2.4. Первое марта 1887 года.

2.4. Первое марта 1887 года.

Этот, казалось бы, знаменитый революционный подвиг, был освящен участием и героической гибелью старшего брата Ленина.

Но, если разобраться, в советские времена о нем публиковалось крайне мало[134] – помимо ставших стандартными скупых хрестоматийных строк (вроде: «Мы пойдем другим путем!»). Так было совсем не случайно: если приглядеться, то слишком уж заметны в этой истории моменты, которые не подлежали канонизации!

Данный эпизод истории революционного движения в России оказался исключительным по целому ряду обстоятельств.

Абсолютно все участники этой революционной акции появились как бы ниоткуда и исчезли как бы в никуда – никто из них не был участником революционной борьбы предшествующих лет и практически никто из уцелевших не вернулся в российское революционное движение впоследствии (о поляках, участвовавших в событиях 1887 года – разговор особый). Это было очень странно: для российского революционного движения характерны долгожители, участвовавшие в революции всю свою жизнь: Николай Чайковский, Марк Натансон, Вера Засулич, Екатерина Брешко-Брешковская, Георгий Плеханов, Вера Фигнер, Прасковья Ивановская и многие-многие другие.

Это был, по существу, такой стандартный для этой публики способ существования – и пребывание в постоянной оппозиции к правительству, и соответствующая организация собственного быта, а революция постепенно становилась для многих из них весьма призрачным и ни к чему не обязывающим миражем: события 1917 года, когда большинство многолетних революционеров потеряло всякую ориентировку и оказалось выброшено из политики, подтвердили это с полной ясностью; если для чего-то революционеры и были полезны, то, во всяком случае, не для революции!

Однако до революции даже десятилетия заключения в каторжных тюрьмах могли таких людей физически убить, свести с ума, лишить здоровья и жизненных сил, но не заставить отказаться от собственного пути – за редчайшими, хотя и чрезвычайно любопытными и поучительными исключениями. При этом для каждого или каждой из них характерны сюжеты, не только непростые по житейской фабуле, но и примечательные по серьезному углублению их жизненных позиций.

Отъявленные террористы разных поколений – та же Вера Засулич, Сергей Кравчинский, Александр Михайлов, Софья Перовская, Андрей Желябов, Степан Халтурин, Михаил Гоц, Григорий Гершуни, Борис Савинков, Егор Созонов, Иван Каляев и другие – далеко не сразу становились террористами, а сначала искали более мягкие формы оппозиционной деятельности и лишь постепенно склонялись к террору как крайнему средству. Менее масштабные люди легче примыкали к террору, но для этого уже была необходима налаженная террористическая организация, имеющая четко сформулированную политическую платформу и определенные традиции. Разумеется, в революционном движении хватало и вовсе случайных, эпизодических персонажей, но на их долю и не пришлись заметные достижения и ярко сыгранные исторические роли.

Кроме того, террористические организации всегда сотрудничали с прочими легальными и нелегальными революционными кругами, получая от них материальную помощь и дружескую поддержку. По существу террористические группы всегда были только частью более широких революционных организаций. Множество разных людей имело отношение даже к знаменитому выстрелу Веры Засулич, целенаправленно и умело закамуфлированному под неудержимый порыв чувств экзальтированной девицы, якобы решившейся на самочинный акт справедливого возмездия. В этом отношении террористы 1887 года также оказались исключением, что мы проиллюстрируем немного ниже.

Вообще серьезные террористические акты возможны только для солидных групп, обладающих достаточными материальными (прежде всего – денежными) средствами и имеющих хорошую организацию с разделением обязанностей: разведчики, контрразведчики, изготовители взрывчатки и других технических средств, непосредственные исполнители, связники, руководители и организаторы, необходимая вспомогательная прислуга и т.д.[135] Террористы-одиночки также существуют в природе, но крайне редко, и, как правило, не способны на удачные и успешные действия – с точки зрения террористов, разумеется.

Единственное исключение в истории царского времени, одновременно подтверждающее общее правило, это – убийство Петром Карповичем министра народного просвещения Н.П.Боголепова в 1901 году.

Внебрачный сын богатого помещика, Карпович участвовал в студенческих волнениях конца века (через это прошло большинство студентов того поколения), за что был исключен из Юрьевского университета и уехал доучиваться за границу. Находясь в Германии, внезапно решился на террористический акт, но никаких террористических организаций тогда не существовало, и он был вынужден действовать самостоятельно: никого не оповестил о своем намерении, вернулся в Россию, беспрепятственно получил прием у министра и застрелил последнего.

«Успеху» содействовали редкие особые условия.

Во-первых, власти утратили почти всякую бдительность к концу двадцатилетия, практически лишенного серьезных террористических выступлений (кроме как раз попытки 1 марта 1887 года); позднее совершить подобное одиночке, не имеющему сообщников, стало просто невозможно.

Во-вторых, Карпович располагал собственными средствами, позволявшими свободно организовывать все его действия; выезжая из Германии, он оставил даже значительную сумму – 1500 рублей, завещав ее на продолжение террористической борьбы[136].

Граф Монте-Кристо или Фантомас в роли политического террориста – это, согласитесь, не может быть обычным явлением; какой-нибудь Уссама бен Ладен – это уже не индивидуалист-одиночка, к тому же – бывший сотрудник ЦРУ (можно подумать, что у этой организации, как и у других, ей подобных, могут быть бывшие сотрудники!).

Подтверждением же общего правила покушение Карповича является потому, что это все же была не удача, а неудача: Карпович собирался убить Николая II, но убедился в невозможности этого, и только с отчаяния остановился на более доступной жертве.

