Глава четвертая

Глава четвертая

Продолжение царствования Петра I Алексеевича

Новое летосчисление. — Причины Северной войны. — Свидание Петра с польским королем Августом и дружба с ним. — Возницын на Карловицком конгрессе. — Украинцев в Константинополе. — Перемирие с турками. — Союз трех держав против Швеции. — Карл XII. — Травендальский мир. — Осада Нарвы русскими. — Поражение русского войска Карлом XII. — Победитель и побежденный. — Деятельность Виниуса. — Движение Шереметева. — Свидание Петра с королем Августом в Биржах. — Русское война и саксонский генерал. — Поражение саксонцев и русских на Двине; его следствия. — Эрестферская победа Шереметева. — Неудовольствия малороссийского войска. — Хлопоты с Запорожьем. — Совет короля Августа опустошить Ливонию. — Исполнение совета. — Действия Апраксина в Ингрии. — Петр в Архангельске. — Появление его и действия в Ингрии. — Море. — Основание Петербурга.

20 декабря 1699 года в Москве узнали еще новость: приказано вести летосчисление не от сотворения мира, как прежде, а от Рождества Христова, и новый год считать не с 1 сентября, а с 1 января: «Известно великому государю, что не только во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею церковью во всем согласны, как волохи, молдавы, сербы, далматы, болгары, и самые великого государя подданные черкасы и все греки, от которых вера наша православная принята, — все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова осьмь дней спустя». В знак доброго начинания и нового столетия после молебнов в церквах все должны были поздравлять друг друга с Новым годом; значительные домовладельцы должны были перед воротами поставить украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевеловых и сохранять эти украшения до 7 января; предписано было во время фейерверка и пушечной пальбы на Красной площади, в домах палатных, воинских и купеческих людей стрелять из небольших собственных пушек или мелкого ружья трижды и пускать ракеты, по ночам от 1 до 7 числа зажигать костры и смоляные бочки.

Так начали в Москве 1700 год, знаменитый в истории Европы началом двух сильных и богатых последствиями войн: за наследство испанского престола на западе и великой Северной войны на востоке: вследствие первой почти на целы и век поникло значение Франции; вследствие второй потеряла свое прежнее значение Швеция и среди европейских держав явилась новая могущественная держава — Россия.

Мы видели, с каким неудовольствием узнал Петр о намерении союзников своих прекратить войну с турками: он должен был или один взять на свои плечи войну, или заключить мир, который останавливал его на половине дороги. Понятно, что тут же должна была в голове Петра родиться мысль: не удалось на Черном море — надобно утвердиться на Балтийском, что гораздо выгоднее: ближе и к настоящей России, и к настоящей Европе. Но если нельзя было продолжать войны турецкой без союзников, то тем более нельзя было начать без них войну со Швециею, следовательно, и новая война была возможна только при образовании нового союза. Союз был возможен: Швеция во время своей первенствующей роли на северо-востоке вооружила против себя всех соседей. Дания, Польша и Россия были обобраны Швециею при ее воинственных королях — Густаве Адольфе и Карле Х Густаве; ставши вследствие деятельности Густава Адольфа покровительницею северной, протестантской Германии, Швеция изменила этой обязанности противоестественным союзом своим с Франциею против Германии и тем самым проиграла здесь свое значение, которое переходит к Бранденбургу; Бранденбург должен вступить в борьбу со Швециею и за свои и за общегерманские интересы. Во все время пребывания Петра в Пруссии курфюрст бранденбургский приглашал его усильно к союзу против Швеции; но царь, разумеется, не мог согласиться на это, имея на плечах турецкую войну. Теперь же обстоятельства переменились, и Петр, отбитый от Черного моря миром союзников с Портою, сам будет искать союзников для войны шведской, для утверждения на Балтийском море.

Возвращаясь по вестям о стрелецком бунте из-за границы, Петр в Галиции, близ местечка Равы, встретился с новым королем польским Августом II, и между прочими разговорами была речь у них о взаимной помощи: «Король Август говорил, что много поляков противных имеет, и примолвил, что ежели над ним что учинят, то не оставь меня. Против чего Петр ответствовал, что он готов то чинить, но не чает от поляков тому быть, ибо у них таких примеров не было; но просил его, дабы от своей стороны помог отмстить обиду, которую учинил ему рижский губернатор Дальберг в Риге, что едва живот спасся; что король обещал». Но понятно, что от этого летучего разговора до союза было еще очень далеко: «И так друг другу обязались крепкими словами о дружбе, без письменного обязательства и разъехались».

Петр во время трехдневного пребывания в Раве был вполне очарован Августом, как часто молодой, не воспитанный для света человек бывает очарован светскими приемами франта, хотя бы этот франт в умственном и нравственном отношении был бесконечно ниже дикого юноши. Петр любил повеселиться, Август умел повеселить — и тесная дружба была заключена между двумя соседями, дружба, продолжавшаяся до тех пор, пока Петр, сильно выросший в беде, разошелся слишком далеко с Августом, сильно понизившимся в беде. По возвращении в Москву Петр щеголял в кафтане и шпаге Августа, не находил слов для восхваления своего несравненного друга. Но сколько понравился ему король, столько же не понравилось безнарядное и бедное королевство Польское. Вскоре после возвращения, на пиру у Лефорта, Петр говорил: «Я было потолстел в Вене от жирной пищи; но нищая Польша сняла опять весь жир». Польский посланник заступился за отчизну. «Удивляюсь, — сказал он, — от чего это так случилось с вашим величеством: я родился и воспитан в Польше, однако отжирел». «Ты отжирел не в Польше, а здесь в Москве», — отвечал царь.

