Глава 15
Глава 15
ГЕРАТСКИЙ ДУШ ДЛЯ «БЕЗБОЖНОГО» КАБУЛ А. — «ЧЕТВЕРКА» ИДЕТ ВА-БАНК. — ПРЕЕМНИК — ТОТ, КТО ХОРОНИТ. — ПЕРВАЯ ПРОСЬБА О ВОЕННОЙ ПОМОЩИ. — СЛУШАЙТЕ «ГОЛОС АМЕРИКИ»…
Холодным оказался гератский душ для Кабула. Святая святых, надежда и опора — сама армия! — посмела выступить против революции и народной власти. Кому тогда можно верить?
Нешуточными оказались и антиправительственные группировки, к марту поднявшие голову, и в особенности «братья-мусульмане». Правительство поспешило окрестить их «братьями-дьяволами», но идеи, провозглашенные ими, находили все большую поддержку в стране. Поставив во главу угла борьбу за чистоту ислама, объявив своей конечной целью исламскую революцию «без Советов и Запада», они сумели за год поднять против «безбожного» Кабула вполне реальную силу. К тому же правительство Тараки нет-нет, но и само давало поводы для недовольства собой. Было казнено несколько мулл, наиболее активно выступавших против правительства, а «Пуштунвалай» в кодекс чести включает и кровную месть. Месть же верующего за своего учителя священна, и, по афганской пословице, даже если она настигла противника и через сто лет, все равно это сделано быстро. Недовольство в армии тоже родилось не на пустом месте: по декрету Ревсовета земля отбиралась не только у помещиков, но и у среднего сословия. А именно из него состоял костяк офицеров афганской армии, да и служивого люда тоже.
И когда вслед за гератским мятежом вспыхнуло восстание дивизии в Джелалабаде, уже на юге страны, это подлило масла в огонь борьбы и среди высшего эшелона власти, все еще выбирающего формы и методы руководства. Оказалось, что с уходом «Парчам» и изгнанием из армии сторонников Кадыра эта борьба не только не прекратилась, а, наоборот, усилилась. Теперь уже халькисты сами разделились на две группировки: «твердых» — во всем поддерживающих Тараки, и аминистов — идущих за Амином и исполняющих только его распоряжения. В определенной мере плохую услугу Афганистану оказали создаваемые под звуки литавр политорганы в армии, призванные, казалось бы, укреплять власть. Но державший под своим присмотром армию Амин сделал все, чтобы политработниками назначались только преданные ему люди. И уже назывался Хафизулла «командиром Апрельской революции», и размеры его портретов стали достигать размеров портретов самого Тараки. Невооруженным взглядом было видно, что «верный ученик» если еще и не стал на одну ступень с «учителем», то это — дело недалекого будущего.
Оно могло наступить для Амина — с его огромным организаторским даром и мощной поддержкой в армии — хоть завтра, но находились рядом с Тараки еще четверо его любимых «сыновей» — главные участники переворота 1973 года и апрельских событий — Ватанджар, Гулябзой, Сарвари и Маздурьяр. И если Амин видел в них лишь распутную, дорвавшуюся до власти, выпивок, женщин и гуляний молодежь, то Тараки все же почитал их заслуги перед родиной и революцией и тоже держал хоть и за младших, но сыновей. Четверка платила ему своей преданностью, и именно от них пошло определение «твердых» халькистов. В отличие от «учителя», они к тому же не только видели, но и на себе ощущали мощное давление Амина, который пока только намеками, деликатно, но старался подвести Тараки к тому, чтобы убрать их из руководства страны. Дабы не позорить революцию, не разлагать остальных.
Еще верил Хафизулле Тараки, но в то же время Ватанджар с товарищами казался ему той стеной, тем последним бастионом, за которым он может чувствовать себя уверенно. И потому тянул Генеральный секретарь, ничего не предпринимая и надеясь, что все образуется как-нибудь само по себе.
Но 27 марта на заседании Революционного совета Ватанджар и Гулябзой, уже чувствуя на затылке грозное дыхание Амина, предприняли первую попытку если не свалить, то хотя бы остановить мощное восхождение Амина к единоличной власти, а значит, к их изгнанию, в лучшем случае со всех постов. А повод представился более чем благоприятный — на заседании шел разговор о мятежах в Герате и Джелалабаде.
— Мы не можем закрыть глаза на то, что нас предает именно армия, — и так эмоциональный по натуре, взволнованно заговорил Саид Гулябзой, когда ему предоставили слово. — И я предлагаю строго спросить с тех, кто отвечает у нас в Ревсовете за наши вооруженные силы.
Все посмотрели на Амина, а тот, набычив свою большую голову, медленно наливался краской. Такого откровенного выступления против себя он не ожидал. А он еще жалел их, деликатничал, произнося их имена…
Минутным замешательством воспользовался Ватанджар:
— Наша армия до этого была народной армией. А что мы видим сейчас? Что мы видели в Герате? Именно армию заставили идти против мирных жителей. И это не единственный пример, когда вооруженные силы используются у нас против народа. А что творится в самой армии? С негласного разрешения, надо полагать, армейского руководства идет травля и преследование тех офицеров, кто предан революции, но не предан какому-то определенному командиру.