Карпович не был казнен, и позднее, бежав с каторги, примкнул к уже хорошо организованной к тому времени террористической деятельности; в роли помощника легендарного Е.Ф.Азефа он играл скорее комические, чем трагические роли; погиб в 1917 году, возвращаясь из эмиграции – судно, на котором он плыл, было торпедировано немецкой подводной лодкой[137].

Так вот, террористическая группа, готовившая покушение 1 марта 1887 года, является как бы коллективным аналогом Карповича 1901 года – спонтанность возникновения террористических намерений ее участников также труднообъяснимы. Имело место и немаловажное отличие: они не располагали собственными средствами!

К марту 1887 года эта группа существовала около года. Почти никто из участников не имел, как упоминалось, предшествующего опыта участия в организованной революционной деятельности, единственное исключение – И.Д.Лукашевич, который поддерживал до этого связи с революционерами – об этом также подробнее ниже. Поэтому полиция, хотя и приглядывалась к ним (стукачи никогда не дремлют!), но вроде не придавала им особого значения, хотя, сразу вслед за срывом попытки покушения, министр внутренних дел – знаменитый граф Д.А.Толстой – в докладе к царю указал, что двое из заговорщиков – А.И.Ульянов и О.М.Говорухин – находились под негласным надзором полиции[138].

В самом ядре участников вроде бы не оказалось ни одного сотрудника полиции – также редчайшее исключение для революционных организаций!

Все они были людьми очень молодыми, но разными по убеждениям и образу жизни. Одни продолжали рьяно заниматься учебой и наукой в университете, в том числе Александр Ульянов, родившийся в год покушения Каракозова и бывший одним из самых юных среди заговорщиков. Выпускник же Петербургской духовной академии М.В.Новорусский (старший по возрасту – в 1887 году ему исполнилось 26 лет), оставленный при ней в качестве кандидата в профессора по кафедре психологии, готовил к защите диссертацию. Другие тяготели к обычной тогда общественной деятельности – созданию коллективной столовой, библиотеки, помощи неимущим студентам, организации досуга и развлечений и т.д. Совершенно необычайным было то, что почти никто из них, найдя горстку единомышленников, не попытался как-то активизировать революционную деятельность, расширить собственное идейное влияние, приобрести популярность, а заодно невольно обратить на себя внимание полиции. Единственную известную попытку подобного рода предпринял во время летних каникул 1886 года Говорухин, затеяв агитацию казаков на Дону.

Не участвовали они и в руководстве студенческой демонстрацией 17 ноября 1886 года по поводу 25-летия со дня смерти Н.А.Добролюбова: несколько сот демонстрантов прошли по улицам Петербурга, но в конце концов были остановлены и оцеплены полицией. Были произведены аресты совершенно случайно выбранных лиц, наиболее бросавшихся в глаза, которых затем выслали из столицы. В числе этих пострадавших оказался один из заговорщиков – М.И.Туган-Барановский. Арест и высылка освободили его от участия в подготовке покушения; деятель «легального марксизма», он стал к началу ХХ века крупным историком-экономистом, популярным и много лет после смерти в 1919 году.

Зато другой рядовой участник демонстрации, упомянутый Ульянов, возмущенный несправедливыми расправами, примкнул вскоре после этого к руководящему ядру заговора, что имело для последнего решающее значение: этот студент-зоолог уже четвертого курса, одаренный исследователь-экспериментатор, оказался единственным из заговорщиков, способным быстро и эффективно изготовить динамит и снарядить метательные снаряды[139].

Кружки самообразования, обычные для этой среды (Новорусский вел, например, кружок по изучению «народного быта по произведением беллетристов-бытовиков – Успенского, Левитова, Златоврацкого, Сергея Атавы и других»[140]), и неизбежно возникавшие там политические разговоры использовались заговорщиками только для знакомства с человеческим материалом и последующей вербовки. Вот как об этом рассказывает один из тогдашних студентов, В.А.Поссе – известный позднее литератор, теоретик и отчасти практик анархо-синдикализма, эту вербовку не прошедший: «В центре революционно настроенного студенчества стояла невзрачная фигура естественника П.Я.Шевырева, перешедшего [в 1885 году] в Петербургский университет из университета Харьковского.

Вид у Шевырева был болезненный, чахоточный. Осматриваясь кругом ищущим взглядом, он говорил и недоговаривал, как бы что-то наиболее важное пряча для себя.

Он выискивал человеческий материал для решительных революционных действий. Обратил внимание и на меня. Часто заходил ко мне и осторожно заводил речь о необходимости пополнить свежими силами поредевшие ряды народовольцев и возобновить террористическую борьбу. Но я был противником террора, и, в конце концов, между нами вспыхнул жаркий спор, в котором, как мне тогда показалось, Шевырев сдал свои позиции. Теперь я думаю, что просто он, наконец убедился, что я неподходящий материал для террористической деятельности»[141].

Лукашевич, опубликовавший воспоминания летом 1917 года (не раньше!), подтверждает, что организация изначально задумывалась им и Шевыревым исключительно в террористических целях, и первую попытку они предприняли еще до ее развертывания: «Шевырев сошелся с одним революционно настроенным Георгиевским кавалером, который взялся из револьвера застрелить А[лександра] III во время официального собрания в Зимнем Дворце. Но в решительную минуту во дворце он опешил, и ничего не вышло. Шевырев тотчас порвал с ним сношения»[142] – и лишь тогда встал вопрос о формировании организации.

