2. Привидения материализуются
2. Привидения материализуются
Ещё никогда так лихорадочно, с таким азартом он не трудился.
И прежде его невероятная работоспособность поражала Марию и Ирен. Они временами пугались, не подорвёт ли он здоровье непрестанным трудом, лишь кратковременно прерываемым на еду и сон. Но здоровье его оставалось железным, а нагрузка увеличивалась. Он трудился за себя и за Ирен. Все эксперименты они задумывали вместе, но её отвлекали пятилетняя Элен и годовалый Пьер, она разрывалась между лабораторией и детьми.
И если раньше он не щадил своих сил из-за простого увлечения экспериментом, то теперь добавилась и боль оскорблённого самолюбия. Фредерик был не из тех, кто покорно сносит неудачи. Он не слишком радовался успехам, удача являлась запрограммированной заранее целью — для чего же торжествовать, когда запрограммированная цель достигалась? Но неудачи язвили душу. «Будите меня только при плохих известиях», — наказывал Наполеон адъютанту. Фредерик Жолио тоже считал, что спокойный сон допустим лишь при удачах, во всех остальных случаях не до сна. Недоверие, встреченное им на конгрессе в Брюсселе, нужно было убедительно развеять.
Правда, и недоверие-то было относительное, его остро ощутили сам Жолио и Ирен, Мария Кюри тоже огорчилась, но многие участники конгресса даже и не заметили, что молодым французским физикам высказали что-то обидное: ну, обсудили эксперименты, ну некоторые выводы не подтвердились — обычное явление! И если Резерфорд и другие физики согласились с Мейтнер и Лоуренсом, зато разве такие теоретики, как Бор, такие умы, как Паули, не отнеслись с доверием к их докладу? И весь конгресс в целом, проголосовав за введение Ферми и Жолио в состав своего организационного комитета, разве этим не выразил им своё уважение? Ферми — теоретик; этот угловатый итальянец, вероятно, ни разу и не брал в руки прибора — об этом говорит его теория. Но чем известен Фредерик Жолио, кроме экспериментов, проделанных совместно с Ирен? И если его почтили высоким званием одного из официальных руководителей Сольвеевских конгрессов, то тем самым почтили и его лабораторные труды!
Нет, не надо обманывать себя. Ещё неизвестно, чего было больше, уважения или сочувствия. В прошлом году они ближе всех подошли к открытию нейтронов, но открыл их Чедвик, а не они! Нет уж, хватит неудач. Новый эксперимент нужно поставить так, чтобы никто не смог оспорить его!
И к январю 1934 года всё было подготовлено для решающего эксперимента.
В тот зимний день в Париже мела мокрая метель, окна залепило снегом. Фредерик в распахнутом белом халате стоял перед громоздким сооружением из стекла и стали — камерой Вильсона, изготовленной им самим и почти в сто раз более чувствительной, чем такие же камеры в других научных институтах: конструирование вильсоновских камер стало одним из увлечений Фредерика.
Опыты снова были поставлены над алюминием, который, как и в прошлые разы, интенсивно бомбардировался альфа-частицами. Источником альфа-частиц служил радиоактивный элемент полоний, открытый Пьером и Марией Кюри ещё в начале столетия, — в честь её родины, Польши, они и назвали его полонием. Не было, вероятно, в знаменитом Институте радия в Париже большего предмета гордости, чем эта накопленная за много лет щепотка полония. Правда, циклотрон Лоуренса мог дать потоки частиц и большей мощности, но циклотрон представлял собой стационарную громоздкую установку, в то время как ампулку с полонием можно переносить, куда захочет экспериментатор.
И снова Ирен и Фредерик с удовлетворением обнаружили, что фотопластинки фиксируют вылетающие из бомбардируемого алюминия те самые тяжёлые протоны, которые только и находили Мейтнер с Лоуренсом, и в две тысячи раз более лёгкие позитроны. Да, конечно, позитронов меньше, чем протонов, но они есть, педантичная Мейтнер просто проглядела их. А откуда они могли взяться, если не от распада протона на нейтрон и положительный электрон? Рождение нейтронно-позитроиных пар отныне никто не посмеет оспаривать!
А что, если скептики всё же найдутся? Что, если сам он оспорит свои результаты? Может быть, здесь совершенно новое явление, которого они не поняли, и, повторяя старый опыт, он повторяет и старое, неверное толкование? Хорошо, он видоизменит опыт, он поставит атомам тот же вопрос, но по-иному и, только если ответ сохранится прежний, только в этом единственном случае будет настаивать на прежнем объяснении!
