XII. Новый властелин западных земель

XII. Новый властелин западных земель

Опомнившись от сладких грез в объятиях Клеопатры, Антоний вдруг обнаружил, что другие его грезы — о будущей славе и власти — могут рассеяться, как туман над Нилом. Пока он пробездельничал зиму во дворце Птолемеев, парфяне вторглись в Сирию, а на родине молодой соперник обошел всех его полководцев.

Антоний выехал из Египта, расставшись с Клеопатрой, уже носившей его близнецов, примерно в то время, когда пала Перузия. Он поспешил на север с твердым намерением ликвидировать парфянскую угрозу; по дороге гонцы доставляли ему все новые подробности произошедшего в Италии бедствия — словно герою классической греческой трагедии, где все важнейшие действия происходят за сценой, — и Антоний повернул на запад. Когда он встретился в Афинах с Фульвией, то уже знал о самом худшем: бестолковое вмешательство супруги и брата могло стоить ему власти, за которую он столько боролся.

Гнев его был ужасен. Фульвия тогда уже болела. Антоний осыпал супругу жестокими упреками, а жить ей оставалось недолго. Но что такое настоящее отчаяние, Фульвия узнала, когда муж уехал из Греции без нее, он даже не захотел встретиться с ней перед отъездом, не захотел проститься.

Настала очередь Антония, как раньше Октавиана, отплыть к восточному побережью Италии, не зная, как встретят его власти — примут или станут преследовать. Во враждебном отношении Октавиана Антоний не сомневался. От Секста Помпея к нему в Афины приезжали посланники с предложением помочь отвоевать Италию. Вместе с посланниками прибыла и мать Антония Юлия. Октавиан не представлял для нее прямой угрозы, но ее бегство с материка под защиту Секста тоже говорит о многом.

Антоний оставил на других то, что следовало проконтролировать самому, и теперь расплачивался. Еще до того, как он прибыл в Египет, чтобы возобновить знакомство с Клеопатрой, Антоний отлично знал: Луций и Фульвия изо всех сил стараются помешать Октавиану выполнить задачи, которые он, как обладающий самым большим auctoritas триумвир, сам же и санкционировал. Летом 41 года до нашей эры Октавиан два раза отправлял Антонию посольство с протестом против того, что делалось от имени последнего, и требовал положить этому конец. Требование было резонное. Один из посланников вернулся в Рим с пустыми руками; другой, Луций Кокцей Нерва остался в окружении Антония и сопровождал его в Александрию. Оба триумвира, видимо, доверяли Нерве, как искуснейшему дипломату, но из него вышел еще и надежный осведомитель, который сообщал Октавиану о планах и настроениях Антония, хотя не склонен был сплетничать по поводу его частной жизни и связи с Клеопатрой.

Антонию попросту следовало недвусмысленно сказать брату, супруге и агенту, чтобы они не препятствовали кампании по расселению ветеранов и держали себя в руках. Сделай он так, они бы не развязали против его воли гражданскую войну, утверждая, что именно этого Антоний и хочет. Вероятно, Антоний если и не подстрекал своих близких, то и не выказывал отрицательного отношения к их явному сговору с оптиматами, который неизбежно вел к крайним мерам и с той и с другой стороны.

Антоний имел отличный предлог для бездействия — он был слишком далеко от Италии, чтобы успешно решить задачу, поставленную перед Октавианом и Лепидом, чья власть, поддерживаемая большим войском, позволяла им принимать любые желаемые меры. Судя по всему, он не пытался согласовать действия своих полководцев с действиями Луция и Фульвии, иначе полководцы такого уровня, как Вентидий и Поллион, начали бы действовать вовремя и не попали бы в столь трудное положение, из которого хоть и возможно, но очень трудно выбраться.

За то, что делалось его именем, Антоний отвечать не хотел, а между тем ему достаточно было дать четкие указания своим сторонникам, и среди цезарианцев не произошел бы раскол; когда же благодаря Луцию и Фульвии это все-таки случилось, Антоний проиграл все.

