XVII. На вершине власти

XVII. На вершине власти

Загадка характера Октавиана — в частности, его беспощадность в начале карьеры и великодушие и умеренность в зрелости — так бы и осталась загадкой, если бы мы судили о нем только по политическим делам. Но есть и еще один источник, который мы до сих пор подробно не рассматривали. Это эпизоды из его частной жизни, слухи, неизбежно возникающие вокруг любого выдающегося человека, который общается в повседневной жизни с людьми образованными и наблюдательными. Такого рода рассказы могут передавать друг другу слуги за кубком лучшего хозяйского вина или может нашептать потихоньку гостье хозяйка светского салона — с просьбой никому не открывать, кто ей рассказал.

Большинство таких эпизодов — пустые сплетни, другие — просто ложь, как, например, то, что Ливия сама отыскивала для утех супруга молодых девственниц, даже в преклонные его годы. Гораздо больше похож на правду ответ Ливии ее подруге, которая спросила, как ей удается сохранять такое влияние на мужа; Ливия ответила, что всегда хранила супружескую верность, поступала так, как он хотел, не вмешивалась вдела, ее не касающиеся, и старалась не замечать, когда муж обращал внимание на других женщин. Правда, подобное утверждение из уст женщины, прославившейся своими политическими интригами, следует принимать с основательной толикой недоверия.

Хотя и не стоит полагать, что мы можем полностью понять Октавиана, отделенного от нас двухтысячелетней пропастью, но если мы тщательно проанализируем эти часто не имеющие авторства анекдоты, то уже не станем навешивать на Октавиана неподходящие для него современные ярлыки — жестокого революционера, чванного диктатора или богоподобного мудреца. Он предстанет перед нами человеком во многом на удивление обыкновенным. Октавиану нравится смотреть состязания, особенно кулачную борьбу, он любит играть с детьми. Его раздражает, когда молодые ведут себя не так, как он в их годы. А когда является важный, но докучливый посетитель, Октавиан не стесняется найти какой-нибудь повод, чтобы отправиться в особую комнатку наверху и оставаться там, пока гость не уйдет.

Подобные эпизоды не привлекают внимания ученых-историков, ищущих разгадку расцвета и падения империй. К радости тех из нас, кто считает, что важнее всего происходящее в душе и разуме выдающихся людей, Светоний веком позже собрал целую коллекцию небольших историек об этом великом человеке. Они отнюдь не единственные из дошедшего до нас, но они смешны, трогательны, порой фривольны и выписаны так лаконично и ярко, что книга его, с тех пор как изобрели книгопечатание, никогда не прекращала переиздаваться. Существует еще одна, не столь известная подборка историй — в «Сатурналиях» Макробия, неоплатоника не италийского происхождения, писавшего на рубеже четвертого и пятого веков нашей эры. Среди его источников были и труды Плутарха, так что он, не исключено, читал не дошедшее до нас плутарховское жизнеописание Августа — ежели таковое существовало.

Именно Макробий донес до нас такие перлы, как высказывание Октавиана об Ироде Великом: «Лучше быть свиньей Ирода, нежели его сыном!» Еще он приводит рассказ о том, как однажды внимание Октавиана привлек некий приезжий, чрезвычайно на него похожий. Октавиан, не без намека, спросил у того, не бывала ли его мать в Риме. «Нет, — немедля ответил приезжий, — зато отец бывал!» Этот классический анекдот несколько не согласуется с утверждением Макробия, что Октавиан ценил хорошую шутку, только если она не задевала его достоинства. Вероятно, спасло шутника то, что мать Октавиана жила почти все время в Велитрах.