Это он практически в открытую говорил о себе, а на Амина уже никто не смотрел: всегда неудобно смотреть на того, кого критикуют. А тем более на того, кто еще за мгновение до этого, несмотря на небольшой рост, нависал над всеми глыбой, казался неприступным и вечным гранитом.
Но «четверка» шла ва-банк, отступать ей уже было некуда, а второго случая могло и не представиться. Вопрос о недоверии Амину был поставлен, ответственность за мятежи хоть и не напрямую, но возложена на него, а тут еще и Тараки впервые не поддержал своего «первого ученика». Более того, по его предложению был вынесен на утверждение вопрос о Высшем совете обороны ДРА под его личным руководством. Новшество поддержали, и в ходе перестановок Ватанджар стал министром обороны, Маздурьяр вместо него занял пост министра внутренних дел. Выходит, не только они опасались железной хватки Амина, остальные хоть и чужими руками, но на всякий случай тоже отвели от себя горячие угли аминовской непредсказуемости и жестокости.
— А товарища Амина мы попросим направить всю его энергию и опыт организатора на экономические и, скажем, общеполитические проблемы, — уже в конце заседания повернулся Тараки к замершему в напряжении Амину. И все-таки как опасно иметь руководителю государства мягкое сердце — дрогнуло оно. Кто бы чего ни говорил, но столько, сколько сделал для революции Хафизулла Амин, все-таки надо было еще поискать. И убирать вот так, сразу…
И уже вдогонку, откровенно оправдываясь и показывая, что он по-прежнему верит и ценит его, Тараки торопливо добавил:
— Но, товарищи… Знаете, было бы несправедливо и неоправданно для дела революции, если мы опыт, знания, способности товарища Амина замкнем только этим. Я предлагаю… я думаю назначить товарища Амина первым министром в правительстве.
— У нас нет такой должности, — осмелился вполголоса проговорить Ватанджар. Неужели луч надежды, сверкнувший минуту назад, погаснет?
— Можем ввести, — с улыбкой, что нашел выход из положения, тут же отреагировал Тараки. — А что, пусть будет первый министр, то есть человек, особо приближенный к премьер-министру, — тут же наделил Тараки Амина новыми полномочиями. — Как, товарищи, нет возражений?
Возражений не было: председателю Ревсовета в марте 1979 года еще не возражали. Вернее, ему мог до определенной степени возразить в чем-то незначительном только Амин, но в данный момент речь шла о нем самом.
Необходимое послесловие.
Получить Ватанджару пост министра обороны оказалось мало, чтобы считать, будто дело сделано. Аминовцы, уже стоявшие во главе полков, дивизий и корпусов, в Генеральном штабе «не приняли» нового министра. Все вопросы продолжали решаться через его голову только с Амином. Делать же еще одну чистку среди офицеров Ватанджар не решился — офицеров и так не хватало.
Такое двусмысленное положение министра обороны, а еще и отсутствие конечно же опыта работы с огромной и розностороннейшей армейской машиной мешали и эффективному управлению армией. Амин, не забывавший ничего, тем более не забывал подчеркивать промахи нового министра и в конце концов убедил Тараки в том, что Совет обороны как коллективный орган не действует, и поэтому всю вооруженную борьбу против контрреволюции нужно сосредоточить в одних руках. Очень опытных и мудрых. Конечно же, любимого и мудрого Тараки.
Не устоял Нур Мухаммед против новой лести Хафизуллы. 25 июля специальным указом Ревсовета он взял на себя «ведение всех дел, связанных с обороной родины, и командование всеми вооруженными силами страны».
Однако далее в указе подчеркивалось самое страшное для «твердых» халькистов: «До тех пор, пока не прекратится иностранная агрессия, я поручил своему любимому и выдающемуся товарищу Хафизулле Амину… по моим непосредственным указаниям заниматься деятельностью министерства обороны».
Потом этот шаг будет стоить Тараки жизни, ну а тогда Амин с улыбкой отправлял своих противников на прежние должности: Ватанджара — на пост министра внутренних дел, Маздурьяра — на пост министра по делам границ. Обе стороны понимали, что такое противостояние долго продолжаться не может, и, хотя чаша весов вновь склонилась в пользу аминовцев, предсказать конец развязки не решался никто.
Март 1979 года. Москва.
Именно из-за гератских событий впервые за три года своего пребывания на посту министра обороны Дмитрий Федорович Устинов предельно конкретно почувствовал, что он маршал и что именно он непосредственно отвечает за оборону страны.
Да, уже ровно три года, как он министр. 26 апреля 1976 года, в день смерти Гречко, Брежнев подошел к нему и сказал:
— Дима, я думаю, ты должен стать министром обороны.