Своими действиями Луций и Фульвия заставили легионеров думать, что Антоний отступился от плана переселения; так же как некогда Октавиан убедил их, что его старшему товарищу нельзя доверять дело отмщения за Цезаря.

Еще более тяжелый урок Антоний получил, когда не смог выплатить обещанные денежные вознаграждения. Октавиан, напротив, показал твердое намерение выполнить свои обязательства по расселению солдат и заплатить им столько, сколько сможет, даже если придется добавить из собственного кармана, а также потратить на это налоги и сделать займы. Отныне, пусть легионеры и уважали Антония как полководца-завоевателя, сражаться на его стороне против Октавиана согласились бы немногие, даже из тех, кто проживал в военных поселениях, формально числившихся за Антонием.

Когда Антоний прибыл из-за границы, он не готов был принять неприятную правду.

Триумвир вошел в воды Италии летом 40 года до нашей эры с флотом из двухсот кораблей, построенных им в Азии для перевозки авангардных частей войска. Самой большой его удачей стала встреча на пути с острова Керкиры с Домицием Агенобарбом — лихим республиканским флотоводцем, который раньше был его смертельным врагом; Агенобарб окончательно отошел от побежденных Брута и Кассия после падения Перузии, поддавшись уговорам Поллиона.

При неожиданном появлении у Брундизия объединенной флотилии Антония и Агенобарба пять когорт Октавиана, охранявших город, быстро приняли меры, чтобы не пропустить врага. Антонию они бы еще позволили бросить якорь у Брундизия, но договариваться с Агенобарбом не желали: он был враг государства, и за его голову объявили награду. Последние два года Агенобарб грабил и город, и близлежащие земли, забирая припасы и уничтожая урожай.

Когда Антоний высадился чуть поодаль вместе с конницей, гарнизон закрыл городские ворота, чтобы он не вошел в город со стороны суши. И Антоний решил: защитники действуют по особым указаниям Октавиана, иначе они не рискнули бы оскорбить человека, который, хотя бы теоретически, имеет такую же власть, как и его соперник, и уже продемонстрировал готовность подвергать децимации непокорных солдат. Полагая, что этим столкновением Октавиан хочет развязать новую гражданскую войну в отместку за события у Перузии, Антоний выгрузил остальных солдат, послал корабли в Македонию за подкреплением и начал готовить осаду Брундизия. Ему требовался порт для быстрой и безопасной высадки прибывающих войск, а теперь, когда он контролировал с помощью Секста и Агенобарба и морские пути, Антоний рассчитал, что лучший вариант — обеспечить плацдарм, с которого можно начать массированное наступление.

Секст немедля выслал с Сицилии корабли — грабить южное и восточное побережья и высадил солдат для нападения на Фурии, город, откуда происходил родной отец Октавиана, Гай Филипп. Одновременно вольноотпущенник Менодор, получивший от Помпея четыре легиона, вторгся на большой и стратегически важный остров Сардинию у западного побережья Италии и разгромил тамошние малочисленные части. Октавиан, не сразу узнав о прибытии Антония, послал из Рима в Брундизий Агриппу с войском, которое тот пополнил по дороге, призвав под свои знамена недавно вышедших в отставку ветеранов. Первоначально они предполагали воевать с Помпеем, но когда речь пошла о сражении с Антонием, некоторые из них повернули обратно.

Встревоженный Октавиан сам отправился вслед за Агриппой, ведя еще ветеранов, давших ему понять, что главное их намерение — установить прочный и долговременный союз между двумя враждующими триумвирами. Когда Октавиан прибыл в район осажденного города, Брундизий уже был отрезан линией рвов и укреплений, охраняемых огромным количеством солдат. Эту линию Антоний спешно возвел на перешейке небольшого полуострова, на котором стоял Брундизий. Произошло несколько безрезультатных столкновений. Агриппа освободил Фурии и захватил близлежащие земли. Антоний совершил типичную для него дерзкую вылазку: с четырьмя сотнями конников он ночью напал на противника и обратил в бегство полторы тысячи конников врага, не дав им даже толком проснуться. Однако солдаты двух лагерей постоянно братались, и полководцы все менее склонялись к проведению крупномасштабного сражения.