Куда более достоверна история, лестная для Октавиана, история, которую пересказывают в разном виде Сенека и Дион, связанная с богачом Публием Ведием Поллионом, сыном вольноотпущенника, которого принцепс записал во всадническое сословие. Однажды, когда Октавиан ужинал на его роскошной вилле, молодой раб разбил хрустальный кубок. Хозяин приказал бросить раба в пруд на съедение муренам. Юноша упал на колени перед Октавианом — он молил не сохранить ему жизнь, а лишь умертвить не столь мучительным способом. Принцепс попросил подать остальные кубки. На глазах у хозяина Октавиан поднимал кубки один за другим и бросал на плиты пола. Юноша остался жить. Ведий (он умер в 15 году до нашей эры) завещал свою виллу Октавиану.

Самый лучший аргумент против мнения Сайма, видящего в Октавиане революционера, — большая подборка анекдотов у Светония, в которых отражен старомодный консерватизм принцепса. Его жена, сестра и дочь должны были уметь прясть, ткать и шить одежду, которую он и носил. Спал Октавиан на жестком низком ложе с простым покрывалом. Светоний видел убранство его дома и поражался его простоте. По его мнению, многие вещи едва ли подошли бы даже для жилища простого обывателя. Как принцепс Октавиан поддерживал законы, возрождающие древние суровые правила нравственности. Он приказал высечь в трех театрах актера Стефаниона — зато, что тот держал в услужении переодетую и подстриженную под мальчика матрону.

Октавиан запретил мужчинам появляться на Форуме иначе как в тоге. Женщинам запретил смотреть состязания атлетов, поскольку атлеты — исключительно, разумеется, мужчины — выступали обнаженные или почти обнаженные. На гладиаторских боях женщинам дозволялось сидеть только в верхнем ряду — подальше от крови и распоротых животов.

Октавиан был умерен и непритязателен в еде. Пищу он предпочитал простую, ел немного и, боясь опьянеть, сильно разбавлял вино водой. В ответ на протесты народа против дороговизны вина Октавиан напомнил, что благодаря акведукам Агриппы им теперь есть чем утолить жажду. После битвы при Акции он переселился в другой дом на Палатине, столь же скромный, как и предыдущий. Макробий практически закрывает эту тему; по его словам, Октавиан сказал о Катоне, что всякий, кто противится переменам, есть патриот.

Можно, конечно, утверждать, что подобные примеры демонстрируют нам лишь фасад, тщательно укрепляемый Октавианом и прячущий его настоящие взгляды. Если это так, то Октавиан выказал редкую способность притворяться: скрывал свое истинное лицо больше половины столетия, ибо задолго до того, как его можно было с полным основанием назвать зрелым консерватором, он демонстрировал все признаки консерватора молодого. Да и вся его карьера сводилась к восстановлению status quo — как он его понимал — времен бессрочной диктатуры Цезаря, которой положили конец мартовские иды.

Многие источники говорят о дружелюбии Октавиана. Хотя обеды у него проводились исключительно в официальной обстановке (cena recta), он всегда старался вовлечь в общую беседу застенчивых и неразговорчивых гостей. На утренние приемы к Октавиану могли являться и простые плебеи, и люди избранные, и он, видимо, надеялся, что они будут говорить с ним просто и естественно и он, в свою очередь, будет просто и любезно отвечать — по возможности, разумеется. Принцепс обменивался светскими визитами со многими друзьями, а однажды посетил ослепшего сенатора Галла Церриния — выразил ему соболезнования и отговорил от намерения уморить себя голодом.

Октавиан не особенно старался искоренить прекрасную старинную римскую традицию — критиковать могущественных политиков, оставляя написанные памфлеты там, где они и другие люди могли их прочитать. Однако он как мог заботился о том, чтобы не допустить публичных обвинений в свой адрес.

Принцепс мог и пошутить над собой; когда один его друг спросил о судьбе написанной им трагедии про Аякса — Октавиан диктовал ее, лежа в ванне, — он ответил, что его Аякс покончил с собой, бросившись на губку (in spongiam incubuisse). За время своей карьеры Октавиан написал несколько трудов, включая философские заметки, множество эпиграмм и несколько стихотворений, из которых ни одно не сохранилось. Утеряна также автобиография Октавиана, описывающая его жизнь до сорокавосьмилетнего возраста.

