Глава четвертая Изящные искусства и науки

Глава четвертая

Изящные искусства и науки

Однако ж на Севере любили не одни телесные упражнения и не занимались ими исключительно. Для образования ума и упражнения умственных способностей в изящных искусствах не менее был важен другой род Idrotten (искусств), прекрасные игры.

Искусство скальдов пользовалось великим уваженном на Севере. Думали, что оно ведет начало от богов: асы называются слагателями песен (Liodasmidir); с ними, вероятно, явился на Север и поэтический образ выражения, Asarnal, язык богов. В песнях глубокомысленного содержания сохранялись наследованные от предков понятия и предания о сотворении мира, о происхождении и борьбе сил природы, о первых временах земной жизни и борьбе богов и народа в его долгом странствии по выходе из прежней родины; в форму благородно простых песен облекались мудрые житейские правила, предлагавшие высшее благоразумие, богатую опытность и внимательное наблюдение свойств людей; в военных песнях прославлялись дела cовременных богатырей и увековечивались подвиги павших. Древнейший поэтический образ выражения был Fornyrdalt, размеренная, стройная речь, имевшая основанием рифменные буквы или аллитерацию, подчиненную правилам со звучия в начальных буквах некоторых слов.

Почти все стихотворения скальдов разделены на строфы, состоящие обыкновенно из восьми стихов или строк (Ord, Visuord); строфы подразделяются на две половины I (Visa helmngr), а эти — на две части (Visa Fiordungr), из которых каждая составляет четверть строфы и содержит два стиха. Аллитерация состоит в том, что в двух рядом стоящих стихах встречаются три слова, начинающиеся с одинаковой буквы. Эти буквы называются рифменными и располагаются так, что третья, главная, занимает место в начале второго стиха, а первые две, побочные, помещаются в предыдущем, например:

Farved fagnadar Прощай, страна

Fold og beilla Радости и счастья!

F — рифменная буква; в слове Fold она главная, в Farvel и fagnadar — побочная. Все рифменные буквы должны находятся в словах с ударением: многие слова в двух рифмующихся стихах не могли начинаться с таких букв, по крайней мере существительные с ударением на первом слоге.

Мало-помалу образовался особенный род стихотворений, так называемый Drottquaedi; кроме аллитерации, составляющей отличительное свойство северной поэзии, он потребовал еще более строгой, определенной меры слогов и нескольких созвучий в одном и том же стихе. Созвучия в шотландской или древнесеверной поэзии двоякого рода: полные и половинные. Полное созвучие (Adalbending) состоит в том, что в одном и том же стихе встречаются два слога, у которых гласные и согласные буквы совершенно созвучны; половинным созвучием (Skothcnding), напротив, называется такое, когда гласные неодинаковы и только согласные созвучны: эти созвучные слоги всегда имеют ударение.

Относительно аллитерации, или рифменной буквы надобно заметить, что если главная буква гласная, то и боковые должны быть гласными, но все три, по возможности, различны: относительно гласных соблюдается совершенно противное правило.[366]

Самый младший род поэзии, по времени своего происхождения, хотя отчасти известный и древним скальдом был Runbenda, стихотворение с нашими рифмами в конце стиха, Runbenda правильнее, нежели Fornyrdalag, но свободнее, чем Drottquaedi; как и Fornyrdalag, она допуска прибавочные предложения, однако ж сокращенные, и, подобно Drottquaedi, состоит из почти правильных спондев дактилей или трохеев, требует аллитерации и рифмы в конце стиха. Эта рифма на древнесеверном языке называется же, как и созвучие, Hending, и разделяется на полную и половинную. Различие состоит в том, что если она сложная, то необходимо, чтобы все согласные в конце стиха были созвучны; если же двухсложная — чтобы и следующие гласные буквы в обоих словах были созвучны, чего не соблюдается при ассонансах, потому что они односложны, хоть и встречаются в многосложных словах.

Сверх того, у скандинавов рифмуются только два соединенных аллитерацией стиха, а не как у нас, первый с третьим или второй с четвертым и так далее. Впрочем, Runhenda разделялась на многие роды по числу долгих слогов; некоторые стихи имели два таких слога, другие три, иные четыре. Эгиль Скаллагримсон сочинил в честь короля Эрика Кровавая Секира драпу hufvudlosen (выкуп головы) в роде рунгенды; из этого видно, что рифма в конце стиха очень древняя, по крайней мере древнее христианства на Севере.

Считают более ста различных родов северной поэзии; но все они легко могут быть подведены под это разделение, потому что пиитика скальдов допускала чрезвычайное разнообразие. Скандинавы не разделяли на разряды множество употребительных у них родов поэзии: каждый род они называли особенным именем.

Чтобы иметь какое-нибудь общее обозрение этих родов, J.Olafsen в своем основательном рассуждении «О древней северной поэзии» разделил их на четыре отдела: Fonyrdalag, Drottquaedi, Toglag и Runbenda. Напротив, Rask в своем Anyisning till Nordiska Fornspraket принимает только три главных рода, основываясь на том, что созвучие или правильное повторение одних и тех же звуков составляет главный отличительный признак северного стихосложения. Эти роды суть: 1. Fonyrdalag, с аллитерацией и, по мнению Раска, может быть назван разговорным, потому что наиболее подходит к обыкновенной разговорной речи; 2. Drottquaedi, кроме аллитерации, имеет также и ассонансы и преимущественно употреблялся в похвальных одах королям и богатырям, почему Раск называет этот род богатырским; к нему причисляет и Toglag в рассуждении Олафсена; 3. Runbenda, в котором, кроме аллитерации, есть и рифма. Раск думает, что этот род всего лучше называть народным, потому что сначала он принят был в песнях народа.

