Расправа
Расправа
Французская революция тоже в свое время окончилась, но притом ее не победили. Сами революционеры приговаривали друг друга…
В России же приговаривает Империя, царь Николай I. Приговор — целой эпохе, тем десятилетиям, когда власть надеялась просветить страну без "дурных последствий" просвещения…
С первых дней следствия и суда в камерах Петропавловской крепости и в зале для допросов возникла "французская тень".
Знаменитые предшественники французской революции, философы и писатели, чьей благосклонностью очень долго дорожила бабушка Николая I, теперь, можно сказать, сурово допрошены внуком Екатерины II и его людьми.
Один из вопросов, задаваемых каждому арестованному,
— "С какого времени и откуда заимствовали Вы первые вольнодумческие и либеральные мысли?"
Бестужев-Рюмин: "В трагедиях Вольтера".
Н. Крюков: "У Руссо, Монтескье, Вольтера и других…"
Штейнгель: "У Вольтера, Руссо, Гельвеция".
А. М. Муравьев: "Руссо, Вольтера, Монтескье, Мирабо…"
Братья Борисовы, Громницкий:"Вольтер, Гельвеций, Рейналь".
Якушкин: "Вольтер, Гельвеций, Гольбах…"
Барятинский же превзошел в найденных у него французских стихах самого Вольтера: француз однажды произнес: "Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать"; декабрист: "Даже если бы бог существовал, его следовало бы упразднить".
Меж тем Михаил Бестужев-Рюмин просит разрешения отвечать на вопросы по-французски, этот язык ему привычнее. Николай I, однако, со злорадством отказывает: ему важно подчеркнуть, что вот каковы борцы за русский народ — даже языка как следует не знают!
Позже не раз, и не только в придворных кругах, раздадутся голоса, что дворяне-смертники были не народны — просто заражены "французским духом". Даже Лев Толстой одно время потерял интерес к истории декабризма, так как решил, что все убеждения этих людей наносные, заграничные; потом, однако, великий писатель стал думать иначе.
Эти молодые офицеры, не всегда владевшие русской грамотой, хорошо знали, что было бы для России благом: свобода крестьянам, облегчение участи солдат, конституция…
Следователи же неоднократно пытались доказать, что эти люди подчинялись исключительно французскому и другим западным воздействиям; долго, но безуспешно интересовались ролью знакомого многим декабристам графа Полиньяка; пытались доискаться, отчего в числе тайных революционных шифров были строки из вольтеровского «Танкреда».
В конце концов, однако, "французскую версию" пришлось отставить.
Допрашивали, судили полгода: более ста человек, прекрасных, мыслящих, дельных молодых офицеров, приговаривают к огромным срокам каторжных работ и ссылки. Среди них Михаил Лунин, несколько Муравьевых, в том числе Никита Муравьев, недавно горячо возражавший Карамзину.
Еще нисколько сот человек разжалованы, сосланы в армию солдатами или в деревню под надзор.
Пятерым же — смертная казнь: Рылееву, Каховскому, Постелю, Сергею Муравьеву-Апостолу, Бестужеву-Рюмину.
Старый, седой Карамзин, не одобряя русской революции, вышел на площадь — увидеть ее своими глазами, точно так, как 35 лет назад наблюдал французскую революцию.
Настоящий историк, он все должен видеть сам; на площади — огорчился, простудился, началась смертельная болезнь. Скорбя о преждевременной, по его мнению, гибели молодых идеалистов, он вскоре заметит новому царю:
"Заблуждения и преступления этих молодых людей — суть заблуждения и преступления нашего века".
Историк умер в мае 1826 года, до выполнения приговора по делу декабристов: многие считали, что авторитет его не позволил бы Николаю I казнить пятерых, теперь же — некому заступиться…