Сегодня он спрашивал природу, зависит ли наблюдаемый выброс нейтронов, протонов и позитронов от скорости бомбардируемых альфа-частиц. Для этой цели он ставил между алюминием и полонием экран, ослабляющий энергию летящих атомных снарядов.
И то, что при этом произошло, было так неожиданно, что Жолпо не сразу поверил в реальность открывшейся картины.
По мере того как экран становился толще, энергия атомных снарядов слабела — и слабело протонное вторичное излучение. Но позитронное излучение, которое оспаривала Лиза Мейтнер, не ослабело. Алюминий продолжал выбрасывать позитроны, даже когда отставлялся в сторону источник альфа-лучей. И это было неожиданно, это противоречило всему, что Жолио знал о ядерных процессах. Он снова, уже без экрана, облучил алюминиевый листочек альфа-частицами и поспешно убрал полониевый источник. Вторичная эмиссия протонов мгновенно оборвалась, но позитронное излучение продолжалось, лишь постепенно ослабевая.
Все известные науке ядерные законы летели в пропасть!
Жолио подошёл к окну, постарался собрать смятенно скачущие мысли. У него дрожали руки. За окном мела метель, всё больше снега налипало на стёкла, люди белыми призраками скользили в белой мгле. Одно из двух: или они с Ирен натолкнулись на тайну природы, ещё неведомую науке, или вся их аппаратура жестоко врёт.
В лабораторию вошла Ирен. Жолио торопливо рассказал о новом явлении. Удивлённая, она поднесла полониевыи источник к алюминиевому листочку. Всё повторилось. Позитронное излучение сохранялось и после того, как убирался источник альфа-частиц.
— В порядке ли камеры Вильсона? — задумчиво сказала Ирен.
— Исключим их! — воскликнул Жолио. — Воспользуемся счётчиками импульсов.
Он взял счётчик Гейгера, регистрирующий ионизирующие частицы. Счётчик сразу же показал разряды, когда его придвинули к облучаемому алюминию. По законам, открытым ещё Резерфордом и никем, никогда не опровергнутым, разряды в счётчике должны были немедленно прекратиться, как только атомная бомбардировка обрывалась.
А счётчик продолжал регистрировать импульсы и после того, как облучение алюминия прекращалось. Разряды лишь с течением времени ослабевали.
— Итак, Ирен?..— торжественно проговорил Жолио.
— Нет! — воскликнула она, взволнованная не меньше его.— Исключим ещё одну, пусть маловероятную, но всё-таки мыслимую возможность. Что, если и камеры, и счётчик одновременно испортились?
— Тогда прервём опыт и займёмся ревизией аппаратуры.
— Ты забыл, что вечером нас звали в гости и мы приняли приглашение, — с грустью возразила Ирен. Меньше всего ей хотелось сегодня куда-либо уходить из лаборатории.
Жолио с минуту колебался. Посещение друзей было удивительно как не ко времени. Но ещё не было случая, чтобы они с Ирен не выполнили своих обещаний.
— Я пошлю за Гентнером, пусть он в наше отсутствие проверит все счётчики, — решил Жолио.
Гентнер, молодой аккуратный немец, ровно год, с января 1933 года, работал в лаборатории Жолио. Жолио испытывал большую симпатию к этому уравновешенному, доброму парню, энтузиасту научной техники: мало того, что все счётчики Гейгера он изготавливал своими руками и с увлечением помогал Фредерику, когда тот совершенствовал камеры Вильсона, — этот самоотверженный физик к тому же органически не мог примириться с тем, что вполне удовлетворяло других. Его устраивали лишь восторженные восклицания знатоков: «Ну и аппаратура у вас, наша куда хуже!» — «Да, неплохо работает», — с горделивой скромностью соглашался Гентнер.
Правда, в последние месяцы Гентнер затосковал в Париже. Нет, он по-прежнему был убеждён, что на земном шаре нет столь же знаменитого института и что работать здесь — высокая честь для физика. Но в Беркли, в далёкой Калифорнии, Эрнест Лоуренс смонтировал циклотрон. Надо бы хоть поглядеть на ту замечательную игрушку, хоть пощупать её руками. Скоро и в Европе начнут воздвигать такие же ускорители, а специалистов по ним пока нет.
И Гентнер намекнул, что хотел бы на год перебазироваться в Америку, а потом бы он снова вернулся в полюбившийся ему Париж.