Какие бы мысли ни занимали Петра о новом союзе, о новой войне, прежде всего нужно было кончить старую войну как можно повыгоднее. Русским уполномоченным на конгресс, имевший окончить турецкую войну, был назначен думный дьяк, теперь уже называвшийся думным советником , Прокофий Возницын. Уполномоченный должен был объявить первую меру — уступку Керчи, потом, если турки не согласятся, ограничиться общепринятым основанием, уступкою того, что уже находилось в руках. Конгресс открылся в Карловиче в октябре 1698 года. Турки всего больше были напуганы немцами, победами императорских генералов и потому желали как можно скорее заключить мир с императором; посредники — послы английский и голландский желали того же самого, потому что императорское войско нужно было им против Франции в предстоящей войне за испанское наследство: поэтому неудивительно, что турецкие уполномоченные скорее всего пришли к соглашению с австрийскими. Возницын думал помешать этому, внушая драгоману Порты, Александру Маврокордато, что Турции стоит только повременить миром до начала неминуемой войны за испанское наследство, и тогда можно будет с успехом бороться с отвлеченною на запад Австриею. Хитрость была слишком простовата: странно было, что русский уполномоченный хлопочет в интересах Турции; западная война могла задержаться вследствие продления войны турецкой, Турции было невмочь противиться, и она спешила воспользоваться предстоящею западною войною для прекращения тяжкой своей войны. В Константинополе боялись оружия императорского, но в то же время очень боялись связи, которая существовала между русским царем и единоверными ему подданными Порты; на эту связь прямо указывала мирная партия в Константинополе как на побуждение к скорейшему заключению мира. Действительно, шли сношения между Валахиею и Москвою при посредстве гетмана Мазепы. Поставленный между двумя огнями, между требованием турок и не менее ненавистных немцев-католиков, господарь искал спасения у православного царя, просил о принятии в подданство и присылке войска в Бессарабию: «Со слезами молим спасти нас от папистов и иезуитов, которые беснуются на православных больше, чем на турок и жидов. Война мирская может когда-нибудь кончиться; а война иезуитская никогда».

Маврокордато, обыкновенно клявшийся русским послам, что по единоверию радеет великому государю, брал подарки от Возницына и не препятствовал заключению мира между Турциею и Австриею; посредники взяли у Возницына по шубе и также не препятствовали заключению этого мира. Удовлетворивши императора, турецкие уполномоченные хотели вознаградить себя на счет остальных противников и не думали уступать их требованиям. «Трудность с турской стороны неначаемая к нам простерта, также не легко и с нашей к ним, — писал Возницын государю. — Бог ведает — за тем за всем состоится ли у нас с ними мир, а на краткое перемирье отнюдь позволити не хотят; а союзные послы повседневно с ними съезды имеют; и цесарские и веницейские говорят, что они дела свои на мере поставили, также и поляки удовольствованы будут и еще ожидают меня, и, буде я в таковом же намерении пребуду, оставить хотят. Буде туркам Азов и поднепрские города отдать, а хану казна (т.е. продолжать посылать ежегодную казну или дань), то тот мир всегда не ушел. Если б дойтить до Дуная, не только тысячи — тьмы нашего народа, нашего языка, нашей веры, и все миру не желают».

Не имея возможности заключить мир, Возницын предложил перемирие. Турки не согласились и стали грозить. Тогда Возницын переменил поведение: вместо внушений и подарков употребил твердость, высказал, что не боится войны, и достиг цели: турки заключили перемирие на два года. «Я, — писал Возницын, — учинил только армистициум, или на время унятие оружия; и то по самой нужде, видя, что ты, государь, от турков к миру не удовольствован, а они все (союзники) удовольствованы и тебя оставили. А прежде я их в тот армистициум звал и советовал, чтоб учинили то ныне, а не мир; которые немцы словами, а поляк и письмом в том мне отказали. Не дивно, государь, на немец, потому что они кратким союзом обязаны; дивно на поляка, что он смел то учинить, а всего будучи на дву съездах, дело свое окончил, а на чем, то еще паче дивняе: оставя с тобою, государем, вечный союз, и натруся тем и вечный мир, помирился ни на чем: турки посулили отдать ему Каменец пустой. Выпровадили его и обманули немцы для того, что им нужен и надобен и пожиточен мир; и помирились они без всякого себе отягчения и без уступки всего и заткнули туркам горло другими своими союзники. А с Венеты у немец я чаял крайней дружбы, ажно у них есть тайная антипатия: немцы не хотят того слышать, чтоб Венет брал силу. По правде, государь, немцы знают, как свои дела весть, и сей мир сильною рукою и в потребное себе время сделали. Я сие покорно донесши, паки твоей государевой милости молю: помилуй грешного и убогого своего сироту, а лучше я сделать сего дела не умел».

