Легенда о «призвании варягов» и становление древнерусской историографии

Е. А. Мельникова, В. Я. Петрухин

Согласно средневековой традиции, призвание варяжских князей положило начало Русскому государству и его истории. Еще Н. М. Карамзин, разделяя прямолинейную историзирующую трактовку летописного повествования, видел в нем «удивительный и едва ли не беспримерный… случай: Славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют Государей от Варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных и хитрость честолюбивых вводили Самовластие… в России оно утвердилось с общего согласия граждан»[560].

Сравнительное изучение письменных источников и развитие историософской мысли поколебали это представление уже в середине XIX в.: мотив призвания правителей оказался свойственным многим историографическим традициям древности и средневековья, а гиперкритицизм в противопоставлении «истории» и «саги», факта и вымысла вытеснил «призвание варягов» в сферу легендарного.

Со времени А. А. Шахматова легенда считается «книжной конструкцией», плодом «тенденциозного сочинительства» одного из составителей или редакторов «Повести временных лет» (далее – ПВЛ)[561]. Это мнение в принципе верно: любая письменная фиксация текста есть книжная конструкция, результат осмысления автором исходного материала в соответствии с некоторыми принципами (тенденциями). Поэтому дошедший до нас текст легенды подлежит рассмотрению с учетом книжного, «ученого» характера ПВЛ как цельного произведения начала XII в. Вопрос, однако, в другом – что представляет собой сама легенда и что лежит в ее основе?

Общепризнано, что одним из важнейших источников раннего русского летописания были так называемые устные предания. К ним возводится и легенда о призвании. Но – в отличие от других повествований ПВЛ – целостный анализ фольклорных основ легенды отсутствует. А. А. Шахматов писал о «местных преданиях» (ладожских, изборских и др.), облеченных в форму исторических песен[562]. Е. А. Рыдзевская, согласившись с Шахматовым в том, что существовало предание об изгнании варягов, взимавших дань, высказала убеждение в «искусственном происхождении» легенды о призвании как единого целого[563]. Не основано на конкретном анализе и определение Д. С. Лихачевым ее источников как «местных легенд, связанных с урочищами, могильниками, селами и городами всей русской равнины»[564]. Единственная аргументированная попытка определить тип исходного сказания принадлежит К. Ф. Тиандеру, который отнес его к так называемым германским переселенческим сказаниям[565].

Между тем легенда отвечала на начальный вопрос ПВЛ – «Откуду есть пошла русская земля» – и тем самым претендовала на историческую достоверность (разумеется, как понимал ее летописец). Это одно уже не позволяет рассматривать летописный текст как «досужий домысел»[566]: по меньшей мере он – плод ученых разысканий составителя ПВЛ или предшествовавшего ему свода. Способность к таким разысканиям летописец демонстрирует не раз – достаточно вспомнить его рассуждения о князе Кие, отвечающие на второй вопрос ПВЛ, – «кто в Киеве нача первее княжити»[567].

Отказ от признания историчности варяжской легенды был, видимо, обусловлен двумя причинами. С одной стороны, конъюнктурой – борьбой с норманизмом, направленной и против средневековых книжников – первых «норманистов». С другой – господством в изучении легенды конкретно-текстологического анализа, а точнее – заключений и оценок А. А. Шахматова[568], исследование которого определялось его взглядами на варяжскую проблему в целом и его убежденностью в принципиальном расхождении интересов киевских и новгородских летописцев, отразившихся в тексте ПВЛ. Исходя из своих представлений об этих интересах, Шахматов восстанавливал первоначальный текст легенды (и летописи в целом). Обоснованно усматривая в приглашении князей новгородский вечевой обычай, он полагал, что сведения об этом событии могли содержаться только в Новгородском своде: «Невероятно, чтобы киевский летописец мог с такой определенностью воссоздать хотя бы и фантастический рассказ о событиях, представляющих для него лишь попутный интерес»[569]. Между тем, этот рассказ был призван дать ответ на основной, а вовсе не «попутный» вопрос начальной летописи и имел принципиальное значение для летописца.

На концепцию А. А. Шахматова сильно повлияла также его теория двух волн скандинавской колонизации Поднепровья: «В VIII–IX веках среди Поднепровских славян появляются полчища Скандинавов, садятся на укрепленных местах и начинают покорять себе славянские племена: их называют Русью»[570]. Второй поток явился результатом призвания, причем новые мигранты, получившие название «варяги» (в отличие от более ранней «руси»), осели на новгородском севере. Лишь когда Игорь (или Олег) захватывает Киев, его варяги принимают название «русь», укоренившееся в Поднепровье с первой волной скандинавов[571].

