Глава третья

Глава третья

Московская смута 1682 года

Побуждение к избранию в цари Петра мимо Иоанна. — Партия Иоанна и ее движения. — Сцены на погребении царя Феодора. — Волнения стрельцов и солдат. — Слабость правительства и разнузданность стрельцов. — Заговор Милославского. — Приезд Матвеева. — Стрелецкий бунт. — Двоевластие и правление Софьи. — Неловкое положение стрельцов. — Столп на Красной площади для оправдания бунта. — Движение раскольников. — Хованский их поддерживает. — Раскольничья смута 5 июля. — Стрельцы отстают от раскольников, и дело последних проиграно. — Продолжение стрелецки волнений. — Отъезд двора из Москвы. — Казнь Хованских. — Призыв дворянского ополчения. — Волнения и ужас стрельцов и солдат. — Они просят помилования у царей. — Условия помилования. — Стрельцы признают себя бунтовщиками. — Уничтожение столпа на Красной площади. — Возвращение двора в Москву. — Шакловитый — начальник Стрелецкого приказа, его твердость. — Меры против следствий мятежа. — Смуты в Малороссии и на Дону. — Удаление опасных стрельцов из Москвы.

Рассказывают, что молодая жена царя Феодора, Марфа Матвеевна, употребила все старания, чтоб сблизить своего мужа с мачехою и детьми ее, с которыми у него до сих пор продолжались неукротимые несогласия. Царица успела в своем деле; мы видели что она успела также выхлопотать перевод Матвеева из Мезенг в Лух, но не в Москву! Вместе с царицею Марфою за царицу На талью, за Нарышкиных и Матвеева хлопотали сильно Апраксины. Языков, Лихачевы. Но почему же Языков и Лихачевы так поздно начали хлопотать? Они могли сделать это гораздо раньше. Дело в том, что раньше не было нужды: большая сила была в руках Языкова и Лихачевых, зачем же ею с кем-нибудь делиться? Царь Феодор еще не был очень слаб и была надежда на потомство от него Но вот царица и новорожденный царевич умирают, царь женится в другой раз, но это отчаянное средство не помогает: Феодор день ото дня становится слабее. Языкову, «глубокому московских прежде площадных, потом и дворских обхождений проникателю», нужно стало позаботиться о будущем. После Феодора, наследниками останутся два брата: Иоанн, больной, слепой, слабоумный. и Петр, здоровый, живой, даровитый десятилетний мальчик. Стать за Иоанна — какое будущее? Много нацарствовал Феодор? Не Феодор еще не всегда нуждался в опеке, а за Иоанна постоянно должны управлять другие; кто же будет управлять? Царевна Софья с Милославскими? Значит, Языкову и Лихачевым надобно готовиться в путь еще подальше Пустозерска, за Камень, ибо Милославские не забудут, что у них была отнята власть Языковым и Лихачевыми. А с Нарышкиными и Матвеевым сблизиться легко, содействуя их возвращению, тем более что старой вражды не было.

Большинство знати должно было разделять взгляд Языкова и Лихачевых относительно престолонаследия. Стать за неспособного и недолговечного Иоанна значило накликать смуту на себя и на землю, и кому из знати охота повиноваться Милославским или тем, кого возьмет к себе в советники царевна Софья? Матвеев же перебивал во дворце дорогу Милославским и Хитрово, но всегда почитал знатных людей. И надобно заметить, что большинство этой знати состояло из людей или уже совершенно одряхлевших, или неспособных к видной деятельности и потому довольных, если им будет почет по их роду. Двое из старинной знати, князь Василий Васильевич Голицын и князь Иван Андреевич Хованский, выделялись из ряда, не были приверженцами Петра. Можно думать, что уже и тогда князь Голицын был соединен с царевною Софьею сердечным союзом и при ее торжестве с восшествием на престол Иоанна мог подняться и играть первенствующую роль. Князь Хованский, знаменитый (преимущественно своими поражениями и жалобами на него подчиненных) воевода царя Алексея, человек энергический, смелый, но без рассудительности, природа порывистая, беспокойная, заносящаяся, верно очерченная в народном прозвище Тараруй . Член рода знатного, но долго не отличавшегося почетом служебным, Хованский тем сильнее превозносился своим происхождением от Гедимина, резче других высказывался против новых людей, которых так много явилось в последнее время; приверженец старины во всем, Хованский был сильно недоволен этим временем Нащокиных, Матвеевых, Языковых, Лихачевых, Нарышкиных, Апраксиных и с нетерпением ждал времени, когда все эти ненавистные для него люди исчезнут и ему можно будет наконец получить достойную его деятельность. Кто даст ему эту деятельность, к тому он и примкнет. От Нарышкиных и Матвеева Хованский не ждал ничего хорошего для себя, а следовательно, и для России, и потому он не был приверженцем Петра.

Таким образом, царевны, дочери Милославской, и представительница их Софья не могли ждать себе подпоры в членах думы. А между тем положение их было отчаянное: в начале царствования Феодора они воспользовались своим торжеством и не пощадили мачехи, ее родных и воспитателя: чего же ждать им теперь хорошего от торжества царицы Натальи, Нарышкиных, Матвеева? Софья и человек, которого интересы были сильно связаны с ее интересами, боярин Иван Михайлович Милославский, действуют по инстинкту самосохранения. Орудиями их являются родственники и люди молодые, т.е. незначительные: стольники Александр Милославский, братья Толстые — Иван и Петр Андреевичи (племянники Ив. Милославскому), два стрелецкие подполковника, Иван Цыклер из иноземцев и Иван Озеров, да выборные стрельцы: Борис Одинцов, Абросим Петров, Кузьма Чермный. Деньгами, богатыми обещаниями им удалось набрать толпу людей, готовых отстаивать права старшего царевича на престол.