Подобно многим весьма образованным людям того времени, Октавиан был крайне суеверен. В ту эпоху уже существовала рациональная, отчасти научная картина мира, выраженная в длинной поэме Тита Лукреция Kappa «De Rerum Natura» («О природе вещей»), но Лукреций был заклеймен вдвойне — как эпикуреец и как атеист, а в основе деятельности Октавиана лежали почитание государственной религии и священный долг перед богами — мщение за убийство отца. Октавиан считал плохой приметой на весь день, если утром нечаянно надевал на правую ногу левый башмак, а небольшой дождь в начале путешествия знаменовал для него счастливое возвращение. Он чтил культы чужеземных богов, установившиеся в Риме много поколений назад, но к прочим относился пренебрежительно. Уже в старости Октавиан хвалил внука за то, что тот, проезжая через Иудею, не стал молиться в Иерусалиме.

Октавиан боялся грома, ибо считалось, что суровые боги нарочно поражают людей молнией, и, когда начиналась гроза, уходил в подземное убежище; он также носил с собой тюленью шкуру, так как, согласно бытовавшему поверью, молния никогда не ударяет в тюленей. Под впечатлением некоего сна Октавиан раз в году просил у народа подаяния, стоя — скорее всего совсем недолго — с протянутой рукой. Это ясно говорит о подсознательном страхе, что его успехам может наступить конец. Нетрудно себе представить, как разные льстецы спешили подать ему милостыню.

Октавиана считали снисходительным и добросовестным судьей. Он запретил смертельные гладиаторские бои, в которых побежденный не имел права просить пощады. Однако он же, будучи еще триумвиром, приказал, как говорили, заколоть на месте человека, записывавшего его речь, — Октавиан объявил его лазутчиком. Мнительность принцепса заставила его запретить публикацию отчетов о заседаниях сената: он один мог решать, что именно следует знать широкой публике о государственных делах. Октавиан сердился, когда люди, обращаясь к нему, называли его «dominus» — «господин», потому что так обращались к хозяевам рабы. Желая избежать лишней шумихи, он часто выезжал и въезжал в города среди ночи, благодаря чему местным магистратам не приходилось заботиться об официальных встрече или проводах.

Можно ли сделать однозначные выводы из этих разнообразных высказываний о повседневной жизни принцепса? Хотя некоторые свидетельства не очень убедительны, было бы неверно игнорировать складывающийся из них портрет, пусть и нечеткий, Октавиана как человека совершенно обычного. Он явно всегда стремится поступать именно так, как считают правильным люди консервативные. В своих действиях он часто руководствуется прецедентами. Он хочет контролировать всех и вся и потому нетерпим к тем, кто хоть чуть-чуть отклоняется в сторону. Он желает, чтобы люди признавали его авторитет и власть, но старается не выставлять их напоказ — за исключением государственных мероприятий, когда без этого не обойтись. В общем, Октавиан — добросовестный правитель, серьезно относящийся к своим обязанностям и где-то в глубине души в себе не очень уверенный, что иногда и делает его жестоким.

Теперь можно с определенной уверенностью утверждать: планируя переворот 13 января 27 года до нашей эры, Октавиан не стремился к чему-либо новому, тем более — революционному. Он не ставил себе задачи утихомирить тех оптиматов, чья концепция libertas подвигла их приветствовать убийство Цезаря как поступок благородный. Это получилось попутно с достижением главной цели, а именно — не оставить консервативным римлянам (таким, как сам Октавиан!) никаких причин лишать его незаконно полученной власти. Ведь он публично попытался отдать эту власть! Сенат, в соответствии с горячим желанием народа, отказался ее принять. Октавиан явно рассудил, что отныне руки у него развязаны.