Вместе с тем исследование процессов формирования в IX–X вв. так называемой северной конфедерации племен и русско-скандинавских отношений позволило ряду историков (В.Т. Пашуто, В. Л. Янин и др.) предположить существование исторического ядра легенды и признать достоверным приглашение князей и скандинавское происхождение династии Рюриковичей. На основе археологических материалов А. Н. Кирпичников пришел к убеждению об истинности ладожского варианта легенды (Ипат.)[572].

Таким образом, текстологический анализ легенды и историко-археологическое изучение эпохи, к которой она отнесена, привели исследователей к противоположным результатам. Но остаются неиспользованными те возможности, которые связаны с изучением структуры легенды, ее содержания, типа и т. п., а также ее места в контексте ПВЛ.

Древнейшие сохранившиеся тексты легенды состоят из нескольких содержательных отрезков, за которыми просматривается структура повествования. Приведем эти тексты по трем летописям, выделив важнейшие структурные элементы (курсивом даны вероятные правовые термины):

* Чтение в Троицк.

** НПЛ. С. 106–107.

*** ПВЛ-1950. Ч. 1. С. 18 Щит. по: ПВЛ-1996. С. 12–13. – Прим. ред.].

**** ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 13–15.

Далее начинается рассказ об Аскольде и Дире.

Композиционно текст легенды членится на четыре эпизода, внутреннее единство каждого из которых – в противопоставлении другим – подчеркивается вариативностью их в разных списках. Первый эпизод (и. 1) дает описание ситуации, введение к сюжету в целом, наиболее развернутое в НПЛ. Во втором эпизоде (пп. 2–4) обрисован конфликт, который требует разрешения, т. е. восстановления нормы. Разрешение конфликта – путем приглашения варягов из-за моря и их вокняжения – описано в третьем эпизоде (пп. 5-11). Заключительный эпизод (пп. 12–13) возвращает изложение к описанию общей ситуации, но уже в новых условиях, и создает кольцевую структуру текста. Эпизоды II и Ш по способу изложения и по объему материала одинаковы во всех редакциях, что указывает на их конституирующее текст значение. Эпизоды же I и IV факультативны: в НПЛ эпизод IV отсутствует, а эпизод I много пространнее, нежели в других летописях. Таким образом, в основе легенды лежит типичная повествовательная структура: конфликт – его разрешение.

По своему содержанию эта легенда, в отличие от других преданий ПВЛ, близка к этиологическому сказанию[573], т. е. мифу о возникновении некоей культурной ценности: она объясняла происхождение существовавшей во времена хрониста (в конце XI – начале XII в.) государственной власти, которая, как это свойственно средневековой историософии, отождествлялась с правящей династией и тем самым отвечала на вопрос «откуда есть пошла Русская земля».

Вопрос о происхождении государства/династии стоит во главе угла любой раннесредневековой «истории народа», т. е. историографического сочинения, представляющего судьбу какого-либо народа от его «возникновения» до времени хрониста. Все они в той или иной форме содержат этиологическую династическую легенду[574]. Получив в наследство вместе с христианскими воззрениями всемирную (т. е. библейскую) историю, каждое приобщавшееся к европейской цивилизации общество стремилось определить свое и своего государства место в мировом пространстве и во всемирно-историческом ряду.

Первое достигалось прежде всего путем переработки библейской легенды о заселении трех частей ойкумены потомками Сима (Азия), Хама (Африка) и Иафета (Европа), которая пополнялась наименованиями «новых» народов[575]. ПВЛ, как и многие другие европейские историографические сочинения, открывается перечислением земель, заселенных потомками Ноя. Этногенетическую легенду содержали источники ПВЛ: греческие хронографы[576] и еврейский текст второй половины X в., составленный в Италии, «Иосиппон»[577]. Но она была существенно расширена перечнем финно-угорских и балтских народов, живущих в «Афетовой» части, и списком северо– и западноевропейских народов, принадлежащих к «Афетову колену»; и тот, и другой отсутствовали в источниках ПВЛ и принадлежали перу летописца. И в обоих упоминалась русь: сначала среди финно-угорских, затем среди североевропейских народов[578], что определяло ее место в пространстве, занимаемом христианским сообществом, и относило ее вместе с ними к потомкам Иафета.