В таком положении были дела, когда разнеслась весть о кончине царя Феодора. Вельможи, твердо решившиеся провозгласить Петра, знали или догадывались о движениях Милославского и потому думали, что при этом провозглашении, может быть, дело дойдет и до ножей. Дядька царевича Петра князь Борис Алексеевич Голицын с братом Иваном и четверо Долгоруких — Яков, Лука. Борис и Григорий, отправляясь во дворец на царское избрание, поддели под платье панцири. На этот раз, однако, дело обошлось без смуты. Когда все, по обряду, простились с покойным царем и потом одинаково целовали руки у обоих оставшихся братьев его, Иоанна и Петра, патриарх с архиереями и вельможами вышел в переднюю и спросил: кто же из двух царевичей будет царем? Присутствующие отвечали, что этот вопрос должен быть решен всех чинов людьми Московского государства. Под Московским государством, в тесном смысле, разумели обыкновенно один царствующий град: так по крайней мере было понято тут. Патриарх с архиереями и вельможами вышел на крыльцо, велел всяких чинов людям собраться на площади перед церковию Спаса и спросил: кому из двоих царевичей быть на царстве? Раздались крики: «Петру Алексеевичу!» Раздались и другие крики: «Иоанну Алексеевичу!» — но были заглушены. Всех чинов люди решили дело патриарх возвратился во дворец и благословил на царство Петра.

Но кто же и по каким побуждениям кричал за Иоанна? Современники сохранили имя одного из этих крикунов, дворянина Максима Сумбулова, и рассказывали следующее о позднейшей встрече его с Петром. Однажды Петр, будучи у обедни в Чудове монастыре, заметил, что один монах не подошел к антидору; царю показалось это странным, он спросил, кто этот монах, и получил в ответ, что Сумбулов. Петр подозвал монаха и спросил, отчего он не подошел к антидору. «Не посмел пройти мимо тебя и поднять на тебя глаза», — был ответ. Петр велел ему идти к антидору и потом, подозвавши опять к себе, спросил: «Отчего я тебе при выборе на царство не показался?» Монах отвечал: «Иуда за тридцать сребреников продал Христа, будучи его учеником; а я твоим, государь, учеником никогда не бывал: то диво ли, что я тебя продал, будучи мелким дворянином, за боярство?»

Сумбулов с товарищами не успели выкрикнуть Иоанна. Петр был провозглашен царем, т.е. правление государством, по известному обычаю, против которого никто не спорил, переходило к матери его, царице Наталье. Ненавистная мачеха будет правительницею — эта мысль душила Софью; она не могла выдерживать, притворяться, да и никакое притворство теперь не могло помочь, В день погребения царя Феодора она удивила всех, пошедши за гробом в собор, вопреки обычаю, не допускавшему царевен участвовать в подобных церемониях. Напрасно отговаривали ее, представляли, что не годится, неприлично: Софья никого не послушалась и, говорят, обратила на себя внимание народа страшным воплем. Горе Софьи было непритворное; не притворялись, не сдерживали себя и с другой стороны: царица Наталья и царь Петр, простившись с покойником, возвратились во дворец задолго до окончания службы, за ними последовали и некоторые вельможи. Легко поверим известию, что этот поступок произвел сильное негодование на половине царевен, из которых Анна и Татьяна Михайловны, как тетки царские, пользовались особенным уважением. Они отправили монахинь к царице Наталье с выговором: «Хорош брат: не мог дождаться конца погребения!» Царица отвечала, что Петр еще ребенок, не мог выстоять такой долгой службы не евши, а брат царицын, Иван Кириллович Нарышкин, недавно возвращенный из ссылки, сказал: «Кто умер, тот пусть и лежит, а царское величество не умирал, жив». Погребение кончилось; Софья возвратилась во дворец, и рассказывали, будто она, идя из собора и горько плача, обращалась к народу с такими словами: «Видите, как брат наш царь Феодор неожиданно отошел с сего света, отравили его враги зложелательные; умилосердитесь над нами, сиротами, нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата; старший брат наш Иван не выбран на царство; а если мы перед вами или боярами провинились, то отпустите нас живых в чужие земли, к королям христианским». Слова эти произвели сильное впечатление на народ.