Власть, которую сенат вернул Октавиану в виде более сконцентрированном, стала, таким образом, столь же законной, как и его личный auctoritas. То было чисто формальное, даже искусственное решение проблемы, существования которой не признавал Юлий Цезарь. Как аристократ, рисковавший против желания жизнью — ради верховной власти, — Цезарь не видел необходимости подстраиваться под тех, кого он победил и «помиловал». Октавиан, сын провинциального novus homo, внук petit-bourgeois[23] ростовщика, оказался сообразительней. Октавиан облегчил совесть своих собратьев-консерваторов, и так бывших его естественными союзниками: вместо того чтобы требовать диктаторства, он сделался узаконенным народным вождем.

Пусть Октавиан и был монархом, но меньше всего он желал, чтобы его окружали льстивые придворные. Его тошнило от одной этой мысли. Он хотел править. В те времена не было даже определения для таких фанатов единовластия. Все источники говорят о том, что Октавианом двигала жажда власти, но отнюдь не та ненасытная страсть, которая превращает человека в чудовище. Он боялся ее потерять, он был ею развращен, во всяком случае — частично, но — да простит меня лорд Актон[24] — никак не полностью. Узаконив свою власть, Октавиан успокоился и стал образцовым гражданином, стремящимся показать, как сильно он чтит закон и заботится, чтобы все его соблюдали.

Абсолютная власть, когда она оказывается не в тех руках, — самая опасная вещь на свете. Октавиан это понимал и не мог заставить себя поделиться с кем-либо властью, разве что при условии строжайшего ему подчинения. В первую очередь он искал в людях преданности; она должна была быть абсолютной, но и этого не всегда хватало. Чтобы получить какую-то власть, чтобы правильно ею пользоваться, от его подчиненных требовались силы и способности. Выдающийся пример подобного человека — Агриппа, который и сам знал себе цену. Будь он по рождению аристократом, Октавиан, наверное, и не рискнул бы принять от него помощь. Молодому Крассу, способному полководцу из патрициев, больше не позволили командовать войсками — после того как прошел его триумф. Октавиан желал поддержать патрицианский строй по глубоким традиционным причинам и помогал тем, кто оказался в трудных обстоятельствах, но помощь редко выражалась в предоставлении высоких должностей. Патриции выполняли чисто декоративную функцию — просто самим фактом своего существования.

Учитывая все обстоятельства, с Октавиана можно снять подозрения в мании величия. Не будь он даже таким охотником до власти, у него все равно имелись бы причины отдалять от себя жалких позеров вроде Корнелия Галла. Октавиан едва ли добивался смерти бывшего наместника Египта и так и сказал после его самоубийства. Он, возможно, и сам еще не догадывался, что всякий, кто предстал по его fiat[25] перед сенатским судом, почти не имеет шанса остаться в живых. Человеку, правившему богатейшей провинцией и имевшему власть под стать царской, достаточно просто отставки и ссылки — и дни его сочтены.

Что же касается решения сената 27 года, то проверкой ему станет прочность власти Октавиана, незыблемой, даже когда он покидал Рим. Он понимал необходимость возобновить старые связи с легионами на местах, с легионами, преданность которых имела большое значение как лично для него, так и для его честолюбивых планов расширения и укрепления державы. Тем же летом Октавиан отправился в Галлию, оставив номинально управлять Римом коллегу-консула Агриппу. Галлия по большей части была мирной; весть о больших мятежах племен Кантабрии и Астурии на северо-западе Испании заставила Октавиана пройти через всю Галлию, чтобы их усмирить, и это была последняя военная кампания, которую он возглавлял лично.

Его старший пасынок Тиберий (будущий император) и племянник Марцелл, сын Октавии от первого брака, отправились, как полагают, вместе с ним, но об их участии в военных действиях 26 года до нашей эры, когда разгромили войско кантабров, ничего не известно. Сам Октавиан серьезно заболел (это было не ранение) и отправился в Тарракон (современная Таррагона) на Средиземноморском побережье, предоставив своим легатам окончательно разгромить астурийцев. Решающего сражения так и не произошло, и только в 19 году до нашей эры Агриппа полностью победит оба племени. Сведения о том, что происходило в течение двух с половиной лет, пока Октавиан находился не в Риме, очень скудны. Неизвестно даже, была ли с ним Ливия; вероятнее всего она приехала к мужу, когда он заболел. Вряд ли ее обрадовал замысел Октавиана — женить молодого Марцелла на своей единственной дочери Юлии.

