Глава одиннадцатая. Сиратори Тосио (1887–1949): возмутитель спокойствия

Политический мир довоенной Японии был богат яркими личностями. Однако про бюрократов, включая карьерных дипломатов, этого не скажешь. Чиновнику полагалось быть исполнительным и незаметным, не привлекать к себе внимания, не перечить начальству и не иметь собственного мнения, а коли оно появилось — никогда не высказывать его вслух, разве что выйдя в отставку. Нельзя сказать, что в японском МИД не было хороших профессионалов. Но на фоне своих европейских и американских коллег они, несомненно, терялись.

Человеком, сломавшим этот стереотип, был Сиратори Тосио, о котором я только что выпустил большую книгу «Эпоха борьбы». Сейчас Сиратори интересует нас как главный японский автор и пропагандист концепции «континентального блока», но надо сказать несколько слов и о его яркой личности. Иначе не понять, почему его слова имели такое влияние… и почему он не стал министром иностранных дел.

Поначалу он был классическим дипломатом comme il faut. Его отец, самурай по происхождению, владел землей в префектуре Тиба и успешно занимался сельским хозяйством, поэтому младший Сиратори не без некоторого кокетства любил называть себя «крестьянским сыном». Его дядей по отцу был видный ученый-синолог, профессор Токийского университета Сиратори Куракити; дядей по материнской линии — карьерный дипломат Исии Кикудзиро, дослужившийся до поста министра и несомненно повлиявший на племянника в выборе профессии. «Дитя природы» окончил престижную Первую высшую школу и юридический факультет Токийского университета, до сих пор остающийся главной «кузницей кадров» японской бюрократии, зарекомендовав себя способным, но рассеянным и не всегда исполнительным учеником. Еще студентом он сдал государственные экзамены для поступления на дипломатическую службу и сразу по окончании университета пошел по дядиным стопам.

До сорока четырех лет карьера Сиратори развивалась гладко и рутинно: работа в центральном аппарате МИД чередовалась с командировками в Вашингтон, Пекин и Берлин. Осенью 1930 г. он стал директором Департамента информации, обязанностью которого было информировать отечественную и зарубежную прессу о внешнеполитических шагах Токио и об официальной позиции относительно происходящих в мире событий. По-английски эту должность обычно называли «spokesman». Для общительного человека, хорошо владеющего языками, каковым был Сиратори, работа казалась приятной, не слишком обременительной, но не сулившей ни славы, ни влияния, поскольку не имела никакого отношения к принятию решений.

«Человек по имени Сиратори сделал должность spokesman'а МИД Японии знаменитой», — писал в 1934 г. американский аналитик Э. Клоз (1). Раньше имя шефа Департамента информации знали только журналисты. Сиратори стал первым, чья фамилия замелькала на страницах японских и иностранных газет и дипломатических депеш. Дело не только в том, что на время его пребывания в должности пришлись «Маньчжурский инцидент» и выход Японии из Лиги Наций. Дело было в человеке, занимавшем должность.

Главной обязанностью начальника Департамента были пресс-конференции для японских и иностранных корреспондентов, проводившиеся порознь. Редактор выходившей в Токио американской газеты «Japan Advertiser» В. Флейшер вспоминал: «Встречи Сиратори с журналистами проходили ежедневно и порой порождали такие сенсации, что ни один иностранный корреспондент не мог позволить себе пропустить хотя бы одну из них. Он давал оценку новостям лучше, чем любой японский чиновник, которого я когда-либо встречал» (2).

Сиратори отличался исключительной информированностью — не только об уже случившемся, но и о том, что только готовится, — непривычными для чиновника свободой мнений, открытостью в общении с иностранцами и постоянной готовностью поделиться «по-дружески» конфиденциальной информацией. Природная раскованность характера сочеталась у него с умением владеть ситуацией и просчитывать свои и чужие действия, а амбициозность и стремление к популярности соседствовали с умением выбирать друзей. В сочетании с хорошим знанием английского все это делало его привлекательным для журналистов, любивших встречаться с ним не только на службе, но и в непринужденной обстановке европейских и традиционных японских ресторанов. С иностранцами Сиратори вел себя «по-европейски», если не «по-американски», и уж по крайней мере не «по-японски». У него всегда можно было узнать свежие новости, которых еще не было, а может, и не должно было быть в газетах. Его прогнозы, как правило, сбывались, а налет конфиденциальности (возможно, не всегда оправданный) и критические высказывания в адрес начальства делали его сведения и суждения еще более привлекательными. Сиратори отличался виртуозным умением сообщать новости «по секрету всему свету», так что каждый собеседник чувствовал себя лично облагодетельствованным и дорожил его расположением.

