Расправа с Евдокией
Расправа с Евдокией
Бегство царевича Алексея натолкнуло Петра на мысль, что существует разветвленный заговор, в котором участвует мать беглеца, бывшая жена царя, ныне монахиня суздальского монастыря Елена. Теперь он хотел окончательно сокрушить мать нелюбимого сына.
9 февраля 1718 года Петр отправил в Суздаль капитан-поручика Преображенского полка Григория Скорнякова-Писарева, известного своим сыскным азартом и преданностью царю. «Ехать тебе в Суздаль и там в кельях жены моей и ее фаворитов осмотреть письма, и ежели найдутся подозрительные, по тем письмам, у кого их вынут, взять за арест и привесть с собою, купно с письмами, оставя караул у ворот».
В Суздале же действительно наблюдался некоторый непорядок.
Архимандрит Суздальский Досифей был в числе тех, кто осуждал насильственное пострижение царицы. Жалея ее и стыдясь за царя, он закрывал глаза на передачу ей помощи от сочувствующих. Владыка не препятствовал организации в Суздале двора Евдокии — туда постепенно стекались все преданные ей люди. Царице нечем было привязать приближенных, она сама перебивалась доброхотными даяниями. Значит, она привлекала чем-то другим: не столько мирским и суетным, сколько внутренней силой и уверенностью в своей правоте. Нельзя списывать со счетов и мстительность Петра — приближенные опальной супруги вряд ли могли рассчитывать на процветание при его беспутном дворе.
Скорее, им грозило первыми стать жертвами жестоких шуток царя и его буйных любимцев.
Первое время, пока еще была не в себе, Евдокия провела в монашеском одеянии. Но жизнь идет; царица много передумала и решила: она не принимала постриг, все было сделано против ее воли. Значит, она не монахиня, а мирянка. Евдокия скинула клобук и рясу, ходила в мирском, красивом и богатом платье.
Досифей сумел разглядеть в этой женщине достоинство, уверенность в своей правоте и поделился с окружением предвидением: Евдокии еще предстоит занять престол. За Досифеем признавали дар пророчества, его слова передавали из уст в уста, они обсуждались, толковались. Пока Петр сокрушал ненавистную старину, вокруг Евдокии сплачивались ее приверженцы.
Напрасно царь так быстро скинул со счетов немилую жену: она могла стать его серьезным противником.
Могла, но не стала.
Царица жила уже в отдельном домике, принимала у себя суздальского архиерея и воеводу, развлекалась старинным рукодельем всех русских цариц — вышиванием жемчугом, ела что хотела. Сводная сестра Петра, царевна Марья Алексеевна, сообщала о здоровье и успехах в науках царевича Алексея. Жизнь бывшей царицы была даже приятная, спокойная, со сложившимися привычками и устоявшимся кругом близких людей. И как-то духовник Евдокии Федор Пустынный привел к ней старинного ее знакомца — офицера-преображенца Степана Глебова. Тот приехал в Суздаль набирать рекрутов и решил засвидетельствовать почтение бывшей Параше Лопухиной. Когда-то они жили соседями на Солянке в Москве, близ Ивановского монастыря. Служили вместе и дружили их родственники — Лопухины и Глебовы.
Он знал о ее горькой доле и был в числе тех, кто осуждал царя за неправое дело. Сам он уже шестнадцать лет был женат, детей не было — жена тяжело болела. Но Степан не помышлял покинуть ее — кого Господь соединил…
Евдокии и Степану было по сорок семь лет.
И что-то вспыхнуло в царице: до того она жила только воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее, а тут перед ней явилось настоящее. Она ведь была еще не старой женщиной, по-настоящему не изведавшей любви. Судьба отдала ее странному, чудному и недоброму мальчишке, который не захотел и не смог оценить полученное сокровище. А сейчас перед ней тот, кто и был ей предназначен, не сделай тогда Наталья Нарышкина свой роковой выбор. Человек богобоязненный, добрый, степенный, понятный — дождалась!