На первом этапе решалась задача вербовки единомышленников (к суду впоследствии было привлечено только 15 человек, а число достаточно хорошо посвещенных участников в Петербурге едва ли превышало два-три десятка человек), сбора денег, а затем уже непосредственной подготовки покушения[143], к чему приступили только в январе 1887 года.

Поскольку покушение назначалось на 1 марта, то особой предварительной разведки вроде бы и не требовалось: траурный юбилей гибели Александра II справлялся по уже установившимся традициям и требовал присутствия Александра III и других высших должностных лиц на вполне определенных мероприятиях, а следовательно – их публичного появления и проезда по вполне очевидным маршрутам. Нужно, правда, отметить, что серьезный разбор практической реальности данных планов цареубийства никем впоследствии не производился, а она все же представляется достаточно проблематичной.

«Первому Первому марта» зимой 1880-1881 года предшествовало более чем двухмесячное выслеживание регулярных маршрутов царя, прежде чем был принят план, обеспечивший успех цареубийству. Нападения эсеров-террористов в 1904-1906 годах, осуществленные по той же тактической схеме, имели различный исход. Успехи тогдашних террористов потребовали не меньшей подготовки, чем в 1881 году, а неуспехи наглядно продемонстрировали, как несоблюдение тщательности планирования и тренировки приводит к срыву террористических актов. К этому интересному вопросу мы еще вернемся немного ниже.

Александр Ульянов, как справедливо указывали советские историки, склонялся уже, как позже и его младший брат, к социал-демократической программе. «Хотя мы являлись по роду практической деятельности непосредственными продолжателями партии Народной Воли, но по своим теоретическим воззрениям мы были социал-демократами»[144], – писал и Лукашевич. Согласитесь, что это не должно было бы способствовать террористическим увлечениям: их старшие единомышленники (Г.В.Плеханов, П.Б.Аксельрод, В.И.Засулич) к этому времени в эмиграции решительно порвали с терроризмом. И вдруг эта столичная молодежная группа, практически без колебаний и дискуссий, решительно приступила к цареубийству и едва не добилась успеха!

Изложим основные подробности этого увлекательного сюжета.

Якобы в январе 1887 года полицией было перехвачено письмо явно террористического содержания, адресованное харьковскому студенту Никитину. В ходе неторопливого следствия и служебной переписки между столицей и Харьковом только 27 февраля был установлен автор: Пахомий Андреюшкин[145].

К этому времени заговорщики, выйдя на финишный этап подготовки цареубийства, приняли меры для сохранения организации в последний момент (и, возможно, возобновления ее деятельности в случае провала): по коллективному решению два наиболее примелькавшихся участника заговора покинули столицу: «Шевырев и Говорухин уехали из Петербурга в середине февраля 1887 г. Шевырев отправился в Крым /.../. Его поездка мотивировалась необходимостью восстановления расшатанного здоровья. Говорухин еще раньше Шевырева уехал за границу, узнав, что правительство разыскивает его в связи с пропагандой, которую он во время летних вакаций вел на Дону среди казаков»[146].

Об этом все тому же Поссе было рассказано, вместе с подробностями происшедшего накануне, уже позднее, 2 марта 1887 года, одним из более посвященных знакомых – студентом-геологом В.К.Агафоновым, не затронутым арестами[147].

Этот последний был весьма удивительным персонажем: всю жизнь занимался геологией, был профессором в России и во Франции, где долго жил до революции и окончательно обосновался после победы большевиков, пользовался успехом в научных кругах и был автором популярных книг[148], но не порывал и с революционным движением, оставаясь, как и в 1887 году, на позиции теоретика-наблюдателя. В 1917 году он, вместе с М.Н.Покровским и М.Павловичем (М.Л.Вельтманом), образовал в Париже комиссию по расследованию деятельности зарубежной службы Департамента полиции, по материалам которой выпустил сенсационную книгу[149].

В упомянутом докладе Д.А.Толстого приводится интересная подробность: «Говорухин скрылся, оставив письмо о самоубийстве»[150]. Говорухин принимал затем участие в социалистическом движении в Болгарии, не играя там заметной роли, и, возвратившись в СССР только в 1926 году (!), вступил в ВКП(б)[151].

С 28 февраля 1887 за Андреюшкиным было установлено наружное наблюдение, которое вдруг сразу обнаружило, что он провел этот день с другими лицами на улицах, что можно было интерпретировать, как занятие диспозиции для подготовленного террористического акта. Когда на следующий день, 1 марта, это возобновилось, то немедленно были схвачены все шестеро зафиксированных участников группы: П.И.Андреюшкин, В.Д.Генералов, В.С.Осипанов – с бомбами в руках, и «сигнальщики» – П.С.Гаркун, С.А.Волохов и М.Н.Канчер[152], который, по-видимому, и руководил этой группой.

2 марта Канчер дал откровенные показания, после чего на следующий день были арестованы Новорусский, Ульянов и Лукашевич; тогда же и позже – еще несколько человек; Шевырев – 7 марта в Ялте[153].

Впрочем, и другие арестованные недолго запирались: уже в упомянутом докладе Толстого, датированном 5 марта, сообщается: «Студент [Бронислав] Пилсудский[154], который в г. Вильно свел прибывшего за азотной кислотой Канчера с „Антоном“, показал, что „Антон“ есть бывший ученик железнодорожного училища Антон Гнатовский. /.../

Участие в набивке снарядов динамитом студента Лукашевича подтверждает и мещанин Волохов, приходивший вместе с Канчером в квартиру Ульянова»[155].