Живой стих, обилие и смелость картин, глубокое, сильное чувство, нередко какая-то величавость и прелесть отличают песни скальдов. Их воинственный размер, сильный и звучный от рифменной буквы, носит отпечаток военного духа самих поэтов и века их, Странные, обветшалые слова, неупотребительные в разговоре, оживали в их поэтическом языке, чтобы отличить его от вседневного и сделать торжественнее. Он, особливо в наиболее отделанной форме, замечателен картинными, смелыми описаниями лиц и предметов, взятыми из природы и баснословия. Удачный выбор описаний, изысканные, резкие выражения были главными условиями красоты и художественности в поэзии скальдов.[367]

Так, например, небо называлось в баснословном языке череп Имира, труд или бремя карликов, шлем Вестри, Эстри, Судри и Нордри (востока, запада, юга и севера); земля — плоть или тело Имира, мать Тора, поросшая деревьями дочь Опара, невеста или супруга Одина, соперница Фригг, Ринд и Гуннлед, свекровь Сив, сестра Эдса и Дагса и т. д.; поэзия — кровь Квасира, корабль карликов, мед и море карликов, мед Одина и асов и т. д. В древней Бьяркамаль в трех строфах встречаются четырнадцать баснословных названий золота: основанием каждого служит целая басня. Число всех имен Одина, попадающихся в древних баснях и песнях скальдов, простирается почти до 200; каждый из других богов также имеет множество баснословных названий.

Изобретение таких взятых из природы описательных названий отдавалось на волю изобретательной способности и дарования скальдов. Некоторые из них можно поместить здесь: солнце называлось мировое пламя, катящийся шар, прекрасное светило дня, окно небесной тверди, воздушное пламя, небесный огонь, позлащатель облаков, отверстие, озаритель, светило земель, украшение, спутник юга, светило земли, ужас мрака, светозарность мира, отрада народов, щит облаков, пожиратель железа и т. д.; море — земля корабля и мореходцев, путь и тропа руля, корабельного носа, рыбы, железа, морского короля, кольцо или лента островов, кровля кита, гнездо лебедей, обитель песчаных отмелей, морской травы, подводных камней, земля рыбачьих снастей, морских птиц, попутного ветра, пояс холодной земли, зыбкое лоно и т, д.; ветер — пагуба деревьев, губитель леса, паруса, корабельных снастей, смертоубийца, собака, волк; огонь — смерть леса и жилищ, солнце домов; корабль — медведь крученых канатов, лошадь морских королей, конь моря, корабельных снастей или ветра, зверь пролива, морской медведь, конь мачт и т. д.; война — буря, бряцание, шум оружия, щитов, Одина, валькирий, военных королей, буря копий, проливной дождь Одина и т. д.; щиты описывались военными кораблями; также назывались: солнце корабля, месяц передней части корабля, забрало корабля, ясень Улля, подошва Хрунгнира и колесо Хильд (три последних — мифологические названия); щиты имели прежде рисованные края, называвшиеся кольцами, и описывались названием этих колец; наступательное оружие, секиры и мечи, называются огнем крови или ран, также огнем Одина; секиры — именами чародеек, с прибавлением названий крови, ран, леса или деревьев; наступательное оружие описывалось именами змей и рыб; метательные назывались градом, снегом, ударами; мужчина вписывался по его свойствам, занятиям, раздором, морским путешественником, по охоте, оружию, кораблям или именам каких-нибудь его владений, также назывался по родам, от которых происходил или которых был родоначальником; он пробовал оружие (Reynir) и наносил смертельные удары (vidr). Скальды обыкновенно называли мужчину либо дубом и ясенем, либо рощей, либо другими мужеского рода именами деревьев и дополняли эти описания именами смертельного удара, корабля или имущества; мужчина назывался также именами асов и исполинов; последние были позорные, а имена эльфов в числе любимых. Женщина описывалась названиями напитков, которые подносила гостям, была покупательницей (Saig) или продавщицей (Log) вещей, которые подавала: Saig и Log означают таюке деревья, оттого и женщина описывалась всеми женскими именами растений. Ее называли также именами драгоценных камней, потому что Steina sorvi называлось женское ожерелье; сверх того, она описывалась названиями всех асиний, валькирий, норн и богинь, также исчислением ее занятий, обязанностей или происхождения и всего того, что составляло круг ее занятий.

Исчисление всех древних, частью изысканных и запутанных, описаний и поэтических имен, употребляемых; тогдашними поэтами, могло бы быть предметом особенного сочинения. Вейнгольд, в своих «Altnordisches Leben» |(Berlin, 1856 г.), вот что говорит о поэзии скальдов:

В природе немцев залегла глубоко склонность к созерцанию. Народы, по более счастливому географическому положению и выгодному стечению исторических событий, сделавшие успехи во внешнем быту, почти насмешливо называют немцев «народом мыслящим». Но эта созерцательность не туманная, как думают: она направлена к действительности и старается запасти людей посохом на дорогу жизни. В немногих словах, с которыми слито какое-нибудь иносказательное мнение, она силится высказать общее житейское правило; преобладающая склонность народа не медлить усваивать его себе и передавать по наследству из рода в род.