Но как бы ни сильно было это впечатление, рассчитывать на спокойную безоружную массу было нельзя, и потому обратились к стрельцам, уже подготовленным к движению. Мы знаем, что в то время, когда сильный, облеченный властию человек стремился прежде всего кормиться на счет слабого, подчиненного, употреблять его на свою личную службу, жалобы приходили не от одних посадских, притесняемых воеводами, но и от служилых людей, притесняемых своими воеводами, и потому нам нисколько не будет удивительно, что и стрельцы, и солдаты в конце царствования Феодора жаловались на притеснения того или другого из своих полковников. Для стрельцов притеснения были очень чувствительны, потому что они в свободное от службы время жили с семействами, своими домами, в особых слободах и занимались выгодными промыслами: главная жалоба их на некоторых полковников состояла в том, что они занимали их своими работами и таким образом отрывали от промыслов. Время было такое в конце царствования Феодора, что и полковники могли разнуздаться больше прежнего, и стрельцы могли своевольничать. Смотря на общее направление правительственной деятельности, мы не можем отказать в смысле и благонамеренности людям, близким к царю, — Языкову, Лихачевым. Но мы ни из чего не можем заключить, чтоб эти люди обладали особенными талантами, особенною твердостию характера, столь необходимого для поддержания порядка во всех частях управления: и восхвалители Языкова выставляют прежде всего его придворную ловкость и хитрость, а хитрость — орудие слабого; притом же в последнее время царя Феодора, когда царь видимо угасал, Языкову с товарищи надобно было заботиться прежде всего о самих себе. До какой степени были слабы духом остальные придворные, от ближнего боярина до стольника, стряпчего и жильца, все эти прирожденные воины, прирожденные воеводы, всего лучше покажет нам постыдное поведение их при стрелецком бунте; здесь всего лучше высказалась несостоятельность старинного дружинно-придворного устройства и необходимость преобразований. Безопасность и порядок в столице основывались на стрельцах, а Стрелецкий приказ был в ведении старого боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого. Мы встречались нередко с Долгоруким как с одним из самых видных воевод царя Алексея и одним из самых близких к нему людей; но теперь князь Юрий уже был развалина от старости и паралича; сын его и товарищ по приказу, князь Михайла, не был способен заставить уважать себя, и вот полковники притесняют, а стрельцы волнуются, не чувствуя сверху сильной руки, способной сдерживать неправду и волнения.

Стрельцы полку Пыжова всем приказом били челом государю на полковника своего Богдана Пыжова, что он вычитал у них по половине денежного жалованья; царь велел разыскать дело Языкову. Говорят, что Языков сделал розыск несправедливый, поверил полковникам. Не знаем, восколько мы должны верить показанию человека, который, по привязанности к Софье и Милославским, мог быть враждебен Языкову, но вспомним, что для Языкова «глубокого дворских обхождений проникателя», указать на беспорядки в Стрелецком приказе значило оскорбить начальника приказа, князя Долгорукого, такого столпа! Как бы то ни было, челобитчиков стрельцов, лучших людей, велено наказать, чтоб они впредь не смели бить челом на полковников, их били кнутом и разослали в ссылки; полковники подняли головы и еще хуже начали обращаться с рядовыми. 23 апреля стрельцы подали новое челобитье на другого полковника, Грибоедова; но на этот раз, боясь, как видно, что опять не захотят обидеть Долгорукого, пошли по начальству, подали челобитье в Стрелецком приказе чрез одного выборного. Долгорукому доложили, что принес челобитную пьяный стрелец и наговорил много непристойных слов про него, боярина, и про других. Боярин велел схватить челобитчика и высечь кнутом перед съезжею избою, чтоб другим впредь было не повадно так воровать; но когда стрельца вывели на площадь и прочли ему приговор, то он закричал товарищам: «Братцы! Ведь я по вашему желанию и приговору подал челобитную: так зачем же вы теперь позволяете чинить надо мною такое поругание!» Стрельцы взволновались, бросились на приказных сторожей, смяли их и выручили товарища. Это было знаком к волнению почти во всех стрелецких полках. Солдаты подали в то же время челобитную на генерала своего, Матвея Кравкова. Стрельцы били челом царю на Грибоедова и «хотели было бунтовать». Правительство предупредило бунт, приказавши Грибоедова отставить из полковников, отнять вотчины и сослать в Тотьму.

В таком положении были дела, когда умер Феодор. В самый день его смерти, во время присяги Петру, стрельцы приказа Карандеева отказались целовать крест: к ним отправлены были окольничий князь Константин Щербатый, думный дворянин Змеев и думный дьяк Украинцев, которым удалось уговорить стрельцов, и они поцеловали крест Петру.

Но на третий же день явилась во дворец толпа и от имени шестнадцати стрелецких полков и одного солдатского, Бутырского, потребовали, чтоб девять полковников были схвачены и приневолены выплатить деньги, вымученные у стрельцов, также деньги за работы, к которым они принуждали стрельцов, в противном случае грозились промыслить сами о себе, перебить полковников, разграбить их домы и животы. «Достанется и другим изменникам! — кричали стрельцы. — Будет нам терпеть мучение от полковников и смотреть, как изменники обманывают царское величество!» Подле царицы Натальи не было в это время ни одного человека, который бы мог найтись в подобных обстоятельствах. Испугались, не знали, что делать; решили перехватать обвиненных полковников и посадить под караул в Рейтарском приказе. Но стрельцы этим не довольствовались, требовали, чтоб полковники были выданы им головами. Правительство не соглашалось, обещая само оказать справедливость; стрельцы долго упорствовали и едва были уговорены некоторыми вельможами, имевшими на них влияние, и архиереями; им обещано, что со старых полковников взыщут все деньги и поставят новых. Но по некоторым, чуть ли не обстоятельнейшим, известиям, правительство так испугалось, что согласилось выдать полковников: один патриарх понял весь ужас подобной уступки и поспешил разослать по всем полкам с увещаниями не требовать выдачи.