Вторая, собственно историографическая задача решалась несравненно сложнее. Закладывая основы национальной историографической традиции, составитель ПВЛ, подобно Григорию Турскому, Беде Достопочтенному, Снорри Стурлусону, имел перед собой два принципиально различных типа источников: с одной стороны, Библию и всемирные истории, основанные на ней (Павла Орозия, например, для Запада, Григория Амартола – для Руси), с другой – местные исторические предания. Народная историческая память воплощалась в мифе и эпосе. Объединяя оба источника, русский летописец, как и западноевропейский хронист, совершал переход от фольклора к истории, или, точнее, от эпической истории (квазиистории) к историографии.

Этот переход – закономерный этап в развитии исторического сознания и самосознания народов, отразившийся в большом числе текстов, условно именуемых раннеисторическими описаниями[579], и составляющий суть начального русского летописания. Характерное для них космологическое (по существу, мифоэпическое) введение заменено в ПВЛ пересказом ветхозаветной этногенетической легенды, за ним следует изложение мифоэпической истории как событийного ряда, который должен дать ответ на сформулированный (как в ПВЛ, у Снорри иГальфрида) или подразумеваемый (как у Беды, Григория Турского) вопрос о происхождении государства, т. е. правящей династии. Мифоритуальные вопросно-ответные формулы сохраняются в раннесредневековых памятниках по преимуществу как названия сочинений: «О происхождении и деяниях гетов» (Иордан), реже – в авторском тексте как постановка задачи сочинения: «Откуду есть пошла…» (ПВЛ; ср.: Гальфрид).

Последнее событие (или серия взаимосвязанных эпизодов) мифоэпического ряда, как правило, становится первым в ряду собственно исторических событий, а культурный или генеалогический герой создает не мифологическую или ритуальную, а историческую традицию. При этом собственно мифологические персонажи (например, бог Один у Снорри) «историзируются», превращаясь в «реальных» правителей, а исторические лица, напротив, приобретают функции культурных героев. Так, полулегендарный Рюрик (он не упоминается в ранних источниках среди предков киевских князей) становится основателем действительной династии, а «фольклорная» триада братьев садится в реально существовавших (во всяком случае для времени летописца) древнерусских городах. Включение варяжской легенды в собственно историческое время подчеркивается и тем, что она помещена в датированной части летописи (под 862 г.), в отличие от легенды о Кие, не датированной и примыкающей к космографическому введению. Таким образом, порубежным событием, соединяющим миф и историю, – в соответствии с задачами раннеисторического описания – становится происхождение действительно правившей во времена хрониста династии, а герой мифоэпической традиции предстает как ее основатель. Обстоятельства же основания династии оказываются звеном, связующим мифоэпическую и историческую традиции.

В европейских раннеисторических описаниях сюжет возникновения династии обычно отражает структуру этиологического мифа: описание ситуации, связанной с отсутствием культурной ценности; перипетии ее добывания (нахождения, завоевания, изготовления) культурным героем; обретенное в итоге благоденствие (порядок и т. п.). Сказание об обретении государственности/династии представлено в европейских памятниках двумя подчас сочетающимися в одном тексте основными вариантами, которые можно условно назвать призванием и переселением. Второй вариант (исследованный К.Ф. Тиандером) получает яркое воплощение, например, у Снорри, подробно рассказывающего о переселен™ из Азии в Скандинавию асов под предводительством Одина, ставшего основателем династии шведских и норвежских конунгов, и о мифоэпических деяниях первых правителей – Инглингов. Представлен он также у Гальфрида и его предшественника Ненния, выводивших правителей кельтской Британии от потомков Брута, и в других произведениях.

Мотив призвания властителя прослеживается во многих традициях: римской (передача власти Ромулу и Рему), западнославянской (приглашение на престол Пшемысла у Козьмы Пражского), англо-саксонской (приглашение вождем бриттов Вортигерном двух[580] братьев-саксов – Хенгиста и Хорсы)[581]. На фабульном уровне этот мотив образован следующими элементами:

1. Преамбула. Обоснование необходимости приглашения чужеземцев – описание неустойчивости, неупорядоченности или просто отсутствия власти (в легенде о призвании это – эпизод II).