Перемирием надобно было воспользоваться или для заключения прочного мира, или для приготовления к успешной войне, которую теперь нужно было вести один на один. Для первого был назначен посланником в Константинополь думный дьяк, теперь также советник, Емельян Украинцев с дьяком Чередеевым; но чтоб помочь Украинцеву в заключении выгодного мира, чтоб показать туркам всю опасность войны с Россиею, Петр отправил своего посланника морем на русском военном корабле; нужно было также показать туркам и крымцам весь русский флот и при этом изведать, на всякий случай, путь к заветной Керчи: с этою целию царь хотел со всем своим флотом отправиться из Воронежа провожать Украинцева до Керчи. Первого адмирала русского флота, Лефорта, уже не было более: он умер в марте 1699 года. На его место генерал-адмиралом был назначен известный нам по Нерчинскому договору боярин Федор Алексеевич Головин, который вместе с этим званием получил в заведование иностранные дела; Головин же был первым кавалером ордена Андрея Первозванного, учрежденного 10 марта 1699 года. Таким образом, Головин получил первенствующее значение между правительственными лицами, значение первого министра, как величают его иностранцы, т.е. значение, бывшее прежде у Льва Кирилловича Нарышкина.

В апреле 1699 года чрезвычайные посланники Украинцев и Чередеев отправились в Константинополь. Они ехали туда не с пустыми руками, повезли мехов на пять тысяч рублей, полтора пуда чаю, десять пудов рыбья зуба — на раздачу от государевых дел. Ехали на Воронеж, где были у государевой руки, с Воронежа водою до Азова, ехали мимо городов Костенска, Урыву, Коротояка и Дивьих гор; а за Коротояком по обеим сторонам Дона тринадцать вотчин, где городков, сел и деревень жилых нет, только юрты промышленных людей, наезжающих временно для рыбной и звериной ловли, человек по сороку, а владеют они по отдаче из оброку, нанимая у епископа воронежского и в монастырях. От этих вотчин вниз ехали мимо пятидесяти козачьих городков: когда равнялись с городком, выезжали навстречу станичные атаманы и козаки и для почтения в городках была пальба из пушек и мелкого ружья. Когда поровнялись с главным городом Черкасском, то посланники велели провожавшим их солдатам выстрелить первыми из ружей, и на этот выстрел отвечали пушки со всего города; посланники вышли из судов и пошли в соборную церковь, оттуда к атаману Фролу Минаеву; атаман отдал им визит на бударе. Из Черкасска поехали в Азов, из Азова в Таганрог, где в двух верстах от города дожидался их военный сорокашестипушечный корабль «Крепость », капитан голландец Петр фон Памбург. От Таганрога до Керчи посланники шли Азовским морем в государевом морском корабельном и галерном караване, над которым был предводителем и правителем ближний боярин и славного чина св. апостола Андрея кавалер и каравана воинского морского генерал-адмирал Федор Алексеевич Головин; командиром на корабле «Апостол Петр» был сам государь; в караване кроме «Крепости» было девять кораблей, две галеры, яхта, два галиота, три бригантира. В том же караване в четырех морских стругах шел донской атаман Фрол Минаев с пятьюстами выборных козаков.

Когда караван явился у Керчи, то здешний паша, видимо, испугался, спрашивал, зачем пришел такой большой караван, и присланный из Царя-града пристав настаивал, чтоб посланники ехали в Константинополь сухим путем, через Крым и Буджаки; но Украинцев отвечал: «По указу великого государя велено нам ехать морем на корабле царского величества, а сухим путем ехать нам не велено, да и не для чего, потому что тот путь в дальнем расстоянии; видно, ты, пристав, хочешь везти нас чрез Крым для какого-нибудь вымысла; только нам через Крым ехать не для чего, и до хана крымского никакого дела нам нет, говорить с ним не о чем». Пристав стращал посланников: «Видно, вы Черного моря не знаете, каково оно бывает с 15 августа, не напрасно дано ему имя Черное: бывают на нем во время нужды черны сердца человеческие». «Полагаемся на волю божию, а сухим путем не поедем», — отвечал Украинцев и закончил спор.

28 августа посланники вышли в море и благополучно достигли Царя-града; невиданное диво — русский корабль торжественно, при пушечной пальбе, вошел в Константинопольскую гавань и стал на якоре против сераля. Первым делом посланников было отправить капитана Памбурга с поздравлением к французскому, английскому и голландскому послам; француз и голландец приняли Памбурга любовно и за поздравление благодарили; англичанин же к себе не пустил, выслал на крыльцо человека и велел сказать, что видеться ему с Памбургом не для чего и сел он теперь за стол обедать. Начали приезжать смотреть диковину; приезжали французы из посольской свиты, приезжал великий визирь и долго ездил около корабля, хвалил и дивился, что корабль так скоро пришел из Керчи в Царь-град, наконец, приезжал сам султан.