— Вольфганг, — сказал Жолио Гентнеру, — я хочу, чтобы сегодня вечером вы ревизовали все счётчики Гейгера. Не сочтите это за недоверие к себе, — поспешно добавил он, заметив тень обиды на лице молодого физика. — Дело куда серьёзнее!
И Жолио объяснил, с каким удивительным явлением они познакомились и как важно исключить все побочные факторы, которым оно может быть приписано. Теперь он знал, что Гентнер превзойдёт самого себя и безукоризненно отлаженная аппаратура исключит любое сомнение в точности опыта.
В этот вечер и Жолио и Ирен поражали друзей. Ирен никогда не отличалась словоохотливостью, но сегодня была так молчалива, а неизменно весёлый Жолио казался таким рассеянным, отвечал так невпопад, что их не задерживали, когда, сославшись на нездоровье, они поднялись необычно рано. Хозяева, провожая чету физиков, с беспокойством советовали им отлежаться завтра дома: сырые январские погоды коварны, и не заметишь, как простое недомогание обернётся воспалением лёгких.
Ни сырой парижский январь, ни угроза воспаления лёгких не помешали Ирен и Жолио явиться в институт задолго до всех сотрудников. На столе лежала записка Гентнера: «Можете положиться на счётчики, Фредерик, а в камерах Вильсона вы разбираетесь лучше, чем я».
Жолио бросился к аппаратуре, Ирен с лихорадочной быстротой помогала ему ставить опыт. Всё повторилось. Сомнений больше не было: они совершили удивительнейшее открытие.
— Я позвоню Пьеру, пусть он поскорей приезжает, — сказал Жолио, хватаясь за телефон.
— А я извещу маму и Ланжевена, — сказала Ирен и вышла из лаборатории.
Пьер Бикар, друг Жолио ещё со студенчества, тоже, как и он, ученик Ланжевена и тоже физик, исследователь и профессор, находился в своей лаборатории на улице Воклен, когда взволнованный Жолио попросил тотчас прибыть к нему. Бикар поспешно оделся и пешком направился на улицу Пьера Кюри, где помещался Институт радия. Он хорошо знал полуподвальное помещение, в котором Фредерик с Ирен проводили исследования.
Жолио, глубоко задумавшись, сидел у стола, когда Бикар вошёл.
— Так что же случилось? — спросил Бикар. — Не сомневаюсь, что вы с Ирен нашли что-то поразительное.
— Во всяком случае, натолкнулись на нечто странное. И я хотел бы, чтобы ты оценил, правильно ли я толкую нашу находку.
Бикар начал с того, что произвёл внешний осмотр, как всегда делал, когда проверял работы своих студентов. Опытная установка Жолио состояла из многочисленных аппаратов, расположенных на нескольких столах. Каждый из приборов был хорошо известен Бикару, схемы их соединений логичны, хотя на всём лежал отпечаток поспешности: известное впечатление небрежности было неизменной чертой таких поисковых схем. Бикар понимал, что при отработке удавшегося опыта всё приобретёт более солидный облик.
— Мы с Ирен встретились с парадоксом, — начал Жолио, когда Бикар закончил разглядывание и ощупывание аппаратов. — Помнишь, я говорил тебе, что Мейтнер, не возражая против нашего толкования возможности рождения из протона нейтронно-позитронных пар, доказывала, что в нашем опыте нет ни нейтронов, ни позитронов. Она опровергала факты, а не их толкование. Так вот, факты подтверждаются. Ты сейчас увидишь треки позитронов, которые она не нашла. А вот объяснение явления, которое она не опровергала, объяснение-то как раз и не подтверждается. Происходит что-то нам пока неизвестное.
Жолио быстро наладил схему опыта, продолжая комментировать свои операции:
— Я облучаю мишень при помощи вот этого источника альфа-частиц, и ты слышишь треск счётчика Гейгера. Я убираю источник. Я отодвигаю его всё дальше, дальше, отношу на другой стол. Треск должен бы прекратиться, а он продолжается... Он продолжается, Пьер, мы с тобой слышим его отчётливо! А камера Вильсона показывает, что ионизация в счётчике вызывается одними позитронами. Излучение протонов и нейтронов прекращается, позитроны продолжают вылетать!
— Выходит, в какой-то степени Мейтнер права: рождение нейтронно-позитронной пары в результате распада протона не подтверждено.