На закрытом суде в Петербурге 15-19 апреля (ст. ст.) большинство из 15 обвиняемых было приговорено Особым присутствием Сената к казни. О смягчении приговора некоторым осужденным суд сам обращался с ходатайством к царю, но семеро – включая Лукашевича и Новорусского, не заслуживали снисхождения по мнению суда[156].

Известны подробности того, как обер-прокурор Синода К.П.Победоносцев повлиял на участь Новорусского: «Когда приговор был представлен на усмотрение Александра III, он особое внимание обратил на Новорусского и, пригласив Победоносцева, раздраженно сказал ему:

– Хорошие порядки в вашей духовной академии, если кандидат в профессора ее делается зачинщиком такого страшного злодеяния. Остальные мальчишки и, наверное, действовали под его влиянием.

Победоносцев в некотором замешательстве ответил:

– Нет никаких доказательств, чтобы Новорусский был зачинщиком. И вообще обвинение его основано на косвенных и довольно шатких уликах.

– В таком случае нельзя его вешать!

И заменил Новорусскому смертную казнь бессрочной каторгой.

Об этом рассказывал мне мой зять, профессор Иван Иванович Боргман, преподававший физику детям Александра III, в том числе и будущему императору Николаю II»[157].

Почему был помилован Лукашевич – совершенно неясно.

После утверждения приговора царем, 8 мая 1887 были повешены пятеро: Шевырев, Генералов, Ульянов, Андреюшкин и Осипанов. Остальные получили различные сроки каторги.

Лукашевич и Новорусский, получившие пожизненный приговор, вышли из Шлиссельбурга на волю по амнистии 1905 года. Новорусский умер в СССР в 1925 году, а Лукашевич в 1928 году в тогдашней Польше – он стал профессором Виленского университета.

Канчер, приговоренный на 10 лет, позднее покончил с собой на Сахалине.

Вся эта история возбуждает массу вопросов: уж больно странно выглядит то, что долговременно развивавшиеся полицейские поиски гипотетических преступников привели к успеху именно в тот момент, когда только и оставалась последняя возможность схватить убийц за руку – а никакой иной версии для объяснения удачи полиция так и не предложила.

Публике в то время и вовсе рассказывалось, что просто агенты охраны, производя наблюдение за подступами к Аничкиному дворцу – тогдашней резиденции царя, обратили внимание 28 февраля, безо всяких посторонних поводов, на эту группу подозрительных молодых людей[158]. Такая возможность чисто теоретически могла иметь место, но она совершенно невероятна: ни одна другая из попыток покушений, вошедших в историю, не была ликвидирована полицией столь простейшим способом!..

Нельзя отбрасывать предположение, что все это было спровоцировано и инсценировано самой полицией, дабы, обезвредив заговорщиков в нужный момент, добиться успеха и признания у начальства – именно так позже действовал полицейский гений С.В.Зубатов в Москве, «разоблачив» в мае 1895 года группу студента И.С.Распутина, готовившую новое «цареубийство»[159]. Группа была, по-существу, создана самим Зубатовым, поскольку главная роль в ней изначально принадлежала надежному агенту Зубатова – знаменитой «Зиночке» – З.Ф.Гернгросс, по мужу – Жученко. «Техники» организации к моменту ареста еще только приступили к опытам по изготовлению боевой взрывчатки, но оттягивать с «разоблачением» стало невозможно – Москва ожидала приезда Николая II.

Но применительно к 1 марта 1887 аналогия c зубатовской липой, вроде бы, несостоятельна: следов деятельности необходимого «суперагента», внедренного заранее, как будто бы не обнаруживается. Вся история произвела ошеломляющее впечатление на само полицейское начальство: если в 1895 году Зубатов получил орден Св. Владимира 4-й степени («вне правил»[160]!) и приобрел популярность в правительственных кругах, то в 1887-м был немедленно уволен товарищ (заместитель) министра внутренних дел генерал П.В.Оржевский, возглавлявший полицию (в том числе тайную) с июня 1882 года, а никто из его достаточно высокопоставленных подчиненных никаких лавров на этой истории не заработал[161]. Поимка преступников в самый последний момент была воспринята ни в коем случае не как удача полиции, а как совершенно невероятный случай: Божественное вмешательство не исключалось, но вот заслуг полиции не было почти никаких!

Однако, нужно заметить, что официальная версия о том, что с самого января, когда было перехвачено письмо Андреюшкина, и до 27 февраля, когда был установлен автор письма, полиция вовсе не проявляла никакого интереса к наблюдению за заговорщиками, опровергается свидетельствами и самих полицейских, и заговорщиков.

Негласный надзор полиции за Говорухиным и Ульяновым был фактом. Но только вот министр внутренних дел почему-то не уточнил, когда и по какому поводу этот надзор был учрежден. В отношении Говорухина, вроде бы, ясно: по поводу агитации среди казаков на Дону. И то возникают недоуменные вопросы: когда же именно был установлен этот надзор: неужели только в феврале, когда Говорухин среагировал бегством на эту возникшую угрозу?

В последнее трудно поверить: невозможно предположить, чтобы донского агитатора полиция разыскивала целых полгода, а потом ограничилась лишь установлением наблюдения за ним. Если преступление было столь тяжким, что на поиски преступника не жалко было затратить полгода, то принятая мера пресечения была явно недостаточна. Если же, что наверняка ближе к истине, прегрешения на Дону были не столь велики, чтобы сразу сажать или ссылать Говорухина, а розыски его не могли составить большого труда – ведь он ни от кого не прятался ни на Дону, ни в Петербурге, то тогда становилось вполне резонным внимательно за ним приглядывать – но начаться это должно было задолго до февраля 1887!