Так, у немцев рано составился богатый запас поговорок, в чем и Север имеет свою долю. В сагах нередко встречаются эти поговорки с таким оговорками: «В старину говорили, что…; правду говорят старики…; вот и вышла правда, что…; так й сбылось, как говорили в старину, что…», а иногда и без этих оговорок. Они обнимают всю жизнь: о них можно сказать то же, что и вообще о немецких. И Север имеет эти пословицы или апологические поговорки, относящиеся к какому-нибудь известному случаю или особенному происшествию и предлагающие какую-нибудь общую истину, по большей части в шуточной форме. Это остатки старых прибауток, нравственный смысл которых сохранился,

Север начал рано собирать эти отрывочные изречения и житейские правила в большое целое, естественно, поэтическое. Для этой афористической поэзии образонался даже особенный род куплетов, Liodabattr, состоящих из шести коротеньких строчек, более удобных для необходимо кратких предложений поговорки, нежели эпическая строфа со своими восьмью короткими стихами или четырьмя полными длинными строками, очень приличная для какого-нибудь доклада.

Одна из песен Старшей Эдды, Хавамаль (Речи Высокого), — великий памятник северной склонности собирать изречения в одно большое стихотворение. В нем собраны правила, как надобно путешествовать, вести себя в гостях; предложены краткие правила приличного поведения за столом, с отношением и к нравственности; за тем следуют поговорки о дружбе, о приобретении, о телесном здоровье, о чести, хорошей славе, осторожности; все это оканчивается странствованием Одина, которому вложено в уста и это стихотворение.

Итак, перед нами вовсе не народная, но более искусственная, афористическая поэзия; она больше напоминает нам Томазия Цирклера, нежели Фрейданка. Из Хавамаля очень знаменательное сделано извлечение в Loddfefnismal такого же содержания, но имеет поучительную форму наставления молодому человеку. Но какая разница между этим стихотворением и нашим Winsbeke! И здесь обнаруживается неспособность северной поэзии к истинной жизни. Как скоро кто-нибудь на Севере уклонялся от торной дороги, с ним случалось то же самое, что бывает с искрой, падающей с очага; она тлеет все меньше и меньше и наконец потухает совсем. Но Север имеет образец истинной дидактической поэзии в Rigsmal («Песне о Риге»), излагающей в живом рассказе мнение о начале трех сословий в государстве, если только можно назвать сословием несвободных людей.

Не могу сказать, проникла ли в народ афористическая поэзия; и на Севере могло быть так же, как и в других, местах, где поэты говорят для образованных сословий, а народ находит удовольствие в кратких пословицах. Для нас важность таких пословиц уже не совсем ясна: мы забыли их при заученных в школе правилах и напыщенных фразах. Но в народе они еще живы, да и сам народ живет по их правилам: без пословицы не сумеешь побудить к чему-нибудь мелкого ремесленника и крестьянина. Но и в этом кругу они не единственные деятели: рядом с ними водворились назидания церкви и библейские тексты. Зато в древнее языческое время они ни с кем не разделяли власти; они содержали житейские правила и, без сомнения, в неизменном виде передавались от старцев молодому поколению. При темноте и умышленной запутанности, которые недавно простерлись над нашей стариной, не будет излишним нарочно заметить здесь, что эти поговорки передавались не в училище друидок

У немцев не было ни друидов, ни бардов, не было и сословия поэтов; прекрасная свобода, представлявшая всякому из народа развивать доброе дарование, как он сам хотел, не терпела, чтобы Божьи таланты ограничивались исключительно известной школой. Как всякий домохозяин приносил жертвы и молитвы и исправлял религиозные обряды в качестве при родного жреца, так и занятие поэзией принадлежало всякому, у кого только было поэтическое дарование.

Кто будет говорить о скальдах как о цеховых мейстерзингерах, тот докажет, что ничего не знает о них. Правда, что всякий, желавший петь и быть рассказчиком, должен бы многому научиться, но это не было школьное учение. Дух северной поэзии создал себе известные формы и образы, от которых никто не мог отказаться: надо было ознакомиться с ними. Начинающий поэт должен был усвоить себе тот запас иносказательных имен, из которых слагается остов северян поэзии. В то время, от которого дошли к нам имена скальда ни одно живое существо, ни одна неодушевленная вещь и назывались своими настоящими названиями: для того существовали описательные имена, заимствованные из качеств лиц или вещи, их действий, или истории. Знание этих описательных форм, употребляемых древними скальдами, служило доказательством образованности; изобретение новых трудных и темных имен обнаруживало остроумие и ученость поэта. Не зная всех северных саг и мифов, нельзя было ни писать стихов, ни находить в них удовольствие.

Поэзия, например, называется кровью Квасира, кораблем карликов, медом их, также исполинов и т. д. Переход, как видите, велик — впрочем, легко найти его границы, только из известного иносказательного воззрения истекают эти описательные формы. Их источник двоякий: воззрение на природу и саги. Из последних берется то, что находилось к лицу или вещи в баснословном отношении, а первое находит сходство вообще между явлениями природы и внешнего мира с описываемым предметом, Гонялись за метафорами: эта страсть и в северном мире, как и везде, привела к напыщенности и преувеличениям.

Первый шаг с проложенной дороги древненемецкого рода поэзии тотчас вывел на ложный путь. Чем более избирались сухие предметы, тем несостоятельнее оказывалась суровая северная природа для того, чтобы дать голым событиям живой и свежий образ; тем хлопотливее гонялись за искусственной отделкой и вскоре дошли до того, что стихотворение, если его метафоры перевести на простые слова, становилось сухим донесением. Едва ли может существовать другая поэзия, так мало удовлетворительная, приносящая так немного истинного наслаждения. В основании поэзии скальдов было не чувство и здравое воображение, а расчетливый рассудок. Она постоянно предлагает загадки, которых разрешение, правда, изощряет остроту ума некоторых людей, зато другим не приносит никакой пищи.