Переговоры начались только в ноябре; посланники предложили статьи: 1) вечный мир или продолжительное перемирие с тем, чтоб каждая сторона удержала то, чем владела в минуту переговоров, следовательно, Россия удерживала за собою все завоевания. 2) Татары не должны тревожить Русские области. 3) Когда Азов, Казыкермень и другие крепости будут в русском владении, то своевольные люди обоих государств уймутся; эти крепости великий государь не для какой-нибудь себе славы в своей стороне держать изволяет, но только для унятия с обеих сторон своевольных людей. 4) Если во время мира козаки пойдут войною на турецкие и крымские места, то вольно их побивать, как злодеев; а когда и походу возвратятся, то по царскому указу учинена им будет смертная казнь; так же будет поступлено взаимно с турецкой и крымской стороны. 5) Дачу, которая прежде бывала крымскому хану и начальным людям, великий государь за многие их неправды велел отставить, и впредь им той дачи не будет. 6) Полон весь освобождается на условном месте разменою. 7) Свободная торговля с обеих сторон. 8) Запорожцам вольно промышлять зверем и рыбок вплоть до днепровского устья. 9) Порубежные ссоры успокоиваются чрез послов. 10) Русские люди свободно ходят на поклонение св. местам, не платя никаких податей. 11) Св. места возвращаются грекам. 12) Православные в турецких областях свободно отправляют свое богослужение.

Рейс-эфенди отвечал, что первая статья самая трудная, и не ожидали они ее, потому что все другие государи в Карловичах возвратили султану что-нибудь из завоеванного, один русский царь не хочет ничего возвратить. Рейс-эфенди потребовал возвращения Казыкерменя и других приднепровских городков — для удержания хана крымского и всяких татар от своевольничества и для принуждения их к пашне. Посланники отвечали, что эти городки не сдерживают своевольных татар, а, наоборот, укрывают разбойников: до взятия казыкерменского жили в том городе беи, у которых был промысел, что загон за загоном отпускали, и за то великие подарки у татар брали.

Переговоры затянулись: в три месяца дело не подвинулось ни насколько. 24 февраля 1700 года на одиннадцатой конференции посланники объявили рейс-эфенди медиум , или средок , что государь изволяет Казыкермень и иные городки разорить до основания, а землю пустую уступить султану, чтоб впредь от тех городков недружбы и войны не было. 2 марта на 12-й конференции рейс-эфенди отвечал, что такую малую уступку султан не вменяет в дружбу и в уступку, надобно городки уступить султану в целости, построил их отец нынешнего султана для удержания запорожских козаков, которые выходили на Черное море и разоряли приморские города турецкие. Посланники отвечали, что прежде козаки были у поляков, жили в своевольстве и непослушании и на море хаживали своевольством, а теперь гетманы козацкие и козаки все у государя в верном послушании. «От послов, — доносил Украинцев, — от цесарского, венецианского, английского и голландского не видим мы никакой себе помощи, все они лицемеры и наветники». Иерусалимский патриарх присылал говорить посланникам, что из-за Казыкерменя не стоит начинать войны и чтоб они из-за такого малого дела не препятствовали миру. Хан присылал к султану несколько раз, чтоб Казыкерменя не уступал России, в противном случае будет он татарам вреден: москвичи и козаки могут из него приходить к Перекопи об одну ночь. Серб Савва Рагузинский давал знать Украинцеву, что «послы христианские, которые в Царь-граде, все противны миру нашему, и потому не доведется им ни в чем верить; у всех у них то намерение, чтоб москвичей в дальнюю с турками войну вплесть». Иерусалимский патриарх утверждал также, что, «конечно, римляне, люторы и кальвины не желают, чтоб был мир у великого государя с султаном, и православным христианам они естественные враги».

На следующих конференциях после долгих споров и выторговывания с турецкой стороны рейс-эфенди наконец объявил, что султан соглашается на срытие днепровских городков и заключение перемирия на 30 лет. Начались новые трудности: турки не хотели писать в договоре новых городков, построенных Петром, — Таганрога, Павловского и Миюса: «Поступают они в договорах весьма лукаво, с великим вымыслом и продолжением, а я от такого их продолжительного и лукавого поступка в беспрестанной пребываю печали и слезах, — доносил Украинцев. — С послами цесарским, английским, венецианским по сие время я не видался, потому что Порта не допускает, и пересылку через дворян с ними имею, только помощи мне от них никакой нет, и не только помощи, и ведомостей никаких, и никакой осторожности мне не чинят, а у них в Галате многие есть ведомости, потому что они живут там во всякой повольности, между себя и с турками беспрестанные имеют конверсации, а ко мне ни с чем не отзываются; только когда я к ним пошлю с здоровьем, тогда и они ко мне против того присылают же, а сами от себя отнюдь ни в чем меня не посещают и у Порты того, чтоб им со мною видаться, с своей стороны не домогаются, отговариваяся мне тем, что если им того у Порты просить, а она им откажет, и в том им учинится только стыд и бесчестье. Послы английский и голландский во всем держат крепко турскую сторону и больше хотят им всякого добра, нежели тебе, великому государю. Торговля английская и голландская корабельная в Турском государстве исстари премногая и пребогатая, и что у тебя, государя, завелось морское корабельное строение и плавание под Азов и у Архангельского города, и тому они завидуют и того ненавидят, чая себе от того в морской своей торговле великой помешки».

В апреле, после четырех конференций, согласились написать так: поднепрские городки все разорить, и местам, на которых они стояли, быть в султановой стороне пустым, да и всем землям по Днепру от Сечи Запорожской до Очакова быть пустыми же, только на половине между Очаковым и Казыкерменем быть поселению для перевоза через Днепр всяких проезжих и торговых людей, и быть около того поселения окружению с ровиком и крепостцою, селу приличному, а вида городовой крепости, и никакой обороны то окружение в себе не имело бы. Азову городу со всеми старыми и новыми городками и меж теми городками лежащими землями и водами быть всем в державе царского величества, а от Перекопи и от края моря перекопского до первого нового азовского городка (Миюсского) землям быть праздным. От кубанской стороны к Азову турки уступили земли на 10 часов езды; «больше того мы у них вытянуть не могли», — писал Украинцев государю.