2. Обращение к иноплеменникам или поиски кандидата в правители представителями местной власти или «народом». И в том, и в другом случае личность будущего правителя неизвестна (эпизод III, пи. 5–8).

3. Прибытие приглашенных правителей или нахождение будущего правителя (как правило, ребенком) по знамениям или другим приметам. Первый вариант представлен в древнерусском (эпизод III, и. 9) и англо-саксонском текстах, где на приглашение откликается не один человек, а родственная группа: два или три брата, первоначально правящие вместе. Второй – в римском тексте, а также, например, у Козьмы Пражского или в «Саге о Скьёльдунгах», где основатель династии датских конунгов – Скьёльд – в период междуцарствия и раздоров ребенком приплывает в ладье к сакральному центру датчан (ср. «явление» Олегом младенца Игоря как законного правителя в Киеве).

4. Заключение местной знатью договора с приглашенными правителями, содержащего условия передачи власти (эпизод III, пи. 8, 10).

5. Реализация условий договора или события правления, своего рода gesta нового правителя. Эта часть сюжета наиболее подвержена видоизменениям и дополнениям. Так, в англо-саксонской традиции развернута широкая картина сражений Хенгиста и Хорсы, а Гальфрид вводит в нее авантюрный любовный сюжет. Снорри изображает Одина как основателя по преимуществу ритуальной традиции. Рюрик, Синеус и Трувор «садятся» в славянских городах (эпизод III, и. 10).

6. Сосредоточение власти в руках одного из призванных правителей (в результате смерти другого или других) и установление преемственности правления, т. е. собственно основание династии (эпизод III, и. 11).

Сюжет обнаруживает – что естественно для его переходного положения в раннеисторическом описании – сочетание мифоэпических, квазиисторических и исторических элементов, соотношение которых варьирует. Вместе с тем, ни в одном случае историческая основа сюжета (т. е. сам факт призваний) не поддается верификации, хотя и сохраняет, как это характерно вообще для «эпической истории», историческое правдоподобие в целом и достоверность отдельных реалий.

Описание условий, создавших необходимость приглашения иноземцев, и в ПВЛ, и в англо-саксонской традиции в целом согласуется с данными других письменных источников и археологии. В Британии в первой половине V в. римско-кельтское население после ухода римских легионов, теснимое пиктами и скоттами, оказалось в сложном положении, усугубленном межплеменными распрями; в это же время начинается инфильтрация германцев. Так что привлечение германских дружин тем или иным кельтским правителем вполне вероятно, так же, как и оседание германцев на юго-востоке Англии, подтверждаемое археологически и эпиграфически. Вместе с тем, к бесспорно мифологическим элементам англо-саксонской легенды – наследию германского мифа о близнецах – следует отнести имена приглашенных братьев: Хенгист – «жеребец» и Хорса – «конь».

Столь же исторически правдоподобна и ситуация середины IX в., представленная в ПВЛ: межплеменные конфликты в ходе славянской колонизации заселенных финскими племенами территорий, проникновение скандинавских отрядов через Неву и Ладожское озеро на Волгу. Распространение скандинавских древностей в Новгородской округе совпадает с летописной датой «призвания» Рюрика, что провоцирует исследователей на буквальное толкование легенды и поиски прямых соответствий тексту (в духе исторической школы). Так, скандинавский могильник в урочище Плакун напротив Старой Ладоги отождествляется с захоронениями дружинников Рюрика; следы пожара в культурном слое Старой Ладоги, первоначально датированные временем около 860 г., были соотнесены с летописным известием об изгнании варягов (под 862 г.)[582]; ныне датировка слоя изменилась, и, применяя иной способ летосчисления, «изгнание» отнесли к 867 г.[583].

Разумеется, при условности первых летописных дат подобные прямолинейные соотнесения летописных сообщений с археологическими материалами не могут быть надежными. Да и выбор этих «соответствий» произволен. Сторонники «историчности» Ипат. варианта легенды, согласно которому Рюрик садится сначала в Ладоге[584], едва ли признают, что Рюрик основал («срубил») Ладогу, как сказано в Ипат. Однако уже то обстоятельство, что исторический контекст в целом не противоречит возможности призвания скандинавских правителей, заставляет пристальнее и систематичнее изучить соотношение легенды с реальностью.

