Было много дела и докладов. Завтракал Фредерикс. Долго гулял. Со вчерашнего дня в Петербурге забастовали все заводы и фабрики. Из окрестностей вызваны войска для усиления гарнизона. Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется в 120 000 ч. Во главе рабочего союза какой-то священник — социалист Гапон. Мирский приезжал вечером для доклада о принятых мерах.

9-го января. Воскресенье .

Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь» [217].

В то время когда император находился в Царском Селе, в Петербурге произошли кровавые столкновения. Великий князь Владимир Александрович (главнокомандующий войсками гвардии и Санкт-Петербургского военного округа) отдал приказ 9 января о пресечении беспорядков в столице. Полиция и войска при разгоне демонстраций применили оружие. Всего в этот день погибли 96 и были ранены 334 человека [218]. Позднее до 27 января из числа раненых скончалось еще 34 человека (в том числе один помощник пристава). Итак, по документальным данным, всего было убито 130 человек и около 300 ранено [219]. Такими печальными последствиями завершилась провокационно спланированная акция социалистов-революционеров, которая породила бунтарские настроения по всей стране.

Накануне событий (8 января 1905 года) великий князь Константин Константинович с тревогой записал в дневнике:

«8 числа ни одна газета не вышла — везде перестали работать. Из окрестностей Петербурга вызваны войска. Ожидают, что в воскресенье десятки, если не сотни, тысяч рабочих соберутся на площади перед Зимним дворцом, чтобы заявить свои требования самому Государю. Но он в Царском [Селе]. Мне кажется, что власти потеряли голову» [220].

Великая княгиня Ксения Александровна тоже отразила свое беспокойство в дневниковой записи:

«8 января. Суббота. — Петербург .

Встали около 9 ч. Утром писала, читала /…/. Сегодня газет нет, типографии тоже закрылись! Забастовка принимает грандиозные размеры, и чем все это кончится, Бог знает. — Из Петергофа вытребованы конно-гренадерский и л[ейб] драгунский полки. Была у меня кн. Грузинская, рассказывала всякие ужасы! /…/ Миша приехал из Гатчины, Дина была. Позже пришли Фогель и Соня. Болтала с последней. Ольга увлекается выжиганием по дереву! Миша говорит, что уже меньше поездов ходит и, вероятно, движение скоро совсем прекратится. У Пети трещит голова /…/. Обедали в Аничкове [дворце]. У Мама застала гр. Воронцова. Он приехал просить, чтобы она завтра уехала с утра в Царское [Село], т. к. ждут на улицах беспорядков и говорят, что рабочие в числе нескольких тысяч с семьями собираются придти к Аничкову [дворцу] с челобитной. Она страшно недовольна, спласирована в высшей степени и находит, что это вздор и глупо, но все же уступила общим просьбам! Нечего сказать, хорошие времена!» [221].

9 января было воскресеньем. Участники шествия с утра выступили из отделов «гапоновского общества» (расположенных в разных частях города) с расчетом, чтобы сойтись к двум часам у Зимнего дворца. Некоторые шествия представляли собою толпу в несколько десятков тысяч человек; многие несли портреты царя и иконы. Всего в них участвовало до трехсот тысяч [222].

По воспоминаниям Г.А. Гапона можно представить картину того воскресного утра:

«Я подумал, что хорошо было бы придать всей демонстрации религиозный характер, и немедленно послал несколько рабочих в ближайшую церковь за хоругвями и образами, но там отказались дать нам их. Тогда я послал 100 человек взять их силой, и через несколько минут они принесли их. Затем я приказал принести из нашего отделения царский портрет, чтобы этим подчеркнуть миролюбивый и пристойный характер нашей процессии. Толпа выросла до громадных размеров… “Прямо идти к Нарвской заставе или окольными путями?” — спросили меня. “Прямо к заставе, мужайтесь, или смерть, или свобода”, — крикнул я. В ответ раздались громовое “ура”. Процессия двигалась под мощное пение “Спаси, Господи, люди Твоя!”, причем когда доходили до слов “императору нашему Николаю Александровичу”, то представители социалистических партий неизменно заменяли их словами “спаси Георгия Аполлоновича”, а другие повторяли “смерть или свобода”. Процессия шла сплошной массой. Впереди меня шли мои два телохранителя…» [223].

