Глава десятая. Коноэ Фумимаро (1891–1945) и Мацуока Есукэ (1880–1946): меланхолик и пассионарий

Принц Коноэ Фумимаро, трижды формировавший правительство (в 1937, 1940 и 1941 гг.), и министр иностранных дел его второго кабинета Мацуока Есукэ — едва ли не единственные политические деятели довоенной Японии, имена которых были известны широкому читателю в нашей стране еще в советское время. Почему так получилось?

Прежде всего потому, что оба оказались связаны со значимыми — если не сказать, культовыми — лицами и событиями истории российской: Коноэ с «делом Зорге», Мацуока — с советско-японским пактом о нейтралитете, подписание которого 13 апреля 1941 г. и последовавший за этим сенсационный приезд Сталина и Молотова на Ярославский вокзал, чтобы проводить гостя, произвели неизгладимое впечатление на весь мир.

Коноэ и Мацуока были яркими политическими деятелями не только национального, но и мирового масштаба. С их именами связаны крупные успехи и крупные неудачи японской политики. Это в послевоенной оптике, линзы которой шлифовались на Токийском процессе, все деяния обоих были объявлены частью многолетнего дьявольского «заговора против мира». Коноэ до этого не дожил, покончив с собой в декабре 1945 г. — принц не мог допустить, чтобы его, потомка древнего рода Фудзивара и родственника императорской фамилии, касались руки тюремщиков. Мацуока присутствовал только на первом заседании суда, когда отказался признать себя виновным по всем пунктам обвинения. Вскоре туберкулез свел его в могилу.

Японцы любят давать политикам прозвища — обычно тем, кто хоть как-то себя проявил, обладал индивидуальными особенностями, которые можно обыграть. Коноэ отличался высоким ростом, стройной фигурой, на которой равным образом органично смотрелись кимоно и фрак, аристократическими чертами лица, хрупким здоровьем и повышенной возбудимостью. Рожденный под знаком Весов, он был подвержен частым переменам настроения, впадал в хандру и ссылался на нездоровье, когда надо было принимать решения, за что был прозван «меланхолическим принцем», а его «слабая воля» стала притчей во языцех у мемуаристов и политологов. Зато его военный министр и преемник на посту премьера генерал Тодзио Хидэки с юности носил выразительное прозвище Бритва, отражавшее главные черты его характера — бескомпромиссность и прямизну суждений, решительность поступков, личную храбрость и, увы, ограниченность. Мацуока был известен как «господин сто тысяч слов» и «говорящая машина». Британский посол в Токио сэр Роберт Крейги сказал о нем: «Я никогда не встречал человека, который говорит так много, чтобы сказать так мало». Современный биограф расставил акценты по-иному: «Он был первым и самым успешным медиа-министром иностранных дел Японии. Когда Мацуока говорил, мир внимал» (1).

Коноэ и Мацуока часто сравнивали. Главным образом потому, что в качестве высших руководителей японской политики в 1940–1941 гг. они причастны ко всем важнейшим событиям этого критического периода. Но еще и потому, что их «тандем» представляет собой слишком благодатный материал и для историка, и для психолога. Коноэ не хотел и не мог быть диктатором. Мацуока мечтал об этом. Знаток эпохи Джон Толанд удачно определил одно из главных различий в характере этих людей: «Коноэ слушал практически всех, Мацуока практически никого». При этом тихий интроверт Коноэ относился к людям с гораздо большим недоверием, нежели пылкий экстраверт Мацуока.

Они познакомились в 1919 г., во время Парижской мирной конференции. Дипломатическая карьера Мацуока подходила к концу: к 38 годам пассионарный выпускник Орегонского университета дослужился до начальника отдела и решил оставить МИД, где у «чужаков» не было шансов. Коноэ, напротив, лишь недавно занял наследственное место в палате пэров. В политических кругах он считался учеником и протеже «государственного старейшины» князя Сайондзи (лидера атлантистов), назначенного главой делегации на конференцию и ваявшего молодого принца с собой.

Накануне отъезда в Европу Коноэ написал для влиятельного токийского журнала «Япония и японцы» статью «Против англо-американского мирового порядка», опубликованную 15 декабря 1918 г. (2) и вызвавшую недовольство Сайондзи. Почему?

Коноэ не отрицал ответственности Германии за начало войны, но не без иронии замечал: «Германия, нарушитель мира, может быть названа врагом гуманизма, только если принять как данность, что довоенная ситуация в Европе была наилучшей с точки зрения гуманизма и справедливости. Но кто на земле решил, что ситуация в предвоенной Европе была безусловно идеальной и что нарушитель сложившегося положения заслуживает имени врага человечества?». Он говорил об «имущих» и «неимущих» державах, видя в их противоречиях основную причину конфликта: одни раньше включились в «мировое состязание», другие по разным причинам опоздали. Не слишком оригинально, если вспомнить ленинскую теорию империализма. Читал ли Коноэ Ленина? Выводы он, однако, делал совсем иные: борьба Германии за «место под солнцем» и «жизненное пространство» была справедливой и закономерной, но велась «неправильными» средствами. С окончанием войны положение в принципе не изменилось, и державы по-прежнему делятся на «имущие» и «неимущие»: первые заинтересованы в сохранении достигнутого в результате войны status quo, вторые не могут смириться с ним. К последним автор относил и Японию, которая осталась столь же «неимущей», как и до войны.

Сегодня эти идеи едва ли могут показаться оригинальными, но не будем забывать, когда и кем это сказано. Целью жизни Коноэ стало уравнивание положения Японии в мире с державами атлантистского блока. Он поддерживал идею Лиги Наций, но только если это будет подлинное объединение всех стран, а не союз держав-победительниц с целью угнетения побежденных и беззащитных. Принц обрушился на «двойной стандарт», упрекая победителей в том, что они используют понятия о праве, справедливости, морали только для оправдания собственных действий (как говорится, «международное право — это то, что нарушают другие»). Коноэ нападал на нынешний «пацифизм» США и Великобритании так же решительно, как и на их прежний «беллицизм», в обоих случаях уличая их в лицемерии. Не отрицая универсально приемлемых категорий, он отказывал атлантистским державам в праве на морально-этическую монополию и предостерегал соотечественников от увлечения лозунгами «вильсонизма», как бы заманчиво, «современно» и «прогрессивно» они ни звучали. Другим объектом его критики стал «экономический империализм». Коноэ требовал подлинного равенства возможностей для всех мировых держав, потому что существование неравенства неизбежно приведет к новой мировой войне — раньше или позже. Это может стать судьбой Японии, как стало судьбой Германии в 1914 г. От прямого декларирования последнего вывода автор воздержался, но его легко прочитать между строк статьи, написанной как совет или предупреждение конференции.