Откровенность его замечаний и комментариев не была проявлением легкомыслия или безответственности, как могло показаться. Трудно сказать, насколько поведение Сиратори определялось личными амбициями и честолюбием, но на известность, которую он приобрел во время «Маньчжурского инцидента», в обычное время ему рассчитывать не приходилось. В условиях строгой иерархичности и формального чинопочитания никто не мог получить больше, чем полагалось по должности и возрасту. Внимание иностранных журналистов и дипломатов и появление его фамилии на страницах крупнейших газет мира льстили самолюбию Сиратори и подчеркивали его значимость в японской политике.

Однако нельзя сказать, что деятельность Сиратори диктовалась одними только амбициями, в жертву которым приносилось все прочее, включая престиж министерства. Для журналистов он был «лицом» МИД не в меньшей степени, чем сам министр. Естественно, ему приходилось сообщать и комментировать новости и сюжеты, не всегда приятные для Японии, а газетчики не упускали случая подбросить какой-нибудь провокационный вопрос. У нашего героя был свой стиль поведения в таких ситуациях: он отвечал быстро, остроумно, избегал шаблонных фраз и охотно прибегал к разного рода аналогиям, метафорам, даже притчам. Он нередко подбрасывал слушателям те или иные важные новости, не имевшие непосредственного отношения к теме разговора, чтобы отвлечь их внимание от малоприятной темы. «Это была одна из его самых эффективных стратагем как spokesman'а», — свидетельствует Флейшер.

Один из его ответов вошел в поговорку. Японское правительство по ряду причин не спешило признавать de jure независимость своего «детища» Маньчжоу-го, а американские журналисты, настроенные в основном антияпонски, донимали представителей правительства и МИД провокационными вопросами об этом. 31 марта 1932 г., выслушав такой вопрос в очередной раз, Сиратори не прибег к дежурным отговоркам, а невозмутимо ответил: «Мы не спешим — нам не надо строить там канал», напомнив известный факт признания Соединенными Штатами «независимости» Панамы на третьи сутки после ее провозглашения.

Сиратори пользовался репутацией критически мыслящего и острого на язык комментатора событий, что шло вразрез с традиционным представлением об официальном представителе министерства, тем более в Японии. Многих занимало, как он может позволять себе разнообразные эскапады, не только угрожавшие его собственной карьере, но порой чреватые международными осложнениями, — и при этом не терять должности. «Как ему, при всех неблагоразумных поступках, удавалось держаться на своем посту так долго, всегда было загадкой, — недоумевал знаток Японии, британский журналист М. Кеннеди. — Я не раз обсуждал это с высокопоставленными японскими друзьями, но и они, казалось, пребывали в таком же искреннем неведении, как и я. Тем не менее, все соглашались, что он должен иметь за спиной влиятельных друзей» (3). Самое интересное, что никаких всемогущих покровителей у него не было.

До начала «Маньчжурского инцидента» Сиратори был дипломатом comme il faut не только в социальном, но и в идеологическом плане: если и имел какие-то взгляды, то не отличавшиеся от либерально-атлантистской линии «дипломатии Сидэхара». С оккупацией Маньчжурии в конце 1931 г. он резко «сменил вехи»: стал выступать за активную экспансию на континенте, делая резкие антиамериканские, антибританские, а порой и антисоветские заявления (Сиратори был убежденным антикоммунистом). Постоянное общение с прессой придавало его словам большой резонанс. Не стесняясь в выражениях, он критиковал собственное начальство, что в сентябре 1933 г. привело к почетной ссылке — посланником в Швеции, а также в Финляндии, Дании и Норвегии по совместительству.

«Стокгольмское изгнание» продолжалось три года, в течение которых он был выключен из Большой Политики в Токио. Но Большая Политика делалась не только там. Сиратори не раз приезжал в Берлин, где познакомился, а затем подружился с военным атташе Осима Хироси — творцом Антикоминтерновского пакта. Не вызывает сомнения и факт его знакомства с Риббентропом, хотя подробностей этого мы не знаем. Заманчиво предположить, что Сира-тори познакомился с Карлом Хаусхофером — скажем, по рекомендации Свена Гедина, которого не раз принимал у себя в Стокгольме, — но генерал-профессор редко покидал Мюнхен. А вот с Альбрехтом Хаусхофером, работавшим у Риббентропа, общительный японский гость вполне мог встречаться.

Официально к подготовке и заключению Антикоминтерновского пакта Сиратори не имел никакого отношения, что не позволило поставить ему это в вину на Токийском процессе японских «военных преступников». Однако осведомленные современники в один голос утверждали, что с японской стороны за пактом стояли «Осима и Сиратори». Антикоммунистические и антисоветские настроения обоих на тот момент не вызывают ни малейших сомнений. В ноябре 1935 г. в письмах к своему другу-врагу Арита Хатиро (в то время посол в Бельгии) Сиратори высказывался за максимально жесткую политику в отношении СССР, призывая не останавливаться перед угрозой войны для достижения стратегических целей вроде покупки Приморья и Северного Сахалина, демилитаризации Дальнего Востока, устранения из Монголии советского влияния и т. д. (4) Столь радикальную программу никто из власть имущих не поддержал, хотя на Токийском процессе советский обвинитель попытался использовать эти письма как чуть ли не официальную формулировку японской внешней политики.