В.Т. Пашуто указывал на вероятную достоверность по крайней мере ядра повествования – самого факта призвания – и обратил внимание на то, что варяжские князья были призваны «володеть», «судить» («рядить») по праву, по «ряду»: «Я специально изучал термин “ряд”, “наряд” в наших летописях, – писал он, – и убедился, что он всегда определял условия, на которых правящая знать отдельных центров приглашала князя занять престол. Значит, варяжские князья, если вообще верить летописному преданию, были подчинены славянской знати»[585]. Если и согласиться с Д. С. Лихачевым, который предполагает, что на оформление легенды повлияло завещание, которым «нарядил» («урядил») своих сыновей Ярослав Мудрый, раздав им города и заповедав не нарушать «предела братия»[586], и считать термин «ряд» принадлежащим относительно позднему княжому праву, то и тогда наличие его в тексте легенды указывает на то, что по крайней мере в восприятии летописца начала XII в. приглашение варяжских князей состоялось в соответствии с некими нормами.

Текст легенды, как кажется, содержит следующие моменты «ряда»:

1. «Ряд» заключается представителями «северной конфедерации племен» (и. 7). В. Л. Янин полагает, что призвание варяжских князей связано с вечевой новгородской традицией, восходящей к нормам родового права[587].

2. Другая сторона, заключающая «ряд», – предводитель (предводители) военного отряда «варягов», т. е. скандинавов (и. 6). Определение прибывших именно как военного отряда вытекает из самой ситуации: мигрировавшие в IX–X вв. группы скандинавов являлись дружинами, возглавлявшимися либо представителями местной знати, либо особенно удачливыми викингами. При этом военизированный характер отрядов отнюдь не исключал участия в походах групп родственников, а также присутствия женщин, тем более если целью похода было поселение на новом месте.

3. «Ряд» предусматривает передачу верховной власти приглашенному князю, что определяется терминами «княжить», «володеть» и «судить» (пи. 5, 8). Очевидно, что обязанности, которые вменялись приглашаемому князю, непосредственно вытекали из причин его приглашения, т. е. тех задач, которые надеялась решить с его помощью местная племенная верхушка. Норманны были реальной силой на севере Восточной Европы, а не случайными находниками, давние связи объединяли их с прибалтийско-финскими племенами. И знать славянских и финских племен, образовавших новгородскую конфедерацию, должна была регулировать отношения с этой силой и иметь защиту от внешней опасности, упорядочив отношения с варягами. Такова одна из задач «ряда»-компромисса – военная.

Другой его целью, вероятно, было установление «сильной власти для господства над народами» князя, «который бы защищал не интересы знати одной из земель, а их общие интересы»[588]. И варяги, и местная племенная верхушка стремились к эксплуатации природных богатств и населения Новгородской земли. Сбор дани варягами-находниками ущемлял права местной власти; совместить интересы тех и других можно было только при условии перераспределения дани и ее фиксации.

Наконец, термин «судить» («рядить»), возможно, указывает и на судебные функции правителя: новгородские князья традиционно пользовались судебной властью и в позднейшее время.

4. «Владение» приглашаемого князя ограничивается в «ряде» условием «судить» («рядить») «по праву» (п. 5), т. е. исходя из существовавших правовых норм. Это ограничение ставило приглашаемых князей в зависимость от местных условий, стимулировало их быструю интеграцию в восточнославянском обществе и создавало предпосылки для смещения князей, нарушивших условия «ряда», – традиция, характерная и позднее для Новгорода.

5. Еще два положения «ряда», возможно, нашли отражение в перечнях городов, где сели приглашенные князья (п. 10) и куда посадил своих мужей Рюрик по смерти братьев (п. 12). Как принято считать, «сидение» князя или «посажение» им своих мужей в городе непосредственно связано с институтом кормления. В. Т. Пашуто рассматривает «раздачу городов» Рюриком как раздачу ленов, т. е. права на сбор даней («уроков»)[589]. Можно предположить, что за краткой констатацией того, где именно «володеют» варяжские князья и их мужи, стоит статья «ряда» об условиях содержания князя, его мужей и дружины.

Перечни городов в то же время, возможно, определяют также и территорию, на которую распространяется власть приглашенного князя. По легенде, Рюрик и его братья сели в Новгороде или Ладоге (главный центр), Белоозере и Изборске.

Новгородская округа обнаруживает явные следы пребывания норманнов. Однако скандинавские находки второй половины IX–X в. концентрируются не на месте будущего города (наиболее ранние известные ныне напластования относятся к середине X в.), а на Городище, которое и в XI–XII вв. было экстерриториальной резиденцией новгородского князя.