Эссе было перепечатано в сборнике статей Коноэ в 1936 г., когда он считался наиболее перспективным политиком Японии. Это, конечно, не случайно. Биограф принца резюмировал: «Мы не знаем, когда и под чьим влиянием Коноэ сформулировал позиции, нашедшие отражение в его эссе. Но убеждения, провозглашенные здесь 27-летним Коноэ, остались практически неизменными. Они особенно важны, потому что продолжали влиять на всю его дальнейшую политическую карьеру» (3).

Знакомство Коноэ и Мацуока не переросло в дружбу, но связи между ними сохранялись. В двадцатые годы первый стал одним из ведущих деятелей палаты пэров, прослыв среди престарелых консерваторов «либералом» и даже «прогрессистом»; второй поступил на работу в компанию ЮМЖД, в которой на протяжении четырех лет занимал пост вице-президента (президент и вице-президент ЮМЖД назначались правительством). С началом тридцатых Коноэ выдвинулся на первый план политической жизни страны, однако не слишком активно участвовал в борьбе за власть: прямой потомок Фудзивара, некогда всесильных регентов при императорах, с которыми Коноэ состояли в кровном родстве (Фумимаро был двадцать девятым главой дома), вероятно, считал, что она принадлежит ему по праву рождения. Председательство в палате пэров вполне устраивало его. Первый кабинет принц сформировал только в июне 1937 г., хотя и ранее получал подобные предложения. Комментируя его назначение, Рихард Зорге писал: «Правительство князя Коноэ в сегодняшних обстоятельствах является самым подходящим для Японии… У него лучшие, чем у других правительств, перспективы справиться с будущими трудностями. Оно не рассматривается как переходное правительство. Оно представляет самую перспективную в данный момент попытку внутриполитической концентрации сил» (4). Не уверен, что сам принц читал статью, но мимо его окружения она наверняка не прошла.

Мацуока в первой половине тридцатых стал фигурой национального масштаба: сначала в качестве полномочного делегата на сессии Ассамблеи Лиги Наций, которая закончилась выходом Японии из этой организации, затем как лидер движения за роспуск политических партий, «основанных на западных понятиях об индивидуализме, либерализме и демократии и потому не подходящих по своей природе японскому народу» (5). Проекты кандидата вызвали некоторый интерес у прессы, но политическая карьера Мацуока (в 1930–1933 гг. он был депутатом нижней палаты парламента, которую добровольно покинул) окончилась неудачей — японским дуче он не стал. В 1935 г. его амбиции были вознаграждены назначением на пост президента ЮМЖД, по значению равный министерскому. Занимая его до начала 1939 г., Мацуока старался сделать как можно больше для развития дороги и улучшения ее управления, но оказался связан по рукам и ногам действиями и амбициями Квантунской армии, которая окончательно стала «государством в государстве». По отзывам современников, подчиненные уважали, любили и боялись его из-за взрывного и переменчивого характера..

По мере усиления авторитаристских тенденций и роли армии в политической жизни Японии, особенно после военного мятежа 26–29 февраля 1936 г., идея замены существующих партий единой «партией власти» становилась все более популярной. Ее очертания были еще расплывчатыми, но Коноэ сразу определился как будущий лидер — единственный, кто обладал всеми необходимыми качествами. Это должен был быть не военный и не «политикан», не слишком правый и не слишком левый, не западник и не экстремист, человек, в равной степени пользующийся поддержкой двора, армии и деловых кругов, но ни в коем случае не потенциальный «сегун». Несмотря на энтузиазм своего окружения, аристократ Коноэ испытывал инстинктивное недоверие к «низкому» миру партийной политики и не спешил менять отношение к нему. Но время требовало «определиться».

Не сумев оперативно завершить войну в Китае (все-таки режиму Чан Кайши помогали и США, и СССР), Коноэ в начале января 1939 г. оставил пост премьера, что некоторые расценили как «бегство с поля боя». Однако принц не расстался с политическими амбициями, а просто выжидал удобный момент для возвращения. Он наступил летом 1940 г., когда кабинет адмирала Енаи с Арита Хатиро в качестве министра иностранных дел тщетно пытался балансировать между противоборствующими блоками, оставаясь в стороне от войны. Но время «дипломатии разведенной туши» прошло, и им пришлось уйти.

Главными задачами второго кабинета Коноэ стали создание «новой политической структуры» внутри страны и «сферы сопроцветания Великой Восточной Азии» за ее пределами. Первое предполагало глобальную авторитарную перестройку — ликвидацию всех политических и общественных партий и организаций и создание единого парагосударственного образования, получившего название Ассоциация помощи трону (АПТ), во главе с премьером (6). Второе — экономическое и политическое доминирование Японии в Азии мирными средствами, а если державы не проявят благоразумия — то и военными. О полном их изгнании речь пока не шла, но «бесхозные» колонии разгромленных Голландии и Франции считались зоной исключительного влияния Японии как бы «по умолчанию». Но нам более всего важен курс правительства Коноэ в отношении Германии и СССР, который осуществлял Мацуока, поставленный во главе МИД[34].

Одним из первых шагов нового министра стало возобновление переговоров с Германией и Италией о заключении союза, в котором он хотел видеть такую же долгосрочную основу внешней политики, какой некогда был англояпонский союз. Подобные идеи Мацуока высказывал после заключения Антикоминтерновского пакта, обратив на себя неблагосклонное внимание Сайондзи и других видных атлантистов. Теперь настал его час. 30 июля Мацуока подготовил меморандум «Об укреплении сотрудничества между Японией, Германией и Италией», за которым последовали проекты армии и флота и новый план МИД. Все они предполагали военно-политический союз со взаимными обязательствами и не только поддержание добрососедских отношений с Москвой, но совместные с Германией усилия по обеспечению координации политики «оси» и СССР.

