Глава 1 Ерофей Павлович, граф Муравьев и Небесная империя
Глава 1
Ерофей Павлович, граф Муравьев и Небесная империя
Итак, мы начинаем...
Впереди у автора с читателем многое: рассказ об истории самоизоляции, г затем — о драматическом развитии Японии, о не менее драматическом одряхлении к началу XX века старинной Китайской империи... И еще кое о чем...
Судьба капитана Невельского и графа Муравьева-Амурского, планы американских еврейских банкиров и хитрые, подлые происки графа Витте, иностранная интервенция в Гражданскую войну и драма адмирала Колчака...
Все это у нас впереди...
А пока...
А пока обратимся к географическим картам...
Чтобы лучше понимать политическую карту мира, надо порой поразмыслить над физической картой родной планеты.
Итак, посмотрим на правую верхнюю часть этих двух карт и сравним...
Вот советские Восточная Сибирь и Дальний Восток, окрашенные в светло-красный цвет. Через Берингов пролив — сероватая Аляска, бывшая русская земля... От нее к России тянутся сероватые же, «штатовского» цвета Алеутские острова — тоже бывшие русские...
А вот — серо-фиолетовая Монголия, окруженная Россией и Китаем, а вот — и сам Китай желтого цвета.
А там, где-то совсем восточнее, разделяет Желтое и Японское моря маленькая зелененькая Корея...
Корею и Китай разделяют по суше, к слову, реки Ялу и Тумынь... Мы о них вспомним.
Граница между Россией и Китаем от Казахстана и — через Монголию — до китайского города Маньчжурия, расположенного вблизи китайского же озера Далайнор, хотя и извилиста, но тянется более-менее гладко.
Зато от Маньчжурии до Владивостока граница настолько явственно вдается в глубь России, что так и хочется этот выступ как-то спрямить. Но, с точки зрения геополитической, с учетом естественности границ, ее не спрямить никак!
Горы не дают.
И — реки...
«Выпирает» границу в сторону России хребет Большой Хинган, и он же определяет течение пограничных рек: вначале — Аргуни, а после соединения Аргуни и Шилки с Амуром-батюшкой — и самого Амура.
У Хабаровска Амур отворачивает на семьсот километров круто к северу, к Татарскому проливу между Охотским и Японским морями.
Туда Амур отжимается уже хребтом Сихотэ-Алинь, так памятным русскому читателю по странствиям Арсеньева и его верного сотоварища — гольда Дерсу Узала.
И этот же хребет поворачивает к Амуру уже последнюю крупную пограничную реку — Уссури.
В Уссури впадет Сунгачи, вытекающая опять-таки из арсеньевского озера Ханка.
А там уже недалеко и до залива Посьета и — у самой узенькой границы с Кореей — небольшого озера Хасан.
В 30-е годы XX века китайская территория этого выступа границы была оккупирована Японией. Японцы были тогда и в Маньчжурии, где в районе озер Далайнор и Буир-Нур протекает недлинная (всего-то 233 километра) река Халхин-Гол.
Невелика река, да знаменита. Хотя и об этом мы, с позволения уважаемого читателя, поговорим позднее...
Вначале же перенесемся в первую треть века XVII...
К, и по времени — далековато, и по месту такое путешествие — не близко. Однако, предприняв его, мы узнаем, что в 1638 году казачий атаман Максим Перфильев был послан из Енисейска во главе отряда из 36 человек на поиски удобных путей к Амуру.
Значительно позднее генерал-губернатор Восточной Сибири граф Николай Николаевич Муравьев справедливо считал, что Сибирью владеет тот, у кого в руках левый берег и устье Амура.
Я бы лишь прибавил к этой формуле правый берег Уссури, потому что между почти ставосьмидесятиградусным раствором, образуемым Нижним Амуром и Уссури, лежит то Приморье, которое завершающим образом выводит русские земли к Великому, Восточному, Тихому океану.
О Николае Николаевиче и его сподвижниках, о Невельском и Завойко, о русских моряках и солдатах мы еще вспомним, но надо сказать доброе слово и об их давних предшественниках.
Скажем, старорусские воеводы не всегда лаптем щи хлебали. И со своим позднейшим коллегой в оценках важности для России Амура не расходились. Потому и посылали к его берегам деятельных русских людей.
Зачем?
Простой ответ — за новым ясаком (данью), для покорения новых «ясачных» народов... Но это не только простой ответ, но и неверный ответ... Не только в русских сказках, но и в русской жизни того времени герои шли за тридевять земель, в тридесятое царство потому, что это было им по душе, потому, что русский человек — если он действительно русский человек — привычен к широкому шагу и к широкому размаху...
Причем шли они не столько с оружием в руках (хотя оружие в руках держать приходилось), сколько с тем умением отнестись к чужому народу с уважением, которое русским свойственно. Мы не ангелы, однако национальная спесь — не в русском национальном характере (о карикатуре на него — характере «расейском» — не говорю).
Удобный путь по тем временам — водный путь. По воде Перфильев и шел, хотя приходилось переходить и тяжкими волоками.
До Амура атаман, впрочем, не добрался. Дошел до него посланный уже из Якутска «письменный голова» Василий Поярков.
Хотя и Поярков закрепиться на амурских берегах не смог.
А весной 1649 года — на следующий год после подписания в Европе Вестфальского мира 1648 года, на века закрепившего раздробленность Германии, — из Илимска путь к реке, называемой аборигенами «морем», начала экспедиция Ерофея Павловича Хабарова.
Есть на Забайкальской железной дороге станция Ерофей Павлович. Так это — в честь его, Хабарова. Не знаю кому как, но сдается мне, что если бы самому Хабарову пришлось отвечать на вопрос: что ему приятнее — большой город, носящий его фамилию, или маленькая станция его имени-отчества, то первенство он отдал бы этой станции. Уж очень здорово кто-то с ней придумал!