Когда шествие от Нарвской заставы во главе с самим отцом Гапоном подошло к Обводному каналу, путь ему преградила цепь солдат. Толпа, несмотря на предупреждения, двинулась вперед, подняв плакаты: «Солдаты, не стреляйте в народ». Дан был сначала холостой залп. Толпа продолжала идти. Тогда был дан боевой залп. Несколько десятков человек было убито или ранено. Гапон скрылся, предоставив толпу самой себе, которая в беспорядке отхлынула назад. После трагических событий отец Георгий Гапон был лишен сана, бежал за границу, где активно вращался в революционных эмигрантских кругах. Выпустил книгу «История моей жизни».

В этот день в других районах столицы (Васильевский остров, Выборгская сторона) происходило то же, что у Нарвской заставы: демонстранты доходили до кордона войск, отказывались разойтись, не отступали при холостых залпах и рассеивались, когда войска открывали огонь на поражение. Молва тотчас же приумножила число жертв. По окончательной официальной сводке, было убито 130 человек и ранено несколько сот. Но дело было не столько в числе жертв, а в самом факте массового народного движения против власти в военное время, столкновения толпы с войсками на улицах Петербурга.

Эти события получили и большой международный общественный резонанс. Так, например, в воспоминаниях княгини Ю.Ф. Кантакузиной, внучки президента США, указывается: «Впоследствии я узнала, что мои родители всерьез озабочены происходящим в России, поскольку все нью-йоркские газеты писали о Кровавом воскресенье крупными буквами, сообщалось, будто около 50 тысяч человек было убито, и Нева покраснела от крови! По правде говоря, я никогда не слыхала, чтобы в эти дни беспорядков было убито больше 285 человек» [224].

Трагичный для Российской империи день, вошедший в анналы истории под наименованием «Кровавое воскресенье» (или «позор самодержавия»), нашел отражение в дневнике великого князя Константина Константиновича:

«9 января. — Мраморный дворец.

На Путиловском, Невском и некоторых других заводах рабочие не только забастовали, но тысячными толпами ходили по улицам, требуя от рабочих других заводов, фабрик, мастерских, типографий и пр., чтобы и там прекратили работы, грозя в противном случае насилием. Нежелание рабочих этих заведений согласиться на требования путиловских не помогало, и полицией было сделано распоряжение, закрывать мастерские во избежание побоища. Не думаю, чтобы такая уступчивость была целесообразна. То же было и с типографией Академии наук. Только я потребовал от полиции письменного заявления о необходимости прекратить работу, как того требовало нахлынувшая толпа забастовавших» [225].

Старшая родная сестра царя, великая княгиня Ксения Александровна также сделала пространную поденную запись:

«9 января. Воскресение. — Петербург .