Вернувшись в Японию в самом конце 1936 г., Сиратори ждал нового назначения более полутора лет, что было беспрецедентным случаем. Разумеется, времени он даром не терял. Лучшие журналы охотно предоставляли ему свои страницы; его лекции слушали влиятельные чиновники и политики. Молодые сотрудники МИД, вдохновившись экспансионистской проповедью Сиратори, создали «фракцию обновления», которая упорно, но безуспешно пыталась провести своего кумира сначала в вице-министры, а потом и в министры. Поэтому в сентябре 1938 г. министр иностранных дел Угаки Иссэй, отставной генерал и ярый атлантист, отправил Сиратори послом в Рим. Осима занял аналогичный пост в Берлине.

Накануне отъезда в Италию Сиратори побывал у своего дяди Исии, члена Тайного совета и ветерана атлантистской дипломатии. Разговор зашел о перспективах союза с Гитлером и Муссолини. Когда Исии выразил сомнения в его целесообразности, Сиратори заметил, что «дядюшкина дипломатия устарела» (5).

На протяжении первых восьми месяцев 1939 г. Сиратори и Осима прилагали отчаянные усилия для заключения военно-политического союза Германии, Италии и Японии. Результат мы знаем: партнером «оси» Берлин — Рим стала Москва. Узнав от своего друга Риббентропа, что тот летит подписывать договор с «Советами» Осима, по остроумному выражению Сиратори, «напился кипятка», Япония, завязшая в боях на Халхин-Голе, осталась без союзников.

Узнав 22 августа из газет о предстоящем заключении советско-германского пакта, Сиратори пережил непростую гамму эмоций. С одной стороны, немцы вроде бы обманули потенциальных союзников и похоронили Антикоминтерновский пакт de facto, если не de jure. С другой стороны, Риббентроп говорил о такой перспективе уже в апреле, но тогда его никто — кроме Сиратори! — не захотел слушать. В случившемся виноваты сами японцы: до бесконечности оттягивая принятие решения об альянсе, они толкнули нацистов в сторону вчерашних злейших врагов. Япония осталась без каких-либо шансов на помощь Германии против СССР, но могла рассчитывать на содействие Берлина в урегулировании отношений с Москвой — а положение на Халхин-Голе требовало скорейшего мира. Кабинет Хиранума, принимая ответственность за дипломатический провал, ушел в отставку, сделав это вдвойне вовремя, дабы не иметь дела с еще более сложной ситуацией.

В Токио «двойной шок» (определение М. Миякэ) от заключения советско-германского пакта и военных неудач на Халхин-Голе сменился «контршоком» от начала войны в Европе, куда менее сильным и болезненным. Позиция Японии не была полностью прогерманской как из-за «предательства» Гитлера, так и с учетом существовавших дотоле дружеских отношений с Польшей. 4 сентября новый кабинет во главе с «темной лошадкой» — отставным генералом Абэ Нобуюки опубликовал заявление о «неучастии в европейской войне»: наблюдатели обратили внимание на выбор слова «неучастие», а не «нейтралитет». В следующем программном заявлении 13 сентября главной задачей внешней политики было названо урегулирование «Китайского инцидента» путем поддержки тех сил, которые согласятся на союз с Японией и Маньчжоу-го. На втором месте стояла нормализация отношений с СССР (6).

Сиратори понял, что его миссия окончилась неудачей. Оставаться в Риме не имело смысла: в условиях начинавшейся войны и отсутствия союзников в Европе Япония не могла играть здесь никакой реальной роли. Политику нужно было делать в Токио, поэтому посол запросил об отставке. Получив 2 сентября официальное уведомление об отзыве, он стал готовиться к отъезду домой. В тот же день он посетил своего германского коллегу Г.Г. Макензена, которому сказал, что смена кабинета не означает краха задуманного альянса, а напротив, может увеличить его шансы и что она смягчила недовольство по поводу советско-германского пакта. Теперь и Япония начнет работать над сближением с Россией. 3 сентября Сиратори нанес прощальный визит Чиано, сделав следующее заявление: 1) отношение Японии к Италии и Германии не изменилось; 2) военные круги в Токио уверены, что новое правительство заключит пакт о союзе с Италией и Германией после нормализации отношений с СССР; 3) посол Японии в Москве получил указание начать подготовку пакта о ненападении; 4) Япония обратится к Риббентропу с просьбой о посредничестве в деле урегулирования отношений с СССР (7).