Как бы то ни было, полковники должны были заплатить все начитанные на них стрельцами деньги; с иных взыскали до 2000 рублей; тех же, которые не могли заплатить, держали на иправеже часа по два. Кроме того, некоторые сильно обвиняемые были особенно биты батогами, а Карандеев и Грибоедов кнутом, пред чем, по обычаю, читались им сказки или объявление вины. Семену Грибоедову читали: «Били на тебя челом великому государю пятидесятники, десятники и рядовые стрельцы твоего приказа: ты чинил им налоги, обиды и всякие тесноты; для взяток и работ бил их жестокими боями, бил батогами, ругательством, взявши в руки батога по два, по три и по четыре; на их стрелецких землях устроил огороды и всякие овощные семена на этих огородах велел им покупать на сборные деньги; на огороды и в деревни свои на всякие работы посылал их, стрельцов, и детей их и заставлял отвозить туда на их же, стрелецких, подводах; неволею заставлял их шить себе цветное платье, бархатные шапки, желтые сапоги; из государского жалованья вычитал у них деньги и хлеб, отпускал их с караулов и за то брал с них деньги; деньги, которые им даются на стенной караул, и запасы из дворцов ты брал себе; приказывал им покупать лес и всякие запасы на свое дворовое строенье на сборные деньги; к себе на двор брал из них денщиков помногу и заставлял их работать всякую работу и отходы чистить. Будучи в походах, делал им также всякие тягости и на подводах их возил свои запасы. При царе Феодоре Алексеевиче указано было тебе с великим подкреплением никаких взяток не брать и стрельцов работать на себя не заставлять, для того тебе и дана была деревня в поместье, а ты, забыв милость великого государя, стрельцов обижал и бил их напрасно». Несмотря на то что стрельцы отказались от выдачи им полковников головою, они толпились тут же на площади при правеже и наказаниях, распоряжались; закричат: «Довольно!» — и правеж прекращается. Но, как видно, высказывалось сильное неудовольствие не на одних стрелецких полковников, а на всех временщиков прошлого царствования, и, чтоб потушить это неудовольствие, царь положил опалу, запретил видеть свои очи боярину Ивану Языкову и сыну его чашнику Семену, постельничему Алексею и казначею Михайле Лихачевым, ближним стольникам Ивану Языкову и Ивану Дашкову. Но эта мера не помогла.

Получивши над полковниками свою волю, стрельцы разнуздались, не чувствуя над собою никакой силы; стали ежедневно собираться многолюдными толпами у своих съезжих изб, бояр своих, князей Долгоруких, ставили ни во что, смеялись над ними, грозили; тем меньше уже стали они уважать начальников второстепенных этих просто отгоняли от своих съезжих изб, бросали в них камнями, палками, бранили непристойными словами; те же из начальных лиц, которые попробовали строгостию восстановить порядок, испытали и похуже: их схватили, взвели на каланчи и сбросили оттуда при криках: «Любо! Любо!» Но, разнуздавшись таким образом, благодаря совершенной слабости, отсутствию правительства стрельцы должны были чувствовать, что их воля пройдет вместе со слабостию правительства и они могут дорого поплатиться за эту волю. С какою жадностию, следовательно, они должны были прислушиваться к внушениям, что правительство нечего уважать и нечего ему повиноваться: оно незаконное! Пренебрегать таким правительством, идти против него — это не бунт, а заслуга! Один из современников говорит, что весть о стрелецких движениях была для царевны Софьи так же радостна, как для Ноя масличная ветвь, принесенная голубицею в ковчег; но можно сказать, что и внушения от царевны и ее сообщников были для стрельцов также масличною ветвию. Прежде всего, говорят, обратился к стрельцам Хованский; слова его, как известного боевого воеводы, производили сильное влияние. «Вы сами видите, — говорил Тараруй то одному, то другому из стрельцов, — вы сами видите, в каком вы у бояр тяжком ярме, теперь выбрали бог знает какого царя, увидите, что не только денег и корму не дадут, но и работы тяжкие будете работать, как прежде работали, и дети ваши вечными невольниками у них будут; а что всего хуже, продадут и вас и нас в неволю какому-нибудь чужеземному неприятелю, Москву сгубят и веру православную искоренят». Но не один Хованский делал подобные внушения; Иван Михайлович Милославский, лежа на постели, притворяясь больным, кипятил заговор: к нему по ночам приходили выборные стрельцы — Одинцов, Петров, Чермный и толковали о стрелецких движениях вместе с Толстым, Цыклером, Озеровым. Вдова, постельница Феодора Семенова Родимица, из малороссийских козачек, с деньгами и с щедрыми обещаниями от царевны Софьи ходила по стрельцам. Волнение обхватило все полки, только один Сухарев был сдержан благодаря пятисотному Бурмистрову и пятидесятнику Борисову. Стрельцы собирались ежедневно в круги, становились под ружье без полковничья приказа, били в набат, кричали по торговым баням против правительства с похвальбою: «Не хотим, чтоб нами управляли Нарышкины и Матвеев, мы им всем шею свернем».

Но от слов еще не доходило до дела; для этого мало было неопределенных обещаний всякого зла со стороны Натальи, всякого добра со стороны царевны Софьи; нужно было побуждение посильнее, чтоб заставить броситься во дворец и нерешительных, и таких, которые были охотники покричать, но робели перед делом. Заговорщики наверху берегли еще это побуждение, они дожидались приезда Матвеева, который первый должен был пасть под стрелецкими ударами, потому что один мог дать силу правительству ненавистной мачехи.