Свадьба состоялась в 25 году до нашей эры в Риме; Марцеллу было около семнадцати лет, Юлии всего четырнадцать. Руководил церемонией Агриппа, потому что отец невесты был еще слаб и приехать не мог. Брак имел династическое значение: дети от него были бы прямыми потомками принцепса, чьи надежды иметь сына и наследника от Ливии к тому времени, наверное, угасли. Наследующий год Октавиан возвратился в Рим и раздал каждому из двухсот пятидесяти тысяч граждан по четыреста сестерциев — подсластить пилюлю, ибо у него имелся в запасе еще один сюрприз. Восемнадцатилетнего Марцелла избрали эдилом. Благодаря этому шагу всем политикам Рима стало ясно: принцепс готовит себе преемника.

Марцеллу предстояло стать самым молодым эдилом, с большим отрывом от всех, к тому же обладателем этой должности до сих пор мог стать только тот, кто год прослужил в качестве квестора. Еще одно свидетельство расположения Октавиана — Марцеллу отвели место в сенате среди преторов. При республике самые богатые аристократы вели борьбу за должность эдила, потому что по традиции эдилы устраивали и оплачивали публичные игры — и чем масштабней и дороже игры, тем большей популярностью пользовался в дальнейшем уже бывший эдил, когда выдвигал свою кандидатуру на пост консула. Сам Юлий Цезарь шел тем же путем. Такая же дорога к консульству вырисовывалась и для Марцелла, который получил привилегию занять консульскую должность за десять лет до официально разрешенного возраста. Октавиан приказал другим магистратам не усердствовать в расходах на публичные зрелища: никому не дозволено состязаться в щедрости с Марцеллом.

Старшего сына Ливии Тиберия, которому в 24 году до нашей эры тоже было восемнадцать, избрали на должность квестора — когда Марцелл был эдилом, — тоже большая честь, но не столь высокая, как та, которой Октавиан удостоил своего племянника. Кроме того, Тиберию позволили выдвинуться на консульство не за десять лет до оговоренного законом возраста, а лишь за пять. Октавиан как нельзя более ясно показал, кто из них важнее. По ходившим тогда слухам, столь явное предпочтение по отношению к племяннику задело не только Тиберия и Ливию. Агриппа тоже мог заподозрить, что старый друг собрался исключить его из числа потенциальных преемников. Историкам, конечно, заманчиво обсуждать возможность разборки без свидетелей, во время которой Октавиану пришлось оправдываться перед тремя ближайшими союзниками: Агриппой, Меценатом и Ливией. И говорили они от имени всего правящего класса. Юноша-принцепс — какое абсурдное допущение!

Позиция Октавиана подверглась испытанию в начале 23 года до нашей эры, когда он перенес почти смертельную болезнь. И в 23, и в 22 году до нашей эры в Риме была чума.

Неизвестно, чем именно он болел, но болезнь была настолько серьезной, что и сам Октавиан, и его близкие отчаялись; вполне возможно, он болел чумой. Лежа на смертном, как он полагал, одре, Октавиан передал перстень с печатью не Марцеллу, а Агриппе. Он, несомненно, желал, чтобы в свое время юный зять стал его преемником, но не мог не признать, что передавать ему власть теперь — преждевременно. Собственная власть Октавиана опиралась на его auctoritas, благодаря которому он контролировал легионы. И эти «нематериальные активы» он никому передать не мог.