Антоний слишком поздно понял, что не оставил себе выбора, кроме как бежать с позором или же отсиживаться за укреплениями. Пока не возьмет Брундизий, он остается в ловушке между осажденным городом и войском Октавиана, которое день ото дня увеличивалось за счет прибывающих со всей Италии ветеранов. Вызванное Антонием из Македонии подкрепление вряд ли помогло бы: солдатам пришлось бы высаживаться на неприятельское побережье, патрулируемое с восхода до заката солдатами Агриппы. Погрузить людей на суда Антоний тоже не мог: началось бы сражение, которого он не мог выиграть и хотел избежать. Сам Антоний с охраной легко ускользнул бы на небольших судах и присоединился к Агенобарбу, но большая часть его войска осталась бы в безнадежном положении.

Новости о том, что Фульвия умерла в Сиционе по пути домой, усилила депрессию Антония и подвигла его на переговоры о мире. Вероятно, он испытывал чувство вины, ведь Фульвия, хотя и вызвала его недовольство, действовала, как полагала, в интересах супруга. Антоний проявил такую же недальновидность, как Луций, позволивший загнать себя в ловушку у Перузии. Если бы Антоний или его полководцы пришли той осенью Луцию на помощь, исход противостояния оказался бы совершенно иной. Оплакивая смерть жены, Антоний имел все основания упрекать себя в том, что оставил ее и своего брата на волю судьбы. Поступи он иначе, перевес получился бы в его пользу; с войсками, находившимися в Галлии и Северной Италии, он смог бы мирно урегулировать перузийский конфликт, не оставив серьезных соперников.

Теперь, в критической ситуации, сложившейся у Брундизия, на уступки пришлось идти именно Антонию. Как раз к этому времени его друг Нерва состоялся как дипломат. После личной беседы с Антонием он явился к Октавиану, который твердо отрицал, что приказал препятствовать высадке Антония в Италии. Такое решение, утверждал он, гарнизон Брундизия принял без его ведома. Октавиан давал понять собеседнику: написать Антонию и объясниться ему не позволяет гордость. Однако после осторожных уговоров Нервы он решил обратиться к матери Антония Юлии, которая после временного пребывания на Сицилии вернулась из Греции вместе с сыном. Совершенно непонятно, писал он, для чего ей понадобилось отправиться к Помпею, когда для него, Октавиана, дело чести обращаться с ней любезно и уважительно. Это, вероятно, была правда. Написав не Антонию, а его матери, Октавиан тем самым показал, что как дипломат он почти не уступает самому Нерве.

Перед отъездом Нервы из лагеря Октавиана некоторые старшие офицеры, несомненно, выражая новое мнение большинства цезарианцев, заявили ему: если Антоний отвергнет протянутую руку дружбы, они станут сражаться. Нерва не стал объяснять им, что время драться на этом поле боя миновало. Уже и без просьб матери, и без предупреждения офицеров, сделанного с добрыми намерениями, Антоний искал выгодных условий примирения.

Желая продемонстрировать добрую волю, он отослал и Секста, и Агенобарба, причем последнего повысил — назначил управлять Вифинией. Согласно Аппиану, примирение взяли на себя солдаты Октавиана, чтобы защитить собственные интересы. Они организовали встречу, на которой от имени Антония говорил Поллион, а от имени Октавиана — Меценат; Нерва присутствовал в качестве друга обоих триумвиров.