Теперь инициатива скорейшего завершения дела исходила от Японии. Опыт прежних лет разуверил германских дипломатов в способности Токио вести последовательную политику. Однако Риббентроп, боясь упустить шанс, во второй половине августа решил отправить со специальной миссией в Японию посланника Генриха Штамера, поставив ему три задачи: 1) выяснить подлинное отношение японского правительства к Германии; 2) начать переговоры о союзе в том случае, если Япония проявит заинтересованность; 3) немедленно информировать министра по всем вопросам, требующим согласования с руководством рейха (7). Точный текст инструкций, которыми снабдили Штамера в Берлине, не известен, но в бумагах Коноэ сохранился меморандум с изложением его заявления в начале переговоров (видимо, со слов Мацуока). Вот полный текст этого важного документа;

«1. Германия не желает разрастания нынешнего конфликта в мировую войну и стремится завершить его как можно скорее. В особенности она желает, чтобы США остались в стороне от него.

2. Германия не ищет военной помощи Японии в настоящий момент в войне против Англии.

3. Она желает от Японии, чтобы та играла сдерживающую роль и любыми средствами предупредила вступление Соединенных Штатов в войну. Сейчас Германия думает, что США не вступят в войну, но не может полагаться на случай.

4. Германия считает маловероятным свой конфликт с США в обозримом будущем, но не может исключить возможности столкновения и войны между Японией и Соединенными Штатами.

5. Германия уверена, что достижение Японией и Германией (разумеется, с участием Италии) понимания или соглашения послужит к взаимной выгоде обеих стран, если они будут должным образом готовы в любой момент эффективно встретить чрезвычайную ситуацию. Только так возможно — если вообще возможно — предупредить вступление США в нынешнюю войну или, в будущем, в вооруженный конфликт с Японией.

6. Сильная и решительная позиция Японии, Германии и Италии, не оставляющая места сомнениям и заблуждениям, и осознание этого США и всем миром — только это может быть мощным и эффективным средством сдерживания Соединенных Штатов. Слабая, нерешительная позиция или декларация в данный момент только навлекут насмешки и усилят опасность.

7. Германия надеется, что Япония тоже осознает важность ситуации, понимает силу и реальность потенциальной (возможно, неминуемой) опасности, исходящей из Западного полушария, и будет действовать быстро и решительно, дабы предотвратить ее заключением соглашения трех (Япония, Германия и Италия) такого рода, чтобы ни у США, ни у остального мира не осталось никаких сомнений.

8. Едва ли нужно повторять, что Германия (и Италия) сделают все находящееся в их власти для сдерживания США в Атлантике и начнут снабжать Японию таким количеством вооружения (самолеты, танки и другая техника — по желанию Японии даже с экипажами), какое смогут выделить в разумных пределах, а также оказывать ей помощь всеми возможными способами. (Мацуока заметил, что эти вопросы могут и должны быть поручены смешанной военной и морской комиссии „оси“, коль скоро Япония присоединится к „оси“ в той степени, которой желает Германия).

9. Разумеется, Германия признает и уважает политическое лидерство Японии в Великой Восточной Азии. Все ее (Германии. — В.М.) желания в этом регионе имеют экономический характер, и она готова сотрудничать с Японией в достижении ее целей. Естественно, она ожидает от Японии максимальных усилий по обеспечению деятельности германских предприятий и по снабжению ее материалами из этого региона, в которых она нуждается или может нуждаться.

10. Лучше сначала достичь соглашения между Германией, Италией и Японией, а затем немедленно обратиться к Советской России. Германия готова выступить в качестве честного посредника в деле сближения между Японией и Советской Россией и не видит никаких непреодолимых препятствий на этом пути, по которому можно пройти без особых трудностей. Германско-советские отношения хороши вопреки тому, что пытается утверждать британская пропаганда, и Россия выполняет все свои обязательства к удовлетворению Германии.

11. Несмотря на то, что страны „оси“ (включая Японию) должны быть готовы к наихудшему развитию событий, Германия использует любую возможность, которая в ее власти, для предотвращения столкновения между США и Японией и даже для улучшения отношений между ними, если это в человеческих силах.

12. Предлагая Японии присоединиться к „оси“ в полном смысле слова и как можно скорее, еще до окончания войны против Англии, Германия имеет в виду перспективу колоссальной борьбы против Британской империи, против англосаксов вообще, включая Америку. (Короче говоря, он (Штамер. — В.М.) имеет в виду, что эта война должна превратиться в битву с англосаксами.) Нынешняя война может закончиться быстро, но великая борьба будет продолжаться десятки лет, в той или иной форме. (Мацуока выделил эту фразу). Трое (Германия, Италия и Япония) будут стоять вместе, тесно связанные друг стругом, пока великая цель не будет окончательно достигнута.

13. Германский министр иностранных дел известит японского министра иностранных дел, когда обратится к Италии с предложением принять участие в нынешней дискуссии. Германское правительство еще не совещалось с Италией. Ни Штамер, ни кто другой с германской стороны не информировали советских официальных лиц по данному вопросу.

14. Слова Штамера должны рассматриваться как исходящие прямо от Риббентропа» (8). Посланник был доверенным лицом рейхсминистра, что придавало его миссии особый вес.

7 сентября Штамер прибыл в Токио. Переговоры проходили в резиденции Мацуока в присутствии одного только посла Отта, в обстановке строгой секретности. За кулисами активно действовал Осима, находившийся в резерве и как генерал, и как посол, но сохранявший влияние в военных и в нацистских кругах. Германия отказалась от претензий на свои бывшие владения в Тихом океане, но потребовала от Японии принятия конкретных военных обязательств в случае атаки со стороны державы, «не вовлеченной в Европейскую войну или Китайский инцидент», т. е. прежде всего США. СССР рассматривался Берлином как потенциальный союзник, на что Мацуока согласился с неохотой. После того как кабинет в принципе согласился с этим, началось обсуждение текстов документов.