Вот уж денек! Бог знает, что здесь творится. Город на военном положении, по улицам — патрули и разъезды, всюду войска. Из Пскова пришла 24-я дивизия на подмогу. Главная задача была, чтобы не пустить толпу на Дворц[овую] площ[адь] и набережную, и это было достигнуто, но пришлось стрелять преображ[енцам] по толпе из арки, т. к. они не слушались. — Они непременно хотели придти к Зимнему [дворцу], видеть Ники, но т. к. их не пускали туда, то разные темные субъекты объясняли народу, что царь их больше слушать не хочет, он не на их стороне, надо покончить с казнокрадами, это их вина, надо бить, душить и т. д. Такую речь Петров (ездовой) сам слышал. В это же время проезжал какой-то генерал, его остановили и избили. (Все это было на Морской.) Мы были у обедни, потом завтракали Couple, сестра Соф[ьи] Дмитр[иевны], Ueptain и Фогель. Болтали после. Потом Клопов влетел, читал нам письмо, кот[орое] он написал Ники, говорит, что надо что-нибудь сделать, чтобы остановить все это, даже следовало бы Ники принять депутацию от рабоч[их] самых спокойных, что бы они [могли] высказать ему лично свою просьбу. Это произвело бы впечатление, как на них, так и на скверный элемент, закрыло бы им рты. Эти бедные люди слепы, оружие в руках революционного элемента, который пустил все средства в ход, играя самыми лучшими святыми чувствами. Во главе этого движения стоит священник, ужаснейший мерзавец Гапон, кот[орый] тоже участвовал в беспорядках, с крестом в руках! Его окружили плотной стеной и его никак не могли схватить. Стреляли в нескольких местах на Васильевск[ом] острове (там было хуже всего и даже в одном месте была устроена баррикада!). За Нарвской заставой, у Дворц[овой] площ[ади], на полицейском мосту и т. д. Я должна была ехать к М[арии] П[авловне], но меня не пустили! Говорили страшно много по телефону с Георгием [Михайловичем], Минни и др. К чаю пришли Секрелиц и Фогель, потом дети нас пригласили смотреть волшебный фонарь. Очень много писала. Обедали одни, потом пришли Шотелин, Соф[ья] Дмитр[иевна] с Сережей, страшно много рассказывали. Борис Шер[еметев] (они приехали от них) участвовал в усмирении толпы и вернулся домой под ужасным впечатлением. Ужас, что говорилось среди этих людей, они прямо кричали, что Государя им не надо и его нет и т. д. Солдаты были так обозлены, что их с трудом можно было сдерживать. Ольга [Александровна] тоже в Царском [Селе] и там осталась на ночь. Сидела почти до 12 ч.» [226].

На следующий день великий князь Константин Константинович в своем дневнике уточнял ход произошедших трагических событий в столице:

«10 января. — Петербург .

Слухи, ходившие по городу, о том, что 9 числа стачечники или рабочие намереваются собраться на Дворцовой площади, чтобы подать прошение Государю, оправдались. Приняты были меры: пехота и конница оберегали подступы к дворцу. После полудня густые толпы народа хлынули к дворцу; войска их задерживали, и в некоторых местах были даны залпы. Я слышал, что священник Георгий Гапон, стоящий во главе разрешенного год назад “Общества заводских и фабричных рабочих”, оказался явным революционером. От деятельности, направленной к улучшению быта рабочих, “Общество” перешло к политической агитации. Говорят, о[тец] Гапон или схвачен или даже убит. Утром казалось на улицах спокойно. Поехал в санях в Главное управление. Действительно, ничего подозрительного не было заметно. Думал, что на приеме никого не будет, однако пришли. Когда собрался ехать домой, сказали, что на улицах опять появляются толпы и может быть не безопасно. Особенно неприятно военным — их оскорбляют и словами, а иногда и действием. Взял с собой Риттиха, который за меня тревожился; мы надели шашки наверх пальто и поехали вместе в санях. Добрались до дому вполне благополучно. Потом уже не выходил и не выезжал» [227].

Вскоре был отправлен в отставку министр внутренних дел П.Д. Святополк-Мирский и уволен петербургский градоначальник И.А. Фуллон, назначено официальное расследование. В какой-то степени пострадал дядя царя великий князь Владимир Александрович (1847–1909). Он с 1884 года командовал войсками гвардии и столичным военным округом, нес ответственность за произошедшие кровавые события и в итоге под давлением общественного мнения и других обстоятельств подал прошение об отставке. Император Николай II принял его отставку 25 октября 1905 г.

События 9 января 1905 года произвели большое негативное впечатление по всей стране и за ее пределами. Рабочие массы начали прямые враждебные действия против властей. Партия революционеров, особенно в лице эсеров, воспользовалась провокацией, повлекшей трагические события, чтобы усилить антиправительственную пропаганду. Царское правительство в ответ усилило репрессии. Губернатором Петербурга был назначен Д.Ф. Трепов (1855–1906) — человек твердый и преданный Государю. Забастовка стала постепенно прекращаться, но газеты вышли только 15 января. Когда была получена телеграмма из Парижа о том, что японцы открыто хвастаются волнениями, вызванными на их деньги, этому не захотели верить даже такие правые газеты, как «Новое время» и «Гражданин».

Император Николай II поручил новому генерал-губернатору столицы Д.Ф. Трепову собрать делегацию из рабочих разных заводов и 19 января принял ее, выразив в речи свое отношение к происшедшему:

«Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины, — сказал Государь. — Стачки и мятежные сборища только возбуждают толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли, и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Много надо улучшить и упорядочить. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах — преступно…» [228].