Мы видели, что еще при Феодоре Матвеев был переведен из Мезени в Лух, и здесь ему велено дожидаться дальнейшего указа царского; этот указ пришел к нему уже от имени царя Петра — ехать в Москву как можно скорее. Старик отправился немедленно; на дороге встретились ему семеро стрельцов, которые нарочно шли к нему, чтоб рассказать и волнениях товарищей и об опасности которая грозит ему от них. Известия стрельцов заставили Матвеева еще больше спешить. «Уничтожу бунт или положу жизнь за государя, чтобы глаза мои на старости лет большей беды не увидали», — сказал он. В Троицком монастыре и на дороге оттуда Матвеева ждали почетные встречи. 12 мая вечером он приехал в Москву; на другой день представился царю и царице, причем была «радость неизреченная, что никакое человеческое писало по достоянию исписати не возможет». 13 числа Матвеев ездил к патриарху и долго разговаривал с ним во внутренней келии, ездил навестить и старого приятеля своего, больного князя Юрия Алексеевича Долгорукова, и с ним долго разговаривал; а между тем вся знать спешила побывать в доме у Матвеева, в руках которого теперь должно было сосредоточиться правление; были и выборные стрельцы из всех полков с хлебом и солью, с просьбою о заступничестве, потому что заслуги их ему больше других бояр известны. Не был один Иван Михайлович Милославский, сказываясь больным.

У Милославского с товарищами уже все было готово; им теперь нужно было спешить: Матвеев тут, в Москве, надобно напасть на него сейчас же врасплох, не дать осмотреться и взять в искусные руки правление. Ненавистный старик не растерял в Пустозерске и Мезени ничего из прежней своей ловкости, уменья привлекать к себе людей. Как он умел принять каждого, к нему приезжавшего. обласкать! Все были в восторге, даже и те, которые были к нему не очень расположены. Все надеялись, что Матвеев укротит стрельцов, укротит и Нарышкиных. Были оскорблены непомерным возвышением братьев царицы, Нарышкиных, молодых людей, за которыми никто не знал никаких достоинств. Иван Кириллович на 23 году был пожалован в бояре! И вот пошли слухи, что и боярин Артамон Сергеевич также недоволен быстрым возвышением Нарышкиных. Все были рады Матвееву, и потому Милославскому надобно было спешить.

15 мая, роковой день убиения царевича Димитрия, назначен был заговорщиками для бунта. По рукам у стрельцов уже ходил список изменников , которых надобно истребить. Утром по стрелецким полкам проскакал Александр Милославский и Петр Толстой с криком, что Нарышкины задушили царевича Ивана и чтоб стрельцы шли в Кремль на службу. Стрельцы ударили в набат, в барабаны, и двинулись ко дворцу с знаменами и пушками. Это было в понедельник, в полдень, когда Матвеев сходил с дворцовой лестницы, чтоб ехать домой; но на лестнице встретил его боярин князь Федор Семенович Урусов и объявил, что стрельцы и солдаты бунтом вошли в Земляной город, скоро будут и в Белом. Матвеев возвратился наверх и донес об этом царице. Немедленно отдан приказ подполковнику стремянного полка запереть все кремлевские ворота, но уже было поздно: вбежало несколько бояр с известием, что стрельцы приближаются, кричат, что царевича Ивана убили Нарышкины и что они, стрельцы, идут выводить изменников и губителей царского рода. Набат и барабанный бой раздались по всему Кремлю; стрельцы побили многих боярских людей и лошадей, а других переранили. Матвеев и другие ближние люди, собравшиеся у царицы, послали за патриархом, который и явился вместе с посланным, а между тем положено было вывести к стрельцам царя и царевича и таким образом отнять предлог к смуте. Царица вместе с патриархом и боярами вывела Петра с братом на Красное крыльцо. Толпа стихла при этом зрелище. Как же это так? Нет ли и тут обмана? Несколько стрельцов подставили лестницу, влезли на крыльцо к самому царевичу и спрашивали его: прямой ли он царевич Иван Алексеевич и кто его из бояр изменников изводит? «Меня никто не изводит, и жаловаться мне не на кого», — отвечал Иван.