Мы не будем распространяться здесь о пиитике скальдов; упомянем только, что сами по себе простые звуки у них перепутаны и слиты вместе. Не только вставочные предложения, даже междометия без всякой связи (так называемые дополнительные предложения) вставлены в другие предложения, так что иногда такая строфа походит на опрокинутую шахматную доску, на которой снова надобно расставлять шашки.

Истинной причиной такого насилования (назвать исственностью будет слишком снисходительно) — к метафорам и описательным названиям: она делает сочетания слов, которые не умещаются в ограниченном пространстве одного стиха, но, разбитые на части, переносятся, в следующий. Вообще, напрасно будем искать чувство прекрасного в поэзии скальдов; они не умели находить для своих мыслей приличной формы выражения; слишком тяжелая и грубая, чтобы сделаться мягче и теплее, их поэзия могла нравиться причудливому и испорченному вкусу. Странно извинение, что этот образ выражения получил начало от необходимости облекать в поэтические образы чисто рассудочные, исторические предметы. Поэты умеют озарять мыслью и историческое событие и согревать его теплотой чувства; до времени поэзии скальдов знали это и северные oбитатели.

Но простые стихи, звучащие нам, особливо в песнях Эдди, постепенно выходили из употребления: почитатели потребовали чего-нибудь нового, что было бы противоположно простому. Так, королевское стихотворение, Drottquaedi, представляет самый жалкий образец искусственного и неественного. Сообразно с тем, краткие стихотворения потеряли свою цену: ее имели одни только драпы, в которых считалось от 70 до 80 строф. Так, объемистость и внешний вид пользовались уважением. Тогда смотрели на стихотворчество, как на механическую работу, и сравнивали его с деревянной постройкой (Staftr); рифменные буквы составляли основание отдельных стихов; из этих состоят строфы, соединение строф называется Balkr. Из балкров слагают стихотворение, убранное вычурными и странными прикрасами из описательных названий, вдоль и поперек обшитое планками или перемешанное вставочными предложениями и словами. Как король не может жить в маленькой хижине, так не прилично для него и небольшое стихотворение. Здесь должна быть комната, просторная для всякою рода занятий.

Кто хотел быть скальдом, для того достаточно было учиться, однако ж нигде не упоминается об училище, учрежденном с этой целью. Та часть Младшей Эдды, которая учит стихотворству и полагает предмет поэзии в описательных названиях и синонимах, потом говорит о ее родах, не может быть принята здесь в соображение, как ученый труд XIII и XIV веков; она составлена по образцам стихотворений скальдов для изучения их, а не как руководство для них самих.

Можем сказать прямо, что училищем была общественная жизнь. В числе развлечений на больших собраниях и пирах занимали главное место не песни и музыка, как в Германии и Англии, а чтение стихотворений, истинно знаменательное слово для Севера. Рано заслушивались его мальчики и даже девочки и пробовали свои силы в подражаниях. Об Эгиле Скаллагримсоне рассказывают, что он писал стихи на четвертом году возраста; об Эйнаре Скалагламе, что он еще в очень ранней молодости весьма счастливо выходил на поприще скальда.

Легко усваивали себе основные формы и изучали начала, по которым составляют описательные названия. Остальное зависело от собственного таланта и избранного направления. Притом пособляла память, очень изощренная на Севере, как и везде, в то время, когда необходимость наставляла полагаться на нее, а не на письменность. Когда Орвародд, ужаленный роковой ехидной, чувствует приближение смерти, он разделяет 80 своих товарищей на две половины: первые сорок складывают ему курган, другие слушают стихотворение, которое он читает про свою жиань. Оно состояло из 71 строфы и потом передано памятью слушателей. В пример сильной памяти у скальдов можно привести Огува, прочитавшего в один вечер королю, Харальду Хардраде, до 60 мелких стихотворений; сверх того у него еще осталось их в запасе до 30.

Прежде всего, скальду каждую минуту следовало быть готовым к сочинению стихов; ему надобно было так же скоро читать стихи, как он обыкновенно говорил. При рождении Старкада Один дал ребенку поэтическое дарование с чрезвычайной способностью к творчеству, но Тор сделал это очень сомнительным, отняв у него дар удерживать в памяти прежде написанные стихи. Скальда Сигаата хвалят, что стихи текли у него с языка, как обыкновенные слова, хоть он и не отличался красноречием в простом разговоре

Как часто короли и ярлы требовали стихов от своих скальдов, так же часто приходилось этим певцам состязаться друг с другом в сказании стихов; как будто другой Штемпфем. Эйзе-Норвежский, Харальд Хардраде шел однажды по улице со скальдом Тъодольфом и услыхал, что в одном доме кожевник ссорился с кузнецом. «Сочини мне сейчас же стихи, — вскричал он поэту, — один из этих ссорящихся пусть будет исполин Гейрред, а другой Тор!» Тьодольф тотчас сочинил несколько стихов, и король был доволен и похвалил его, как хорошего скальда.

Много говорили об этом; злые языки даже утверждали что другой придворный поэт, Сиглухалли, не так даровит. Вечером Харальд позвал в комнату карлу. Тут в полном вооружении и в награду за стихи назначил другому скальду ножик и пояс. Сиглухалли тотчас начал и получил подарок.

На другой вечер король был что-то сердит на Халли: он послал ему с карлой жареного поросенка и вскричал, чм если скальд не приготовит ему стихов, пока дойдет до него Тута, то должен будет умереть. Но поэт поторопился: Харальд похвалил стихи и обещал оставить его в покое на будущее время.