По возвращении в Японию Сиратори, снова ставший «послом в резерве»[39], развернул бурную деятельность. Он использовал любую возможность для пропаганды своих идей, дистанцируясь от официальной позиции. Откликаясь на формулу «сложная и запутанная обстановка в Европе», использованную в заявлении кабинета Хиранума об отставке и на все лады повторявшуюся аналитиками, наш герой писал: «В сложившейся в Европе обстановке нет ничего „сложного и запутанного“. Совершенно естественно, что три недовольных европейских страны — Германия, Италия и Советский Союз — будут сотрудничать, чтобы добиться пересмотра положения, сложившегося в результате Версальского договора. Сотрудничая с Италией, Германия смогла вернуть большую часть того, что утратила в результате Версальского договора, а теперь, пожимая руку Советскому Союзу, возвращает остальное. С другой стороны, Италия нисколько не была вознаграждена за те жертвы, которые понесла в (Первую. — В.М.) мировую войну… Если нынешняя европейская война связана в основном с исправлением односторонних выгод, порожденных Версальским договором, то она не имеет большого значения для Японии. Если же она означает создание нового порядка в Европе вместо старого, то ее значение огромно — в свете того, что Япония в настоящее время делает в Восточной Азии. В этом отношении для Японии самое важное — иметь в друзьях ту державу или державы, которые понимают ее глобальную задачу» (8).

Обратим внимание на принципиально важный вывод о единстве интересов Германии, Италии и Советского Союза в европейской войне. Сиратори стал открыто агитировать за «союз четырех» и необходимое для его создания сближение с Москвой в первом же интервью, данном в день возвращения в Японию (13 октября), чем немало удивил всех знавших о его прежней, крайне антисоветской позиции. Не один только он думал об этом. 2 октября Дрие ля Рошель записал в дневнике: «Вот и снова демократии ждут решений Сталина, Гитлера, Муссолини. Сформируют ли они триумвират?» (9). Выступая за возобновление переговоров об альянсе с Берлином и Римом, Сиратори призвал и к решительному пересмотру политики в отношении СССР, видя в нем потенциального союзника. От идеи союза с Германией и нормализации отношений с СССР он пришел к выводу о необходимости союза с Германией и СССР, то есть создания принципиально новой системы глобального сотрудничества евразийских держав. Исходя из этой логики, он, в частности, утверждал, что советско-германский пакт не только не является предательством по отношению к Японии, но, напротив, может и должен быть использован к ее выгоде (10). Эту же идею Сиратори «озвучил» в Исследовательской ассоциации Сева, созданной в 1933 г. и ставшей «мозговым трестом» реформаторских кругов, которые группировались вокруг Коноэ. Его внимательно слушали во влиятельной Исследовательской ассоциации национальной политики, в элитном клубе выпускников Токийского университета Гакуси кайкан и на собраниях радикально-националистических организаций.

Если в Европе концепцию «союза четырех» первым выдвинул Хаусхофер, то в Японии приоритет на нее бесспорно принадлежит Сиратори. Сам он не раз утверждал, что еще в начале июля 1939 г., до пакта Молотова — Риббентропа, подал в правительство записку о целесообразности такого альянса. По мнению историка Т. Хосоя, этой запиской является сохранившийся в архиве Коноэ (в то время председателя Тайного совета) анонимный меморандум «Меры, необходимые для скорого и выгодного разрешения (Китайского) инцидента», датированный 19 июля 1939 г.

Главная мысль документа: Чан Кайши держится на двух опорах — СССР и Великобритании; если убрать одну из них, а именно советскую, гоминьдановский режим рухнет и «инцидент» благополучно разрешится в пользу Японии. Предлагалось дать советскому правительству следующие гарантии: 1) Германия отказывается от любых посягательств на Украину; 2) Синьцзян, Тибет, провинции Янань, Шэньси и Ганьсу[40] признаются советской сферой влияния; 3) если СССР стремится проникнуть на юг, в Бирму, на это можно согласиться в качестве последней уступки; 4) в случае англо-советской войны Япония, Германия и Италия окажут СССР военную помощь. Как считал автор меморандума, предлагаемый союз не будет уступать англо-франко-американскому блоку ни в дипломатическом, ни в военном, ни в экономическом отношении (11).

Полностью доказать или опровергнуть предположение об авторстве Сиратори пока не удалось, хотя дискуссия об этом не прекращается уже много лет[41]. Содержание меморандума близко к его идеям, хоть и обнародованным несколько месяцев спустя. Именно с этой целью с 24–29 ноября он совершил лекционное турне по провинциальным городам Японии, которое освещалось близкой к армейским кругам газетой «Кокумин». «Лично я не думаю, что судьба непременно вынуждает Японию и Россию воевать» (12), — заявил он в апреле 1940 г., подводя итог полугоду своей борьбы за альянс Токио, Москвы и Берлина. Это писал тот же самый человек, который четыре года назад считал грядущую схватку расы Ямато и славян за господство в Азии абсолютно неизбежной и вызванной именно «судьбой».