И ведь что обидно! Умеем ведь, умеем мы, уважаемый мой читатель, уважить порой и себя, и лучших людей своих. Уважить душевно и умно... Но, увы, умеем и хотим этого далеко не всегда...
Через два с половиной века после хабаровской эпопеи по Восточной Сибири и Дальнему Востоку проехал Антон Павлович Чехов, написав затем серии очерков «Из Сибири» и «Остров Сахалин»...
Были там и такие наблюдения:
«Интересно, что на Сахалине дают названия селениям в честь сибирских губернаторов, смотрителей тюрем и даже фельдшеров, но совершенно забывают об исследователях, как Невельской, моряк Корсаков (гидрограф Воин Андреевич Римский-Корсаков. — С.К.), Бошняк, Поляков и многие другие, память которых, полагаю, заслуживает большего уважения и внимания, чем какого-нибудь смотрителя Дербина, убитого за жестокость».
Справедливо...
Но вернемся во времена царя Алексея Михайловича (о сыне которого, Петре Алексеевиче, у нас еще будет повод поговорить)...
В июне 1652 года енисейский воевода направляет для установления русской власти в Забайкалье сотню казаков с сотником Петром Ивановичем Бекетовым. Бекетов прошел за Байкал, вышел на Шилку, в устье реки Нерча поставил крепостцу-острог Нерчинск и пошел дальше — к Амуру.
Странствовал он более трех лет и впервые проследил весь Амур, от слияния Шилки и Аргуни до устья (а это — почти три тысячи километров!) и обратно...
В пятидесятые годы XVII века по западному берегу полуострова Камчатка (тогда он, впрочем, так еще не назывался) шли казаки Ивана Ивановича Камчатого.
Историки по сей день не решили: то ли он дал свое имя реке Камчатке, а затем и полуострову, то ли это просто удивительное совпадение. Во всяком случае, когда русские казаки впервые попали в эти края, здешняя земля именовалась Нос, или Ламский Нос — по Ламскому (Охотскому) морю, от эвенкийского «лам» («море»). И появление названия «Камчатка» (вначале — у реки) относится как раз ко времени походов Камчатого.
Так что перекличка географии и судьбы — налицо.
В самом же конце века, в преддверии петровских времен, казак Владимир Владимирович Атласов проходит в Камчатку по суше, основательно исходив ее, и закрепляет окончательно как русское владение.
У белоэмигрантского поэта Розенгейма есть не очень-то совершенные, но подкупающие искренностью строки:
«Из века в век, из века в век,
Шел крепкий русский человек
На дальний север и восток
Неудержимо, как поток.
С плохой винтовкой за плечом
Иль с неизменным топором,
С краюхой хлеба в кошеле,
Отдав поклон родной земле,
От неприглядного житья
Он шел в безвестные края,
Чрез тундры, реки и хребты,
Чрез быстрину и высоты,
Пока в неведомой дали
Он не пришел на край земли,
Где было некуда идти,
Где поперек его пути
Одетый в бури и туман
Встал необъятный океан»...
Сказано душевно... Жаль вот только, что проникнутому монархическо-элегической тоской эмигранту не пришло на ум, что и «необъятный океан» не стал для крепких русских людей преградой, и они ушли «с краюхой хлеба в кошеле» за него — на Аляску, в Калифорнию... Но ко временам Розенгейма Русскую Америку в белой эмиграции поминать было неловко — продали-то ее не большевики, а царь.
И еще одно... Как из песни не выкинешь слова, так и из нашей истории негоже выкидывать не красящие нас страницы...
Так, Владимир Владимирович Атласов жил славно, верно служил России и царю Петру... А погиб невесело, от рук своих же...
В январе 1711 года взбунтовался казачий отряд на Камчатке и двинулся в Нижнекамчатск — добывать Атласова... Владимир Владимирович был крут, а казаки, хотя времена уже и были прочно петровские, жили еще понятиями стрелецкой вольницы. Да и, похоже, не очень рвались в новый поход, задуманный Атласовым. Не доехав до места полверсты, выбрали делегатов, а точнее — убийц. Вручили фальшивую грамоту, наказав бить ножом в спину, когда атаман начнет читать...
Так окончилась жизнь Атласова, по определению Пушкина — «камчатского Ермака».
Да ведь и у Ерофея Павловича Хабарова не все бывало гладко. В 1653 году в его отряд прибыл из Москвы посланец царя с наградами, в том числе и для атамана. Но от власти он Хабарова отстранил, а когда Хабаров не подчинился, избил его и повез в Москву, по пути еще и обобрав.
Царь, правда, Хабарова пожаловал в «дети боярские» и дал в «кормление» несколько деревень у Илимска. Но вернуться на Амур Хабарову так и не удалось.
А рвался...
Справедливости ради сообщу, что в январе 1687 года своими же матросами был убит француз Рене Робер Кавелье де Ла Саль, первый исследователь Миссисипи...
А знаменитый Генри Гудзон, английский исследователь Северной Америки, погиб в том же году, что и Атласов, в волнах того залива, который впоследствии был назван его именем. Погиб, высаженный с семьей в лодку взбунтовавшимся экипажем.
Трусость и подлость, увы, интернациональны.
Впрочем, я отвлекся, а на Амуре уже век XIX, год 1842-й... И туда направляется — по инициативе выдающегося русского немца академика Карла Максимовича фон Бэра — экспедиция другого русского немца — Александра Федоровича Миддердорфа, заложившего основы присоединения Амурского края к России.
А к 1855 году низовья Амура досконально исследует капитан Невельской.
История Геннадия Ивановича Невельского заслуживает того, чтобы на ней остановиться подробнее, рассказав здесь также и о его начальнике и покровителе — графе Николае Николаевиче Муравьеве-Амурском.