Без приготовления можно было сказать одни небольшой стихи, но и для длинных назначали скальдам краткий срок; присутствие духа и практика в быстрых импровизациях были всегда необходимы для них. Торарин написал оду в честь датского короля, Канута Великого, но коротенькую: такие стихотворения, как упомянули мы, назывались флекра. Король рассердился и приказал ему сочинить драпу на другой день к обеду, иначе он повесит его за дерзость, что написал в честь Канута флекру (draepling). Впрочем, Торарин нашелся: он воспользовался той же флекрой, прибавил припевы, присочинил несколько новых строф. Канут был доволен и богато наградил его.

Мы знаем немало скальдов, стихотворения которых хранились частью вполне, частью в отрывках; от других дошло до нас ничего, кроме имени; сверх того, мы имеем отрывки незнакомых поэтов. Большая часть были норвежцами или исландцами. Всего чаще они являлись при норвежском дворе, впрочем, не гнушались и Данией, Швецией, Англией, Россией. Их цветущее время было с IX по XI столетия. Легко понять, отчего в странах, развивших северную жизнь, всего чище и свежее эта поэзия распустилась самым пышным цветком и что с введением христианства начало блекнуть и искусство скальдов. Она была настоящим растением языческого Севера, деревянным и колючим: в ней много важных воззрений и целомудренных образов, но без теплоты и любви…

При всех великих недостатках, в которых мы беспристрастно должны упрекнуть древнесеверную поэзию, она однако ж была прилична северной жизни; вычурные и ледяные украшения этих предложений, дикий и будто отрезанный вид этих стихов — как нельзя лучше отвечают духу того времени и тех строк. Поэзия скальдов, подобно мечу, была житейской необходимостью; как меч добывал желанное золото, так доставалось оно и стихам. Подобные тем певцам, которые во время переселения народов переходили от одного немецкого князя к другому, более подобные рыцарям-поэтам XII и XIII веков, из которых многие были и витязи, люди, изучившие трудное искусство бога Браги,[368] покидали домашний очаг, переходили горы, переплывали моря затем, чтобы найти государя, которого могли бы воспевать, а кольца его носить на своих руках.

С тех пор как великий Харальд Харфагр, король Норвежский, начал держать скальдов в почете при своем дворе, в северных странах осталось в обыкновении, чтобы ни один князь, ни один благородный, не жили бы без певцов; кто имел слух для поэзии скальда, имел и язык для своей славы. Харальд Синезубый из всех придворных наиболее уважал поэтов: они сидели в зале на низких креслах против него. В качестве старшего из них, также и потому, что служил еще при отце Харальда, Хальфдане Черном, Аудун Илльскельда занимал почетное место в средине.

Простое название вещи считалось свойственным обыкновенной прозаической речи. Скальды любили описательные названия и старались сохранять в напряженном состоянии ум слушателей и поддерживать силу их воображеь посредством обилия замысловатых образов, в которые облекали слова и целые выражения. Притом они часто прибегали к перестановке слов и, когда хотели, могли загадочными выражениями так затемнять смысл, что для отыскания нужна была особенная находчивость. Не без причины утверждали, что древняя северная поэзия скальдов, по множеству правил и трудности стихосложения, также по разнообразию эпитетов и изысканности выражений, считается труднее, нежели поэзия всякого другою народа.

От скальда требовали неистощимой изобретательности остроумия и глубокомыслия. Ему надобно было знать не только современные замечательные события, предмет его песен, и минувшие, а особенно северную мифологию, на которой основывался поэтический образ выражения. Все эти знания древней Скандинавии сохраняются в песнях древних скальдов, в стихотворениях о богах, о войнах асов с исполинами воспетых современными скальдами судьбах и подвигах Вьюсунгов, Гъюкунгов, Нифлунгов и других богатырских семей из времен переселения народов, Инглингов и Скьельдунгов. Эти песни, переходя от поколения к поколению, поддерживали любовь к поэзии и вдохновляли новых певцов, Многие скальды были с Харальдом Хильдетанном в битве при Брагилле, и память о ней прославлена в песнях.

Браги Старый был скальдом у Эйстейна Бели в Упсале, и кроме Браги, восемь других скальдов жили при дворе этого короля. Рагнар Лодброк, его жена и сыновья сами разумели искусство скальдов. Какой-то Алфур упоминается, как скальд, у Эйрика Рефильсона, а Эрпур Лутанди — у короля Бьерна Хаге, который спасся песней от казни за убийство в священном месте. При дворе Харальда Харфагра также были скальды и пользовались особенным уважением короля и его придворных.

В Исландии, населенной выходцами из Скандинавии, во время этого короля песни древних скальдов сохранялись в памяти гораздо лучше, нежели в самой Скандинавии, где беспрестанные перевороты, возрастающая важностъ событий и походы викингов увлекали умы и более обращали их к настоящему. Исландия была убежищем и былинной поэзии, так же как и древних обычаев. С этого острова вышли певцы позднейшего времени. Совершенное значение песен и языка древних скальдов и зависевшее от того поэтическое дарование, также изысканность этих пословных выражений доставили исландским скальдам преимущество пред всеми другими и звание истинных творцов поэзии.

В древних стихотворениях, особливо в драпах, обыкновенно есть род припева из двух или четырех строк во всякой строке, и повторяется он в конце всякою нового отдела песни: такой отдел называется Stefjabalkr, Stefjamal; отделы иногда одинаковой величины, иногда неравны, смотря по естественному качеству предмета. Другой род припевов, так называемый Vidquaedi, состоящий из двух или более стихов, отделенных от строфы, повторяется в начале или в конце каждой строфы; иногда эти припевы много раз изменяются в одном и том же стихотворении. В строфах, посвященных привидениям или богам, также такжественного, мрачного или высокого содержания, часто последний стих повторялся с небольшим изменением.