19 сентября Мацуока вручил партнерам проекты секретного протокола и двух нот к пакту, нацеленных на получение Японией односторонних гарантий военной помощи, пояснив что это не ограничивает обязательств Токио, но поможет провести пакт через Тайный совет. Немцы возразили, что обязательства должны быть взаимными, а потому надо убрать из текста односторонние формулировки. Мацуока с легким сердцем пошел на это, полагая, что по достижении принципиального согласия урегулировать частные вопросы не составит труда. Однако Риббентроп, находившийся в Риме для улаживания последних формальностей с Муссолини и Чиано[35], отверг идею секретного протокола. Мацуока предложил заменить его обменом нотами, но настаивал на своих формулировках и на подписании пакта в Токио. Риббентроп назвал его претензии «откровенно детскими» и ответил отказом (9). Казалось, договор обречен, но вечером 24 сентября Отт и Штамер внезапно согласились на последние предложения Мацуока, включая то, что Япония оставляет за собой право самостоятельно решать вопрос о вступлении в войну.

26 сентября Тайный совет одобрил пакт, хотя ветеран-дипломат Исии Кикудзиро подверг его критике: «В случае союзного договора одна сторона старается извлечь из него максимальные выгоды для себя за счет другой. Наводит на размышления тот факт, что еще ни одна страна не извлекла никаких выгод из альянса с Германией и ее предшественницей Пруссией. Более того, они подвергали себя непредвиденным бедствиям, а то и вовсе переставали существовать (Австро-Венгрия и Османская империя в Первую мировую войну. — В.М.)». Исии напомнил коллегам известные слова Бисмарка, что в любом союзе один является наездником, а другой лошадью, и что Германия всегда должна быть наездником, подчеркнув: «Как ни посмотри, нельзя поверить, что нацистская Германия под руководством Гитлера может быть верным союзником Японии на долгое время». Однако, сказав в заключение: «Я усердно молюсь, чтобы мои опасения оказались беспочвенными», он вместе со всеми поднялся со своего места в знак согласия. Решение было принято единогласно (10), На следующий день в Берлине Риббентроп, Чиано и Курусу поставили подписи под договором.

Тройственный пакт был заключен в то время, когда европейская война еще не переросла в мировую, хотя возможность такого поворота событий с каждым днем становилась все больше. Это отразилось и на содержании договора:

«Правительство Великой Японской Империи, правительство Германии и правительство Италии[36], признавая, что предварительным и необходимым условием сохранения длительного мира является предоставление каждому государству возможности занять свое место в мире, считают основным принципом создание и поддержание нового порядка, необходимого для того, чтобы народы в соответствующих районах Великой Восточной Азии и Европы могли пожинать плоды сосуществования и взаимного процветания, выражают решимость взаимно сотрудничать и предпринимать согласованные действия в указанных районах в отношении усилий, основывающихся на этой доктрине.

Правительства трех держав… заключили нижеследующее соглашение:

Статья 1. Япония признает и уважает руководящее положение Германии и Италии, в установлении нового порядка в Европе.

Статья 2. Германия и Италия признают и уважают руководящее положение Японии в установлении нового порядка в Великой Восточной Азии.

Статья 3. Япония, Германия и Италия соглашаются осуществлять взаимное сотрудничество, основывающееся на указанном курсе; если одна из трех договаривающихся сторон подвергнется нападению со стороны какой-либо державы, которая в настоящее время не участвует в европейской войне и в японско-китайском конфликте, то три страны обязуются оказывать взаимную помощь всеми имеющимися в их распоряжении политическими, экономическими и военными средствами.

Статья 4. В целях осуществления настоящего пакта безотлагательно создается смешанная комиссия, назначаемая правительством Японии, правительством Германии и правительством Италии.

Статья 5. Япония, Германия и Италия подтверждают, что указанные выше статьи никоим образом не затрагивают политического статуса, существующего в настоящее время между каждым из трех участников пакта и Советским Союзом» (11).

Последняя статья была внесена в текст по инициативе Риббентропа, однако воспользовалась ей Япония. Когда меньше чем через год Германия напала на СССР, токийский кабинет, уже заключивший с Москвой пакт о нейтралитете, использовал ее, чтобы мотивировать свое неучастие в войне. Специалист в области международного права профессор Екота Кисабуро разъяснял: «Статья 5 гласит, что положения статьи 3 ни в коей мере не должны затрагивать политические отношения между договаривающимися сторонами и Советским Союзом. Таким образом, совершенно ясно, что в случае нападения Советского Союза на одну из договаривающихся сторон, другие не обязаны приходить ей на помощь» (12). Тем более если напал не Советский Союз…

В день подписания пакта Мацуока и Отт обменялись тремя парами секретных писем в соответствии с японскими предложениями, фактически обязывавшими Третий рейх к односторонним гарантиям экономической и военной помощи. Посол пошел на это без ведома и согласия Берлина, что подтверждается отсутствием перечисленных документов в германских архивах. Он ничего не сообщил Риббентропу, предоставив это возвращавшемуся домой Штамеру, но тот понимал, чем рискует, и тоже промолчал. Оправдывая свои действия, Отт в 1966 г. в разговоре с историком Дж. Морли ссылался на то, что письма не противоречили общему курсу германской дипломатии, что основной текст пакта не освобождал Японию от взаимных обязательств и что, наконец, ситуация требовала немедленного принятия решений.

Основное содержание писем таково (протокольные любезности опускаю).

Отт — Мацуока:

«Если Япония, вопреки мирной направленности Пакта, подвергнется нападению со стороны какой-либо державы, которая в настоящее время не участвует в европейской войне и в японско-китайском конфликте, Германия считает само собой разумеющимся оказание Японии полной поддержки и помощи всеми военными, и экономическими средствами.

Что касается отношений между Японией и Советским Союзом, Германия предпримет все возможное для развития дружественного взаимопонимания (между ними. — В.М.) и в любое время предложит свои услуги для достижения этой цели.

Германия, по мере возможности, будет использовать свою индустриальную мощь и прочие технические и материальные ресурсы в пользу Японии, чтобы облегчить установление нового порядка в Великой Восточной Азии и обеспечить ее наилучшую готовность на случай любой чрезвычайной ситуации. Германия и Япония в дальнейшем приложат все усилия, чтобы обеспечивать друг друга необходимыми природными ресурсами, включая нефть».