Даже если бы Октавиан объявил Марцелла наследником, молодой человек не имел тех преимуществ, которые имел в его возрасте сам принцепс: Октавиану нужно было мстить за смерть Цезаря. У Марцелла же не имелось особых мотивов стремиться вверх, кроме собственного честолюбия. Чтобы не пропало дело всей жизни, Октавиану пришлось отдать свое благословение Агриппе, чей auctoritas среди легионеров уступал только его собственному. В противном случае возникал риск: уцелевшие республиканцы старого толка получали первый за девятнадцать лет (со дня гибели Брута и Кассия) шанс повернуть стрелки часов вспять. Еще хуже было бы возобновление вражды между политиками, стоящими во главе неспокойных легионов.

Даже стоя на краю могилы, Октавиан помнил о необходимости выполнить положенную процедуру — передать своему коллеге-консулу Корнелию Пизону схему диспозиции легионов и последний отчет о расходах из государственной казны. Если ему предстоит умереть принцепсом — титул, не передававшийся тогда по наследству, — Пизон автоматически становится главой государства, как Марк Антоний после смерти Цезаря, и получает диктаторские полномочия — тоже не передаваемые по наследству. И все же Октавиан считал, что легионеры, независимо оттого, как предписывает закон, будут по-прежнему повиноваться Агриппе — если увидят у него на пальце перстень принцепса с печатью в виде сфинкса.

Пройдя предписанное ему лечение холодными ваннами, Октавиан поправился, нос одра болезни он встал отчасти другим человеком. Нависавшая над ним угроза смерти направила мысли принцепса на неоконченные дела. Занимать год за годом одну из консульских должностей — дело хорошее, пока он жив, но когда умрет, его преемнику это не поможет. Должностью консула распоряжается народ. Должность не принадлежит тому, кто ее занимает. Он не может ни передать ее, ни завещать. Чтобы обойти затруднение, Октавиан и консул-десигнат должны служить одновременно, как постоянные консулы. Однако такая практика разрушит тщательно поддерживаемую иллюзию восстановленной республики.

Перед лицом смерти принцепс нашел решение, которое помогло иллюзию сохранить. 1 июля 23 года до нашей эры, когда истекло шесть месяцев его девятого по счету консульства, Октавиан потряс всю страну, отказавшись от должности. Ради этого принцепсу пришлось выехать из города, иначе он лишился бы проконсульского империя. Октавиану также хотелось избежать волнений в столице: чернь подняла бы мятеж, если бы решила, что принцепса вынудили уйти враги из сената. Обнародовать заранее свои скрытые мотивы с его стороны было бы неразумно — тогда сенат не так охотно уступил бы странной просьбе поменять высокую должность консула на более низкое номинальное звание трибуна. Чтобы способствовать возвращению Октавиана в Рим, сенат проголосовал за отмену некоторых ограничений его проконсульского империя.

Подобный шаг вниз — во всяком случае, внешне дело выглядело именно так — удивил избирателей не меньше, чем сенаторов. Полномочия избранного народного трибуна весили меньше, чем консульские, даже учитывая право трибуна налагать вето на решения сената и привилегию защищать простых плебеев от чинимой другими магистратами несправедливости.

Консулы и преторы стояли выше трибунов, когда дело касалось созыва сената или назначения дебатов, но в теперешнем положении Октавиана у его tribunicia potestas [26] было два громадных преимущества, которых не имело даже длительное консульство. Во-первых, так принцепс гораздо теснее был связан с массами, как их официальный защитник, что согласовывалось с его и Цезаря популистскими корнями. Во-вторых, только он обладал фактической властью, позволявшей ему при жизни назначить другого человека, который получит tribunicia potestas. Такой человек станет его признанным преемником, причем Октавиану не придется объявлять об этом официально и, таким образом, ломать республиканские шаблоны. Чтобы подчеркнуть важность трибунской власти, Октавиан стал считать все дальнейшие годы своего принципата со дня, когда ее получил. Теперь каждый солдат будет знать, кому он должен служить, если принцепс неожиданно умрет. То есть теоретически принципат продолжит существовать, а сенат будет по-прежнему на втором плане.