В богатырских стихотворениях, торжественных и величавых драпах, песнях со многими разделениями и пришпевами, воспевались дела и жизнь королей и великих богатырей. Про людей не столь знатных и на менее важные события сочинялись флокры, песни меньшей величины, без разделений и обратных рифм.

Чтобы собирать предметы для своих песен и добыть себе славу и награды, исландские скальды посещали не только дворы северных королей, но ездили на Оркадские острова, в Англию и во все стороны, где были княжески г дворы и жили люди, говорившие языком Севера. Повсюду находили они ласковый прием и не имели надобности и товарах и в пособиях от родственников для продолжения путешествия.

Вошедши в королевскую комнату, где сидел и пировал король со своей дружиной, скальд просил позволения прочитать стихи в похвалу короля, читал их твердым голосом и получал в награду золотые перстни, великолепное оружие, дорогие платья, помещение и стол при королевском дворе. Стихотворение тщательно заучивалось придворными: его сохраняли в памяти, чтобы славу короля передан потомству. Когда исландский скальд, Снегле Халль, в Англии, сочинив драпу в честь английского короля, Гарольда Годвинсона, не хотел оставаться при его дворе до тех пор пока она не будет заучена, король сказал ему «Такая же будет тебе и награда, какова мне польза от твоих стихов чего никто не знает, то и не приносит никакой славы». Он велел скальду сесть на пол и продолжал: «Я осыплю тебя серебряными деньгами: что останется в волосах, то твое.

Для храбрых людей Севера, постоянных искателей славы, было истинной отрадой слышать в песнях скальд отголосок своих богатырских подвигов и видеть, что и средством их они вечно живы в памяти людей, Поэтичское дарование спасло жизнь Эгилю, когда он попал в руки своего заклятого врага, норвежского короля, Эйрика Кровавая Секира. Эгиль, которому на следующее утро назначена была смерть, написал ночью песнь в честь короля, и Эйрик, при всей своей жестокости, дал ему свободу и жизнь.

Харальд Серая Шкура, сын Эйрика Кровавая Секира, рассердился на Эйвинда Погубителя Скальдов за стихи, которые тот написал в честь побежденного Харальдова врага, Хакона Воспитанника Адальстейна (Хакона Доброго), до такой степени, что осудил поэта на смерть. Друзья виновного, желая уладить дело и восстановить дружеские отношения, тогда только могли утишить гнев короля, когда этот певец обещал воспеть богатырские подвиги Харальда и быть у него таким же скальдом, как прежде был у Хакона.

Канут Великий также высоко ценил стихи скальдов; он очень обиделся, когда Торарин Славослов, знаменитый исландский певец, написал про него флокр. Король грозилему смертью, если на следующий день, к обеду он не явится к нему с драпой. Торарин сочинил тогда так называемую стефу, вставил в нее прежде сочиненную песню, увеличил эту последнюю несколькими строфами и, таким образом, переделал ее в богатырское стихотворение на образец старины: за это он получил, в награду 50 марок серебра, а стихотворение его назвали Hufvudlosen, выкуп головы.

Жители Исландии, в честь которых Эйвинд сочинил сагу, наградили его с королевской щедростью: каждый исландец дал по слитку серебра; это серебро доставили на свинг, где решено было отправить его в кузницу для очищения; потом был сделан из этого серебра нагрудник с застежками, которые употреблялись тогда для поддержки одежды; остаток от этого серебра пошел в уплату за работу. Нагрудник и застежки к нему весили 50 фунтов. Это сделали в подарок Эйвинду.

Звание скальда было так любимо и уважаемо, что на древнем Севере даже некоторые короли принадлежали к числу скальдов. Сохранилось еще несколько песен, сочиненных Харальдом Хардраде, в которых он воспеваетсвои подвиги и презрение, оказанное ему русской девой, «украшенной кольцами».[369] Эти песни называются «Гамманвисы» и, по общему мнению наших современников, имеют высокое поэтическое достоинство. Харальд, сам скальд, был строгим ценителем чужих песен и умел судить о содержании их, что испытали на себе скальды Тьодольв и Арнор Ярласкальд, который сложил две песни: одну в честь самого Харальда, а другую в честь Магнуса Доброго. Харз сказал: «Я вижу разницу между этими песнями: написанная обо мне скоро забудется, а песня о Магнусе остане в людской памяти до тех пор, пока на Севере будут люди».[370]

Не только в языческое время, но и в века христианства и даже позже, блеск и веселье королевских дворов увелчивались от присутствия тех поэтов, которые должны бы,

На веселых пирах

Возвещать дела,

Дела славные.

Много исландских скальдов находилось при дворе Олафа Скетконунга, и одна древняя сага сохранила рассказ о поэтическом состязании, происходившем между двумя из них в присутствии короля. Исландец Гуннлауг, по прозванию Змеиный Язык (так прозванный за остроумие), посетил многих королей и ярлов, получил от них за стихи очень много денег, ценных платьев, оружия и запястьев и явился наконец в Свитьод к Олафу Скетконунгу, в Упсалу, в 1008 году. На вопрос короля: «Кто он?» — Гуннлауг отвечал, что он исландец.

При дворе короля в то время находился славный исландский скальд, Хравн Аунундарсон. Его спросил король о новоприбывшем исландце. Хравн, встав с лавки, которая была ниже королевской, подошел к королю и отвечал: «Государь! Он знатного происхождения и из числа самых храбрых людей». — «Пусть он сядет возле тебя», — сказал король. Гуннлауг просил позволения прочитать стихи, сочиненные им в честь короля. Но Олаф на то не согласился, отзываясь недосугом, потому что в это время был тинг в Упсале.