Реалии меняются. Менялись и взгляды Сиратори, все более сближавшиеся с позицией Хаусхофера, который в мае 1940 г. писал: «Если страны Восходящего Солнца и Серпа и Молота смогут покончить с взаимным недоверием, они будут непобедимы в прилегающих морях (т. е. в войне с атлантистским блоком. — В.М.)… Чем меньше напряженности будет в отношениях между Японией и Россией, тем меньше шансов будет у англосаксов и Китая навязывать политику „разделяй и властвуй“. Объединившись, Япония и Россия станут непобедимы в Восточной Азии. Монголия, руководимая Россией, Южная Маньчжурия, руководимая Японией, и буферное пространство между ними… могут стать более прочным образованием, нежели все конструкции Версаля» (13).

Сиратори пересмотрел свое отношение и к внутриполитическим реалиям СССР: убедившись в успехах советской плановой экономики., он готов был даже признать превосходство марксизма над капитализмом, который ассоциировался для него с «демократиями». «Заслуга марксизма в том, что он указывает на неразумные черты и пороки капитализма», — примечательное признание для недавнего непримиримого борца с марксизмом. Не отрицая прошлого значения Антикоминтерновского пакта, Сиратори еще осенью 1939 г. заявил, что «большевизм», против которого он был направлен, переродился и что теперь государственный строй СССР принципиально не отличается от существующего в Германии и Италии, а это внутреннее единство — не только наилучшая предпосылка их союза, но основа «нового порядка», противостоящего англо-французскому (разумеется, имелись в виду и не упомянутые Соединенные Штаты). Что же касается Японии, то ее императорская система настолько превосходит все иностранные модели, что союзу с противниками «демократий» имеющиеся различия не помешают.

«Переосмыслению политики в отношении СССР» Сиратори в начале 1940 г. посвятил одноименную статью (14). Она начинается с упоминания об успешной работе совместной комиссии по демаркации границы между Маньчжоу-го и МНР — той самой, которая на протяжении последних лет была местом постоянных «инцидентов». Работа комиссии имела как практический, так и символический характер, устранив если не причину, то главный повод конфликтов и продемонстрировав способность и готовность обеих сторон к диалогу даже по тем вопросам, где они до того «стояли насмерть».

Далее автор переходит к особенностям отношений двух стран в ходе европейской войны, решительно говоря о «германо-советской стороне» как противнике «англо-французской стороны» в борьбе за «новый порядок» (официально Москва таких формул избегала) и о необходимости дальнейшего сближения Москвы и Токио, которое окажет воздействие на США и удержит их от вступления в войну. Напомню, что статья написана до окончания «странной войны» в Центральной Европе и «зимней войны» в Финляндии, то есть когда победа Гитлера была еще не очевидна, а в Лондоне и Париже планировали войну против Советского Союза, исключенного из Лиги Наций как агрессора. Переломить ситуацию, по мнению автора, могут только решительные действия, а именно оформление союза четырех — союза противников «демократии», воюющих с общим врагом и преследующих одни и те же цели. Это будет геополитический, глобальный союз, преодолевающий узкие рамки азиатского «регионализма», столь милого японской дипломатии.

Подчеркивая общность целей и интересов потенциальных союзников, Сиратори в статьях и лекциях почти не касался проблем Китая, хотя именно советская помощь Чан Кайши оставалась главным препятствием на пути достижения полного согласия сторон. Относясь к авансам Японии с недоверием, Сталин не собирался прекращать помощь ни Гоминьдану, ни коммунистам, которые в свою очередь приспосабливались к стремительно меняющейся ситуации. В конце сентября 1939 г, Мао Цзэдун написал примечательную статью «Единство интересов Советского Союза и всего человечества», где в полном соответствии с линией Москвы трактовал ее внешнюю политику как «политику мира», хотя обвинял в провоцировании войны уже не только Англию и Францию, но и США. Исходя из последних установок Коминтерна, Мао призвал трудящихся всех стран к неучастию в нынешней «несправедливой и захватнической» войне и к «активной поддержке справедливых, незахватнических войн» (под которыми надлежало понимать действия СССР), а также отверг «мнение, что Китай должен участвовать в войне на стороне англофранцузского империалистического лагеря», поскольку оно «не отвечает интересам борьбы против японских захватчиков» (15).

Состояние и перспективы японско-советских отношений были не столь радужными, как считал или хотел считать Сиратори, но, имея перед глазами пакт Молотова — Риббентропа, он был абсолютно уверен, что по его примеру Италия и Япония могут и должны нормализовать отношения с СССР. Поэтому он не раз уверял итальянского посла в Токио Ж. Аурити, что Россия не заинтересована в Балканах и готова признать их сферой влияния Италии, но тот, будучи противником союза с Москвой, скептически относился к его заверениям. Как показывают итальянские документы, Аурити не верил в добрые намерения Сталина и видел, что, несмотря на давление Германии и военных кругов, правящая верхушка Токио не склонна к сближению с СССР, а влияние Сиратори не так велико, как тому хотелось бы. Однако последний не сдавался, будучи уверен в природной силе «тоталитарных» держав и во внутренней слабости «демократий», которая подтачивает их изнутри (16).