Государь в то же время распорядился отпустить 50 000 золотых рублей на пособия семьям пострадавших в трагических событиях 9 января и поручил созвать сенатору Н.В. Шидловскому (1843–1907) правительственную комиссию для выяснения «причин недовольства рабочих Санкт-Петербурга», а также их насущных нужд, при участии в ее деятельности выборных из среды рабочих.

В воспоминаниях генерала П.Г. Курлова, в то время курского губернатора, а позднее товарища (заместителя) министра внутренних дел, имеются такие строки:

«Стрельба в рабочих 9 января 1905 года тоже не может быть поставлена в вину Государю. Он не знал об их намерениях и желаниях, Он не знал, что не перед рабочими, в своем кабинете находился начальник столицы — с. петербургский градоначальник, генерал Фуллон, а перед рабочими стояли вооруженные войска, обязанные по долгу службы и в силу закона не подпускать к себе толпы ближе 50 шагов без употребления оружия.

Действием Государя было увольнение градоначальника от должности за прямое неисполнение им своего долга лично встретить толпу, выяснить желания рабочих масс и их истинное настроение для верноподданнического затем о сем доклада.

Нельзя требовать от Императора, чтобы Он заменял в таком случае Собою градоначальника. Жизнь Его была слишком драгоценна для государства, и, можно сказать, далеко не находилась в безопасности, особенно после “случайного”, за три дня до 9 января, выстрела одного из орудий гвардейской конной артиллерии картечью по помосту, где находились Государь и Августейшая семья во время Крещенского водоосвящения. /…/

Когда в 1905 году Россия, в чаянии успеха революции, была залита кровью и освещена заревом пожаров помещичьих усадеб, военные суды были введены по инициативе покойного П.А. Столыпина, которому, по незабвенному его выражению, нужна была великая Россия , Государю Императору представлялись еженедельно сведения о количестве смертных приговоров, и каждый раз, возвращаясь с Всеподданнейшего доклада, П.А. Столыпин передавал мне о том, какое удручающее впечатление производят на Государя эти сведения, а также непременное требование, чтобы были приняты все меры к сокращению случаев предания военному суду и к ограничению числа губерний, объявленных на особом положении, где эти суды могли применяться. /…/

Государь Император, безусловно, отклонял от себя утверждение смертных приговоров, и я не знаю ни одного случая, когда обращенное к Его Величеству ходатайство о помиловании было бы Монархом отклонено.

Все изложенное было, конечно, прекрасно известно главарям революционных партий и представителям революционной прессы еще до революции и, конечно, не могло оставлять никаких сомнений у этих лиц и их присных после февраля 1917 года, когда для них не было уже ничего тайного и в их руках были все самые секретные документы. Но ложь и клевета до революции признавались ими как средство для борьбы против ненавистного режима, а после одержанной победы были проявлением бессмысленной мести к падшему Российскому Самодержцу мелких людишек, дорвавшихся до власти» [229].

Георгий Гапон, бежавший вскоре после Кровавого воскресенья за границу, выпускал под руководством эсеров отчаянные воззвания к народу. В одном из революционных нелегальных изданий после посылаемых проклятий по адресу «зверя-царя», «шакалов-министров» и «собачьей своры чиновников» Гапон призывал во время тяжелой Русско-японской войны: «Министров, градоначальников, губернаторов, исправников, городовых, полицейских стражников и шпионов, генералов и офицеров, приказывающих в вас стрелять, убивайте… Все меры, чтобы у вас было вовремя настоящее оружие и динамит, знайте, приняты… На войну идти отказывайтесь… По указанию боевого комитета восставайте…» [230].

Мы сегодня все хорошо знаем, чем окончились эти события. Все-таки стоит напомнить, что Георгий Гапон был амнистирован в октябре 1905 года. Он вскоре вернулся в столицу Российской империи, но был заподозрен революционерами в давнем сотрудничестве с полицией; повешен в 1906 году эсером П.М. Рутенбергом и рабочими-дружинниками на даче в Озерках под Петербургом в Финляндии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.