Происходивший из старинного дворянского русского рода, Муравьев родился в 1809 году, воевал, на Кавказе был ранен, получил за храбрость Георгия 4-й степени, в тридцать восемь лет в чине генерал-майора был назначен тульским губернатором и одним из первых среди своих коллег-губернаторов поднял вопрос об освобождении крестьян. Причем — с землей.
В 1848 году Николай Первый назначает Муравьева генерал-губернатором Восточной Сибири в Иркутск, и начинается тот период его жизни, который принесет ему удлинение фамилии на приставку «Амурский».
Этот свой «географический» титул граф заслужил полной мерой, потому что задумывался об исследованиях низовий Амура еще в Петербурге и там же свел знакомство с будущим амурским героем капитан-лейтенантом Невельским.
В то время считалось (и это мнение было подкреплено авторитетом Лаперуза и Крузенштерна), что между материком и Сахалином имеется перешеек (то есть, что Сахалин — полуостров), и что устье Амура перекрыто непроходимыми для крупных судов мелями.
Тридцатидевятилетнего генерал-губернатора Муравьева доступность Амура с моря весьма волновала. И тридцатичетырехлетний капитан-лейтенант Невельской, назначенный в 1847 году по собственному желанию командиром военного транспорта «Байкал», рвался этот вопрос прояснить.
Упреждая еще лишь предстоящий нам рассказ, замечу, что в то время еще существовала Русская Америка, и закрепление за Россией обоих берегов Тихого океана в этой зоне было делом важнейшим.
В 1848 ГОДУ «Байкал» Невельского уходит из Кронштадта через Атлантику вокруг мыса Горн в Тихий океан, на Камчатку — с припасами туда от морского ведомства.
Муравьев добивается от начальника Главного морского штаба князя Меншикова (того самого, командовавшего позднее войсками в Крымской войне) особой инструкции для Невельского: по сдаче груза исследовать устье Амура и Сахалин.
Получив инструкцию, Муравьев отправляет ее на Камчатку Невельскому со штабс-капитаном Михаилом Семеновичем Корсаковым (Карсаковым), своим родственником и впоследствии — своим преемником на посту генерал-губернатора.
Корсаков Невельского не нашел, потому что тот — как «крепкий русский человек» — на собственный страх и риск уже двинулся из Петропавловска-Камчатского прямо к Сахалину и в Амурский лиман.
Пока «Байкал» занимался промерами и картографической съемкой берегов, делая открытие за открытием, Муравьев на судне «Иртыш» проплыл к Камчатке и вскоре ушел оттуда, всюду на обратном пути расспрашивая о Невельском.
Слухи были неутешительны, однако Муравьев задержался в форте Аян на Охотском побережье в районе хребта Джугджур для прояснения ситуации. Он не знал, что туда же идет и возвращающийся в Петропавловск Невельской. Но недаром лихой капитан назвал один из открытых им заливов заливом Счастья.
Счастье ему сопутствовало, и вскоре Муравьев увидел корабль Невельского, входящий на рейд Аяна. Радость губернатора была так велика, что он наплевал на этикет и на первой же попавшейся лодке направился к «Байкалу».
Эх, уважаемый читатель! Сцена встречи журналиста-англосакса Стенли с отысканным им в дебрях Африки Ливингстоном известна широко. Однако нам с тобой надо знать и сцену встречи русских Муравьева с Невельским.
Вот лодка подходит к борту устало покачивающегося, потрепанного судна, и главный начальник русского флота в водах Тихого океана по шторм-трапу поднимается на палубу.
Обветренный полукругосветным путешествием капитан «Байкала» салютует и вместо приветствия по статуту порывисто, даже не титулуя начальство, сообщает:
— Сахалин — остров!
— Амур?
— Устье Амура доступно для морских судов, глубина пролива между берегом и Сахалином — пять сажен!
— Устали?
— Устали, ваше высокопревосходительство!
— Молодцы! Молодцы...
Увы, это было лишь радостное начало непростой и зачастую грустной истории.
Муравьев отправил Невельского и Корсакова в столицу с сообщениями об открытиях, однако в «правящих сферах» новости вызвали лишь жестокое... недовольство.
Не думаю, что тут хоть какое-то значение имело то, что такой лихой и опытный мореплаватель, как барон Фердинанд Петрович Врангель (к тому же — член-корреспондент Академии наук), ранее представлял Николаю рапорт, где заявлял, что устье Амура доступно лишь для мелкосидящих лодок. Николай на сем написал: «Весьма сожалею, вопрос об Амуре, как реке бесполезной, отставить».
Невельской опроверг Врангеля, да еще и «самовольно», но не тот был человек Фердинанд Петрович, чтобы по этому поводу гневаться. Нет, главную роль тут сыграло соединение государственной тупости высшей петербургской бюрократии с прямой, пожалуй, государственной изменой. И первую роль тут играл министр иностранных дел Карл Нессельроде.
Если в грибоедовские времена Фамусовы более всего беспокоились о том, что скажет «княгиня Марья Алексевна» (ныне, в путинские времена, эту легендарную княгиню сменил «друг» Буш и прочие «друзья»), то тогда у действительных статских и тайных советников голова болела при мысли о возможном неудовольствии Англии, «дружественного» Китая, «дружественной» (надо же — и тогда «дружественной»!) Америки...
То, что цинский императорский Китай нам «дружественен» до тех пор, пока мы на Амуре хлопаем ушами, в расчет не принималось, и Невельской казался непозволительным возмутителем спокойствия.
Русская активность была не по душе и тем интернациональным, а точнее — наднациональным, силам, которым такая активность путала все их долгосрочные антироссийские планы еще с петровских времен и агентом которых в России был Нессельроде. Да и не он один.
Еще до открытия Невельского Особый комитет под председательством Нессельроде с участием военного министра графа Чернышева, генерал-квартирмейстера Берга и другой сановной сволочи постановил признать Амурский бассейн принадлежащим Китаю и отказаться от него навсегда.