— Но позитронное излучение подтверждается, а она его отрицала! Говорю тебе, неверны не факты, а наше прежнее толкование их. Позитроны, очевидно, не связаны с нейтронами, а имеют иное происхождение.
— Какое же? Вы с Ирен составили об этом мнение?
— Сугубо предварительное...
В этот момент в лаборатории появились Мария Кюри и Поль Ланжевен. Демонстрация опыта повторилась, и Мария Кюри не высказывала своего мнения, только спрашивала, получала краткие, точные ответы.
Восхищённый Ланжевен положил руку на плечо Жолио:
— Не сомневался, мой мальчик, что вы с Ирен добьётесь успеха. И я предвижу ошеломляющее объяснение!
— Да, именно! — сказал Жолио. — Мы с Ирен открыли... нет, не открыли, а создали искусственную радиоактивность! К процессам естественного радиоактивного распада, которые совершаются в мире атомов, мы добавили ещё один, полностью зависящий от нас!
Он отвечал Ланжевену, а смотрел на Марию Кюри. В мире не существовало столь же крупного знатока радиоактивных процессов, как эта маленькая больная женщина, его тёща, дважды нобелевский лауреат. Это она открыла полоний и радий, это здесь, в её институте, нашли актиний и произвели обстоятельнейшее исследование всех известных радиоактивных элементов. И если она скажет «да» новому открытию, значит, открытие совершилось.
А она не спешила с одобрением. Она глядела смеющимися глазами на волнующуюся дочь, на ещё более взволнованного зятя. Не так просто произнести короткое словечко «да»! Разряды в счётчике Гейгера восставали против всего, что ей было известно о радиоактивных процессах.
И дело было не только в том, что никто и не слыхал доныне об искусственных радиоактивностях. Ну что же, не были известны, стали ведомы — разве не так совершаются все открытия?.. Нет, затруднения куда глубже, куда серьёзней!
И первое из них, размышляла Мария Кюри, состоит в том, что радиоактивность — свойство тяжёлых элементов. Она прекращается около свинца, восемьдесят второго элемента. Ни один из элементов легче свинца никогда не обнаруживал радиоактивности. А Фредерик объявляет, что вызвал её у алюминия, тринадцатого, одного из легчайших! Уже это одно взрывает прежние теории радиоактивности, которые она, Мария, с такой настойчивостью, с таким многолетним терпением разрабатывала и пропагандировала. Дети её требуют, чтоб, сказав «да», она в какой-то степени пошла против самой себя!
Но и это ещё не всё. «Искусственная радиоактивность», — сказал Фредерик. Ах, как просто сочетаются эти два словца — «искусственная» и «радиоактивность»! Но в любой школе учат, что радиоактивный распад сопровождается тремя видами излучения: из атомных недр выбрасываются или альфа-частицы, то есть ядра атома гелия, или бета-частицы, то есть электроны, или электромагнитные гамма-лучи. И ничего сверх этого. А здесь появляется позитронное излучение, о котором никто и не слыхал ещё! Не слишком ли много переворотов в простеньком сочетании двух слов: «искусственная радиоактивность»?
Правда, Ирен и Фредерик и раньше говорили о позитронном излучении. Именно о нём они и докладывали на конгрессе Сольвея. И она не возражала против их концепций. А, собственно, почему она должна была возражать? Они тогда говорили о ядерных распадах под влиянием внешних бомбардировок, а не о радиоактивных превращениях.
И Мария Кюри сдержанно сказала:
— Я хотела бы знать, как ты представляешь себе механизм искусственной радиоактивности, Фред.
Жолио схватил листок бумаги и быстро набрасывал на нём химические символы и цифры. Они с Ирен вчера ночью обсуждали самое вероятное толкование опыта на случай, если он подтвердится, — а он подтвердился! Так вот, радиоактивен не сам алюминий, а фосфор, в который он превращается, поглощая попавшую в него альфа-частицу и испуская при этом один нейтрон. И фосфор-то как раз и является радиоактивным: он выбрасывает из своего ядра позитрон и становится обычным стабильным кремнием.
— Вот почему мы в прежних опытах находили нейтроны вместе с позитронами и связали их в пары, — закончил Жолио. — Но сейчас мы разделяем эти два излучения: когда прекращается альфа-бомбардировка, прекращается и образование фосфора с одновременным испусканием нейтронов, но фосфор, который к этому времени успел уже образоваться, продолжает испускать позитроны и превращаться в кремний.
Объяснение было смело, но логично.