Нашлись и союзники. Уже в сентябре 1939 г. видный праворадикальный политик и публицист Накано Сэйго, известный пронацистскими и одновременно прорусскими симпатиями, темпераментно писал: «Престарелые руководители японского правительства беззастенчиво критикуют Германию за заключение пакта о ненападении с СССР. Стоит напомнить этим старцам, что виноваты именно они, упустив из-за собственной нерешительности шанс заключить трехсторонний союз» (17). Влиятельный либеральный экономист Исибаси Тандзан (будущий послевоенный премьер) был более сдержан в выражениях, но не менее конкретен: «Я выступаю за урегулирование японско-советских отношений. Один американский сенатор заявил, что японско-советское сближение будет большой опасностью для демократии и вызовет у американцев ощущение военной угрозы. Это сказано слишком сильно. По-моему, в нормализации японско-советских отношений нет ничего неразумного. Если из-за этого и возникают какие-то опасения, то виной тому только прежняя политика Японии, которая заставила наш народ думать, что Япония никогда не будет жить в мире с СССР» (18).

Сиратори, голос которого как политического аналитика и комментатора звучал все решительнее, более всего волновала ситуация в Европе — быстрые и впечатляющие успехи Гитлера в Дании и Норвегии (апрель), Голландии и Бельгии (май) и, наконец, во Франции (июнь). В апреле принц Коноэ собирался отправиться с полуофициальной миссией в Москву, Берлин и Рим и взять нашего героя с собой, но это вызвало нервную реакцию МИД и престарелого, но все еще влиятельного «государственного старейшины» князя Сайондзи. Вояж не состоялся. В мае — июне 1940 г. Сиратори говорил и писал в основном о «пределах неучастия» в европейской войне, резко осуждая выжидательную позицию правительства, из-за которой Япония может остаться в стороне от плодов победы, включая колонии поверженных стран. Война с «англо-американо-французской демократией и либерализмом» уже идет на деле, и не надо притворяться, что мы в ней не участвуем, — вот лейтмотив его выступлений. В такой момент великая держава не может быть нейтральной, даже если формально и не находится в состоянии войны. Наступило время действовать, заключать союз с Германией и СССР и идти на юг, в Индокитай и Голландскую Индию. Зорге еще 16 ноября 1939 г. отмечал во «Франкфуртер цайтунг»: «Чем сильнее европейские страны будут заняты сами собой, тем меньше у них будет возможностей вмешиваться в дела Дальнего Востока… Война в Европе вновь предоставляет Японии возможность перейти во внешнеполитическое наступление» (19).

Призыв к коренной перестройке внешней политики был и заявкой на власть, потому что осуществить ее должен был сам Сиратори, которого токийские газетчики окрестили «человеком-бомбой японской дипломатии». Первые полтора месяца полного событий лета 1940 г. он чувствовал, что пришел его личный «золотой шанс». Все понимали, что адмирал Енаи, не расположенный к альянсу с Берлином, — последний из «переходных» премьеров и что уже следующий кабинет сможет осуществить хотя бы часть задуманных реформ. Сиратори поддерживал хорошие отношения с Коноэ, которого единодушно считали наилучшим кандидатом на пост главы нового правительства. Его поддерживали мидовская молодежь и общественное мнение, ему доверяли будущие партнеры по альянсу. В будущем кабинете Сиратори прочили в министры иностранных дел, но судьба отвернулась от него.

Будучи в глубине души консерватором, хотя и проявлявшим интерес к радикальным идеям, Коноэ выбрал Мацуока, однозначно предпочтя человека истэблишмента популярному, но одиозному «возмутителю спокойствия». Мацуока и Сиратори были давними соперниками в борьбе за лидерство в «обновленческих» кругах, поэтому их личные отношения были из рук вон плохими. В вопросе «трудоустройства» главного противника новый министр сделал ловкий ход: назначил его одним из двух советников МИД — должность соответствовавшая статусу бывшего посла, почетная, с подчинением лично министру, но без конкретных прав и обязанностей (и без допуска к секретным документам). Сиратори принял назначение «с полным сознанием того, что значит быть советником при нем (Мацуока. — В.М.) и в таких обстоятельствах», понимая, что с ним министр будет «советоваться» в последнюю очередь (20). Второй советник Сайто Есиэ и вице-министр Охаси Тюити были старыми приятелями Мацуока.

Сиратори не принимал никакого участия в переговорах о заключении Тройственного пакта. Приглашенный 1 сентября вместе с Охаси и Сайто в резиденцию министра для обмена мнениями, он решительно высказался за «пакт четырех». Этого было достаточно, чтобы Мацуока полностью вывел его из процесса принятия решений. Сиратори понадобился только в самый последний момент, когда его попросили отредактировать окончательный английский текст договора. Да-да, для скорости обе стороны предпочли «вражеский» язык.