Вот как оно было, читатель!
А тут какой-то Невельской...
Н-да...
Только приезд самого восточносибирского губернатора и его доклад Николаю положение как-то спас. Невельской вышел сухим из казенных столичных чернильных «вод» и благополучно вернулся к водам Охотского моря.
А там к устью Амура уже подбирались иностранные (английские и американские по преимуществу) суда. И Геннадий Иванович рискует еще раз! Он по собственной инициативе входит в Амур, поднимается до гилякского селения Тыр и объявляет, что местное население отныне поступает под руку и защиту русского императора.
Точный статус амурских земель не был тогда определен межгосударственными трактатами, и поступок русского моряка имел далеко не местное значение, о чем я еще скажу.
14 августа 1850 года Невельской, чтобы подкрепить слово делом, основывает первое русское поселение на берегах нижнего Амура — форт Николаевский пост (ныне — Николаевск-на-Амуре) и поднимает над ним российский флаг.
К слову, всего через восемь лет после этого в открытую в Николаевском мореходную школу поступает Степа Макаров — будущий великий наш флотоводец, адмирал Степан Осипович...
Муравьев от решительного действия своего протеже в восторге, а царский Совет министров... А он — стисни зубы и кулаки, уважаемый читатель, — он, с подачи Нессельроде, постановляет... предать Невельского военному суду как человека вредного и «толкающего Отечество к неминуемой опасности»...
Эх!
И опять все решает лишь личная аудиенция Муравьева у Николая. Губернатор и капитан награждены, а Николай резюмирует: «Где раз поднят русский флаг, он спускаться не должен».
Увы, этот принцип преступно нарушит уже его сын, спустив русский флаг над Русской Америкой...
А вот Невельской своим «преступным» в глазах петербургской сановной сволочи поступком совершил, по сути, великий гражданский подвиг. Именно — подвиг, если учитывать, что на Дальнем Востоке как раз начиналась пора больших событий и динамичных решений.
Новые времена начинались для России, для Китая...
Вот-вот они должны были начаться и для Японии.
А причиной была активизация дальневосточных прожектов и аппетитов Западной Европы и США. И только ли дальневосточных? На носу у Европы уже была Крымская война.
Впрочем, она лишь называлась «Крымской», а события ее разворачивались порой не только на бастионах Севастополя, но и в виду могучих фортов Кронштадта, и слабеньких укреплений берегового поста Де-Кастри в Татарском проливе...
Камчатский военный губернатор и командир Петропавловского порта генерал-майор Василий Степанович Завойко (впоследствии — адмирал) в августе-сентябре 1854 года руководил доблестной обороной Петропавловска-Камчатского от нападения англо-французской эскадры контр-адмирала Депуанта и адмирала Прайса.
В ее составе были три фрегата: французский «Форт» с 60 орудиями, английские «Президент» с 50 и «Пик» с 46 орудиями; французский корвет «Эвридика» с 30 орудиями, французский бриг «Облигадо» с 12 орудиями и английское паровое судно «Вираго» с 6 орудиями.
Всего — 204 «союзнических» орудия против 75 русских орудий 44-пушечного фрегата «Аврора», 12-пушечного транспорта «Двина» и 19 орудий трех береговых батарей.
Пришлось проявлять героизм, что русским было не в диковину.
Я, УВАЖАЕМЫЙ мой читатель, пытался далее ограничиться лишь кратким изложением обороны Петропавловска-Камчатского. Но можно ли было удержаться и не сказать об этой, фактически неизвестной нам сегодня, обороне хотя бы то, что сказано ниже?!
До прихода «Двины» (она-то и привезла известие о войне) в распоряжении Завойко было всего 283 человека. «Двина» подвезла еще 300, а вскоре прибыло подкрепление из 400 человек во главе с капитаном Александром Павловичем Арбузовым (не исключаю, что он был сыном участника первого русского кругосветного путешествия в 1803 — 1806 годах капитан-лейтенанта Павла Петровича Арбузова). Строевых набиралось немногим более 800 человек-Союзники первую потерю понесли еще до начала боевых действий. И о ней тоже нельзя не рассказать.
Утром 30 августа адмирал Прайс прогуливался по палубе «Президента» и, вроде бы спокойно, обсуждал с капитаном Бэрриджем принятую вечером 29 августа диспозицию. Накануне Прайс лично провел рекогносцировку русских укреплений и театра предстоящего сражения на пароходе «Вираго» (под фальшивым, к слову, американским флагом). И с досадой убедился, что в Петропавловск прорвались «Аврора», ускользнувшая от него из перуанской гавани Кальяо, и «Двина», которую союзники прозевали в районе Сандвичевых (Гавайских) островов.
Нагулявшись с Бэрриджем, Прайс быстро прошел в каюту, на глазах у изумленного капитана вынул из пистолетного ящика пистолет, приложил дуло к сердцу и нажал курок.
Смерть пришла мгновенно. А объяснение было одно — Прайс еще до боя (!) отчаялся взять город и захватить русские суда, им ранее провороненные. И решил загладить свою оплошность таким вот образом.
Высшее командование пришлось принять Депуанту, и началась бомбардировка берега.
Капитан Арбузов накануне поссорился с Завойко и, отрешенный им от должности, тут же поступил волонтером-добровольцем на «Аврору» под командование капитана Ивана Николаевича Изыльметьева.
Но честный общий бой — лучшее средство для примирения, и уже через день Арбузов возвратился к своим солдатам, собрал их и сказал:
— Теперь, друзья, я снова с вами, и клянусь Георгием, которого честно ношу четырнадцать лет, что не осрамлю имени командира!
Ответом ему было «Ура!», а Арбузов закончил:
— Если же вы увидите во мне труса, то заколите меня штыком, а на убитого — плюйте!
Начались новые бомбардировки. Гремели сотни орудий, начинались и захлебывались атаки.