Результатом этой встречи стал Брундизийский договор, подписанный в начале октября 40 года до нашей эры и подкрепленный помолвкой Антония с недавно овдовевшей сестрой Октавиана. Ее покойный супруг Марцелл был в 50 году до нашей эры консулом и по иронии судьбы именно он вложил в руку Помпея символический меч, что в результате и привело к гражданской войне с Юлием Цезарем. Вдове теперь предназначалась противоположная роль — способствовать примирению, убить новую гражданскую войну в зародыше. Заключив договор, Антоний и Октавиан обнялись под шумное ликование солдат, которые нетерпеливо ожидали — больше с надеждой, чем с верой, — что череда кровопролитий наконец-то завершится.

Договор стал подарком ко дню рождения Октавиана — ему исполнилось двадцать три — и горькой пилюлей для Антония. Победителя сражения при Филиппах вынудили отказаться от территориальных притязаний в западной части страны. Власть над всей Галлией, полученная два года назад — то была часть его добычи после поражения Брута и Кассия! — теперь перешла к человеку, который убежал с поля боя и несколько часов просидел в болоте. В качестве подачки Антоний получил право набирать, как и его партнер, солдат в Италии. Однако наделе ему так ни разу и не удалось провести набор беспрепятственно, и он оставил все попытки. Граница владений Октавиана и Антония прошла между Иллириком и Македонией, по дальнему побережью Адриатики, где ныне Албания. К востоку от границы правил Антоний, к западу — Октавиан. Лепид получил Африку и шесть легионов, которые в противном случае потребовал бы Антоний.

Могли Антоний, как это кажется отдельным комментаторам, отвергнуть подобные условия? Ведь они ничего не прибавляли к тому, чем он уже владел, зато лишали огромной провинции, заполненной его легионами, и не оставляли никаких возможностей влиять на события в Риме, покуда там властвует Октавиан. Если не предполагать, что у Антония случилось временное помутнение рассудка, то ответ остается один: принять такие условия было намного выгоднее, чем отказаться. Половина державы — лучше, чем ничего. Младший партнер наверняка постарался его в этом убедить, пусть даже без лишних слов. Как тактик на поле боя Октавиан никуда не годился — начинал трепетать и спешил унести ноги, зато имел несомненный дар стратега; его таланты политика позже вошли в поговорку.

Вопрос о власти над Галлией обсуждению не подлежал. Пока Антоний управляет столь стратегически важной провинцией во владениях Октавиана, будут неизбежны столкновения вроде Перузийской войны. Но если партнеры станут управлять примерно одинаковыми территориями, разделенными четкой границей, не в их интересах будет развязывать новую кровавую войну, пока они не наведут у себя порядок после недавних гражданских столкновений.

Триумвират, после того как была достигнута его изначальная цель — разгромить вождей возрождающейся олигархии Брута и Кассия, — оказался неэффективной формой правления.

Вместо того чтобы совместно править троим — точнее, как вышло на деле, двоим, — лучше свести к минимуму неизбежные конфликты интересов и править каждому своей областью в течение долгого срока и дать, таким образом, народу стабильность.

Номинально сохраняя, как члены триумвирата, власть над страной в целом и подкрепив свой союз браком Антония и Октавии, партнеры оставят меньше шансов для распада страны на две враждующие державы.

Итак, ослабленный триумвират был восстановлен — на среднесрочной основе обоюдного желания сохранить мир между восточными и западными землями и долгосрочной основе династического союза. Не важно, благодаря кому заключили беспрецедентный и замечательный Брундизийский договор и каково было участие Нервы, Поллиона и Мецената — последующее его нарушение не должно заслонять нам тот факт, что почти десять лет Антоний и Октавиан управляли каждый своими землями, не вмешиваясь в интересы друг друга; хотя личных конфликтов, по-видимому, избежать не удалось.

Октавиан мог себя поздравить: цепочка непредвиденных событий, начиная со сражения при Филиппах, благодаря умным и решительным ответным действиям вознесла его на вершину власти — в самом сердце материковой Италии и западной части державы — от Адриатики до Атлантики.