Тем не менее на официальной фотографии банкета по случаю подписания пакта наш герой стоит в первом ряду с бокалом в руке. Шампанское он пил не зря. Именно Сиратори стал основным японским комментатором Тройственного пакта, причем его оценки заслуживают особого внимания. Если Коноэ и Мацуока видели основную пользу от союза в том, что он должен позволить Японии успешно завершить войну в Китае, нормализовать отношения с СССР, обеспечить экспансию на юг и вывести США из потенциального конфликта на Тихом океане, то Сиратори акцентировал внимание на всемирно-историческом значении договора. Это стало основной темой его многочисленных выступлений в печати и перед публикой.

«Глядя на эпохальные события, происходящие в Европе и Азии, не приходится сомневаться ни в причинах, вызвавших к жизни пакт между Японией, Германией и Италией, ни в долге, который они этим на себя принимают». Главным итогом пакта Сиратори считал то, что он может стать основой глобальных созидательных преобразований, и даже назвал его «договором нового мирового порядка»: «То, что три державы отвергают идеологию индивидуализма и демократии и подходят к человеческому обществу с тоталитарной точки зрения, может в значительной степени прояснить характер того порядка, который создается под их руководством».

Не останавливаясь на военных аспектах союза, которые считал второстепенными, Сиратори стремился четко определить духовные, идеологические и политические основы «нового порядка», нередко в виде афоризмов или формул, что вообще было присуще японской пропаганде. Это и принцип «восьми углов под одной крышей», восходящий к древним текстам синто и обозначавший грядущее единение стран и народов под водительством Японии, и «императорский путь», и «отвержение индивидуализма», и даже «Богу богово, а кесарю кесарево». Правда, последнюю формулу он критикует: «Спасение человека, в силу его человеческой природы, не может быть достигнуто теми методами, которые проповедует нам Писание, проводя границу между боговым и кесаревым, отделяя друг от друга плоть и дух, материю и сознание… Ход мировой политики, основанной на воздании кесарева кесарю, пришел к грубому материализму, позволяющему сильным грабить слабых вопреки заветам Бога человечеству о справедливости и братской любви». Сиратори противопоставлял духовные стремления участников пакта к вечному миру и созданию новой цивилизации материалистическим интенциям атлантистских держав, подчеркивая, что борьба идет не за военное или политическое господство, не за обладание теми или иными территориями, но прежде всего за утверждение нового мировоззрения, «философии завтрашнего дня».

Верховенство Духа над материей, осознание ответственности перед страной и народом, бескомпромиссная готовность к самопожертвованию ради них, забвение мелких эгоистических желаний, отказ от служения «золотому тельцу», иными словами, выбор в пользу «рыцарского духа», а не «протестантской этики» — вот этический идеал «завтрашнего мира». «Несмотря на колоссальные жертвы, понесенные в ходе войны, три победоносные державы постоянно наращивают свою материальную и духовную мощь. Это стало возможным благодаря подлинной силе тех, кто творит, а не разрушает… В новом мире многое из того, что прежде высоко ценилось как делающее эту жизнь достойной существования, может утратить свою ценность, поскольку именно то, чем так гордились силы старого, является источником несправедливости, неразумности, тирании и эксплуатации».

Сиратори не ограничивался морализаторством и подчеркивал трудности, с которыми будет сопряжено утверждение этого идеала во всемирном масштабе. Он называл современность «эпохой борьбы», озаглавив этими словами одну из программных статей, а затем итоговый сборник своих произведений, изданный в апреле 1941 г. Он полон уверенности в окончательной победе держав Тройственного пакта, но нигде не говорит, что она будет скорой и легкой: «С учетом того, что великие исторические перемены, происходящие сейчас на наших глазах, потребуют от многих государств отказа от давно привычных воззрений на мир и жизнь, всеобщее понимание и приятие истинного смысла нового мирового порядка займет немало времени… Этот долгий период потребует настойчивости и напряженных усилий со стороны трех держав, которые будут в полной мере готовы адекватно встретить любой поворот событий».

Здесь следует сделать одно отступление. Военная пропаганда Третьего рейха, особенно с лета 1940 г., настраивала на мысль о скорой окончательной победе. Японская же, напротив, внушала, что война будет долгой и суровой, займет жизнь, может быть, не одного поколения, но непременно завершится победой. С одной стороны, это было вызвано ходом событий: стремительные удары вермахта утверждали его абсолютное превосходство над всеми прочими армиями, в то время как Япония завязла в Китае, к тому же потерпев поражение на Халхин-Голе. С другой стороны, различие типов пропаганды отвечало и психологическим различиям ее аудитории: в Третьем рейхе воспитывался вполне материалистический культ силы — человеческой и механической, в то время как в Японии, особенно в армии, акцент делался на силу духа и умение терпеливо переносить любые тяготы.