Показательная деталь (лучше оценить ее мы сможем позднее — когда речь у нас будет о Русской Америке)... 2 сентября было затишье — хоронили адмирала Прайса. Во время похорон в Тарьинской губе союзники встретили двух американских матросов с судна, заходившего в Петропавловск. «Нейтральные» янки рубили дрова, но тут же показали англичанам тропинку, по которой можно незаметно провести десант. И этот предательский поступок положение русских осложнил.
Решающее же сражение произошло 5 сентября. Союзники только на берегу имели в штурмовых отрядах примерно тройной перевес.
Мичман Николай Фесун, командовавший одной из стрелковых береговых партий с «Авроры», писал позднее: «Энтузиазму, одушевлению всех вообще не было пределов; один кидался на четверых. И все держали себя так, что поведение их превосходит похвалы».
Поэтому Завойко штурм отбил, и союзники убрались из Авачинской бухты. Однако опасность не исчезла.
И тогда губернатор решает эвакуировать морем гарнизон и жителей в устье Амура и там укрепить Николаевск, установив связь и с Де-Кастри (вот когда жизненно пригодилось открытие Невельским прохода из Японского в Охотское море).
Вскоре наши силы в устье Амура достигали уже двух тысяч человек, а новые батареи Николаевска надежно прикрыли вход в великую реку, отныне полностью русскую.
Попытка англо-французов высадиться у Де-Кастри была быстро ликвидирована, на чем их боевая активность на Дальнем Востоке и закончилась.
Так что если бы Невельской с Муравьевым незадолго до этих событий промедлили, то Россия могла бы получить у себя под сибирским «боком» серьезные неприятности, возникшие, по сути, из ничего...
И еще один вывод можно и нужно сделать из петропавловской обороны... Получая достойный отпор даже малых русских сил, Запад тут же сникал и шел на Дальнем Востоке на попятный.
Французский участник «союзной» экспедиции в Петропавловск Эдмонд де Айи восхищался умением и распорядительностью генерала Завойко и капитана Изыльметьева, сравнивал их даже с адмиралом Нельсоном, прекрасно сознававшим значение времени для успеха, и заключал: «Как восхитительно их умение пользоваться временем».
Насчет времени тут сказано было точно! Изыльметьев до сражения у Петропавловска уже сталкивался с союзной эскадрой в перуанском порту Кальяо. «Аврора», зайдя туда, была союзниками задержана. Узнав стороной, что они только и ждут официального сообщения о начале войны с Россией, чтобы захватить русский фрегат, Иван Изыльметьев после десяти дней выжидания (умение ждать иногда тоже есть умение пользоваться временем) в кратковременном утреннем тумане семью десятивесельными шлюпками бесшумно вывел «Аврору» из гавани и был таков.
А потом сделал переход из Кальяо в Петропавловск в рекордно короткое время — в 66 дней!
Увы, ценить время и умело пользоваться им умели русские первопроходцы, «крепкие русские люди», но никак не царедворцы и их августейшие «шефы»...
Тем не менее решительные действия русских патриотов Муравьева, Невельского, Завойко и их соратников в Амурском крае явно подтверждали мнение де Айи. Они на корню подсекли чужие заморские амбиции и вместо обострения положения позволили прийти к мирным решениям с соседями-китайцами.
Хотя и непростым путем.
За несколько лет до начала Крымской войны Невельской получил, наконец, относительную свободу рук. Одернутое Николаем Морское министерство теперь уже не сдерживало капитана, а, напротив, поручило ему руководство Амурской экспедицией 1850 — 1855 годов.
При всем своем чисто научном значении эта экспедиция сыграла прежде всего выдающуюся политическую, а уж потом — географическую роль.
Впрочем, самого Невельского, выполнившего свое основное дело, Петербург с Дальнего Востока все же убрал.
Бывший декабрист Гавриил Степанович Батеньков в письме из Тобольска к столичному другу недоумевал: «Невельской — великий энтузиаст Амурского дела; мне непонятно, почему его удалили».
Да вот потому и удалили, что он был энтузиастом дела, а не его имитации. Не исключено, правда, что тут сыграло свою роль и нарастающее отчуждение между Невельским и Муравьевым.
Прискорбно, но факт, а его из истории (если она не в кавычках), как и слова из песни, не выкинешь.
Невельского удалили, однако на Амуре оставался еще Муравьев.
Точнее, он одно время лечился за границей, и забайкальским военным губернатором стал Михаил Семенович Корсаков. Замечу, что современный сахалинский город Корсаков назван не в его честь, а в честь русского гидрографа Воина Андреевича Римского-Корсакова. Пусть не царская, так Советская Россия об этом Корсакове не забыла...
Неожиданная активность русских на Амуре встревожила китайцев. Хотя государственное присутствие Небесной империи тут ощущалось слабо (Китаю было не до освоения новых земель), русско-китайские отношения на Дальнем Востоке формально регулировались тогда Нерчинским трактатом еще конца XVII века...
Теперь возникли новые условия и необходимы были новые договоренности.
У Корсакова переговоры с китайцами не ладились — не столько, пожалуй, по его дипломатической неудалости, сколько из-за саботажа китайской стороны.
В 1856 году на Дальний Восток вернулся Муравьев, в 1857-м ему в подмогу выслали графа Путятина (с ним мы еще познакомимся). Путятин засел в китайском Тяньцзине, и тоже без особого успеха.
Однако вскоре внутренние дела у китайцев пошли хуже и хуже. Англичане и французы заняли южнокитайский порт Кантон, проникали в Тяньцзинь... В стране ширилось восстание тайпинов. На носу у пекинского правительства была вторая «опиумная» война, навязанная ему англо-французами. Закончилась она, надо сказать, для Китая плачевно...
Впрочем, цинский режим тогда не осознавал еще всей проигрышности своего положения, поэтому эффективной линией поведения с ним мог быть только русский напор в сознании своей правоты.