Однажды, по окончании тинга, когда оба скальда сидели у короля, Гуннлауг повторил свою просьбу; на этот раз и Хравн изъявил желание прочитать свои стихи в честь короля. Король позволил это; у скальдов завязался спор, кому из них читать первому. Они согласились наконец отдать это дело на волю и решение короля. Олаф решил в пользу Гуннлауга Его стихотворением была драпа. Когда он прочитал ее, король спросил, у Хравна мнения о ней. «Она очень хороша, — отвечал скальд, — но стихи тяжелы и неприятны, как и сама наружность Гуннлауга». После того как король выслушал также и стихи Хравна, он обратился к Гуннлаугу с просьбой сказать о них свое мнение. «Они очень хороши, — сказал скальд, — красивы и гладки, как и наружность самого Хравна. Но для чего, — продолжал он, обратясь к Хравну, — сочинил ты флокр для короля? Разве не считаешь его достойным драпы?» Хравн напомнил ему, что продолжать подобный спор в присутствии короля неприлично. Оба они, щедро одаренные Олафом, из Упсалы: Хравн отправился в Исландию, а Гуннлауг в Англию, но вскоре погибли на поединке за одну исландскую девушку, красивую Хельгу. Анунд Яков, многие позднейшие короли и даже ярлы имели при себе исландцев-скальдов. Этот обычай и это сочувствие к изящному глубоко укоренились со времен древности, так что норвежские короли, Олаф Трюггвасон и Олаф Дигре (Толстый, или Святой), несмотря на свое христианское отвращение к древнему поэтическому языку и его мифологическими выражениями, однако ж были благосклонны к скальдам и принимали их при своих дворах. Скальды, даже по принятии христианства, все еще сохраняли древний мифический язык и не хотели покидать прежних богов, этих отцов своей поэзии, раздававших поэтическое вдохновение скальдов.

Одина род поэзию любил,

К отраде сладкой человека,

И я, как дар небесный, сохранил

Обычай дедовского века.

Одина власть была для нас мила,

И только принужденья сила

Богов родных у скальдов отняла

И вере новой научила.

Так грустно пел скальд Халльфред Вандрадаскальд при дворе короля Олафа Трюггвасона, сделавшись против воли христианином. Потом явился он к Олафу и просил позволения прочитать стихи в честь его. Олаф сначала не хотел их слушать, наконец согласился и, выслушав, сказал скальду: «Стихи прекрасны, хочешь ли быть моим слугой и остаться у меня?»[371]

Поэтический дар и произношение[372] не были, однако хотя единственные условия хороших скальдов: они должны были хранить в памяти песни старинных скальдов и частым употражнением до того изострили свою память, что скальд Стенер прочитал однажды 60 флокр королю Харальду Хардраде, и когда король дослушал их поздней ночью, то спросил, знает ли он еще что-нибудь. Скальд отвечал, что у него есть наполовину столько же драп. Несмотря на различную величину песен, можно принять за среднее число для них 20 или 40 строф; некоторые состояли из 50 или 60, и только очень немногие, дошедшие до нас, древние стихотворения заключали в себе до сотни строф. Замечательно, что одно из них, до 800 стихов, равняется самой длинной из рапсодий Гомера: это число стихов, кажется, составляло естественный предел, которого не преступало ни одно стихотворение, не утомляя поэта и слушателей.

Странствуя из страны в страну, скальды были самыми сведущими людьми своего времени: многое видевшие и испытавшие в жизни и равно хорошо знакомые с настоящим, как и со стариною, они пользовались великим уважением везде, куда ни приходили. При дворе Харальда Харфагрa и Олафа Скетконунга они занимали всегда место напротив королевского престола.

Притом, сообразно с требованиями века, они были храбрыыми воинами, очень опытными во всех воинских упряженеиях; они никогда не чуждались опасностей войны: столько же известий сохранилось об их храбрых подвигах, как и об их поэзии. Скальды выходили на войну вместе с королем, воодушевляли воинов военной песней и сами сражались мужественно возле короля. Если сражение имело счастливую развязку, они возвращались с королем и за пенистым кубком славили богатырский подвиг, победу и славную смерть.

Скальдов употребляли и по другим важным делам: в числе древних скальдов не один Тьодольв Мудрый из Хвинира был искренним другом и советником своего короля. Сага о Магнусе Добром представляет одну черту мудрости скальдов, умевших в поэтическом складе высказывать неприятные истины. Магнус Добрый, будучи еще очень молод в начале своего царствования, по внушению дурных советников, поступал очень жестоко с теми, которые подняли оружие против его отца: одних он изгонял из страны, других подвергал жестоким наказаниям или тяжелой денежной пене, владения наказанных отбирал себе. Все эти поступки были причиной всеобщего неудовольствия, однако ж никто не отваживался сделать представление королю. Сигват-скальд сочинил стихи под названием Bersoeglis Wisor, «Песня защиты». Он явился к королю и твердым голосом прочитал свое стихотворение, из которого сага сохранила следующие строфы:

Не гневайся, Магнус, на смелую речь,

То скальда совет откровенный:

Он благо вещает для чести твоей,

Любовью к тебе вдохновенный.

Не знаю, правдивы, ль слова поселян,

Что нет им в законах защиты,

Что клятвы святые присяги твоей

Тобою, король, позабыты;

Какие соблазны, увлекши тебя.

Твой долг забивать заставляли?

Ты пробуешь в гордой отваге своей

Опасное лезвие стали.

Кто любит покорность в подвластной стране,

Присягу дает ей правдиво:

Тебе ли, о Магнус, бесстрашный в боях,

Срамить себя ложью трусливой?