Мацуока — Отту:

«Условия, существующие в настоящее время в Великой Восточной Азии и повсюду, не позволяют японскому правительству пребывать в уверенности, что в имеющихся обстоятельствах не существует возможности вооруженного конфликта между Японией и Великобританией, и в соответствии с этим оно желает обратить внимание германского правительства на такую возможность и заявить свою уверенность в том, что в таком случае Германия сделает все возможное для оказания помощи Японии всеми средствами, имеющимися в ее распоряжении».

Третье касалось отказа Германии от тихоокеанских владений, находящихся под мандатом Японии. Ответные письма, как положено в дипломатической практике, текстуально подтверждали полученные (13).

В ходе подготовки и тем более по заключении Тройственного пакта встал вопрос об отношениях стран-участниц — теперь уже как единого блока — с Советским Союзом, тем более что Риббентроп изначально стремился превратить «союз трех» в «союз четырех». В мемуарах Коноэ прямо говорил об улучшении отношений с СССР как о второй — после удержания США от вступления в войну — главной цели пакта для Японии. Разговоры об этом велись главным образом во время пребывания Молотова в Берлине в ноябре 1940 г. Но не только там и не только тогда.

Переговоры о заключении советско-японского политического соглашения в виде пакта о нейтралитете (инициатива исходила от Токио) между Молотовым и послом Того Сигэнори начались незадолго до назначения Мацуока. Нарком дал понять, что Москва в принципе не против, но требует экономических уступок — прежде всего отказа от нефтяных и угольных концессий на Северном Сахалине, полученных Японией еще в 1925 г., при установлении дипломатических отношений с СССР (теперь Сталин и Молотов считали предоставление концессий недостойным великой державы). Вступив в должность, Мацуока сразу же заявил о необходимости улучшить отношения с Москвой, но его практические действия дали обратный результат. Во-первых, новый вице-министр Охаси Тюити был настроен резко антирусски, что проявилось в его, прямо скажем, хамском обращении с советскими дипломатами. Во-вторых, Мацуока затеял глобальную кадровую перестановку, поменяв почти всех послов и посланников, что на время дезорганизовало работу МИД.

В докладе на седьмой сессии Верховного Совета 1 августа Молотов был сдержан: «Относительно Японии можно сказать, что в последнее время наши отношения начали несколько нормализироваться… Можно признать, что вообще есть известные признаки желания японской стороны к улучшению отношений с Советским Союзом. При взаимном признании интересов сторон, поскольку обе стороны поймут необходимость устранения некоторых потерявших значение препятствий на этом пути, такое улучшение советско-японских отношений осуществимо».

5 августа Того сообщил Молотову, что новый кабинет желает скорейшего заключения договора. 14 августа нарком передал ему ответ, в котором Кремль расставил точки над i:

«Предлагаемый договор предоставляет Японии максимум выгод, улучшает ее позиции на севере для того, чтобы она могла развить активные действия на юге, тогда как для СССР, который как страна не воюющая получает лишь незначительную выгоду, должны возникнуть новые сложные вопросы в его взаимоотношениях с другими державами. Заключая с Японией договор о нейтралитете, СССР рискует ухудшить в известной степени свои отношения с Китаем, и с рядом государств, имеющих серьезные интересы в бассейне Тихого океана и Южных морей, что, следовательно, может нанести Советскому Союзу существенный ущерб, и не только экономический. Между тем японское правительство, выдвигая предложение о заключении договора о нейтралитете, не проявляет внимания к этому обстоятельству, затрагивающему важные интересы СССР, чья мирная политика всегда учитывает также интересы соседних государств (звучит великолепно, особенно с учетом времени написания! — В.М.). Ввиду вышесказанного Советское правительство раньше, чем заключить соглашение с Японией о нейтралитете, хотело бы получить от японского правительства разъяснение о его позиции по вопросу о мерах, могущих свести к минимуму тот ущерб интересам СССР, который может быть нанесен Советскому Союзу заключением договора о нейтралитете между СССР и Японией». Кроме того, возражения Москвы вызвали ссылки на Портсмутский мир и Пекинскую конвенцию как основу дальнейших отношений (14).

Сталин и Молотов предлагали поторговаться, поскольку Японии в тот момент договор был нужен больше, чем СССР, — для «продвижения на юг», на которое можно было отважиться, только имея надежный тыл на севере.

Но серьезные переговоры не успели начаться, как 29 августа Того был отозван. Мацуока пошел на это, руководствуясь исключительно соображениями личного престижа и не думая о национальных интересах. Новым послом стал отставной генерал-лейтенант Татэкава Есицугу.

Во время прощальной беседы Того с Молотовым 17 октября разговор, разумеется, зашел о Тройственном пакте. Посол заявил, что он «ничуть не затрагивает политику СССР», т. е., надо полагать, никак ему не угрожает, поскольку вовсе «не затрагивать» интересы самой большой евразийской державы он не мог. Молотов ответил несколько уклончиво: «Поскольку можно судить по теперешним данным, пакт не является препятствием для улучшения и дальнейшего развития отношений (СССР. — В.М.) с державами, подписавшими пакт. Вместе с тем тов. Молотов подчеркнул, что пока тот пакт еще не дал и таких результатов, которые свидетельствовали бы о благоприятном влиянии пакта на развитие отношений участников пакта с другими странами» (15).

30 октября, через неделю после прибытия в Москву, Татэкава сообщил Молотову новое предложение: заключить пакт о ненападении, аналогичный советско-германскому, а потом решить все прочие вопросы. Нарком решил довести аналогию до логического завершения: «Напомнив послу, что в 1939 году между СССР и Германией не просто был подписан пакт о ненападении, но одновременно была достигнута договоренность о существенных интересах обеих сторон, я сказал, что в связи с этим хотел бы получить пояснения по вопросам, затронутым в нашем ответе от 14 августа… Татэкава ответил, что японское правительство желает заключить пакт без каких-либо компенсаций» (16).