Ну, а напора у Муравьева хватало.
И 28 мая 1858-го, через три года после завершения сильно поспособствовавшей разграничению границы с Китаем Амурской экспедиции Невельского, по Айгунскому договору с Китаем за Россией закрепляется весь левый берег Амура и правый — от устья Уссури и до Татарского пролива. Россия закрепляла за собой более миллиона квадратных верст богатой территории.
От имени России Айгунский договор заключил Николай Муравьев, получивший за это титул графа Амурского.
В 1861 году был удален с Дальнего Востока и Муравьев, хотя силы его далеко не исчерпались (умер он в 1881 году, семидесяти двух лет). Заменил Муравьева опять Корсаков...
На Руси любят лягнуть походя, не очень вдаваясь в суть дела. Иногда этим грешат даже умные люди. И еще в генерал-губернаторство Николая Николаевича — в 1860 году — бывший декабрист Дмитрий Иринархович Завалишин в серии статей обрушился на амурскую политику Муравьева, обвиняя его во всех грехах.
О молодом Завалишине я в своем месте расскажу подробно, а тут сообщу, что человеком он был. удивительным, незаурядным, лично, судя по всему, абсолютно честным. Увы, при всей широте многих взглядов был он в то же время человеком, в чем-то ограниченным и занудным. И в своих «Воспоминаниях» (в 2003 году переизданных) он просто-таки живого и чистого места на облике графа не оставил.
Однако тогда же его бывший сотоварищ по тайному обществу Михаил Александрович Бестужев, знавший положение дел не хуже Завалишина, написал обличителю: «Как ты ни обвиняй графа, коренное зло есть: половинные меры и недостаток энергии в высшем правительстве»...
И вот тут уж он попадал в точку!
Доставалось Муравьеву (в чем-то — за дело) и от Герцена. В целом же бывшие ссыльные декабристы, оставшиеся в Сибири, оценивали труды Муравьева как минимум положительно, а кое-кто прямо подчеркивал его выдающуюся, незаменимую роль в деле закрепления Амурского края за Россией.
О нем хорошо написал и князь Петр Алексеевич Кропоткин — тот самый, знаменитый теоретик анархизма, но еще и ученый, путешественник. В начале 60-х годов он после окончания Пажеского корпуса выбрал назначение в Сибирь, к Корсакову, и вот его тогдашние впечатления:
«В 1862 году высшая сибирская администрация была гораздо более просвещенной и в общем гораздо лучше, чем администрация любой губернии в Европейской России. Пост генерал-губернатора Восточной Сибири в продолжение нескольких лет занимал замечательный человек граф Н.Н. Муравьев, присоединивший Амурский край. Он был очень умен, очень деятелен, обаятелен как личность и желал работать на пользу края. Как все люди действия правительственной школы, он в глубине души был деспот: но Муравьев в то же время придерживался крайних мнений, и демократическая республика не вполне бы удовлетворила его (в чем его вполне можно понять, особенно глядя на нынешнюю «демократическую» Россиянию. — C.K.). Ему удалось отделаться почти от всех старых чиновников, смотревших на Сибирь как на край, где можно грабить безнаказанно, и он окружил себя большей частью молодыми честными офицерами...»
Кропоткин тогда же рассуждал не только о пользе, но и «вреде» в муравьевской деятельности: ...характер управления, деспотизм, усвоившийся здесь, влияние личностей и т. п.». Поэтому общая оценка им Муравьева может считаться объективной, а ведь князь-анархист писал и так:
«Все необъятное левое побережье Амура и берег Тихого океана, вплоть до залива Петра Великого, были присоединены графом Муравьевым почти против воли петербургских властей — во всяком случае, без какой-либо значительной помощи с их стороны. Когда Муравьев задумал смелый план овладеть великой рекой, южное положение и плодоносные берега которой в течение двух столетий манили сибиряков, когда он решил, прежде чем Япония откроется для Европы, занять для России прочное положение на берегу Тихого океана и вступить таким образом в сношения с Соединенными Штатами, против генерал-губернатора ополчились почти все в Петербурге. У военного министра не было лишних солдат, у министра финансов — свободных денег. В особенности противилось министерство иностранных дел, всегда старающееся избегать «дипломатических осложнений». Муравьеву поэтому оставалось действовать на свой страх и риск... Кроме того, приходилось действовать как можно скорее, чтобы возможному протесту западноевропейских дипломатов противопоставить «свершившийся факт»...
В свете моего дальнейшего рассказа я сразу замечу, что Кропоткин, как видим, абсолютно не брал в расчет Русскую Америку (Аляску и тихоокеанские острова), которая в то время, когда он появился в Сибири, была еще русской. И, не видя перспектив для Русской Америки, Кропоткин, конечно, ошибался. Русскую Америку действительно продали через шесть лет после отставки Муравьева и через пять лет после сибирского дебюта Кропоткина, но произошло это не потому, что причиной были объективные обстоятельства.
Хотя, как я понимаю, русская активность в дальневосточной Азии стала дополнительным фактором, ускорившим планы наднациональных сил по отторжению от России ее американских владений. Имея и Дальний Восток, и Русскую Америку, Россия — если бы власть в ней имели Муравьевы и Невельские — могла приобрести совсем иной геополитический облик, чем тот, который она реально имела к концу XIX века.
Увы, тон государственной жизни России задавали не они... Упрекнувший декабриста Завалишина в предвзятом мнении по отношению к Муравьеву декабрист Бестужев насчет «недостатка энергии в высшем правительстве» убеждался не раз, а лишний раз — в январе 1859 года, когда через еще одного своего старого друга-декабриста, барона Владимира Ивановича Штейнгеля, сумел передать свою записку о будущем Амура самому Александру Второму.
Ну и что?
А ничего... Делано-«государственное», якобы глубокомысленное движение царевых бакенбард да якобы патриотический, но быстро сошедший на нет порыв его брата, великого князя Константина.