Это была страшная, решительная минута для заговора. Стрельцы обезоруживались. Уйдут с позором из Кремля, и в другой раз их уже трудно будет привести туда на ту же удочку, а между тем Матвеев примет свои меры. Начали поджигать толпу отчаянными средствами, кричать, что хотя царевич и жив, но все же пусть выдадут его недоброхотов, Матвеева и Нарышкиных; кричали, что Иван Нарышкин примеривал на себя корону и разные царские украшения. Вниз сошли уговаривать стрельцов бояре: князь Михайла Алегукович Черкасский, князь Ив. Андр. Хованский, Петр Вас. Шереметев Большой, князь Вас. Вас. Голицын; стрельцы обратились к ним с требованием, чтоб великий государь указал им выдать бояр: князя Юрия Алексеевича Долгорукого, князя Григ. Григор. Ромодановского, князя Мих. Юрьев. Долгорукого, Кирилла Полуехтовича Нарышкина, Артамона Серг. Матвеева, Ив. Максим. Языкова, Ив. Кирилл. Нарышкина, постельничего Алексея Лихачева, казначея Михайлу Лихачева, чашника Семена Языкова; думных дьяков: Лариона Иванова, Данила Полянского, Григ. Богданова, Алексея Кириллова; стольников: Афанасья, Льва, Мартемьяна, Федора, Василья, Петра Нарышкиных. Когда им сказали, что этих людей нет у государя, то они начали волноваться, на князе Черкасском изодрали кафтан. Тут Матвеев сошел с крыльца за решетку и стал уговаривать стрельцов, припомнил их прежние заслуги: сперва они сами помогали укрощать бунты, а теперь собственным мятежом уничтожают все старые подвиги. Тщетно Хованский, как говорят, делал стрельцам знаки, чтоб они бросились на Матвеева: стрельцы оставались тихи и неподвижны и просили Матвеева, чтоб заступился за них пред царем. Матвеев, довольный оборотом дела, возвратился наверх к царице. Но заговорщики не дремали: видя, что дело не ладится перед дворцом, они направили толпу самых отчаянных стрельцов из сеней Грановитой палаты на Красное крыльцо, а между тем и перед дворцом им помог человек, на которого, разумеется, они меньше всего могли рассчитывать. Князь Михайла Долгорукий, о котором не было слышно во все продолжение страшной смуты, тогда как его было дело не допускать до этой смуты, теперь, когда стрельцы находились в затруднительном положении, пришедши по нелепому слуху в Кремль ко дворцу, и когда были утишены Матвеевым, теперь князь Михайла вздумал разыграть пред ними начальника: с бранью и угрозами начал он на них кричать, приказывая сейчас же убираться из Кремля в свои полки. Ничто не могло так раздражить разнуздавшихся стрельцов, как этот старый начальнический тон, и, что было всего хуже, этот начальнический тон принимал человек, которого они не любили и не уважали, над которым привыкли смеяться. Стрельцы вышли из себя, вломились на крыльцо, схватили Долгорукого и сбросили его вниз на подставленные копья, полумертвого изрубили бердышами. У толпы помутилось в глазах от первой крови, а тут из сеней Грановитой палаты вбегают другие стрельцы и бросаются на Матвеева. Царица и князь Михаил Алегукович Черкасский хотели было защитить его; но стрельцы вырвали у них Матвеева и сбросили на площадь против Благовещенского собора: тут изрубили его на мелкие части. По другим известиям, Матвеев, чтоб защитить себя, схватил под руку царя Петра, но стрельцы вырвали его из-под руки царской. Патриарх хотел было сойти к стрельцам вниз, но ему закричали: «Не нужно нам ни от кого никаких советов, время разбирать, кто нам надобен» — и, уставя перед собою копья, бросились во дворец искать других изменников . Наталья Кирилловна, схвативши сына, ушла в Грановитую палату, и за нею разбежались все; неизвестно куда попрятались многочисленные царедворцы и вместе воины, ежедневно толпившиеся на крыльце и в передней, а теперь оставившие дворец, Кремль и Москву во власти рассвирепевших стрельцов, на которых обыкновенно смотрели с таким презрением.

Оставшись господами во дворце, стрельцы бегали всюду по комнатам царевен; заглядывали под кровати, перетряхивали перины, рылись в чуланах, забегали в церкви, в алтари, ощупывали престолы и жертвенники, тыкали под них копьями, думая. что там скрылся кто-нибудь из Нарышкиных. Встретили стольника Федора Петровича Салтыкова, приняли его за Афанасия Кирилловича Нарышкина и убили; потом, увидя ошибку, отвезли тело к отцу, известному нам боярину Петру Михайловичу Салтыкову, с извинениями; старик отвечал: «Божья воля!» — и велел угостить убийц вином и пивом. В комнате царицы Натальи нашли они карла, прозвищем Хомяка, и спросили, где спрятались Нарышкины. Хомяк указал им в сенной церкви Воскресения под престолом место убежища Афанасья Нарышкина: стрельцы вытащили его на паперть, рассекли и выбросили на площадь. Ивана Фомича Нарышкина отыскали в доме его за Москвою-рекою и убили; убили и знаменитого воеводу двух последних царствований, князя Григория Григорьевича Ромодановского, на которого были злы со времени чигиринских походов; любимец покойного царя Феодора, боярин Языков, скрылся было у духовника своего при церкви Николы на Хлынове, но был предан холопом; стрельцы привели его к Архангельскому собору и изрубили на части; убили думного дьяка, управлявшего Посольским приказом, Лариона Иванова и несколько других, менее значительных людей. Все эти убийства сопровождались криками: «Любо ли?» — обращенными к окружавшему безоружному народу, от которого стрельцы требовали одобрения своим поступкам; надобно было кричать «любо!» и махать шапками; кто же не хотел кричать «любо!» или показывал вид сожаления, тех били. Убивши кого-нибудь, волокли в Спасские или Никольские ворота на Красную площадь; перед телом шли стрельцы как будто для почета и кричали: «Вот боярин Артемон Сергеевич! Вот боярин князь Ромодановский, вот Долгорукий, вот думный едет, дайте дорогу!» Мы видели, что стрельцы ходили к старому боярину Салтыкову с извинениями, что ошибкою убили сына его. С такими же извинениями явились они и к больному осмидесятилетнему Долгорукому, что не удержались в запальчивости, грех попутал, убили сына его, князя Михайлу. Старик спокойно выслушал их извинения, у него даже достало духа угостить их вином и пивом. Но когда убийцы ушли и к больному князю вошла невестка, вдова убитого, с громкими воплями о муже, Долгорукий сказал ей в утешение: «Не плачь! Щуку-то они съели, да зубы остались, недолго им побунтовать, скоро будут висеть на зубцах по стенам Белого и Земляного города». Холоп побежал за стрельцами и объявил им, что старик грозится. В ярости воротились стрельцы, стащили больного Долгорукого на двор, рассекли на части, выбросили за ворота в навозную кучу и на труп положили соленую рыбу.

Целый день 15 мая прохозяйничали стрельцы во дворце и Кремле. Когда смерклось, они разошлись по своим слободам, но в Кремле, Китае и Белом городе оставили крепкие караулы при всех воротах, наказав не пускать никого ни в Кремль, ни из Кремля.