Следовала статья о татарах. Турки объявили, чтоб поминки продолжал царь давать хану по милости своей государской, а не по принуждению, а без этой дачи мир заключен быть не может, султан в таком бесчестии хана не поставит. Относительно статьи о возвращении святых иерусалимских мест грекам турки объявили, что это к государственным делам не принадлежит, во всех делах во всем государстве султан волен, никогда один государь Другому в его делах не указывает, а если потом царь будет просить об этом султана, то, вероятно, султан исполнит царское желание. 28 мая, по многих разговорах и спорах, ханскую дачу турки отставили, а статью о святых местах русские посланники отложили до будущего времени. Дело приближалось к окончанию, как вдруг в июне месяце турки опять заговорили о необходимости срыть новые азовские городки — Таганрог, Павловск, Миюсский; посланники им отказали наотрез и объявили, что дают только месяц сроку для переговоров, после чего иерусалимский патриарх прислал им письмецо: «Рех и глаголю, что сии, яко лукавые, искушают либо что исправят себе угодное, однако ж не верю, чтоб мира не учинили, я так чаю и мню, что не ошибусь». Действительно, 28 июня турки дали знать, что отказываются от своего требования относительно срытия новых азовских кастелей! 3 июля происходила размена статьям, а чрез несколько дней пришел к Украинцеву серб Савва Владиславич Рагузинский и рассказывал, что польский посол Лещинский просил прилежно у турок именем всего сената и всей Речи Посполитой, чтоб они с русским царем не мирились, а заключили союз с поляками и помогли им отыскивать Киев и всю малороссийскую Украйну; а на короля своего Лещинский жаловался, что он великий друг русскому царю и поляки его ни в чем слушать не будут и с королевства его скинут. Но турки ни в чем не послушали Лещинского.

В то время как Украинцев в Константинополе хлопотал о прекращении войны на юге, в Москве велись деятельные переговоры о начатии новой войны, которая должна была охватить северо-восток Европы. Мы видели, что Швеция успела нажить себе врагов во всех своих соседях. Привести их в союз против общего врага было нетрудно: стоило только явиться энергическому человеку, который из самых сильных личных побуждений решился бы действовать в пользу этого союза, соглашая интересы всех держав. Такой человек явился среди шведских подданных вследствие стремления шведского правительства усилить свои внутренние средства, чтоб поддержать свое первенствующее значение на северо-востоке Европы, чтоб не бояться враждебных соседей. Средства Швеции были вовсе не в уровень с тем значением, какое она приобрела случайно со времен Густава Адольфа, и потому естественно рождалось стремление увеличить их каким бы то ни бы. способом. История Швеции представляет одну выпуклую сторону — постоянную и упорную борьбу королей с сильною аристократиею, причем короли опираются на другие сословия. Король Карл XI, умный и бережливый деспот, умел повести дело так, что сейм отдал ему неограниченную власть и право распоряжаться судьбою низложенной аристократии. Карл XI воспользовался своим торжеством, и посредством знаменитой редукции аристократия была обобрана, лишилась всех земель, которые когда-то были коронными и потом разными способами перешли в частное владение. Редукционная комиссия явилась и в Лифляндии: у здешнего pыцарства отобрали не только земли, пожалованные шведскими к ролями, но и все те земли, которые когда-то, во время самобытно существования Ливонии, принадлежали орденскому капитулу, магистрам и высшему духовенству. Не довольствуясь тем, что у лифляндского рыцарства из 5000 участков осталась только тысяча, Карл XI потребовал, чтоб оно представило несомненные доказательства своих прав на владение и оставшеюся у него землею. В этой беде из рядов рыцарства выдался самый сильный по своей природе человек — капитан Иоган Рейнгольд фон Паткуль. Даровитый, энергический, неразборчивый в средствах, пылкий до бешенства, мстительный, жестокий, Паткуль в Лифляндии и Стокгольме говорил громче всех и лучше всех против обид и притеснений. волновал рыцарство, заставлял его соединять силы для отпора беде, писал от его имени просьбы к королю. Легко понять, какое раздражение этот «беспокойный человек» производил в Стокгольме при дворе королевском и в Риге у генерал-губернатора графа Гастфера, который был ревностным исполнителем королевской воли в Лифляндии. Паткуль был вызван в Стокгольм, обвинен в государственной измене: видя, что дело должно кончиться для него дурно, он убежал в Курляндию, а в Стокгольме заочно приговорили его к смертной казни. Из Курляндии Паткуль ушел в Бранденбург, оттуда в Швейцарию, был во Франции, Италии, на досуге занялся наукою: но кипучая натура Паткуля недолго позволяла ему эти мирные занятия. Паткуль не хотел оставаться изгнанником: так или иначе он должен был возвратиться в Лифляндию, но это было для него невозможно, пока Лифляндия оставалась шведскою провинцией, следовательно, надобно было вырвать ее у Швеции. Говорить о патриотизме Паткуля мы должны с большою осторожностию: Паткуль действовал исключительно в интересах своего сословия, тесно соединенных с его личными интересами. О восстановлении самостоятельности Лифляндии он не мог думать; ему нужно было, следовательно, вырвавши ее у шведов, передать которой-нибудь из других соседних держав. Паткуль остановился на Польше: члена лифляндского рыцарства привлекала форма шляхетской республики, в которой нельзя было ожидать шведской редукции; немца привлекало то, что королем польским был теперь один из немецких курфюрстов. Паткуль явился при дворе Августа II и в конце 1698 и начале 1699 года подал один за другим несколько мемориалов, в которых указывал, как и с кем должно заключить союз для успешного нападения на Швецию и завоевания Ливонии. Паткуль указывал на необходимость и возможность заключения союза с Даниею, Россиею, Бранденбургом. При разделе добычи он больше всего боялся России. «Надобно опасаться, — писал Паткуль, — чтоб этот могущественный союзник не выхватил у нас из-под носа жаркое, которое мы воткнем на вертел; надобно ему доказать историею и географиею, что он должен ограничиться одною Ингерманландиею и Карелиею. Надобно договориться с царем, чтоб он не шел дальше Наровы и Пейпуса; если он захватит Нарву, то ему легко будет потом овладеть Эстляндиею и Лифляндиею. Надобно также уговориться с царем, чтоб при завоевании Ингерманландии и Карелии москвитяне не предавались своей обычной жестокости, не били, не жгли и не грабили. Надобно выговорить у царя деньги и войско, особенно пехоту, которая очень способна работать в траншеях под неприятельскими выстрелами». Паткуль советует действовать в глубочайшей тайне: «да не ведает левая рука, что делает правая»; советует остерегаться поляков, которые будут противодействовать завоеванию Лифляндии как средству к усилению королевской власти; сейм зашумит, и если даже согласится на войну, то в Швеции узнают и примут свои меры; надобно напасть врасплох на Швецию и овладеть Ригою.