Константин даже поначалу задумал отправиться на Амур самолично и 9 марта 1959 года написал Муравьеву: «Душевно желал бы обнять Вас на берегах Амура в 1860 году».
Ну, и обнял бы! Кто в том мог помешать второму после императора человеку в Российской империи? И резонанс от такой поездки был бы огромным, для русского дела на Дальнем Востоке исключительно благотворным. Недаром Муравьев в ответном письме писал, что желание великого князя приехать в Амурский край обрадовало и ободрило его.
И только ли графа обрадовало и ободрило бы такое внимание высшей российской власти к российскому Дальнему Востоку?
Ан нет... В марте 1859 года Константин обнадеживал Муравьева, но заведомо лгал ему, потому что еще 9 января того же года меланхолически пометил в своем дневнике: «Жинка не в духе, потому что Гауровиц сказал ей про мой амурский план».
Великокняжеская чета пребывала в это время в Италии, и Константин вздыхал: «Новый год на чужбине»...
Так кто его туда выталкивал, на чужбину-то эту? Что, в России дела не было?
Но закрутило: Мессина, Сиракузы, Константинополь, Петербург, проливы Каттегат и Скагеррак, Лондон, Осборн... А там уже, смотришь, и сентябрь на носу, холодно...
А Муравьев бывал за границей в основном для поправки здоровья... И поэтому, вернувшись 30 мая 1858 года после заключения Айгунского договора в Благовещенск, он имел полное моральное и историческое право отдать приказ по войскам, начинавшийся так: « Товарищи! Поздравляю вас! Не тщетно трудились мы! Амур сделался достоянием России...»
Когда в Пекине было получено известие о заключении договора в Айгуне, быстро решились дела и у Путятина в Тянцзине — 13 июня был подписан договор и там, и он хорошо подкрепил муравьевский трактат.
Оба трактата были тут же ратифицированы китайским императором-богдыханом И Чжу.
В 1860 году Пекинский договор закрепил за Россией Южно-Уссурийский край, и в том же году был основан Владивосток.
Затем более чем на тридцать лет «зона договоров» перемещается в Центральную Азию, к Казахстану... В 1864 году Чугучакским русско-китайским протоколом было определено общее направление границы в этой зоне — «следуя направлению гор, течению больших рек и линии ныне существующих китайских пикетов».
Формулировка расплывчатая, но ведь тогда и достоверных карт тех мест не существовало...
Ливадийский русско-китайский договор 1879 года, Петербургский договор 1881 года и серия протоколов — это все крутилось вокруг Илийского края в горном районе Синьцзяня.
И лишь к началу 90-х годов XIX века российско-китайские проблемы вновь смещаются (или их туда коварно смещают) на Дальний Восток...
Вообще-то, история устойчивых межгосударственных связей России и Небесной империи — Китая — насчитывает уже более трех веков.
За точку отсчета здесь можно принять подписание в 1689 году Нерчинского мирного договора.
1689 год — это последний год правления Софьи Алексеевны. То есть еще допетровская Россия была первым европейским государством, установившим с Китаем договорные отношения.
Увы, наши отношения с Китаем с самого начала их зарождения выстраивались непросто — уж очень неискренней, коварной была зачастую «русская» политика Китая. Так, в Софьины времена Китай претендовал «всего лишь» на Забайкалье.
В сторону Китая — к русскому Нерчинску — на долгих три года отправилось посольство Федора Алексеевича Головина — образованного умницы, будущего сподвижника Петра и будущего генерал-фельдмаршала.
Первая статья в инструкциях Головину предписывала: «Настаивать, чтобы между русскими и китайскими владениями границею была написана река Амур».
Головин добрался до Нерчинска 9 августа 1689 года. Под городком уже стояли китайские великие послы, а теперь рядом выросли и наметы русского посольства — для переговорных съездов. Ставил их, к слову, Демьян Многогрешный, бывший атаман Войска Запорожского.
Одна деталь начавшихся переговоров была символической, и помнить о ней надо бы и русским, и китайцам. Для обсуждения процедуры к Головину приехали три представителя китайских послов. Платье, естественно, китайское, китайские шапочки, бритые головы, косы... Поклонились они тоже по-китайски, а потом... поинтересовались, нет ли толмача, разумеющего... латынь.
Ну, с этим «вариантом китайского языка» был знаком и сам великий полномочный русский посол. И вот что выяснилось...
Двое из троих посланцев китайских послов — отцы-иезуиты! Испанец Перейра и француз Жербильон.
И переводили они потом, на переговорах, весьма своеобразно...
Головин объявил, что границей должен быть Амур до самого моря: «Левой стороне быть под властию царского величества, а правой — богдыханова»...
И тут китайские послы (в переводе иезуитов) обнаруживают удивительное знакомство с древней европейской историей и возражают, что Амур-де был во владении богдыхана со времен Александра Македонского...
Головин невозмутимо ответствует, что «об этом хрониками разыскивать долго, а со времен Македонского многие земли разделились под державы многих государств».
Тогда китайские послы (в переводе иезуитов) заявляют, что пусть граница будет до Байкала, а если что не так, они приведут сюда своих «ратных людей»...
Головин опять же невозмутимо ответствует, что при посольских съездах «не обычай грозить войною», а если китайцы хотят войны, то «пусть объявят прямо».
И эти последние свои слова Головин, как сообщает Сергей Михайлович Соловьев, «велел перевести на мунгальский язык, заподозрив иезуитов, что они, переводя с латинского на китайский, многие слова прибавляют от себя»...
Умен был Федор Алексеевич, и все заподозрил он правильно. Китайские послы — уже на «мунгальском» языке — заверили, что они велели иезуитам говорить только о границе, а не угрожать войсками.