Рассматривая вопрос об исторической основе варяжской легенды, Е. Н. Носов считает, что «территория расселения словен, кривичей и мери удивительно совпадает с районами, через которые со второй половины VIII в. проходил балтийско-волжский путь, по которому поступало восточное серебро на Русь и в страны Балтики»[590]. У словен клады сосредоточены близ Ладоги и в верховьях Волхова, на поселениях в округе Городища – Новгорода; у мери – на Сарском городище, в Угодичах и Тимереве; к кривичским землям могут относиться памятники верховьев Волги, среди них – Торопец; во всех указанных местах, помимо кладов, найдены и скандинавские вещи. Конечно, совпадение с летописью здесь неполное – к кривичским центрам в летописи относится не Торопец, а Изборск, затем – Полоцк, к мери – Ростов, а клады IX в. есть не только на перечисленных территориях, но и в землях чуди (которую Е. Н. Носов «исключает» из северной конфедерации, считая, вслед за А. А. Шахматовым, что ее упоминание – позднейшая вставка). Тем не менее исторический фон «варяжской дани» вполне ощутим.

Е. Н. Носов полагает, что «исторической сутью сказания о призвании варягов явились реальные события вдоль балтийско-волжского пути – участие словен, кривичей и мери в международной торговле, их взаимоотношения и столкновения между собой и [со] скандинавами». Здесь, как и в случае с гипотезой А. Н. Кирпичникова (отвергнутой Е. Н. Носовым), есть определенные трудности текстологического характера. Е. Н. Носов опирается на известия Начального свода, реконструированного А. А. Шахматовым на основе НПЛ, но там словене, кривичи и меря названы «людьми новгородскими». Действительно, трудно себе представить их совместную политическую деятельность на огромных пространствах от Поволжья до Поволховья без единого центра: таким центром летописец считает Новгород. Е. Н. Носов полагает, что, поскольку Новгород как Новый город с детинцем возник лишь во второй половине X в., дружина Рюрика осела в IX в. на Городище, и предполагает, что оно носило название Словенск позднейших книжных легенд, или ас-Славийя (центр одной из трех не менее легендарных групп руси IX в.).

Как бы то ни было, в Х в. Городище сосуществует с Новгородом. Само оно, судя по сложному этническому характеру культуры, действительно могло быть резиденцией призванного князя с IX в., но отношения Городища со славянской округой и Новгородом нуждаются в дальнейшем исследовании. Уже высказывалось предположение (вслед за М.Н. Тихомировым и Б. А. Рыбаковым), что Городище было опорным пунктом – погостом – княжеской дружины, противостоявшим славянскому племенному центру. Но и это предположение, и то обстоятельство, что скандинавы жили в Ладоге с середины VIII в., не дает оснований искать прямые соответствия данным летописей, составленных столетиями позже. Дело в том, что в Изборске и Белоозере отсутствуют сколько-нибудь показательные материалы, свидетельствующие о пребывании там варяжских дружин в IX в. (в Белоозере слои IX в. вообще не открыты).

Вместе с тем, ныне невозможно следовать и точке зрения А. А. Шахматова, который считал Изборск и Белоозеро слишком незначительными пунктами для того, чтобы играть роль стольных городов. Он думал, что эти города попали в текст легенды лишь потому, что летописец знал местные предания о варяжских князьях и искусственно соединил их, превратив князей в братьев. При этом сам А. А. Шахматов признавал, что книжная версия местных преданий – поздняя, появившаяся в источнике XVI в.[591] (но и название «Рюриково» применительно к Городищу под Новгородом появилось лишь в XIX в.). Ныне археологические исследования продемонстрировали роль Изборска и Белоозера как форпостов славянской колонизации на севере. Вероятно, эти города попали в текст легенды как центры племен, причисляемых в летописи к северной конфедерации: Изборск – кривичей, Белоозеро – веси.

Во втором перечне, перечне градов, которые Рюрик раздал своим мужам, Изборск не упомянут, зато назван Полоцк – центр кривичей, видимо, заменивший Изборск. Вообще этот перечень соответствует списку племен, «иже дань дают Руси» в космографическом введении к ПВЛ: за чудью перечислены меря, весь, мурома; в перечне городов: Ростов, Белоозеро, Муром; в Афетовой части помещены «русь, чудь и вси языци: меря, мурома, весь…». Очевидно, что в «реконструкции» летописца призванные варяги управляли («владели») территориями племен из соответствующих племенных центров.