Предпочитая говорить о «войне культуры» и «войне духа», Сиратори подчеркивал, что она не менее трудна и опасна, но даже более важна, чем та, которая ведется с помощью танков и самолетов: «Перед тем как новый мировой порядок будет в полной мере установлен, прежде всего должны произойти радикальные изменения в мышлении людей в целом». Иными словами, «бой идет в небесах, на земле и в невидимой области духа» (А.Н. Майков). Исход войны для Сиратори зависел, прежде всего, от победы «в области духа», а здесь он в успехе не сомневался. Однако было бы несправедливо считать его только романтиком-идеалистом или пассеистом, отрицавшим значение материальных факторов войны. Просто, не будучи специалистом в военной области, он предпочитал говорить и писать о других аспектах проблемы.

Лейтмотив статей и выступлений Сиратори таков: пакт — не завершение, а только начало пути, еще не победа, но ее важная предпосылка, поскольку настоящая борьба впереди. Главными задачами Японии он называет «тоталитарную» (точнее, авторитарную) перестройку внутриполитической системы и экспансию в Юго-Восточную Азию. Он прямо связывал Тройственный пакт с любимым детищем Коноэ — «новой политической структурой», подчеркивая, что только она может создать крепкий тыл, необходимый для успешного ведения борьбы. В «новой структуре» он видел логическое завершение того внутреннего «движения», началом которого стал «маньчжурский инцидент» 1931 г., но, вынужденный считаться с реалиями момента, добавлял, что Япония в отличие от Германии и Италии не нуждается в «революционных» преобразованиях «снизу» и что реставрация традиционных ценностей «сверху» даст все необходимые результаты. Здесь он повторял, что возвращение к этим ценностям — аналог «восстания против современного мира», к которому в те же самые годы призывал в Европе виднейший теоретик консервативной революции итальянский философ Юлиус Эвола, — должно начаться в душе человека. Только тогда государственная политика, имеющая те же цели, увенчается успехом.

Иначе говоря, значение Тройственного пакта в том, что он открывает возможность нового пути развития человечества, показывает альтернативу «современному миру» и намечает контуры новой цивилизации. Это одна сторона дела — и вряд ли ее имел в виду Мацуока. Но автор этих строк обнаружил весьма неожиданную аналогию между словами Сиратори и статьей… Н.И. Бухарина «Второе рождение человечества».

«На наших глазах меняется весь мир. Меняется с быстротой неслыханной и невиданной. Локомотив истории — это теперь не плохонький паровоз девятнадцатого столетия, а мощная машина, которая с невероятной скоростью мчится вперед… Карта мира изменилась, границы на ней вычерчены совсем по-иному, переменились ее цвета… Либерализм, демократия, пацифизм — все более линяют и исчезают с исторических подмостков вместе со свободой торговли и парламентскими режимами» (21). В 1937 г. Сиратори как бы вторил ему: «Маятник часов качнулся в сторону от либерализма и демократии, которыми одно время были захвачены народы… Некогда широко признанная теория управления государством, видевшая в парламенте реальный центр власти, ныне полностью отвергнута, и страна стремительно движется к тоталитаризму, который является фундаментальным принципом национальной жизни Японии на протяжении вот уже трех тысяч лет».

Разумеется, Бухарин имел в виду грядущее объединение человечества под знаменем коммунизма в результате мировой революции, утверждая, что до сих пор по-настоящему единого человечества «реально не существовало». «Это — не простая мечта, не греза, не „сон золотой“. Это— историческая необходимость… Это будет вторым рождением человечества, его рождением не как биологического вида, а как единого и целостного человеческого общества». В борьбе за грядущее единство коммунизму противостоит фашизм (в собирательном значении) как «сила, разделяющая человечество». До 1938–1939 гг. нечто подобное мог написать и Сиратори, разумеется, поменяв «измы» местами.

Теперь прежнее противопоставление потеряло силу и исчезло само собой. «Коммунизм» больше не пугал Сиратори, который видел в нем еще одну национальную форму «тоталитаризма». В осенние месяцы 1940 г. немногие прямо называли СССР «союзником» держав Тройственного пакта, но его официальные и полуофициальные толкователи в Берлине и Токио недвусмысленно подчеркивали, что пакт не только не направлен против Москвы, но и открыт для присоединения или сотрудничества. В этой связи позицию Сиратори можно охарактеризовать как «молчаливо-просоветскую» в одних случаях и открыто просоветскую в других. Исходя из того, что путь к «новому мировому порядку» только начинается, он считал подключение СССР к общим усилиям трех держав (а фактически двух — Германии и Японии) его следующим, логически оправданным и необходимым этапом. И в том, что такая возможность открылась, он тоже видел историческое значение пакта.