16 мая утром стрельцы с теми же криками, при набате и барабанном бое опять явились у дворца с требованием выдачи Ив. Кир. Нарышкина; в противном случае грозили перебить всех бояр. Несмотря на эти угрозы, Нарышкина им не выдали, и, подождав до часа пополудни, они по-прежнему расставили везде свои караулы и ушли из Кремля. Ив. Кир. Нарышкин с отцом, братьями, родственниками и сыном убитого Матвеева, Андреем Артамоновичем, прятались сначала при комнате маленькой царевны Натальи Алексеевны, а потом в комнатах царицы вдовы Марфы Матвеевны; одна только постельница Марфы, Клушина, знала об убежище несчастных. 17 числа на рассвете Клушина отвела их в темный чулан, где они спрятались за перинами и подушками; дверь чулана, по совету Матвеева, нарочно оставили отворенною для избежания подозрений. Стрельцы в третий раз столпились у дворца с криком, чтоб выдали Нарышкина и что на этот раз они без него не выйдут из Кремля. Нет никакой нужды предполагать непременно, чтоб Софья и Милославский с товарищами не хотели успокоиться, пока Иван Нарышкин был в живых, что они до такой степени были озлоблены выходками молодого человека, выдававшегося вперед из всей фамилии, но не могшего быть опасным по личным достоинствам. Для них одна половина дела была сделана — Матвеев убит; оставалось сделать другую — отнять правление у мачехи, что легко было теперь сделать при помощи стрельцов, полновластных господ в Москве; еще 16 числа Хованский спрашивал стрельцов: «Выгнать ли из дворца царицу Наталью Кирилловну?» — и получил в ответ: «Любо, любо!» Другое дело — стрельцы: они пришли ко дворцу по вести о цареубийстве, весть оказалась ложною, но для оправдания себя зачинщики кричали, что если преступление не сделано, так сделается, что во дворце есть изменники, истребители царских семян, и главный — Иван Нарышкин, который уже и корону примеривал; убили Матвеева, против которого не слышалось никаких обвинений в измене, убили ошибкою Салтыкова, убили Долгоруких, а главный изменник жив! Зачем же приходили? Где же их служба царскому дому? Что выставлять заслугою и оправданием пролитой крови? Понятно, что не для заводчиков дела, но для целой массы необходимо было получить Нарышкина; только его выдачею мятеж действительно мог упасть, если не умели и не хотели прекращать его другими средствами. Царевна Софья резко сказала царице Наталье: «Брату твоему не отбыть от стрельцов; не погибать же нам всем за него!» Перетрусившиеся бояре со слезами просили царицу выдать брата и тем избавить их от смерти. Делать было нечего: Нарышкина вывели из его убежища и привели в церковь Спаса за Золотою решеткою; здесь его исповедали, приобщили, особоровали; по совету Софьи ему дали держать перед собою образ богородицы: быть может, убийцы постыдятся святыни? Началось страшное прощание сестры с братом, которого вели на мучительную смерть. Это прощание некоторым показалось очень долго. Перетрусившийся старик, князь Яков Никитич Одоевский, не мог выдержать, стал торопить царицу: «Сколько вам, государыня, ни жалеть, а все уже отдать придется; а тебе, Ивану, отсюда скорее идти надобно, а то нам всем придется погибнуть из-за тебя».

Нарышкин вышел из церкви. Стрельцы, как только завидели его, с страшным воплем кинулись на жертву, но не убили немедленно же, как других, а потащили в Константиновский застенок. Других били или по ошибке, или в пылу гнева, или за свои старые обиды; но Нарышкин был обвинен в измене, в посягательстве на жизнь царевича; стрельцы взялись вывести измену из дворца, изменник в их руках, надобно его пытать; не вытерпит мук, признается — полное оправдание восстанию. Но стрельцы обманулись в своей надежде: Нарышкин не сказал ни слова под пыткою. Из застенка его вытащили на Красную площадь и рассекли на части. Наконец казнили иностранного доктора Даниила фон-Гадена, обвиненного в отравлении царя Феодора. Гаден, заслышав беду, успел было в нищенском платье уйти из Немецкой слободы, двое суток прятался в Марьиной роще и окрестных местах; голод заставил его возвратиться в Немецкую слободу, где надеялся приютиться у одного знакомого и поесть чего-нибудь, но на улице был узнан, схвачен и приведен во дворец. Здесь царевны и царица Марфа Матвеевна умоляли стрельцов пощадить доктора; уверяли, что он совершенно невинен в смерти царя Феодора, что он в их глазах сам прежде отведывал все лекарства, которые составлял для больного государя, — все понапрасну: стрельцы кричали: «Это не одно только, что он уморил царя Феодора Алексеевича, он чернокнижник, мы в его доме нашли сушеных змей, и за это надобно его казнить смертию». Гаден находился в одном положении с Нарышкиным: на нем лежали тяжкие обвинения относительно посяганий на здоровье государево, и его потащили в тот же Константиновский застенок на пытку. Стрельцы пытали, стрелец записывал пыточные речи. Гаден не вытерпел мук, наговорил на себя разные разности, стал просить, чтоб дали ему три дня сроку и он укажет тех, которые больше его достойны смерти. «Долго ждать!» — закричали стрельцы, разорвали записку с пыточными речами, потащили Гадена на Красную площадь и там разрубили на мелкие части.