В отношении Ульянова еще интереснее: до ноября 1886 года он вообще ничем противозаконным не занимался, целиком с головой уйдя в исследования червей, за публикацию о которых удостоился какой-то высокой научной награды[162]! Зато, начиная с декабря 1886, он занялся сразу таким, за что полагалась каторга как минимум!

Еще интереснее то, что этот надзор полиции не был секретом для поднадзорных. В том же докладе Толстого сообщается, что арестованный Генералов, не желая выдавать руководителей заговора, дал, тем не менее, пояснения: «Лица эти потому не приняли на себя роли исполнителей, говорит Генералов, что неудобно ходить по Невскому со снарядами людям, находящимся под наблюдением полиции». Вкупе с показаниями Канчера это и позволило идентифицировать Говорухина и Ульянова в качестве членов руководства организации[163].

О том, когда приблизительно изменилось поведение Александра Ульянова, заметившего наблюдение за собой, свидетельствует тот же Поссе: «В конце января или в начале февраля 1887 года я /.../ подошел к Ульянову, но он как-то странно посмотрел на меня и, не приняв протянутой руки, прошел дальше, как будто был со мною незнаком. Это меня поразило и обидело.

На другой день ко мне зашел Шевырев, я рассказал ему о случившемся и спрашивал, не знает ли он, за что Ульянов решил разорвать со мною установившиеся товарищеские отношения.

– Он мне об этом рассказывал, – усмехаясь, сказал Шевырев. – Он в ваших интересах не хотел демонстрировать свое знакомство с вами перед коротконогим педелем, несомненным сыщиком, который вертелся около вас. Ульянов просил вас в течение ближайших недель не подходить к нему при встречах в университете.

Я, конечно, удовлетворился этим объяснением и не стал допытываться, чем объясняется такая осторожность»[164].

Из показаний на следствии и суде – в том числе самого Александра Ульянова – известно, что именно в начале февраля он и изготовил две бомбы (третья была сделана позже и уже другими участниками), занимаясь этим на квартире Новорусского в Парголове – столичном пригороде[165].

Этот последний, задерживаясь в Питере, нередко ночевал в квартире у Поссе. Как-то, все в том же феврале, Новорусский «вдруг спросил меня:

– Как вы думаете, сдвинется ли страна с реакционной мертвой точки, если удастся убить Александра III?

Я ответил, что мало верю в спасительность террора, который, по-моему, обходится слишком дорого, уничтожая наиболее энергичных, наиболее искренних революционеров, так необходимых для пропаганды и агитации среди рабочих и крестьян.

– Можно обойтись и без жертв, если действовать умно и осторожно, – заметил Новорусский, – или, во всяком случае, свести эти жертвы к минимуму.

– Смотрите, не ошибитесь, Михаил Васильевич, – сказал я, догадываясь, что Новорусский вошел в террористическую организацию.

– Может быть, вы и правы, но будем надеяться: бог не выдаст, свинья не съест»[166].

Был знаком Поссе и с подругой Новорусского: «его гражданская жена, или, как ее почему-то называли, невеста, Лидия Ивановна Ананьина. Это была еще совсем юная женщина, лет восемнадцати, не больше»[167]. С нею у Поссе произошел такой эпизод: «В конце февраля, часов в двенадцать ночи, кто-то тревожно позвонил в нашу квартиру. Вбежала взволнованная Лидия Ивановна Ананьина и сразу, не здороваясь, стала нервно просить меня немедленно отправиться в квартиру Ульянова и узнать, все ли там благополучно?

– Но в чем дело? – спросил я.

– Ничего сказать не могу вам, но идите, идите скорее! Только смотрите, берегитесь засады!

Ульянов жил недалеко от меня /.../»[168]

Опустим подробности того, как Поссе решал непростую задачу: избежать засады и убедиться в невредимости Ульянова: «я /.../ убедился, что тревога Лидии Ивановны была напрасной.

Но в душу мою с тех пор закралось тяжелое предчувствие надвигающейся большой и грозной беды»[169].

Все это никак не похоже на атмосферу беззаботности в организации, вовсе оставленной вниманием вездесущей полиции – и о коллективной мании преследования в ее рядах также не может быть речи.

Следовательно, полицейская версия происшедшего далека от искренности. Что же пыталась скрыть полиция от публики и от высочайшего начальства после 1 марта 1887 года?

Потрясена происшедшим была и вся Россия, и резонно, что мало кто мог поверить, что все это дело состряпано исключительно несколькими судентами-недоучками.

Разбирательство всякого преступления должно начинаться с вопроса: кому оно выгодно – и за этим дело не стало: «Неужели и на этот раз не задаются вопросом, чья голова направляла руки злодеев? Кажется, что на этот раз на воре шапка горит. Зачем всегда искать причину в безумии, когда действие вполне объясняется деятельностью ума, хотя отчасти уже помраченного властолюбием. Нигилисты или им подобные всегда были и будут как отребья человеческих обществ. Но почему же после долгого бездействия они начали действовать именно теперь? /.../

Кому необходимо, и именно теперь, произвести переворот в России или хоть воскресить призрак, исчезнувший после коронации, России бессильной, подкопанной заговорами, распадающейся? Представить одним, что на Россию надежда плоха, а иным, что России бояться нечего? Действительно, день 1 марта 1881 года, казалось, завершал Бисмарково столпотворение. Россия /.../ могла мечтать лишь о врачевании собственных ран и недугов. Со дня на день Германия могла наброситься на Францию, раздавить ее. Но вдруг благодаря смелому шагу Скобелева сказалась впервые общность интересов Франции и России, неожиданно для всех и к ужасу Бисмарка. Ни Россия, ни Франция не были уже изолированы. Скобелев пал жертвою своих убеждений, и русские люди и в этом не сомневаются, /.../ но дело было сделано. Вскоре чудо коронации показало всему свету мощь и жизненность России. Тогда все было испробовано, чтобы приманить или опутать Россию: /.../ травили Болгарию и Болгариею /.../, но, слава Богу, благодаря мудрости, мужеству и терпению государя все было безуспешно /.../.