Советы Паткуля были приняты. Усыпляя Швецию дружественными уверениями, Август вел переговоры о союзе с датским королем Христианом V, который охотно согласился действовать против Швеции по вражде своей с герцогом голштейн-готторпским Фридрихом III, другом и зятем молодого шведского короля Карла XII. В Польше за 100000 рейхсталеров был подкуплен первый человек после короля в государстве, кардинал-примас Радзеевский, обещавший выхлопотать у сейма позволение под предлогом устройства гавани в Полангене оставить в Курляндии саксонские войска, которые должны были идти под Ригу. Радзеевскому показали договор, заключенный королем с Паткулем, как уполномоченным от Лифляндского рыцарства: по этому договору Лифляндия присоединялась навеки к Польше с правом присылать депутатов на сеймы, иметь свое войско, свое внутреннее управление, свои законы и учреждения. Но в секретных пунктах рыцарство обязывалось признавать верховную власть Августа и его потомков даже и в том случае, если бы они не были королями польскими, и все доходы отправлять прямо к ним.

В Москву уговаривать царя к начатию войны с Швециею был послан генерал Карлович, с которым вместе под чужим именем приехал и Паткуль. Они приехали в Москву в сентябре 1699 года и нашли здесь шведских послов, которые приехали от принявшего правление молодого короля Карла XII за подтверждением Кардисского договора. Петр был готов для приобретения моря воевать со шведами в союзе с Польшею и Даниею, но не мог начать новой войны прежде заключения мира с турками. Карлович напомнил Петру о его предложении, сделанном Августу еще в Раве, воевать вместе с ним шведов; теперь время благоприятное для царя утвердиться на Балтийском море, завести торговлю со всеми странами мира и получить такие выгоды, каких не получал никогда ни один потентат, захватить монополию торговли между Востоком и Западом, не говоря уже о том, что приобретется средство войти в ближайшие сношения с важнейшими государствами христианского мира, приобрести влияние на европейские дела, завести на Балтийском море страшный флот, образовать здесь третье могущество, выбить у Франции мысль о всемирной монархии и приобресть чрез это большую славу, чем от покорения турок и татар. Царское величество приобретет возможность сделаться еще более необходимым для Англии и Голландии, когда в случае войны их с Франциею за Испанию или за что-нибудь другое пошлет им на помощь войско и флот; чрез это московская нация на чужой счет выучится военному искусству и с успехом будет вести войну с турками и татарами, не нуждаясь в помощи иностранных офицеров. Для достижения всего этого его королевское величество польский от верного и правого сердца предлагает к услугам не только свою немецкую армию, но и свою собственную высокую особу, обязуется учинить на шведскую сторону такую сильную диверсию, что царскому величеству нечего будет опасаться оттуда нападения, ибо королевское величество займет большую часть шведских сил, нападши на такое место, куда шведы сосредоточат лучшие свои войска. При этом король в особенности рекомендует две вещи: 1) чтоб царское величество для такого великого дела как можно скорее развязал себе руки, чтоб не было развлечения ни с какой другой стороны; 2) чтоб все переговоры и сношения сохранялись в глубочайшей тайне. Все это, изложенное в общих чертах, может быть объяснено гораздо обстоятельнее, и царское величество удостоверится, что король руководится здесь побуждениями чистой любви и верной дружбы.