Мацуока явно недооценил партнеров. Может, был уверен, как некогда Гитлер и Риббентроп, что Москва с радостью ухватится за его предложение и не потребует ничего взамен? Если так, то новый министр был крайне наивен, а в это поверить трудно. Очевидно, решил поблефовать — авось, выйдет — но Москва сразу дала понять, что с ее условиями придется считаться. Молотов четко повторил Татэкава все то, что уже говорил Того: о неприемлемости дальнейшего сохранения Пекинской конвенции и тем более Портсмутского мира в качестве основы двусторонних отношений и о необходимости параллельного рассмотрения пакта и «ряда практических вопросов, интересующих обе стороны». Цену согласия, которой посол немедленно поинтересовался, нарком пока не назвал.

Он назвал ее 18 ноября, вернувшись из Берлина, где Москва — по согласованию с Токио — получила приглашение присоединиться к «союзу трех». «Заключение пакта о ненападении с Германией в 1939 году привело к тому, что СССР вернул ряд территорий, ранее утерянных нашей страной, а потому общественное мнение нашей страны заключение пакта о ненападении с Японией также, естественно, будет связывать с вопросом о возвращении утерянных территорий. Если поставить вопрос о заключении пакта о ненападении между СССР и Японией, то обязательно встанет и вопрос о возвращении Советскому Союзу таких утерянных ранее территорий, как Южный Сахалин, Курильские острова и уже во всяком случае на первый раз как минимум встанет вопрос о продаже некоторой группы северной части Курильских островов».

Скажем прямо: Сталин и Молотов зарвались. Теперь можно задуматься о наивности советских руководителей, полагавших, что Япония готова расстаться хотя бы с частью своей территории, тем более полученной в ходе победоносной войны. Может, какие-то земли или «интересы» в Китае она бы уступила, но взятое с боем можно было получить обратно только с боем. Однако кремлевские вожди все-таки старались придерживаться принципов Realpolitik. Понимая неприемлемость такого варианта, они припасли запасной:

«Если Япония считает целесообразным поднимать эти территориальные вопросы, то тогда можно будет говорить относительно заключения пакта о ненападении, но так как я не уверен, что Япония будет считать это целесообразным, то со своей стороны считаю возможным сейчас не будоражить много вопросов, а заключить вместо пакта о ненападении пакт о нейтралитете и подписать отдельно протокол о ликвидации японских нефтяной и угольной концессий. При этом я (Молотов. — В.М.) указал, что пакт о нейтралитете с одной стороны достаточен для того, чтобы сделать серьезный шаг в деле улучшения японо-советских отношений, а с другой стороны он обеспечивает все необходимое для развязывания рук Японии для ее деятельности на Юге».

Послу были вручены проекты пакта и протокола о ликвидации концессий (17). Ответ был дан незамедлительно: заявив об «исключительной сложности» (что в вежливом японском языке означает «невозможность») ликвидации концессий, Мацуока 20 ноября телеграфировал Татэкава предложение о продаже Северного Сахалина. На следующий день посол был у Молотова, которого долго, но тщетно уламывал. Еще через день нарком сообщил полпреду Сметанину: «Беседа показала, что пока с нашими переговорами ничего не выходит. Мы, во всяком случае, подождем, ускорять события не имеем желания» (18).

Следующий разговор 13 декабря прошел на повышенных тонах: «Т. Молотов подчеркивает, что если Япония думает оставить без изменений на веки вечные Портсмутский договор, на который в Советском Союзе смотрят так же, как в Западной Европе смотрят на Версальский договор, то это является грубой ошибкой… О принятии предложения… не может быть и речи» (19).

Тогда Мацуока решил сам поехать в Москву, Берлин и Рим с целью добиться создания единого блока на континенте. Коноэ поддержал его. Принц настороженно относился к сближению с СССР напрямую, но охотно согласился на «пакт четырех» в надежде, что, во-первых, он скорее предотвратит вступление США в войну, а во-вторых, многосторонний характер комбинации помешает Советскому Союзу в одностороннем порядке «давить» на Японию (20). Вояж был рассчитан на шесть недель, поэтому Мацуока попросил премьера на это время официально взять на себя обязанности министра иностранных дел.

Добираться до Европы можно было через Америку, как то делало большинство дипломатов, или по транссибирской магистрали, как Гото, а позже Того. Министр выбрал второй вариант, дававший уникальное преимущество: вести переговоры в Москве и до, и после встреч с Гитлером и Риббентропом. То есть он получал возможность под конец визита сделать некий шаг, на который в Берлине повлиять уже не могли.

Первый заезд Мацуока в «красную» столицу не выходил за рамки обмена любезностями, хотя его сразу же принял Сталин (21). Затем была помпезная встреча в столице рейха. Низкорослый министр терялся на фоне внушительных фигур Риббентропа, Геринга и особенно двухметрового шефа протокола Дернберга (по комплекции гостю идеально подошел бы доктор Геббельс), а также пространств Имперской канцелярии, но его энергия и разговорчивость сразу же привлекли всеобщее внимание.

Разумеется, зашел разговор о России. Риббентроп заявил: «Сталин — трезвый и умный политик, который не помышляет ничего против нас предпринимать, в основном из-за нашей военной мощи… Мы наблюдаем за развитием событий на Востоке внимательно и очень спокойно… Нынешние отношения с Россией являются, безусловно, корректными, но не слишком дружескими. После визита Молотова, когда ей было сделано предложение о присоединении к Тройственному пакту, Россия выставила неприемлемые условия… Зная Сталина лично, он не думает, что тот пойдет на какие-то авантюры, но полностью быть уверенным в этом нельзя… Если Россия займет такую позицию, которая может представлять опасность для Германии, фюрер сокрушит ее… Имперский министр иностранных дел подчеркнул, что он, однако, не верит в то, что Сталин будет проводить неразумную политику. В любом случае фюрер рассчитывает не только на договоры с Россией, но прежде всего на свой вермахт». «Мацуока не может доложить императору по возвращении в Японию, что конфликт между Германией и Россией невозможен», — многозначительно заключил хозяин.

Стало ясно, что «союз четырех» в планы Берлина не входит. Риббентроп даже попытался сделать вид, что таких планов никогда не было: «Близкое сотрудничество с Россией абсолютно невозможно». С каждым словом лицо гостя становилось все более и более обеспокоенным. Он понял, что над его далеко идущими честолюбивыми замыслами нависла колоссальная угроза, и осторожно спросил Риббентропа, «стоит ли ему на обратном пути подольше задержаться в Москве для переговоров с русскими на предмет пакта о ненападении или о нейтралитете… Имперский министр иностранных дел ответил, что о присоединении России к (Тройственному. — В.М.) пакту не может быть и речи, и порекомендовал Мацуока по возможности воздержаться от обсуждения подобных вопросов в Москве, поскольку это не вполне вписывается в нынешнюю ситуацию» (22).