Россия и Франция не подчиняются воле Бисмарка, он не может безнаказанно раздавить Францию. Он чует, что его столпотворению, созданному столькими неправдами, грозит опасность. Его гнетет мысль, что он стар, что вот-вот наступит минута возмездия за все зло, им содеянное. Ужели после стольких человеческих жертв, принесенных им же обновленному идолу Германии, после всех преступлений, им совершенных против врагов или просто людей, ему неудобных, – ужели он остановится перед новым злодеянием?»[170], – это из письма князя Николая Петровича Мещерского, бывшего попечителя московского учебного округа, к обер-прокурору Синода К.П.Победоносцеву от 10 марта 1887 года.

Ссылка на генерала М.Д.Скобелева объясняется тем, что весной 1882 года, находясь во Франции, этот прославленный герой покорения Средней Азии и Балканской кампании, позволил себе публичные выступления против Германии и за немедленный союз Франции с Россией; это имело огромный резонанс, а Скобелев, для пресечения дальнейшего скандала, был немедленно отозван в Россию; вскоре, в июне 1882 года, он неожиданно умер в Москве при странных обстоятельствах (на 39 году жизни).

Имеется множество версий его смерти, окончательно не опровергнутых и не подтвержденных[171]. Скобелев, кроме прочего, пытался наладить в Париже контакты с народовольцами[172], а одна из версий предполагает, что Скобелев якобы возглавлял заговор, который должен был свергнуть Александра III во время коронации в мае 1883 года, чтобы решительно изменить внешнюю политику России[173]. Следовательно, в смерти Скобелева могли быть заинтересованы влиятельные российские иерархи, включая самого Александра III.

Сразу же в 1882 году – отнюдь не только Н.П.Мещерским! – выдвигалась и конкурирующая версия о Бисмарке[174], как «заказчике» возможного убийства «Белого генерала»[175]. Заметим, что это версии вовсе не взаимоисключающие, а Скобелев сумел наступить на пятку стольким влиятельным лицам, что могла создаться подлинная конкуренция за его устранение, а может быть – и сотрудничество при этом.

Н.П.Мещерский – лицо достаточно незначительное (не путать с его знаменитым братом Владимиром Мещерским, другом и советником императоров Александра III и Николая II!), а главное – малоинформированное. Иное дело получатель письма – всесильный в то время Победоносцев, живо интересовавшийся происшедшими событиями и присутствовавший на суде над террористами, а ведь молодой православный интеллектуал Новорусский и некоторые близкие к нему люди в Духовной академии весьма тесно соприкасались с кругом церковных иерархов, возглавляемых самим обер-прокурором Синода!

Последнего это не могло не волновать: версия об иностранном происхождении заговора оправдывала, по крайней мере частично, несомненную вину вроде бы идейных, сознательных и образованных адептов православной церкви. Именно в таком направлении Победоносцев и должен был воздействовать на Александра III! В отношении участи Новорусского это проявилось с полной наглядностью.

И здесь уместно познакомиться с другими сведениями, не попавшими тогда к широкой публике, но выявленными следствием и впоследствии подтвержденными Лукашевичем.

Лукашевич – польский дворянин! – приехал в Петербург из Вильны и изначально играл роль полномочного эмиссара тайной польской революционной организации: «Я знал о существовании там [в Вильне] революционной группы, знал, как к ней обратиться и имел соответствующий пароль. Вместе с тем эта группа могла нам доставить некоторые средства»[176].

Другим полномочным представителем польских революционеров в Петербурге, паролем к которому, очевидно, и был снабжен Лукашевич, был уже упомянутый Бронислав Пилсудский – старший брат знаменитого Юзефа Пилсудского; последний в то время был студентом медицинского факультета Харьковского университета; возможно, он-то и обеспечил по цепочке промежуточных знакомых первоначальное знакомство Лукашевича с Шевыревым, переехавшим в Петербург из Харькова. Последние двое и стали основателями нелегальной организации в столице.

«Мы начинали с пустыми руками. Нужно было не только заинтересовать широкие круги студенчества к нашим предприятиям, но и добыть хоть кое-какие средства. /.../ только денег Виленская группа передала нам через [Бронислава] Пилсудского 110 руб[лей]. /.../ Виленская революционная группа имела паспортный стол, которым очень охотно предоставила нам пользоваться»[177].