Тайна была соблюдена: никто не догадался, о чем Головин толковал с Карловичем в Преображенском; к совещаниям допущены были только датский посланник Гейнс по единству интересов да переводчик Шафиров. Чтоб не узнали ни о чем в Стокгольме, шведские послы были приняты царем по обычаю и отпущены с уверением, что великий государь будет соблюдать мирные договоры; только при этом царь отказался подтверждать договоры крестным целованием, потому что они были старые и царь уже раз присягал на них покойному королю Карлу XI. Неприятного было одно: послы повезли в Стокгольм требование с русской стороны удовлетворения за оскорбления, нанесенные в Риге великому посольству, при котором находился сам царь.

А между тем 11 ноября 1699 года в Преображенском заключен был тайный договор о наступательном союзе против Швеции; Август обязывался начать войну вступлением своих войск в Ливонию, обещал склонить и польскую Речь Посполитую к разрыву с Швециею: царь обязывался двинуть войска в Ингрию и Карелию тотчас по заключении мира с Турциею, не позже апреля 1700 года, а до того времени, если понадобится, пошлет королю вспомогательное войско под видом наемного. Если с Турциею нельзя будет заключить мира и Август не захочет один вести войну с Швециею, то царь обязывался всеми способами помирить его с Карлом XII.

Август исполнил свои обязательства. В начале 1700 года саксонские войска вступили неожиданно в Ливонию, но, кроме взятия Динамюнде, ничего не могли сделать. Рига не сдавалась. Головин доносил Петру в Воронеж: «Во всех письмах пишут от свейского рубежа, что в Риге есть великая осторожность от польских войск, а наипаче от саксонских. Ах, неростропное к лучшему и без рассуждения Венусово веселие, иже легкомыслительством неоцененное ко многих пользе время потеряли». Успешнее на первый раз повел свои дела другой союзник — король датский, заставивший герцога шлезвиг-голштинского уехать в Швецию. Третий союзник — русский царь — не двигался, ожидая вестей с юга, из Константинополя. Успокоительных вестей не было, и Петр, не видя возможности разорвать с Швециею, вместо войска в Ингрию назначил великое посольство в Стокгольм — ближнего боярина князя Якова Долгорукова и окольничего князя Федора Шаховского и с известием о их отправлении послал на резиденцию ближнего стольника князя Андрея Хилкова. Для успокоения шведского резидента в Москве Книперкрона употреблялись всевозможные средства. Резидент доносил в Стокгольм, что когда его дочь расплакалась, испугавшись вестей о разрыве России с Швециею, то сам Петр стал утешать ее, говоря, что не начнет несправедливой войны, не разорвет мира, только что подтвержденного; по словам Книперкрона, царь сказал ему, что если польский король и овладеет Ригою, то он, царь, отнимет ее у него.

Между тем сам Август II явился в Ливонию, овладел Кокенгаузеном; но в Риге не мог ничего сделать по малочисленности войска и по недостатку осадных орудий; он отправил в Москву барона Лангена требовать у Петра условленной помощи, условленного нападения на Ингрию. Но Петр хорошо помнил другое, главное условие — не начинать шведской войны до окончания турецкой; на все убеждения Лангена он отвечал: «Если сегодня получу известие о мире, то завтра двину свои войска на шведов». Слово было сдержано: 8 августа получил Петр донесение от Украинцева о заключении мира, 9-го велел двинуть войска к шведским границам, о чем в тот же день уведомил Августа: «Любезнейший брат, государь и сосед! Никакоже сомнению доселе медление наше подлежит в начатом сем деле: ибо трудные ради причины сие удержано было. Ныне же, при помощи божией, получа мира с Портою на 30 лет (слава богу, с нарочитым удовольствованием), к сему подвигу приступили есмы, о чем сегодня к новгородскому воеводе указ послали, дабы как наискорее, объявя войну, вступил в неприятельскую землю и удобные места занял; такожде и прочим войскам немедленно иттить повелел, где при оных в конце сего месяца и мы там обретатися будем, и надеемся в помощи божией, что ваше величество инако, разве пользы, не увидите».

Но его величество польский увидал инако , еще прежде него инако увидал его величество датский. Мы упоминали уже, что последний с успехом вступил в Голштинию и заставил герцога удалиться в Швецию к родственнику и другу Карлу XII, с которым мы должны поближе познакомиться.