На «континентальном блоке» поставили крест, и Мацуока это понял. В Москве он сразу предложил Молотову заключить новый всеобъемлющий договор, добавив, что о денонсации Портсмутского мира и Пекинской конвенции «нельзя ставить вопроса», сохранить концессии, продать Северный Сахалин и завершить работу пограничных комиссий. Молотов, не услышавший ничего нового, ответил отказом, согласившись лишь на продолжение переговоров.

Следующий разговор Мацуока начал с того, что «решил взять обратно свое предложение — заключить пакт о ненападении и согласиться на предложение Молотова — заключить Пакт о нейтралитете». Молотов выставил непременным условием ликвидацию концессий, оставив за японцами право выбирать форму документа (открытый или конфиденциальный протокол). Начался торг. Мацуока заверял наркома в стремлении решить все вопросы полюбовно и ко взаимной выгоде, но ссылался на существующую в Японии оппозицию ликвидации концессий и рассказывал о своем вкладе в развитие двусторонних отношений. Впечатления это не произвело, и в ход пошел следующий аргумент: «Если бы ему, Мацуока, не удалось осуществить улучшения отношений между Японией и СССР, то это означало бы, что принятие им поста министра иностранных дел потеряло бы свой смысл». В общем, со щитом или на щите.

Третья, заключительная встреча с Молотовым 11 апреля тоже закончилась ничем. Мацуока горестно заявил, что санкции на отказ от концессий у него нет, но предложил подписать при заключении пакта специальное письмо о скором заключении торгового и рыболовного соглашений и о готовности сторон решить спорные вопросы «в духе примирения и взаимных уступок». Молотов ответил, что позиция СССР остается прежней. 12 апреля гость осматривал достопримечательности и побывал на «Трех сестрах» во МХАТе. Из театра его неожиданно пригласили в Кремль, где в течение двух часов были приняты политические решения огромной важности. Записи беседы Мацуока со Сталиным и Молотовым опубликованы и не раз комментировались исследователями, поэтому остановимся на главном.

Поблагодарив за радушный прием, словоохотливый гость заявил, что «заключение пакта с Германией должно улучшить японско-советские отношения» и что «коренное разрешение отношений между Японией и СССР нужно разрешить под углом зрения больших проблем». «Его предложение заключается в том, чтобы СССР и Япония вместе изгнали влияние англо-американского капитализма из Азии».

Однако его позвали слушать Хозяина:

«Тов. Сталин говорит, что СССР считает принципиально допустимым сотрудничество с Японией, Германией и Италией по большим вопросам. Об этом т. Молотов заявлял г-ну Гитлеру и Риббентропу, когда он был в Берлине и когда стоял вопрос о том, чтобы пакт трех сделать пактом четырех. Г-н Гитлер заявил тогда т. Молотову, что он в военной помощи пока не нуждается. Но пакт четырех есть пакт взаимопомощи. Если Германия не нуждается в помощи, то это значит, что пакт четырех еще не назрел… Тов. Сталин считает ввиду этого, что только в том случае, если дела Германии и Японии пойдут плохо, может встать вопрос о пакте четырех и о сотрудничестве СССР по большим вопросам. Поэтому… мы и ограничиваемся теперь вопросом о пакте нейтралитета с Японией. Этот вопрос, безусловно, назрел. Это будет первый шаг, и серьезный шаг, к будущему сотрудничеству по большим вопросам».

Верил ли вождь в это на самом деле? Есть основания полагать, что не верил и хотел застраховать СССР от войны на два фронта — как в свое время Гитлер. Но в любом случае здесь Сталин проявил себя большим евразийцем, чем его потенциальные партнеры.

По проекту пакта о нейтралитете разногласий не возникло. Напомню содержание его основной части:

«Статья 1. Обе Договаривающиеся Стороны обязуются поддерживать мирные и дружественные отношения между собой и взаимно уважать территориальную целостность и неприкосновенность другой Договаривающейся Стороны.

Статья 2. В случае, если одна из договаривающихся сторон окажется объектом военных действий со стороны одной или нескольких третьих держав, другая Договаривающаяся Сторона будет соблюдать нейтралитет в продолжение всего конфликта».

Оставались концессии. И тут решающий ход сделал Сталин: «Он не хотел бы затруднять положение Мацуока, который вынужден довести до конца борьбу со своими противниками в Японии, и готов облегчить его положение, чтобы он, Мацуока, добился здесь дипломатического блицкрига». Он согласился на конфиденциальное письмо вместо протокола, но предложил определить срок ликвидации концессий в два-три месяца. Мацуока выбил компромиссную формулировку «в течение нескольких месяцев». За несколько минут были согласованы последние поправки. Министр попросил обеспечить ему прямую телеграфную связь с Токио, что и было сделано. Премьер Коноэ, в обход кабинета и Тайного совета, запросил санкцию на подписание договора непосредственно у императора и сразу же получил ее. Тут уж никакой оппозиции быть не могло.

После подписания состоялся банкет. Сталин собственноручно расставлял на столе тарелки и бокалы. Мацуока основательно «принял на грудь», так что на вокзале уже еле стоял на ногах. От вина ли или по какой-то другой причине Сталин и Молотов тоже были в крайне благодушном настроении. Сфотографировались на память: Мацуока держит Сталина под руку. Распрощались. Провожать министра на вокзал поехали заместитель Молотова Лозовский и шеф протокола Барков. По неизвестной причине отправление поезда задержали на час (есть версия, что японскому гостю дали время прийти в себя после банкета). Вдруг на перроне к неподдельному изумлению собравшихся — главным образом, послов стран «оси» — появились Сталин и Молотов. Раньше такой чести не удостаивался никто. На прощание вождь обнял и расцеловал Мацуока, сказав ему: «Европейские проблемы решатся естественным путем, если Япония и Советский Союз будут сотрудничать». «Не только европейские, но и азиатские», — откликнулся отъезжавший гость. «Весь мир будет обустроен!» — воскликнул Сталин. Растроганный до слез Татэкава махал носовым платком и повторял по-русски «Спасибо, спасибо» (23).