Антоний по-прежнему участвовал в распределении магистратур в столице и назначал консулов, но консульские полномочия теперь уступали полномочиям триумвиров, и он больше не играл среди цезарианцев главной роли. Благодаря нетерпеливости старшего соперника у Октавиана оказалось под Брундизием военное превосходство, на которое он и не рассчитывал. Могли молодой человек воспользоваться преимуществом и уничтожить врага? Вероятно, да. Послужило бы это на пользу его дальнейшим целям? Вероятно, нет. Уже в ближайшем будущем отношение к Октавиану честных и мирных граждан значительно улучшилось. Они убедились, что и он, и Антоний предпочли остановиться у порога кровопролитной войны и не раздувать свои амбиции и взаимные претензии сверх допустимых пределов. Согласие Антония уступить младшему сопернику западную часть страны сломило волю главных противников Октавиана, для которых после унизительного поражения под Перузией главный триумвир оставался последней надеждой. Примирение между двумя ведущими триумвирами породило в простом народе надежду, что новая форма правительства, хоть и противоречащая системе состязательных выборов, сможет, в отличие от старого республиканского строя, обеспечить мирное сосуществование склочников-аристократов.

Римский мир праздновал договор и свадьбу. Астрологи и прочие предсказатели, годами твердившие, что заканчивается одна эпоха и начинается другая, ухватились за свадьбу Антония и Октавии как за благословенный богами союз, знаменующий рубеж этих эпох. Поэт Вергилий, чью семью недавно согнали с земли, чтобы отдать ее ветеранам, поправил свое благосостояние с помощью «Четвертой эклоги» (всего их десять), предсказывавшей рождение чудесного ребенка от этого брака тысячелетия — сына, который откроет эпоху всеобщего мира и благоденствия. Октавия родила не мальчика, спасителя Рима, а девочку, Антонию, ставшую впоследствии бабкой императора Нерона.

Не существует, правда, единого мнения о том, точно ли поэт имел в виду именно союз Антония и Октавии. В сюжет пытались подставить имена и других женихов и невест — и решить эту задачу, бывшую некогда самой спорной из всех литературных загадок, затмевающей даже вопрос о прототипе шекспировской «смуглой леди». В течение Средних веков и отчасти в Новое время считали, что Вергилий говорит о Святом Духе и Деве Марии. Более поздние исследователи голосовали за самого Октавиана как жениха эпохи и отца, но под воздействием некоторых фактов, хорошо известных тогда, хотя и позабытых впоследствии, такие теории развеиваются.

Октавиан и вправду только что вступил во второй брак. Супругой его стала женщина, бывшая на десять, а то и больше лет старше его — Скрибония, сестра Луция Скрибония Либона, которому самому было около пятидесяти. Брак представлял собой откровенную сделку, и даже Вергилий, придворный поэт, вряд ли ухитрился бы описать такое событие, не вызвав людского злословия; все его усилия дали бы обратный результат. Молодой триумвир, боясь возвращения мстительного Антония во главе объединенных сил востока, поспешно поручил Меценату устроить брак со Скрибонией — по той единственно причине, что брат ее Либон приходился Сексту Помпею тестем. Октавиан стал ее третьим мужем. Как мы увидим, этот брак, заключенный из тактических соображений, не помешал Сексту Помпею почти сразу же вступить в союз с Антонием против Октавиана.

Октавиан развелся с женой в тот же день, когда родился их первый и единственный ребенок — Юлия. По словам Светония, основывавшегося на утраченных мемуарах Октавиана, тот терпел «дурной нрав» («morum perversitatem») супруги только затем, чтобы ребенок родился в браке.

И все же Скрибония была первой из жен, с кем он вступил в супружеские отношения. Когда их дочь, маленькая Юлия, выросла, то буквально стала олицетворением супружеской неверности. Вергилий перевернулся бы в гробу, узнай он, что некоторые относят его эклогу к ней. Зато где-то на небесах, верно, рассмеялись бы, услышав другое, ханжеское предположение: в поэме предсказано рождение Иисуса Назарянина, которое произошло лет пятнадцать спустя после смерти великого поэта.