«По мере того, как развертывалась наша деятельность, все больше и больше лиц предлагало нам свои услуги или содействие, и средства начали притекать в более значительных размерах: жертвовали уже сотнями рублей. Эти средства шли на текущие расходы, а также нужно было оказывать материальную помощь Андреюшкину и Генералову, у которых средств было мало. Осипанов получал от матери 25 руб. в месяц, но и ему понадобились деньги, чтобы обзавестись хорошим костюмом. Дело в том, что появился министерский циркуляр (не помню в каком месяце), в котором говорилось, что крамола вновь посягает на университеты, причем указывались приметы, по которым можно было узнавать крамольников, а именно в циркуляре говорилось, что „грубый тон и неряшливый вид суть первые признаки крамолы“ [тупость царских чиновников все-таки неописуема!]. Вот почему Осипанов и пожелал принять облик изящного джентельмена. /.../

Если бросить взгляд на год нашей подготовительной работы, то нельзя не назвать ее успешной. Сформировалась новая организация из центрального кружка, который всем заведывал, боевых групп и значительного контингента лиц, которые оказывали свое содействие и услуги. Денежные средства стали притекать к нам в более значительных размерах»[178].

Отметим определенные неточности и противоречия в этом связном рассказе.

Широкие круги студенчества если и были заинтересованы деятельностью начинающих террористов, то совсем не ею как таковой, а различными материальными (касса взаимопомощи, кухмистерская и прочее) и интеллектуальными приманками (типа кружка Новорусского); это был только пруд, где подкармливали потенциальных жертв ловцов человеков. Круг заинтересованных и действительно посвященных расширялся совсем не внутри демократического студенчества, а за счет жертвователей средств, которых Лукашевич предпочитает точно не обозначать, но если он и не состоял из одних поляков, то последние наверняка продолжали играть в нем значительную роль. А вот деятельности, как таковой, группа, собственно говоря, и не вела; рост же ее авторитета происходил явно по мере того, как жертвователи убеждались в серьезности террористических намерений и приготовлений.

Но не была забыта и идеологическая сторона: террористическое выступление должно было оправдываться некоторой политической программой:

«Ульянов взялся формулировать наши положения и составить текст программы нашей фракции. /.../

Ульянов раздобыл шрифт и типографские принадлежности и взялся вместе со своими помощниками напечатать эту программу. Так как мы торопились, то прежде чем найти квартиру для помещения постоянной типографии, мы решились временно воспользоваться каким-либо удобным помещением, и я просил [Бронислава] Пилсудского позволить Ульянову поработать в его квартире, какая для нашей цели была удобна, Пилсудский согласился, и Ульянов со своими помощниками занялся набором шрифта. /.../

Мы ориентировались в положении вещей. Для нас было ясным, что капиталистический строй есть шаг вперед по сравнению с тем, что есть, и что революционное движение вскоре примет более мирный социал-демократический характер. Когда эти мысли передавались стуком в Шлиссельбурге старым народовольцам, то они выслушивали их с любопытством, но не без скептицизма»[179].

Последняя сентенция подтверждает, что молодые революционеры вполне понимали бессмысленность террора: если старые народовольцы надеялись (по крайней мере – в своих идеологических опусах) предотвратить своей борьбой пагубное наступление капитализма, то молодые вовсе и не возражали против его прихода!

Зачем же им нужно было цареубийство? Вовсе незачем, но за него платили, и платили неплохо!

И если идейные участники заговора – Шевырев, Лукашевич, Ульянов, Новорусский – действовали по преимуществу из высоких соображений (только странные у них оказывались идеи!), то непосредственные исполнители, вышедшие с бомбами против царя, – Генералов, Андреюшкин и Осипанов – были по существу просто наемными убийцами!

«Виленская группа» с самого начала опекала террористов и делала это до конца – вплоть до помощи при публикации филькиной грамоты, сочиненной Александром Ульяновым для сокрытия истинных целей террористического нападения – понимал он это сам или нет!

Польский след, о котором не мог подозревать Н.П.Мещерский (по крайней мере в момент написания его письма) четко вскрылся на следствии. Бронислав Пилсудский судился вместе с остальными террористами и получил 12 лет каторги. Был арестован в Вильне и А.Д.Гнатовский, снабжавший террористов азотной кислотой для изготовления динамита, – по показаниям Канчера, а затем, как упоминалось, и Б.Пилсудского.

Девятнадцатилетний Юзеф Пилсудский был арестован 22 марта в Харькове, но не судился в Петербурге, поскольку симулировал сумасшествие: «Симулировать сумасшествие ему было не трудно»[180], как ядовито заметил многократно цитированный нами очевидец, близко познакомившийся с Пилсудским уже в эмиграции в начале 1900-х годов.

«Сумасшедший» Юзеф был все-таки выслан административным порядком на 5 лет в Восточную Сибирь. Вернувшись, он практически сразу сделался признанным лидером ППС – Польской социалистической партии, несмотря на свою молодость.

Этот гениальный политик прославился, кроме прочего, и тем, что впоследствии мастерски вымогал средства на свои мероприятия у разведок враждебных России держав: в 1904-1905 годах – у японцев (даже сам ездил для этого в Японию[181]!), в 1914-1918 – у немцев и австрийцев, а потом переключился на французов и англичан. Что поделаешь – цель оправдывает средства, а целью Пилсудского всегда оставалась независимость Польши, которой он добивался и добился.

Но в 1887 году Ю.Пилсудский едва ли мог быть главным закулисным руководителем заговора – уж больно он был молод, да и находился далеко и от Петербурга, и от Польши и Литвы. Скорее опыт, полученный в то время, обучал его самого и помогал в его дальнейшей деятельности.

Главные кукловоды находились, разумеется, или в самом Петербурге (это не значит, что они должны были быть русскими!), или в Вильне и Варшаве, или, как предполагал Н.П.Мещерский, – в Берлине!