Столь же демонстративное внимание было оказано германскому послу. «Сталин громко спросил обо мне, — сообщал Шуленбург, — и, найдя меня, подошел, обнял меня за плечи и сказал: „Мы должны остаться друзьями, и вы должны все для этого сделать!“ Затем Сталин повернулся к исполняющему обязанности военного атташе полковнику Кребсу[37] и, предварительно убедившись, что он немец, сказал ему: „Мы останемся друзьями с вами в любом случае“. Сталин, несомненно, приветствовал полковника Кребса и меня таким образом намеренно, и тем самым сознательно привлек всеобщее внимание многочисленной публики, присутствовавшей при этом». Несколькими строками ранее Шуленбург писал: «На вопрос итальянского посла, поднимался ли во время переговоров Мацуока со Сталиным вопрос об отношениях Советского Союза с Осью, Мацуока ответил, что Сталин сказал ему, что он — убежденный сторонник Оси и противник Англии и Америки» (24).

Через три дня советник посольства Типпельскирх сообщал из Москвы в спецпоезд Риббентропа: «Сотрудники здешнего японского посольства утверждают, что пакт выгоден не только Японии, но и Оси, что он благоприятно воздействует на отношения Советского Союза с Осью и что Советский Союз готов сотрудничать с Осью. Поведение Сталина в отношении господина посла на вокзале во время отъезда Мацуока рассматривается здешним дипломатическим корпусом в таком же духе. Часто высказывается мнение, что Сталин специально воспользовался возможностью продемонстрировать свое отношение к Германии в присутствии иностранных дипломатов и представителей прессы» (25).

Немедленно по заключении пакта Коноэ заявил, что он «имеет эпохальное значение для отношений между Японией и Советским Союзом и будет значительно способствовать установлению мира во всем мире» (26). Японская пресса была полна если не восторгов, то энтузиазма. 10 мая Зорге сообщал, что «Генштаб и вся японская армия, в том числе генерал Умэдзу (командующий Квантунской армией. — В.М.), согласны с советско-японским пактом» (27). Испытали облегчение и в Москве: ни Япония, ни Советский Союз в то время войны не хотели и нападать друг на друга не собирались, но совершенно не исключали возможности подобных действий другой стороны.

Зато в других странах реакция оказалась более чем нервной. В равной мере, хоть и по разным причинам, были встревожены Чан Кайши и Ван Цзинвэй, Гитлер и Рузвельт. Коноэ вспоминал: «Согласно донесениям посла Осима в Токио, Гитлер был изумлен этой новостью, а министр иностранных дел фон Риббентроп не мог скрыть своего неприятного удивления, когда говорил нашему послу о невозможности понять подлинные намерения Мацуока, заключившего договор с той самой страной, с которой Германия собирается сразиться в ближайшем будущем, о чем ему, Мацуока, было сказано совершенно определенно» (28). Англо-американская дипломатия, до последнего момента не верившая в возможность советско-японского сближения, восприняла его как еще один шаг на пути к «союзу четырех», хотя такой ход событий уже стал невозможным. Ответом стали новые санкции США и против Японии, и против СССР.

Официальные советские комментарии не отрицали связь между пактом с Японией и Тройственным пактом. Однако передовица «Правды» 16 апреля искажала ход событий в силу изменившейся ситуации: «В ноябре 1940 г. Советскому правительству было предложено стать участником „пакта трех“ о взаимопомощи и превратить „пакт трех“ в „пакт четырех“. Так как Советское правительство не сочло тогда возможным принять это предложение, то вновь встал вопрос о пакте между Японией и СССР». Отказался от союза не Сталин, а Гитлер. Сталин понимал, что «союза четырех» уже не будет и что война возможна, причем даже на два фронта. Югославский «блицкриг» и свержение пробританского правительства в Белграде, с которым СССР только что демонстративно подписал договор о дружбе и ненападении, говорили, что о союзе можно забыть. В силу договоров вождь не слишком верил, ибо сам не раз нарушал их, но предпочитав иметь с соседом на восточных рубежах пакт о нейтралитете, чем не иметь ничего.

Чего же хотел Мацуока? Его биограф делает следующий вывод: «Заключая пакт о нейтралитете, Мацуока считал его не долгосрочным, но кратковременным и удобным. Он хотел усилить свои позиции в будущих переговорах с США. Как человек, изучавший геополитику[38], он верил, что островная страна, объединившись с евразийским „хартлендом“, приобретет влияние, которого не получить иным путем. Тройственный пакт объединял только „римленд“ Евразии. Пакт о нейтралитете завершал геополитическую комбинацию. Снова замаячили призраки капитана Альфреда Мэхэна и Гото Симпэй» (29).

Однако и здесь не обошлось без амбивалентности. Вернувшись в Токио, Мацуока начал убеждать подчиненных, коллег по кабинету и даже императора в том, что Германия скоро нападет на СССР и Япония должна последовать ее примеру. Коноэ не скрывал своего изумления, ибо Мацуока только что настаивал на скорейшем заключении договора с Москвой. Не знал премьер и о том, что его министр иностранных дел подробно информировал Вашингтон о московских переговорах: Татэкава сообщал об этом американскому послу Штейнхардту, но донесения последнего, адресованные лично Рузвельту, не дошли до президента по распоряжению госсекретаря Хэлла.

В Кремле Мацуока позиционировал себя как давний сторонник сотрудничества с Россией, хотя никаких исторических оснований для этого не было. После 22 июня 1941 г. он так яростно требовал нападения на Советский Союз, что Коноэ пришлось подать в отставку и через несколько дней сформировать новый кабинет — почти в том же составе, но без неуправляемого министра. В разговорах с американскими дипломатами Мацуока любил вспоминать о молодости, проведенной в штате Орегон, и изображал себя чуть ли не янки — и приложил все усилия, чтобы сорвать затеянную Коноэ нормализацию отношений с Вашингтоном. В рамках обычной логики такие поступки слабо поддаются пониманию. Возможно, он спешил войти в историю, зная, что у него туберкулез…