— Что ж, если вы правы, то в вашей мишени появился и распадающийся фосфор, и стабильный кремний, — сказала Мария Кюри. — И если вы из чистого образца алюминия химически выделите после облучения фосфор и кремний, то, значит, искусственная радиоактивность существует — и вы её первооткрыватели!
Она удалилась к себе, с ней ушла Ирен. Мужчины продолжали обсуждать детали опыта. Ланжевен взволнованно ходил по комнате. В отличие от Марии Кюри, требовавшей перепроверок и уточнений, он сразу поверил и в реальность явления, и в правильность толкования. И происходило это оттого, что сам он давно ожидал именно таких экспериментов, именно таких толкований — осуществлялись его старые предположения, его надежды, его мечты.
И, склонив больше обычного голову набок, сильнее обычного жестикулируя, Ланжевен с увлечением описывал дальние следствия удивительного открытия. А два друга, бывшие ученики Ланжевена, с интересом слушали: они снова были студентами, влюблёнными в своего наставника, снова, как двенадцать лет назад, горячо внимали его излияниям...
Нет, говорил Ланжевен, нет, сегодня и представить себе невозможно всё величие совершившегося! Они, возможно, присутствуют при повороте всей человеческой истории, а им самим кажется, будто найден лишь новый интересный факт, один из десятков, какие открываются ежегодно. Чтоб оценить истинные масштабы открытия Ирен и Фредерика, нужно припомнить алхимиков, искавших философский камень, обращающий все металлы в золото. Мечта о преобразованиях элементов была одной из самых пленительных дум человека. Но лишь радиоактивные распады тяжёлых атомов в XX веке доказали принципиальную реальность преобразования элементов, а ядерные бомбардировки, предпринятые Резерфордом, осуществили трансформацию одного элемента в другой.
И всё же до практической реализации мечты алхимиков ещё далеко, продолжал Ланжевен. Никто не смог бы продемонстрировать колбу с кристаллами искусственно созданного нового элемента. Философский камень не давался в руки физикам XX века, как не давался он средневековым алхимикам. Не было волшебного ключа, раскрывающего ядро!
— И если ты выделишь искусственно сотворённые вами обоими фосфор и кремний и поднесёшь их Мари в пробирке, то впоследствии вас, возможно, человечество назовёт людьми, которые сделали решающий шаг к овладению философским камнем наших предков, — торжественно произнёс Ланжевен. — И тогда вот этот полониевый источник, — Ланжевен быстро, как бы фехтуя, выбросил руку в сторону лабораторного стола,— будет объявлен волшебным ключом к сокровеннейшим тайнам природы, тем самым ключом, который так долго и так безуспешно искали. И вы станете всемирно знамениты, друзья мои!
Стараясь не показать своей радости, Жолио скромно сказал:
— Мы с Ирен собираемся, не прекращая исследования алюминия, поставить такие же опыты с другими лёгкими элементами, в частности с бором, углеродом, магнием, натрием...
— Держите меня в курсе своих исследований, — попросил Ланжевен.— Я просто не знаю в науке сегодня ничего важнее ваших работ. Я верю в близость величественного часа успеха!
И вскоре наступил предсказанный Ланжевеном величественный час успеха. Опыт был так отработан, что можно было проделать его за несколько минут. Ирен и Фредерик облучали нейтронами тонкую пластинку алюминия, затем бросали алюминий на дно пробирки, где находилась соляная кислота с красным фосфором. Из пробирки выделялся водород вместе с фосфористым водородом, которые собирались в маленькой тонкостенной трубочке над кюветом с водой. Трубочку закрывали пробкой и быстро подносили к измерительному прибору.
Все эти операции молодые физики проделали на глазах у Марии Кюри. Она осторожно взяла трубочку обожжёнными радием, перебинтованными пальцами, подняла её, полюбовалась ею, затем поднесла к окошку счётчика Гейгера, прикрытому тонким алюминиевым экраном. Тотчас же послышались щелчки регистрируемых счётчиком разрядов. В трубочке, в массе обычного нерадиоактивного фосфора, этого нового, искусственно созданного, радиоактивного, было ничтожно мало, но он был, он отчётливо говорил о себе.
Впервые в истории человек держал в руках искусственно созданный элемент. Человечество всегда лишь пользовалось сотворёнными природой элементами, сейчас само творило их.