И кто подпустил тебя, грабить народ,

Свой край, предавать разоренью?

Никто не посмеет, внушать королям:

Нет злее для них преступленья.

О вскормленный коршунов кровью! Молю,

Исполни народа желанье;

Быть худу: есть замысл у старцев седых,

Грозит он мятежным восстаньем.

Лишь мудрость спасает в подобных бедах.

Быть худу: с поникшей главою

На тинги приходит печальный норманн,

Народ отуманен тоскою;

У всех на устах безотрадная речь:

«В час гнева наш дротт горделивый

Себе отбирает добро поселян,

Родные заветные нивы.

Но предков заветы ничтожны пред ним:

Его повеленьем суровьем,

Наследник прощается с домом отцов

И бродит, без пищи и крова».

Тебе, сын Олафа, желанье мое:

Пусть кончится все примиреньем,

И сердце норманна свой долг к королю

Не бросит на жертву забвенья.

Есть жалоба также: для бедных людей

Так медленны дротта решенья;

Мы стоим пощады, о Магнус, твоей.

Будь кроток, и сладко для скальда

С тобой, будет, жить, за тебя умереть:

Т ы носишь святой меч Харальда.[373]

Магнус выслушал скальда, принял его предостережения и потом, любимый народом, получил название Магнуса Доброго.[374]

Хотя скальды всегда осыпали похвалами богатырей своих песен, однако ж дух времени не дозволял им ласкать пустое тщеславие и приписывать людям небывалые подвиги: это считалось скорее злословьем, нежели похвалой. Потому-то стихотворения, читавшиеся на пирах, имеют великое достоинство по своей исторической истине: такими, по крайней мере, почитались они от современных или вскоре после того живших людей и потому служили для них самыми верными свидетельствами древних событий. Богатырская песнь, плод богатырского века, всего чаще раздавалась в обществе воинов, потому что для саг и песен не было предмета обильнее храбрых подвигов. Часто воспевал воин сам свои дела, нередко и своих друзей.

Но и более нежные чувства не были чужды песни. Разлука с милой, печали и радости любви передавались с тем же глубоким чувством и с той же истиной, как и неукротимое мщение и пылкое желание битв и кровопролитий. Сочиняли также песни любви, Mansaungr, красивым девушкам. Но скальд должен был знать сначала, как приняты будут эти стихи его милой и родней ее; в противном случае он подвергал себя законному наказанию. По исландским законам, никто не должен был писать ни похвальных од, ни сатир на кого бы то ни было под страхом опалы. Если сообразим, что мадригалы красавицам скоро распространялись и отношения к известной женщине получали огласку, то легко поймем, что, несмотря на все приличие и нравственность этих стихов, та, к кому они относились, и родные ее не могли быть довольными. Это бывало поводом к множеству тяжб и имело другие, самые печальные, последствия, в отвращение чего и издан был этот закон! Мы знаем, что даже в южной Франции трубадуры должны были очень остерегаться называть предмет их страсти и что не один из них поплатился жизнью за свои стихи.

Но с согласия девушки такие стихотворения допускались; особливо история Тормода Кольбрунарскальда показывает, что женщины не только позволяли писать мадригалы себе, но и желали их и награждали поэтов. Тормод в одну поездку в Исландию зашел в дом одной вдовы, Катли, в Арнадале; у нее была очень милая дочь, Торбьерг, с черными, как: уголь, глазами. Он с охотой воспользовался гостеприимством и прожил у них с полмесяца; в благодарность за то и из угождения к девушке он написал ей мадригал и назвал его «черными, как уголь, строфами». Он прочел их в одном многочисленном собрании; Катли сняла с руки большое золотое кольцо и сказала: «Дарю тебе его награду за стихи; с ним вместе прими и имя „Черного, как уголь, скальда”». Тормод поблагодарил за подарок: за ним осталось и имя. Вскоре потом он воротился домой и вспомнил другую девушку, соседку, Тордис, дочь Грима, с которой прежде был в тесной связи. Но, сделав посещение ей, он был принят холодно и принужден выслушать колкости, что выбрал себе другую милую и даже написал ей мадригал. Тормод решился слукавить: он сказал, что только сравнение, какое он сделал мысленно между Тордис и Торберг, внушило ему эти стихи, относящиеся собственно первой, и, вместо «черных, как уголь, строф», написал «похвальные стихи Тордис». Спустя некоторое время он видит сон: к нему является Торбьерг Кольбрун и обвиняет его в трусости, потому что у него недостало духа сказать правду Тордис. За этот обман посетит его глазная болезнь: он ослепнет, если гласно не возвратит ей принадлежащего, не уничтожит стихов Тордис и не исправит ее мадригал. Тормод просыпается в самом деле с болью в глазах, он тревожится и, по совету своего отца, решается исполнить приказание приснившейся Торбьерг. В народном собрании он возвращает стихам прежний вид, получает облегчение от болезни и вскоре выздоравливает совсем. Верно, малодушие даже в этих случаях было преступлением, навлекавшим гнев и наказание богов.

Особенно славны так называемые Nidwisor скандинавов, сатиры, которыми отмщали за себя в том случае, если врага не могло достичь обыкновенное мщение. Не были равнодушны к этой поэтической мести, потому что норманн меньше всего мог сносить обидные насмешки. Король Харальд Синезубый хотел со всем флотом плыть в Исландию и опустошить ее огнем и мечом, в отплату за позор, который исландцы причинили ему своими Nidwisor за то, что он, по береговому праву, овладел всем грузом одного исландского корабля, потерпевшего крушение на датских берегах. Едва могли удержать Харальда от замысла,[375] рассказав о природе острова и опасности похода.