Брундизийский договор предусматривал восстановление в правах нового союзника Антония, Агенобарба, однако Сексту Помпею такого послабления не сделали: формально он оставался врагом государства. Октавиан не смог примириться с ним путем вступления в родство с Либоном (именно Либона Секст намеренно послал договариваться о союзе с Антонием) и решил, что гораздо лучше Секста уничтожить. Для этого было два устранимых препятствия: во-первых, Октавиан не успел еще построить достаточно кораблей, во-вторых, Секст, контролировавший морские пути, не пропускал в Италию суда с продовольствием. К тому времени как триумвиры вернулись в Рим, голод еще усилился, потому что, пока они находились у Брундизия, Сексту удалось захватить и Сардинию, и Корсику и расположить там свои войска.

Свадьба Антония и Октавии происходила на фоне голодных бунтов и непомерных цен. Сенат по-своему благословил молодых: освободил невесту от положенных десяти месяцев вдовства; к мужчинам такое правило не применялось. Антоний был почти в два раза старше невесты, но брак поначалу обещал быть счастливым. Веселая по натуре и добросердечная, Октавия полностью принимала традиционную роль римской матроны, ставящей превыше всего своего супруга. За прожитые с Антонием несколько лет она родила ему двух дочерей; потом он уехал в Египет — влекомый чувствами к Клеопатре.

Антоний как мог старался скрыть недовольство и наладить отношения с Октавианом. В какой-то момент он даже предупредил шурина, что его старый друг Сальвидиен, сопровождавший его еще из Аполлонии, хотел его предать. Он, которому Октавиан доверил самый высокий пост, еще в Брундизии хотел перейти к Антонию вместе с одиннадцатью легионами, ранее подчинявшимися Калену. Сообщать об этом Октавиану было не в интересах Антония; видимо, он решил, что такая откровенность убедит младшего триумвира в искренности его намерений.

Несчастного Сальвидиена пригласили в Рим, где сенат осудил его на смерть — первого из многих, разделивших ту же судьбу в последующие столетия, когда нормой стала абсолютная монархия. Однако за долгое правление Октавиана столь суровое наказание для человека, считавшегося ранее его другом, было скорее исключением.

Светоний утверждает, что ему известен лишь один подобный случай. Он пишет про Октавиана: «Друзей он заводил нелегко, но всегда хранил им верность, вознаграждая их за добродетели и заслуги и даже прощая им пороки — до известной меры».

У Антония тоже был счет, который следовало предъявить по прибытии в Рим. Он вызвал своего агента Мания, поддерживавшего Фульвию и Луция, когда те именем Антония препятствовали расселению ветеранов. Неизвестно, о чем они беседовали, только кончилась их беседа казнью Мания. На улицах Антонию приходилось оправдываться перед своими бывшими солдатами — тем хотелось знать, куда девались деньги, которые он обещал выплатить после похода на восток. Однажды его окружила целая толпа, и пришлось вмешаться Октавиану, чтобы он не пострадал.

Примерно в это же время, когда бедняки гибли от голода, состоялось пиршество, на которое Октавиан явился в образе Аполлона — покровителя искусств и «являл прелюбодейства богов». Другие гости тоже были одеты богами: Светоний называет это празднество «пиром шести богов и шести богинь». На следующий день в Риме ядовито шутили: «боги» на пиру сожрали весь хлеб! Октавиана прозвали «Аполлоном-мучителем».

Кроме того, Октавиана упрекали за расточительство и пристрастие к дорогой утвари и за его общеизвестную любовь к азартным играм, хотя по меркам аристократов ставки он делал довольно скромные. Октавиана интересовал не выигрыш, а связанные с игрой переживания, часто он сам давал друзьям деньги, чтобы они могли сделать ставку в игре.