Вновь представ после недолгого отсутствия перед сенатом и народом, Октавиан был вознагражден вдвойне: получил пожизненные права трибуна, которых добивался, и еще — чрезвычайный проконсульский империй (imperium maius) — в качестве компенсации за отказ от консульства. Такой империй имел неоспоримый прецедент: перед созданием Второго триумвирата сенат предоставил Бруту и Кассию большой империй на востоке. Имея такие полномочия, Октавиан мог отдавать по своему желанию распоряжения непосредственно проконсулам всех сенатских провинций — так же как и в провинциях, подчиненных ему.

Кроме того, к его трибунским полномочиям добавили право созывать в любое время сенат и ставить перед ним на рассмотрение любые дела. Теперь у Октавиана было все необходимое, чтобы полностью контролировать державу, и еще — наилучшие возможности для мирной передачи дел кому-либо из членов семьи. Он стал императором во всем, кроме названия, и благодаря постепенному принятию преномена «император» в качестве названия его положения в государстве он обретет в конце концов и этот титул, пусть даже только среди потомков.

Почему же сенаторы с такой готовностью проголосовали себе во вред? Помимо естественного уважения к военной силе Октавиана, дело заключалось еще и в другом: благодаря его отказу для сенаторов освободилась консульская должность. Теперь вдвое больше сенаторов смогут украсить свои биографии упоминанием о консульстве. Они могли также решить, что принцепс ослаб после болезни и его выбор в пользу менее высокого поста трибуна говорит о готовности вернуться, по примеру Суллы, к жизни частного лица. Ни сенаторам, ни Октавиану не дано было знать, что всего шестьдесят лет спустя внук Ливии император Гай (Калигула) будет ставить пост консула настолько невысоко, что пожелает назначить на него своего любимого коня.

Желая успокоить возмущенного Агриппу, Октавиан устроил пятилетний maius imperium proconsular и для друга, но ограничил его действие землями на востоке, пришедшими в некоторый упадок во время долгого пребывания принцепса в Испании. Агриппа, как говорят, отбыл в гневе, однако, по мнению историков другой школы, он просто использовал раздор, возникший из-за Марцелла, чтобы добиться у своего командира дополнительных для себя полномочий. Не желая заниматься карательными экспедициями, Агриппа предоставил этот неблагодарный труд легатам, а сам сидел в штабе на острове Лесбос, принимая послов от восточных царей.

Каковы бы ни были истинные мотивы Агриппы, борьба за престолонаследие прекратилась еще до конца года. В возрасте девятнадцати лет скончался Марцелл. Некоторые подозревали, что его отравила Ливия. Полностью такую возможность исключать нельзя, но следует иметь в виду, что ныне эта теория обязана своей популярностью роману Роберта Грейвза «Я, Клавдий», в котором Ливия, расчищая своему сыну Тиберию путь к престолу, избавляется от многих членов семьи.

Вероятнее всего, учитывая среднюю продолжительность жизни в Риме — двадцать девять лет, — Марцелл умер естественной смертью. Как и очень многие в том роковом году, он мог просто заболеть чумой.

Похоронили молодого человека в большом семейном мавзолее, который Октавиан строил для себя; он словно хотел, чтобы это произведение архитектуры напоминало всем: он, в отличие от поверженного соперника Антония, не намерен оставлять свой прах в каком-либо другом месте. По причинам не совсем понятным, но весьма ясно показывающим, насколько серьезно воспринимался вопрос о передаче власти, Октавиан предложил прочесть перед сенатом свое завещание, в котором Марцелл якобы едва упоминался. Сенат, разумеется, на прочтении не настаивал и принял слова Октавиана на веру.

После смерти Марцелла его шестнадцатилетняя супруга осталась бездетной вдовой, а Агриппа — первым в очереди на наследование. Октавиан очень быстро подчинился логике вещей и выдал дочь за Агриппу. Тиберий опять остался в стороне.