Мария Кюри сияющими глазами посмотрела на дочь и зятя. Нет, дело не только в том, что созданы ранее не существовавшие атомы. До сих пор реальность ядерных реакций подтверждалась лишь фотографиями, полученными в камере Вильсона, или разрядами счётчика Гейгера, или вспышками на сцинциляционном экране. Природа продуктов реакции определялась косвенным путём, всё это была пляска силуэтов — ещё требовалось по призрачному мельканию, по электрическим импульсам допытываться, что вызывает блики и разряды. А сейчас ядерные реакции доказаны химически, продукты их можно пощупать, понюхать, попробовать на язык... Привидения материализовались!
Через двадцать три года после этого дня Жолио с грустью вспомнит:
«Без сомнения, это было последнее большое удовлетворение, которое Мария Кюри испытала в своей жизни. Через несколько месяцев она скончалась от лейкемии...»
15 января 1934 года в «Отчётах Академии наук» появилась записка, подписанная Ирен Кюри и Фредериком Жолио и озаглавленная: «Новый тип радиоактивности». Ирен и Жолио писали:
Мы недавно показали при помощи метода Вильсона, что некоторые лёгкие элементы (бериллий, бор, алюминий) испускают положительные электроны при бомбардировке их альфа-лучами полония. По нашему предположению, эмиссия бериллием положительных электронов вызывается внутренней материализацией гамма-излучения, в то время как положительные электроны, излучаемые бором и алюминием, являются электронами атомных превращений, которые сопровождают эмиссию нейтронов.
Стремясь уточнить механизм подобного излучения, мы открыли следующее явление:
Эмиссия положительных электронов некоторыми лёгкими элементами, облучёнными альфа-лучами полония, сохраняется в течение более или менее продолжительного времени и после удаления источника альфа-лучей при облучении, в частности, бора до 30 минут.
Мы помещали тонкий листок алюминия на расстоянии 1 мм от источника излучения — полония. После облучения в течение примерно 10 минут помещали облучённый листок над счётчиком Гейгера — Мюллера, причём входное отверстие счётчика было закрыто экраном из листка алюминия толщиной 0,07 мм.
Мы отметили, что облучённый лист алюминия испускает излучение, которое постепенно ослабевает и прекращается через 3 минуты 15 секунд. Аналогичный результат достигнут при облучении бора и магния, но период затухания излучения различён: 14 минут для бора и 2 минуты 30 секунд для магния.
И дальше супруги Жолио-Кюри развивают свою теорию, подкреплённую химическими анализами, что в опытах новосоздается радиоактивный фосфор и стабильный кремний.
Можно представить себе, с каким скромным, но горделивым торжеством писались эти строки. Недавний Сольвеевский конгресс был в памяти всех физиков мира, особенно же друзей Жолио. И они, как и он, тяжело переживали неудачу Ирен и Фредерика на конгрессе. И вот, оказывается, огорчительный неуспех обернулся блистательным триумфом. С пылающими лицами, с опущенными глазами стояли они перед собранием знаменитостей мировой физики, на котором их так жестоко раскритиковали. Теперь должны краснеть те, кто критиковал, те, кто молчаливо присоединился к суровой критике!
И вскоре Ирен и Фредерик узнали, что самый знаменитый из тех, кто согласился с Мейтнер,— сам «патриарх атомной физики» Эрнст Резерфорд поспешил засвидетельствовать восхищение новыми открытиями в Париже.
Через две недели после публикации они получили письмо из Англии:
Кембридж, 29 января 1934 года
Лаборатория Кавендиш
Дорогие коллеги!
Я в восторге от отчёта о проделанных вами опытах, в результате которых получено новое радиоактивное вещество как продукт бомбардировки альфа-частицами. Поздравляю вас обоих с проделанной работой, которая позднее приобретёт огромное значение.
Лично я очень заинтересован результатами ваших опытов, потому что уже давно полагал, что вскоре при соответствующих условиях мы сможем наблюдать нечто подобное. Я ещё пытался поставить несколько опытов, применив для обнаружения этих явлений чувствительный электроскоп, но не добился успеха. В прошлом году мы ставили опыты по бомбардировке тяжёлых ядер протонами, но получили отрицательный результат.
Шлю вам мои самые искренние пожелания новых успехов в ваших исследованиях.
Искренне ваш
Резерфорд.
Парижские физики могли испытывать полное удовлетворение: письмо Резерфорда было не только извинением за скептицизм на конгрессе Сольвея, но и первым знамением той всемирной славы, которую предсказывал Ланжевен.
Но всего важнее было пророчество великого учёного о том, что только что открытая искусственная радиоактивность «позднее приобретёт огромное значение».