Антоний, в свою очередь, тоже спас коллегу от серьезных увечий, возможно, даже от смерти; во время хлебного бунта толпа стала кидать в Октавиана камни, а он был так потрясен — или напуган, — что стоял и истекал кровью, пока старший товарищ не увел его прочь. В эти дни Антоний частично обрел среди голодающего народа былую популярность — потому что все знали о его желании договориться с Помпеем в знак признательности за помощь, оказанную им Антонию. Впрочем, позже Антония тоже попытались закидать камнями. В ответ он вызвал солдат и наблюдал за устроенным теми побоищем. С убитых потом сняли одежду и кинули трупы в Тибр.

Антоний посоветовал Октавиану поторопиться, если он хочет напасть на Секста. Римляне уже повыбрасывали официальные уведомления об эдикте, повелевающем собрать новые налоги — на ведение кампании; теперь люди угрожали поджогами. Октавиан попал в затруднительное положение. Секст отверг его прежние попытки примирения и все дальнейшие по праву сочтет признаком слабости. Кроме того, пока Секст на свободе — не будет покоя торговым судам в Средиземном море. Только срочная необходимость закончить расселение ветеранов помешала Октавиану раньше изыскать средства для строительства флота и борьбы с Секстом. А теперь Октавиану пришлось уступить давлению со стороны народа и Антония и искать способ покончить с голодом.

Встреча с Секстом вылилась в одну из самых необычных в истории мирных конференций. Октавиан и Антоний ждали на берегу морского курорта Байи, глядя на северную оконечность Неаполитанского залива, и к ним, а потом мимо них с пиратской скоростью несся флагман Помпея. Собственная безопасность явно заботила Секста превыше всего; он не доверял никому и уж точно не доверял таким же, как он, римским аристократам. Он и сам только что приказал убить своего главного офицера Стация Мурка и попытался (безуспешно) свалить вину на его рабов, для убедительности приказав всех распять.

Под наблюдением Секста вблизи Путеол в морское дно недалеко от берега вбили столбы, послужившие опорами для двух деревянных помостов. Помосты расположили на таком расстоянии друг от друга, чтобы можно было разговаривать, но перепрыгнуть было нельзя. Октавиан и Антоний расположились на ближайшем к берегу помосте, рядом со своим войском, выстроившимся на суше. Секст и Либон (тогда еще шурин Октавиана) уселись на другом, в нескольких ярдах от флагмана, готовые в любой миг взойти на него и скрыться за горизонтом.

Первая встреча окончилась ничем. Секст хотел войти в триумвират — четвертым участником или же вместо Лепида. Октавиан не согласился. Он знал, что Секст слишком вспыльчив и не особенно щепетилен. Более того, Секст ненавидел Октавиана как преемника человека, который погубил его отца, убил брата и лишил семью имущества. Они ни за что не смогли бы править вместе. Обе стороны решили сделать перерыв и поговорить со своими советниками. Среди советников Секста были сопровождавшие его мать Муция и жена Юлия. Обеим дамам, по всей вероятности, не терпелось вернуться в римское общество, возобновить знакомство с бывшими друзьями. Они сильно настаивали на примирении.

Переговоры возобновились. Секст желал получить некий эквивалент налога — огромный выкуп за то, что он прекратит блокаду, не станет трогать чужие суда и принимать беглых рабов. Ему оставили еще на пять лет те острова, которыми он уже владел, включая Сицилию, Сардинию и Корсику; кроме того, Антоний передавал ему на этот же срок Пелопоннес, полуостров на юге Греции. Солдатам Секста пообещали столь же выгодные условия отставки, как и солдатам триумвиров — тем из них, кто не был рабом, — а примкнувшим к нему беглым рабам пообещали свободу. Секст получал денежную компенсацию за земли отца и мог избираться на консульство, равно как и выбирать будущего консула. Ему следовало убрать с материка свои войска и возобновить подвоз зерна с островов в столицу.

Много важнее для будущего страны была договоренность, что все изгнанники, нашедшие убежище у Помпея, не только смогут вернуться на материк, но и получат компенсацию.