Неясно, однако, насколько эта реконструкция соответствует реальности IX и последующих веков. Во всяком случае нет оснований, подобно И. Я. Фроянову, усматривать в летописном мотиве раздачи рюриковым мужам городов – Белоозера, Ростова и даже Полоцка – стремление новгородцев («новгородской общины») второй половины XI–XII в. шире распространить свое влияние[592]. Именно Новгородская летопись донесла до нас завещание Ярослава, согласно которому Белоозеро и Ростов отходят переяславскому князю Всеволоду. Их наследует и Мономах, а его сына и наследника Мстислава, летописцу которого приписывают «ладожскую» версию легенды о призвании, едва ли можно заподозрить в следовании новгородским местническим интересам.

Так или иначе, раздача городов – прерогатива великокняжеской власти. Мотив раздачи городов Рюриком (как и мотив основания им городов, в том числе Новгорода) связан не с идеей «новгородского приоритета» над Киевом, а с идеей утверждения единой княжеской власти. Распространение ее на племенные территории севера Восточной Европы отражает не процесс формирования Новгородской земли и не претензии новгородцев, а, в соответствии с летописным рассказом, ту традицию, согласно которой на севере дань брали варяги, а на юге – хазары. А.П. Новосельцев считает даже, что как раз «угроза подчинения» северославянских и финских земель Хазарией «побуждала общины Восточной Европы пригласить на условиях договора… предводителей варяжских дружин типа Рюрика, Аскольда, Дира и др.»[593].

Если обратиться к лексике легенды, то обращает на себя внимание наличие в ней значительного пласта архаичной славянской правовой терминологии[594]: «правда», «володеть и судить по праву», «наряд», «княжить и володеть». Имеются и лексические параллели с договорами руси и греков. Согласно варианту легенды, призванные князья берут с собой дружину (НПЛ), которая в ПВЛ именуется «вся русь». А. А. Шахматов считал это выражение домыслом летописца, знавшего, что в современной ему Скандинавии племени русь нет, и изобразившего дело в соответствии со своей концепцией о скандинавском происхождении руси – так, будто всю русь вывел из Скандинавии Рюрик[595]. Однако то же выражение известно по договорам с греками. Договор Олега (911 г.) заключается от имени «всех иже суть под рукою его сущих руси», договор Святослава (971 г.) – от имени «боляр и руси всей». Подобная формула сохранялась в русском летописании и позднее: в 1147 г. Изяслав созвал на вече «бояры и дружину всю и Кияне»[596]. Но наиболее показательно использование этой же формулы в русских договорных текстах. Договор руси с греками 944 г. заключается «от всех людий Руския земля» (ср.: «людье вси рустии» в том же договоре), с одной стороны, «с самеми цари, со всемь болярьством и со всеми людьми Гречьскими» – с другой[597]. Договорная грамота Новгорода с Готским берегом (1189–1199 гг.) гласит: «Се язь, князь Ярослав Володимеричь, сгадавъ с посадникомь… и съ всеми новгородъци, потвердихомъ мира старого… съ всеми немьцкыми сыны, и с гты, и съ всемь латиньскымь языкомь»[598]. При этом формула «подтвердити мира» соответствует формуле «построити мира» в договорах с греками 911 и 944 гг.; эта формула, в свою очередь, имеет болгаро-византийское происхождение: в собственно русской традиции ей соответствует формула «положити ряд»[599].

Таким образом, употребление терминов «ряд», «наряд» в легенде неслучайно и свидетельствует о наличии в ее основе договорного текста, опирающегося на те же формулы: «русь, чюдь, словени, кривичи и вси», которые призывают для «наряда» «всю русь». Соответственно, и в преамбуле к легенде (эпизод I) формула «все кривичи» может отражать договорную лексику.

Историческая реальность, стоявшая – по крайней мере в X в. – за подобными формулами, выявляется в сочинении Константина Багрянородного «Об управлении империей». Описывая образ жизни росов, он сообщает, что ежегодно в ноябре архонты выходят «со всеми росами» из Киева для сбора полюдья со славянских народов, являющихся их пактиотами[600]. «Все росы» информатора Константина соответствуют «всей руси» ПВЛ и обозначают дружину киевского князя, собирающую полюдье и кормящуюся у данников-славян: ситуация, соответствующая той, которую описывает для севера Восточной Европы легенда.