В Европе Франция и Испания вековечно враждовали, но тут иезуит-испанец и иезуит-француз выступали в трогательном единении, охваченные общим искренним чувством вражды к России (да и к Китаю) и желанием ссорить ее с Китаем.
Деталь, повторяю, не лишняя в памяти русских и китайцев и в XXI веке.
К слову, сообщу уж читателю и то, что в ходе переговорной переписки иезуиты ничтоже сумняшеся просили Головина прислать им «соболей, горностаев, лисиц черных на шапки, вина доброго, кур, коровьего масла».
Посол отослал из царской казны «сорок соболей на 80 рублей, сто горностаев на 10 рублей, лисицу чернобурую в 10 рублей» да от себя — «лисицу чернобурую в 15 рублей, сорок горностаев в 4 рубли, полпуда масла коровьего, 15 кур, ведро вина горячего»...
Иезуиты же «отдарили» двумя «готоваленками» с ножичком и ножничками «ценою по 10 алтын» (тридцать копеек), двумя гравированными портретами Людовика XIV и «версальской» книгой.
Деталь тоже показательная, и ее русским людям тоже желательно бы знать и даже в XXI веке не забывать.
Китайские богдыханы обходились в Восточной Сибири данью с «мунгальского» хана, и ничего похожего на освоение этих земель — в отличие от русских — не предпринимали. Соответственно, и географию этих мест знали они не лучшим образом... Однако когда наше посольство на переговорах предоставило русские карты, то китайцы-маньчжуры, впервые увидев — всего лишь на бумаге — новые просторы, сразу же потребовали от нас всю территорию к востоку от Лены.
Не обломилось... И Нерчинский договор зафиксировал, в общем-то, провал попыток воцарившейся в Китае с середины XVII века маньчжурской династии Цин завоевать — без особых военных усилий — чуть ли не всю Восточную Сибирь.
Провал этот был вполне объясним. Скажем, поведение того же Хабарова резко контрастировало с политикой сознательного террора, набегов и резни, проводимой маньчжурами на той стороне Амура, по которой позднее пройдет русская «железка» со станцией Ерофей Павлович на ней.
Бывало, конечно, всякое... И, скажем, во время тех же нерчинских переговоров «ясачные» буряты поддержали не русских, а китайцев, чем повлияли на результаты переговоров.
Однако жизнь народов измеряется мерками не одного дня, и опыт межнационального общения приходит не сразу. Но — приходит. И в результате многолетних сравнений амурские аборигены были склонны идти все же не под китайскую, а под русскую державную руку.
Впрочем, победой России Нерчинский договор не стал — по нему мы вынуждены были уйти в то время с Верхнего и Среднего Амура. Юридически вернул нам эти земли лишь договор Айгунский.
Нерчинский договор разграничивал ряд сопредельных территорий и определял характер торговых отношений двух стран. Позднее условия русско-китайской торговли были подтверждены Кяхтинским договором 1727 года.
Еще ранее — с 1712 года — Россия (опять-таки — единственная из иностранных государств) имела в столице Циньской империи постоянное представительство в виде Российской духовной миссии.
Интересная деталь: после Кяхтинского договора 1727 года китайские купцы вели торговлю с Россией по строгой «Инструкции», где, в частности, говорилось: «Жадности в покупке русских товаров не иметь и в торговле не показывать, хотя бы кому и была крайняя необходимость».
Интересно и резюмирующее обоснование этого принципа: «Ибо польза частная не должна заменять общей». Такой тезис в конкретном деловом, да еще и торговом документе, да еще для тех далеких времен — это, я вам скажу, вещь далеко незаурядная!
И если судить по этой цитате, то можно предполагать, что национальная солидарность для китайцев — понятие далеко не бесплотное. Однако если судить по их реальной истории, то можно прийти к выводу и прямо противоположному — уж очень часто Китай был раздроблен силами сепаратизма разного рода.
Какой же вывод будет соответствовать истинному положению вещей?
Пожалуй, тот, который основывается на многофакторности и неоднозначности китайского характера и китайского вопроса и который гласит: «Многое зависит от многого».
При этом, забегая очень далеко вперед, скажу, что вот национальная солидарность японцев — это однозначно бесспорная черта островных соседей огромной Небесной империи.
Что же до Китая — тут все сложнее...
И вот что хочется сказать мне уважаемому читателю! В этой книге нам надо поговорить о многом так, чтобы в результате сложилась широкая геополитическая картина развития жизни и отношений основных народов и государств Дальнего Востока и северной зоны Тихого океана, а также и стран Европейского Запада в той части, в какой эти страны оказались причастны к проблемам Дальнего Востока...
То есть предметом разговора оказываются Россия и Китай, Россия и США, Россия и Япония, Япония и Китай, Япония и Корея, Япония и США, США и Китай, их двусторонние и многосторонние связи.
Нельзя забывать и об Англии, Франции, Испании, Германии, да и еще кое о ком...
При этом автору придется иногда отходить от последовательного рассказа, чтобы попытаться описать ситуации, объемные во времени и пространстве, в их системном многообразии.
Итак, отвлечемся на время от чистой истории и поговорим немного о национальном характере...
О человеке говорят: «Посеешь характер — пожнешь судьбу».
А народы? Думаю, что и их исторические судьбы определяются национальным характером далеко не в последнюю очередь... Ведь национальный характер формируется порой тысячелетиями. И, один раз сформировавшись, он оказывается весьма устойчивым и плохо поддается трансформации даже в результате вселенских социальных катаклизмов.
Правда, скажу в скобках, что есть факторы, которые не изменяют в одночасье национальные характеры, но быстро разлагают их и заражают гниением всю мировую цивилизацию. Факторы эти — американизированная глобализация и телевидение типа «россиянского».
Но, заметив это, я тут уж далее отклоняться не буду, тем более что в конце XIX и начале XX века до глобализации и ОРТ с НТВ было еще далеко.
Итак, характер народа...
Каков он у народа, скажем, китайского?