После всех этих событий 23 года до нашей эры произошло разоблачение заговора с целью убийства принцепса. До недавних пор среди историков было принято считать, что Дион, наш главный (но ненадежный) источник информации о заговоре, неверно относит его к 22 году до нашей эры и что заговор на самом деле предшествовал сделанным в 23 году до нашей эры изменениям в правительстве и был в некоторой степени их причиной. Современные исследования и анализ событий говорят в пользу первоначальной датировки Диона, и картина, таким образом, в корне меняется. Заговор был следствием предоставления Октавиану новых полномочий, а не причиной того, что он стал их добиваться; вопрос о преемнике тоже имел к нему отношение.

Первые настораживающие признаки проявились во время процесса над бывшим наместником Македонии Марком Примом, вторгшимся во Фракию без приказа сената. Как утверждала защита в лице Варрона Мурена, зятя Мецената, приказ исходил от принцепса. На последней стадии слушания Прим также заявил, что приказ ему передал молодой Марцелл (который, по счастью, успел уже умереть). Октавиан, не будучи вызван в качестве свидетеля, пришел на слушание и стал отрицать, что отдавал такой приказ. Мурена спросил, для чего Октавиан явился в суд. Ради общественных интересов, ответил тот.

У всех этих разбирательств и перепалок был весьма непростой и тревожный подтекст. Правду ли говорил Прим или лгал? Быть может, кто-то ввел его в заблуждение, передав ему ложный приказе целью дискредитировать Октавиана, которому в то время не полагалось вторгаться в бывшую в ведении сената провинцию, не имея на то достаточных оснований и тем более не уведомив сенат. Или же Марцелл решил пойти по стопам дяди и повести войска в битву, будучи совсем юнцом? И если так, то действовал ли он по собственной инициативе или же слушался кого-то другого? И не был ли этот «кто-то другой» Октавианом? И не думал ли Мурена, что Октавиан о чем-то умалчивает, раз он имел дерзость так настойчиво расспрашивать принцепса?

Дион дает нам еще один намек, однако выводов из него не делает. Хотя принцепс дал под присягой показания, некоторые из судей проголосовали за оправдательный приговор. Стали бы сенаторы так сильно рисковать, не будь они уверены, что Октавиан решил попридержать правду? И вслед за этим мы узнаем о раскрытии явно связанного с процессом заговора против Октавиана. Возглавляет его Фанний Цепион, республиканец, ничем более не прославившийся. Есть и другие участники, но из них назван только Мурена. Дело набирает обороты. Никого из обвиняемых сразу не арестовывают. Суд проходит в их отсутствие; ведет процесс Тиберий. Судьи признают подсудимых виновными, опять же не единогласно.

Заговорщиков, включая Варрона Мурену, приговорили к смерти за измену и казнили, как только поймали, так что в суде сторону обвинения никто даже не выслушал. Здесь словно старались замести какие-то следы; да так оно скорее всего и было. Противоречивость дошедших до нас сведений можно объяснить грубой попыткой замазать правду. Монархии всегда скрытны, особенно если притворяются республиками, и потом, мы уже видели примеры, когда Октавиан пытался утаить от общественности неблагоприятные для него сведения.

По Светонию, Меценат впал в немилость, рассказав своей жене Теренции, что ее брата, Мурену, будут судить. Благодаря ее предупреждению Мурене, вероятно, и удалось вначале ускользнуть, чем и объясняется его отсутствие на процессе, который вел Тиберий. Если Меценат и упал во мнении друга, то ненадолго. Мы вскоре узнаем, что он по-прежнему занимает положение доверенного лица и даже заявляет Октавиану: тот, мол, вознес Агриппу на неслыханную высоту, и теперь осталось женить его на Юлии — или же убить. Теренция, как известно, была в течение нескольких лет любовницей Октавиана. Сам Меценат состоял в связи с неким актером.

Быть может, Марцелла и вправду отравили. Но точно ли это сделала Ливия?