Наконец, обилие в тексте легенды именно правовой лексики и договорных формул свидетельствует о том, что лежащий в ее основе «ряд» не только дошел до летописца в изложении на древнерусском языке, но и составлен был, скорее всего, на древнерусском языке в письменной (что маловероятно) или устной форме. Необоснованны и не соответствуют морфологии и синтаксису древнешведского языка попытки истолковать имена Синеус и Трувор как осмысленные летописцем в качестве личных имен древнешведские фразы «со своим домом и верной дружиной»[601], подразумевающие восхождение легенды к прототипу на древнешведском языке. Прямо противореча всему тому, что известно о языковых связях Древней Руси и Скандинавии, это предположение не учитывает и того, что скандинавские имена, рефлексами которых являются Синеус и Трувор, хорошо известны, в частности, по руническим надписям X–XI вв. Убедительна аргументация Г. Шрамма, что заимствования *Sizine?tR > Синеус и *?orvarr > Трувор должны были произойти не позднее начала X в., а скорее всего, во второй половине IX в.[602].

Итак, анализ легенды позволяет говорить о том, что в ее основе лежит договор – «ряд» между верхушкой северной конфедерации племен и предводителем одного из скандинавских отрядов. «Ряд» предусматривал передачу этому предводителю верховной власти – на условиях соблюдения местных норм обычного права с целью защиты от внешней угрозы и обеспечения интересов местной знати. В «ряде», возможно, содержались условия кормления князя и его дружины, а также определение территории, на которую распространялась его власть. Реальным же историческим событием, породившим легенду, является установление власти в северной конфедерации по соглашению с местной знатью скандинавского по происхождению правителя.

Однако наличие «исторического ядра» отнюдь не означает, что легенда адекватно передает реальные события, является своего рода документальной записью происходившего. В дошедших до нас текстах (ПВЛ, НПЛ) летописец кратко пересказывает предание, воспроизводя структуру этиологического сказания и соблюдая сугубо эпический принцип слитности событийного и временного рядов. Неслучайно, что, хотя легенда помещена в датированной части ПВЛ (в соответствии с ее переходным от эпоса к истории характером) и, более того, летописец делает попытку точно обозначить время описываемых событий, вынося сообщение о взимании дани варягами в самостоятельную годовую запись и отделив ее от основного текста двумя «пустыми» годами, все остальные события легенды излагаются нерасчлененно, под одним годом. Сохраняется в легенде и обычная для дружинного эпоса метонимия – замещение частью целого: дружина, племенная знать отождествляются со всем племенем или народом (как «все даны», например, в «Беовульфе» относятся лишь к королевской дружине, так и выражению «вся русь» соответствует «дружина многа»).

Возможно, от эпоса унаследован и такой элемент сюжета, как быстрая смерть бездетных братьев Рюрика и установление его единовластия. В англосаксонской легенде Хорса также умирает бездетным, и основателем династии становится Хенгист. Для создания этиологической династической легенды требовалось одно лицо; концентрацию действия в образе одного героя диктовали также и законы эпического творчества.

Таким образом, легенда о приглашении варягов в ПВЛ представляет собой этиологическое сказание о происхождении государства / правящей династии, включенное в раннеисторическое описание и подчиняющееся его задачам. Сочетание мифоэпического и исторического начал, свойственное раннеисторическим описаниям, свидетельствует о лежащем в основе летописного текста устном предании. О времени его возникновения (но не летописного текста) говорит сохранение в летописном тексте реалий, которые могут быть отнесены ко второй половине IX в., в том числе личных имен.

Исходной точкой, вокруг которой сложилось предание, был «ряд» – соглашение между приглашенным князем и местным нобилитетом, составляющее основную часть летописного текста. Основополагающее для предания значение «ряда», видимо, объясняется не литературными законами, а историческими обстоятельствами. Дружины первых русских князей, как и их ближайшее окружение, в значительной степени состояли из скандинавских по происхождению воинов, но включали и представителей местной знати. И та, и другая сторона были заинтересованы в максимально точном соблюдении условий «ряда», который определял их взаимные права и обязанности и регламентировал их отношения.

(Впервые опубликовано: ВИ. 1995. № 2. С. 44–57)