И тот огонь, что загорелся в царице, зажег на короткое время ответное неяркое пламя в Глебове.
Он задержался в Суздале. Она мерзла в своем домике — он прислал ей меха: две песцовые шкурки, две шкурки соболей и дорогой подарок, отрез парчовой ткани. Снова и снова Глебов заезжал в монастырь. Подолгу задерживался у Евдокии.
«Удивительное дело — об этом знали все монахини. Знали — и не судили, не доносили, молчали мертво. Очень жалели Евдокию? Или боялись грозы, которая неминуемо обрушится на обитель, если вскроются те дела, которые в ней творились? Или рассчитывали на милости, которыми пожалует их Евдокия, когда вновь окажется на престоле? Наверное, и то, и другое, и третье сыграло тут свою роль», — пишет Е. Арсеньева.
Шло время. Степан Глебов стал частым гостем в Суздале. Поначалу ему льстила любовь царицы, поднимала в собственных глазах. Потом ее страстность стала утомлять. Она еще мечтала о будущем, надеялась, что он переберется в Суздаль, будут они навсегда вместе, а он уже остыл.
Евдокия чувствовала, что любимый ускользает, и молила его: «Ах, друг мой! Что ты меня покинул? За что ты на меня прогневался? Что чем я тебе досадила? Кто мя, бедную, обиде? Кто мое сокровище украде? Кто свет от очию моею отъиме? Кому ты меня покидаешь? Кому ты меня вручаешь? Как надо мною не умилился? Что, друг мой, назад не поворотишься? Кто меня, бедную, с тобою разлучил?.. Ох, свет мой, как мне быть без тебя? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил!.. Ради Господа Бога, не покинь ты меня, сюды добивайся. Ей! Сокрушаюся по тебе!»
Глебов уж был не рад, что сошелся с царицей. То, что должно было некоторое время украшать жизнь, доставлять приятность, стало тягостным и обременительным. Он старался избегать встреч с любовницей, а она преследовала его письмами.
«Где твой разум, тут и мой; где твое слово, тут и мое; где твое слово, тут моя и голова: вся всегда в воле твоей!»
Ну как объяснить обезумевшей женщине, что она не нужна, скучна, утомительна, когда она посылает такие письма:
«Чему-то петь, быть, горесть моя, ныне? Кабы я была в радости, так бы меня и дале сыскали; а то ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лице твое, и руки твоя, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими мы не умели угодное сотворить…»
«Не забудь мою любовь к тебе, а я уже только с печали дух во мне есть. Рада бы была я смерти, да негде ее взять. Пожалуйте, помолитеся, чтобы Бог мой век утратил. Ей! рада тому!..»
«Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать, уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом рассталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне все плакало. Аж мне с тобою, знать, будет расставаться. Ей, ей, сокрушаюся! И так Бог весть, каков ты мне мил. Уже мне нет тебя милее, ей-богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уже мне ни жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал?
Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала; то-то у тебя я его брала… Для чего, батька мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил? Что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Что ты ко мне не ходишь? Уже, свет мой, не к тому тебе будет и придти, или тебе даром, друг мой, я. Знать, что тебе даром, а я же тебя до смерти не покину; никогда ты из разума не выйдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобою расстаться? Ох, коли ты едешь, коли меня, батюшка мой, ты покинешь! Ох, друг мой! Ох, свет мой, любонка моя! Пожалуй, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтра к обедне переговорить, кое-какое дело нужное. Ох, свет мой! Любезный мой друг, лапушка моя; скажи, пожалуй, отпиши, не дай мне с печали умереть… Послала к тебе галздук, носи, душа моя! Ничего ты моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То-то ты моего не носишь. То ли твоя любовь ко мне? Ох, свет мой; ох, душа моя; ох, сердце мое надселося по тебе! Как мне будет твою любовь забыть, будет как, не знаю я; как жить мне, без тебя быть, душа моя! Ей, тошно, свет мой!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.