Когда с помоста прозвучало это решение, среди солдат по обеим сторонам началось настоящее безумство. По словам Диона, они так ликовали, что в ответ загудели горы, самой высокой среди которых был спящий Везувий. Люди прыгали с кораблей в море, и те, кто стоял на берегу, тоже бросались в воду — им навстречу. Родственники и друзья, которых разлучила гражданская война, обнимались прямо в воде, на берегу же люди пришли в такое неистовство, что в давке погибли несколько человек.

В число тех, кому позволили вернуться, не входили уцелевшие убийцы Юлия Цезаря. Проскрибированные получали четверть стоимости конфискованного имущества, а остальные — полную компенсацию.

Итак, людям, носившим самые древние и прославленные римские фамилии, предстояло скорое возвращение в родной город. Наученные опытом изгнания, они теперь большей частью предпочитали подавить искушение и не противодействовать новому цезарианскому правительству, пусть даже поначалу и отказались его поддерживать. Некоторые присоединились к Октавиану, чтобы помочь ему восстановить расшатавшуюся державу. Другие попросились на службу к Антонию и отправились с ним на восток. То было и в самом деле завершение целой эпохи, но следующая пока еще не началась.

Миротворцы решили отметить успех несколькими пирушками и бросили жребий, кому первому принимать гостей. Честь эта досталась Сексту, и он пригласил триумвиров отобедать на флагманском корабле. Вино лилось рекой; Антония поддразнивали по поводу его отношений с Клеопатрой, и тут Менодор, захватчик Сардинии, сказал на ухо Сексту: стоит, мол, начальнику молвить слово, и он, Менодор, обрубит канаты, чтобы корабль мог отплыть, а когда они удалятся на безопасное расстояние, то спокойно убьют и Октавиана, и Антония. Секст несколько минут размышлял, а потом сказал Менодору, что тому следовало действовать самостоятельно, не говорить ему, — тогда бы Сексту не пришлось нарушать торжественную клятву. А так он не может дать согласие, не поставив под удар свою честь.

Эту сцену пересказывают снова и снова — уже два тысячелетия — как один из моментов, когда история могла пойти по другому пути: «А что было бы, если?..» Однако тут возникает вопрос: чего мог достичь Помпей убийством Антония и Октавиана? Не имея надежных союзников, он никоим образом не смог бы захватить власть: войско состояло большей частью из цезарианцев. Он продержался бы в лучшем случае несколько месяцев, а потом жаждущие мести войска вымели бы его с островов, за которые он пока еще цеплялся. Секст потерял бы финансовые преимущества, полученные во время переговоров, равно как и шанс стать членом новой правящей династии — через свою дочь.

Как уже вошло в обычай на подобных дипломатических переговорах, для укрепления союза сторон, подписавших Путеольский договор, решили использовать брачные узы. Дочь Секста, трехлетняя Помпея, внучка Либона, доводившегося пока еще Октавиану шурином, была обещана в жены Марцеллу — сыну Октавии от покойного первого супруга и, стало быть, пасынку Антония и племяннику Октавиана.

Шептал Менодор на ухо Сексту те слова или нет, но Октавиан на пиру отделался только похмельем. Оба головореза отплыли к себе на Сицилию, а несостоявшиеся жертвы вернулись в Рим, чтобы принять народную благодарность за избавление страны от голода.

Эти необычные мирные переговоры имели и еще одно последствие. Октавиан впервые в жизни влюбился — да так глубоко, что готов был, казалось, на любые безумства, чтобы заполучить свою молодую возлюбленную. Звали ее Ливия Друзилла. Она была замужем, имела двухлетнего сына и носила второго ребенка. Муж ее, ранее проскрибированный изгнанник, носил три имени, которые навек запечатлелись в истории: Тиберий Клавдий Нерон. Именно его гены, а не Октавиана и не Юлия Цезаря, будут преобладать среди правящей династии Римской империи.