Карл родился в 1682 году, следовательно, был ровно десятью годами моложе нашего Петра. Сильная натура рано начала давать себя чувствовать в ребенке; и с самого же начала сила обнаруживалась односторонне; в удали, безрассудном искании опасностей уже высказывался исключительно герой-завоеватель, тогда как в русском Петре с малолетства была видна гениальная многосторонность, гениальная чуткость ко всему, виден был преобразователь, а не солдат, не завоеватель. И в молодом Карле, как в Петре, богатырские силы высказывались часто очень неприятным образом для окружающих; особенно неприятный характер приняли королевские потехи, когда весною 1698 года в Стокгольм приехал Фридрих III, герцог голштейн-готторпский, чтоб жениться на старшей сестре Карла XII. Фридрих и Карл стали неразлучными друзьями, и проделкам этих друзей не было конца: то в сеймовой зале устроят охоту за зайцем, то днем въедут вместе торжественно в Стокгольм, причем герцог и вся свита в одних рубашках с саблями наголо, с криком и гамом; то пойдут вечером гулять по городу и бить стекла; потешались и тем, что срывали парики, шляпы, выбивали миски из рук пажей, разносивших кушанье, колотили мебель и выбрасывали из окна, однажды переломали все лавки в церкви и заставили всех молиться стоя; несколько дней сряду друзья забавлялись тем, что отсекали саблями головы баранам и телятам, пригнанным для этой потехи во дворец; пол и стены королевских комнат были улиты кровью. Вовремя этих потех шестнадцатилетнего Карла нельзя было занять ничем важным: сановники, которые решались пытаться на это, были выталкиваемы за двери. Народ роптал: говорили, что герцог голштинский нарочно развращает короля, чтоб погубить его и самому занять шведский престол, за неимением наследников мужского пола. Но и общество показало свою силу: представления за представлениями с разных сторон являлись к королю насчет его поведения: в одно воскресенье три проповедника в трех разных церквах говорили проповедь на один текст: «Горе стране, в которой царь юн!» Все это сильно раздражало Карла и, по-видимому, не вело ни к чему, но только по-видимому ; молодой богатырь поутих, и, когда герцог уехал из Швеции. Карл явился совсем другим человеком, сериозным и деятельным: теперь уже не могли уговорить его хотя немного рассеяться. Лотом вдруг опять с жадностью предался удовольствиям, балам. маскарадам, театру. Силы кипели и не находили выхода.

Между тем герцог Фридрих в надежде на помощь Швеции стал задирать Данию, строить крепости и вводить шведские отряды, тогда как Дания, по старинным ленным отношениям, отрицала у него право на это. Датское войско вступило в Шлезвиг и срыло укрепления Теннинга; но как скоро оно удалилось, герцог возобновил укрепления. Вражда разгоралась, и Дания была рада случаю утвердить свою власть в Голштинии: Швеции она не боялась, она вошла в тайные сношения с Августом II и Россиею. Изгнанный датскими войсками герцог Фридрих, приехавши в Швецию, объявил Карлу XII, что отдает себя и свою страну в его покровительство. «Я буду вашим покровителем, — отвечал Карл, — хотя бы это мне стоило короны». Шведские войска получили приказ двинуться из Померании в Голштинию. Тщетно большинство членов шведского государственного совета было против войны: тщетно хотели помешать ей Англия и Голландия: искра была брошена в порох; господствующая страсть молодого короля вспыхнула и не потухнет. «Король мечтает только об одной войне, — писал французский посланник, — ему слишком много насказали о подвигах и походах его предков. Сердце и голова наполнены этим, и он считает себя непобедимым в челе своих шведов». Скоро упала и другая искра: пришло известие, что Август II польский вторгнулся в Ливонию. Король получил это известие на охоте: без всякого волнения, с улыбающимся лицом обратился он к французскому посланнику и сказал: «Скоро мы заставим короля Августа убраться восвояси». По возвращении в Стокгольм он объявил, что никогда не начнет несправедливой войны, но справедливую кончит только совершенным низложением врага. «Сперва я покончу с одним, — сказал он, — а потом поговорю и с другим».

Вечером 13 апреля 1700 года Карл простился с бабушкою и двумя сестрами, чтоб ехать в увеселительный дворец Кунгсер. Ночью король действительно выехал из Стокгольма, только не в Кунгсер. Никогда не возвратится он более в Стокгольм, никогда не увидит бабушки и сестер.

Совершенно неожиданно 15000 шведского войска под предводительством самого короля переплыли Зунд и явились пред Копенгагеном, не имевшим средств защищаться. Боясь разрушения своей столицы, король Фридрих IV поспешил заключить с Карлом мир, утверждая совершенную самостоятельность Голштинии и обязуясь заплатить герцогу Фридриху 260000 талеров. Договор был подписан в Травендале 8 августа, в тот самый день, когда Петр получил известие о заключении мира с турками, чем условливалось движение русских войск к шведским границам.

Мы видели, как Паткуль боялся, чтоб Петр не овладел Нарвою: и Петр именно хотел начать войну покорением двух важных крепостей — Нарвы и Нотебурга (Орешка), чтоб, получивши эти две опоры, с успехом продолжать войну, занимать и всю страну, между ними лежащую, страну, не имевшую других значительных крепостей, страну пустынную, где еще нужно было укрепляться — на досуге. При этом Нарва была важнее Нотебурга, ибо ближе к Риге, где должен был действовать Август. 2 марта 1700 года, отвечая Головину из Воронежа на известие о неудаче саксонцев в Ливонии, Петр писал: «Жаль, жаль, да нечем пособить! Пришло мне на мысль: сказывал мне Брант, что есть в Ругодеве (Нарве) пушки продажные корабельные, и я с ним говорил, чтоб купить. И ныне для тех пушек пошли ты Корчмина (стольника, выученного за границею инженерному искусству), чтоб он их пробовал и купил несколько: а меж тем накажи ему, чтоб присмотрел города и места кругом; также, если возможно ему дела сыскать, чтоб побывал и в Орешке, а буде в него нельзя, хоть возле его. А место тут зело нужно; проток из Ладожского озера в море (посмотри в картах), и зело нужно ради задержания выручки; а детина, кажется, не глуп и секрет может снесть. Зело нужно, чтоб Книпер того не ведал, потому что он знает, что он (Корчмин) учен».