На другой день, 18 числа, во дворец явились стрелецкие выборные изо всех приказов, но уже без оружия, били челом великому государю и государыням царевнам, чтоб боярина Кириллу Полуехтовича Нарышкина, родного деда своего, указал великий государь постричь. Просьба была немедленно же исполнена: старика постригли под именем Киприана и отослали в Кириллов Белозерский монастырь. 19 числа новое челобитье от солдат, стрельцов и пушкарей в заслуженных деньгах с 1646 года; выходило, что надобно было им заплатить 240000 рублей, кроме того, что им пожаловано было по 10 рублей на человека. Столько денег в казне, разумеется, не было, велено сбирать со всего государства, брать и посуду серебряную и из нее делать деньги. Но стрельцы и солдаты этим не удовольствовались, били челом, чтоб имение убитых было отдано им же. 20 числа еще челобитье: чтоб великий государь указал сослать в ссылку постельничего Алексея Лихачева, казначея Михайлу Лихачева, окольничего Павла Языкова, чашника Семена Языкова, думного дворянина Никиту Акинфиева, думных дьяков Богданова и Полянского, спальников Ловчикова и всех Нарышкиных, Андрея Матвеева, стольников — Лопухина, Бухвостова, Лутохина. Двор был очищен от враждебных Милославским людей, и стрелецкие челобитья о казнях и ссылках прекратились.

Стрельцы перестали бунтовать; но правительства не было; в церквах поминали великого государя Петра Алексеевича, но не «бессемейной» матери его было думать о правительстве, и с кем? Все пряталось и трепетало за собственную безопасность. Правительством должны были овладеть люди, которые не прятались и не трепетали, а действовали, — Софья со своими сестрами и приверженцами. Царевны управляли Россиею! Софья выдвинулась сама собою на первый план, и никто ей не мешал: это было единственное лицо из царского дома, которое хотело управлять, и все волею-неволею обращалось к ней, к ней обращались и стрельцы со своими просьбами или требованиями, и, разумеется, Софья спешила удовлетворить их, раздала им деньги, сколько только можно было собрать, посулила вперед по 10 рублей на человека, согласилась дать им почетное название «надворной пехоты». У надворной пехоты не было начальника: начальником ее стал, неизвестно по чьему указу, князь Хованский; главным орудием его или руководителем был стрелец Алексей Юдин, раскольник, выборный Воробина полка.

Софья управляла на деле; но это управление надобно было освятить правом: Софья управляла во дворце, а в церквах поминали великого государя царя Петра Алексеевича. 23 мая Хованский донес царевнам, что стрельцы прислали выборных: все стрельцы и многие чины Московского государства хотят, чтоб царствовали оба брата вместе, в противном случае грозят опять приходить с оружием. Царевны послали за боярами, окольничими и думными людьми; те не захотели решить такого великого дела одни; созван был собор, сошлись патриарх, архиереи и выборные из разных чинов людей Московского государства, т.е. города Москвы. Мысль, что придут опять стрельцы, заставила советных людей найти предложение двоевластия очень полезным: когда один царь пойдет с войском, то другой останется в Москве для внутреннего управления; не стало и за примерами истории, сходными и несходными, толковали о фараоне и Иосифе, об императорах Аркадии и Гонории, Василии и Константине. Решено: быть обоим братьям на престоле. Ударили в большой колокол, в Успенском соборе пели молебен и возгласили многолетие благочестивейшим царям Иоанну Алексеевичу и Петру Алексеевичу. Уже этим самым возглашением давалось первенство Иоанну перед Петром; но сочли за нужное выразить это еще определеннее, понизить Петра перед Иоанном, чтоб тем самым понизить царицу Наталью Кирилловну, отнять у нее возможность требовать себе правительства. Опять стрелецкие выборные явились с требованием, чтоб Иоанн был первым царем, а Петр вторым. Царевны объявили, что выборные говорят по внушению божию, и 26 мая дума вместе с патриархом и архиереями решила: Иоанну быть первым царем, а Петру вторым, что и объявлено стрельцам и всему народу. Стрельцов кормили во дворце, ежедневно по два полка, и 29 мая они объявили боярам, чтобы правительство, по молодости обоих государей, было вручено сестре их, царевне Софье Алексеевне. Началась обычная церемония: все стали упрашивать Софью принять правительство, та отказываться, наконец согласилась.

Стрельцы пировали во дворце, им не было ни в чем отказа, они устроили, налепили правительство, которое все признали беспрекословно. А между тем стрельцам было что-то неловко. Им слышалось действительно, а может быть, и в воображении, что их называют бунтовщиками, им казалось, что на них косятся. С боярами они уже порешили, бояре им друзьями не будут, а между тем бояре останутся боярами, т.е. везде начальниками, и будут иметь возможность мстить стрельцам. Чувствуя это, стрельцы, еще во время бунта, обратились к ближайшему к себе низшему слою народонаселения, провозгласили вольными холопей, уничтожили кабалы в Холопьем приказе, но, к ужасу их, холопи не двинулись массою и воли не взяли: да и на что бы они взяли, когда многие из них недавно закабалились добровольно, находя это для себя выгодным? Стрельцы наделали неистовств, напавши врасплох на дворец, воспользовавшись робостию придворных служилых людей, овладели Москвою благодаря тому, что были вооруженные среди невооруженных; но Москва — не Россия, не вся земля, и что, если вся земля объявит себя против стрельцов, что, если многочисленные полки служилых людей-помещиков соберутся под Москву очищать ее от стрельцов, как некогда очистили от поляков? Мирное народонаселение Москвы трусило стрельцов, а стрельцы сами страшно трусили, трусили России, и обратились к сочиненному ими и потому благосклонному к ним правительству с просьбою защитить их от России, оправдать их в ее глазах, объявить, что они 15, 16 и 17 мая сделали хорошее дело.