Мнение Мещерского интересно для нас тем, что оно не составляло секрета ни для Победоносцева, ни, скорее всего, для Александра III, да у них были и собственные головы на плечах, и знали они куда больше Мещерского! К тому же оба они были уже взрослые дяди, и знали не только то, что новорожденных детей находят не в капусте, но и то, за что, почему и кем фактически был убит предшествующий царь Александр II.

Да и в том случае, если они даже и не были замешаны в убийстве Скобелева, не думать о мотивах странной смерти «Белого генерала» они, разумеется, не могли. И, разумеется, поистине верно утверждение, что каждый понимает происходящее в меру собственной испорченности!

Вот теперь попытаемся взглянуть на происшедшее глазами царя Александра III.

Итак, польский след существовал и не вызывал сомнений. Но не было ли какого-либо еще?

Нигилисты, как справедливо отметил Мещерский, имелись всегда, и всегда были готовы на любую пакость, включая цареубийство, но вот только не всегда, как полагал Мещерский и подчеркиваем мы, им за это платили.

Поляки также имелись издавна, став важнейшим фактором российской политики задолго до появления нигилистов, и всегда жаждали освобождения Польши от России. Покушения вроде того, что пытался совершить в 1867 году в Париже поляк А.Березовский против Александра II, можно осуждать, но нельзя их не понимать и необходимо было быть к ним готовыми. Но и к полякам, коль скоро они имелись постоянно, вполне относится вопрос в первых приведенных строках письма Мещерского: «Но почему же после долгого бездействия они начали действовать именно теперь?»

Кстати, а почему поляки все-таки не столь часто прибегали к попыткам цареубийства (точнее – крайне редко)?

Да потому, что это, с одной стороны, грозило нешуточными репрессиями по отношению ко всей Польше, и, главное, потому, что смена одного царя на другого именно для поляков должна была бы быть только расточительным расходом сил и средств на бессмысленное убийство, если престолонаследник не был бы хоть в чем-то более лоялен к Польше, чем его предшественник.

Полонофилы в царском семействе если и имелись, то это относилось к ушедшему прошлому. Таковыми молва называла императора Александра I, давшего Польше конституцию 1815 года (отобранную впоследствии Николаем I), и брата Александра II великого князя Константина Николаевича. Последний, будучи наместником в Варшаве в 1862-1863 годах, пытался играть примирительную роль, что не было оценено ни с польской стороны (поляки устраивали на него покушения), ни с русской – великий князь утратил на этом львиную долю своего прежнего влияния в России, а с воцарением Александра III был и вовсе изгнан в отставку и не имел ни формальных, ни практических шансов на занятие российского престола.

Поэтому в отношении покушения 1 марта 1887 года у поляков имелось четкое логическое политическое алиби: им это просто было не нужно.

Этого не мог не понимать и Александр III. Следовательно, в данном случае польский след, с его точки зрения, просто был обязан иметь иное по качеству продолжение.

Попытка использовать георгиевского кавалера, расписанная Лукашевичем, происходила неизвестно когда (хотя при желании это можно вычислить – едва ли не единственный раз в году могло происходить собрание, на котором предполагалось покушение), но это не имеет и особого значения: ведь Шевырев и Лукашевич (один – нигилист, а другой – поляк) в любой момент могли решиться на подобное по своей собственной инициативе, а никакой внешней помощи им для этого и не требовалось: едва ли были необходимы крупные деньги для подкупа этого георгиевского кавалера. Но, с другой стороны, едва ли вообще эта история заслуживает серьезного внимания: в нормальных условиях (не в современной Палестине, и не в разгар террористической борьбы в России, пришедшийся отнюдь не на 1887 год!) трудно было надеяться отыскать реального кандидата в камикадзе и, главное, поддерживать в нем прочную мотивацию и решимость! Вряд ли об этом эпизоде стало известно и следствию: ведь и Шевырев, и Лукашевич попусту не трепались!

А вот деятельность организации, обеспечившей непосредственную подготовку покушения 1 марта 1887 года, имеет очень четкую привязку ко времени.

Многократно цитированный доклад Д.А.Толстого, представленный Александру III уже 5 марта 1887 года, гласит: «во главе преступного предприятия стояли студенты: Шевырев, Говорухин и Ульянов, из которых последние двое /.../ находились под наблюдением полиции. /.../ еще 3-го января было предложено Генералову принять участие в покушении на жизнь Государя Императора и приготовить квартиру, в которой можно устроить склад для выделки разрывных снарядов. В конце января Генералов, по поручению тех же лиц, склонил Андреюшкина, уже раньше принимавшего участие в приготовлении, взять на себя роль метальщика, и только в 20-х числах февраля состоялось знакомство Генералова и Андреюшкина с третьим метальщиком Осипановым»[182].

3/15 января 1887 года – это на четвертый день вслед за выступлением Бисмарка в Рейхстаге, подробно изложенным европейской прессой и высветившим всю суть сложившейся международной ситуации. Именно после этого выступления события в Петербурге и понеслись со сказочной быстротой!

Повторим слова Лукашевича: «мы торопились». А куда, собственно, было торопиться?..

Цареубийство всегда было непростой технической задачей, но после того, как Александр III перестал прятаться от уничтоженного «Исполнительного Комитета Народной Воли» и отсиживаться в тщательно охраняемой Гатчине, шансы на успех террористов периодически возникали. А 17/29 октября 1888 года при железнодорожной катастрофе у станции Борки едва не погибло все царское семейство – безо всякого злого умысла! Если браться за цареубийство, то искать возможности к террористическому успеху было можно и нужно решительно, но обдуманно и не торопясь!