— Да что ты, Леонид Ильич. — Устинов даже отступил на шаг, чтобы лучше рассмотреть лицо Брежнева. Поняв, что тот не шутит, уже более серьезно ответил: — Я, конечно, хоть и генерал-полковник, но это звание у меня с сорок четвертого года, человек я сугубо штатский. Мало, что ль, генералов и маршалов?
— А ты знаешь, о чем я подумал? — Брежнев пожевал воздух. — Сейчас для наших Вооруженных Сил главное, чтобы ими не командовали, а оснащали современной техникой. А кто, кроме тебя, в этом деле лучший специалист? А? Давай, утверждаем тебя председателем комиссии по проведению похорон.
Тот, кто хоронит, становится преемником умершего — это закон, не дававший сбоя за все годы советской власти. Генералы и маршалы смотрели во время похорон на него с любопытством, словно видели впервые. Он замечал их взгляды, и вспоминался невольно июнь 1941 года, когда его, 33-летнего директора завода «Большевик», Сталин назначил наркомом вооружения СССР. Тоже многие косились и недоумевали, и, кажется, до 42-го года, когда ему одному из первых за годы войны присвоили звание Героя Соцтруда. Кажется, только в этот момент самые отъявленные скептики его стремительного восхождения в наркомы забыли о том, сколько ему лет.
Да, война быстро поставила всех на ноги, заставила забыть возраст. И годы пролетели стремительно, одним днем. Вооружением занимался и после Победы, и даже когда избрали секретарем ЦК, все равно продолжал отвечать в Политбюро за оборону. Так что, если здраво поразмыслить, предложение Брежнева и не было таким уж неожиданным. Дал согласие, вновь, впервые после войны, надел военную форму. Звание генерала армии присвоили через несколько дней. Маршала — в том же, 76-м. На семидесятилетие легла на грудь к двум трудовым Звездам и Звезда Героя Советского Союза. Не хотелось, конечно, думать, что это только дань традиции: Брежнев оказался прав, армия и флот нуждались в техническом перевооружении, и именно под его началом военно-промышленный комплекс на два-три шага обогнал все остальные отрасли народного хозяйства. Можно сказать, что только из-за паритета именно в военной области, и особенно в военном космосе, с нами вынуждены были уважительно разговаривать и Штаты, и вообще блок НАТО. Не будь этого прорыва в новую технологию, кто бы стал считаться со страной, изо всех сил латающей дыры в своей экономике? Так что он не стеснялся своей новой Звезды и готов был ответить хоть перед Политбюро, хоть перед совестью, что сделал все возможное для безопасности Родины.
А вот теперь оказалось, что министр обороны еще все-таки обязан и командовать. События в Афганистане, вернее, донесения разведчиков говорили о том, что эта точка на карте становится все более горячей. И не где-нибудь за сотни и тысячи километров от границы, а буквально под боком.
Год назад они в Министерстве обороны как-то не приняли всерьез сообщение о создании в Турции штаб-квартиры «Новой Великой Османской империи», в состав которой по замыслу организаторов должны были войти мусульмане всех сопредельных с Турцией стран, в том числе, конечно, и 70 миллионов мусульман из нашей Средней Азии и Закавказья. То есть создать некий мусульманский фашиствующий блок. Улыбнулись вроде бы невыполнимости подобного, а в Среднюю Азию зачастили «полюбоваться» восточной экзотикой сотрудники американского посольства, туристские группы. Ларчик открывался просто, когда стало известно, что инициатором создания «великой» и «новой» является не кто иной, как Пол Хенци, резидент ЦРУ в Анкаре. Сразу стало ясно, что одна из ставок в борьбе с СССР сделана на религию. И на сообщение разведки посмотрели более серьезно: если произойдет объединение — в любой форме, в любом виде, — то дальнейшее поведение мусульман прогнозировать практически невозможно из-за их фанатичности и преданности исламу.
Резня в Герате — первый признак именно этой цепи. Пробный камень, проверка прочности не только кабульского правительства, но и реакции Советского Союза. Именно ради этого мятеж был направлен, по существу, против СССР. И теперь совсем небезобидным видится лозунг, прозвучавший на гератских улицах: перенести джихад — священную войну под зеленым знаменем ислама — на территорию Советского Союза. Здесь уже не усмехнешься и не отмахнешься — надо думать о безопасности границы. И 17 марта он впервые в своей практике вынужден был поднять по тревоге Туркестанский округ, а когда пришло сообщение о гибели военного советника, дал указание Генеральному штабу развернуть дополнительно, вне годового плана призыва на сборы, еще несколько частей. Правда, с некоторыми ограничениями — не призывать женщин и студентов, не отзывать из отпусков офицеров.
К этому времени, 19 марта, подошла шифрограмма от посла и Горелова — несмотря на официальный тон, достаточно тревожная. Пузанова он знал со времен войны, когда тот был еще секретарем Куйбышевского обкома партии, а он размещал там свои заводы, так что в серьезность текста телеграммы поверил сразу.
Документ (донесение из Кабула в МИД и Генеральный штаб):
«…В случае дальнейшего обострения обстановки будет, видимо, целесообразным рассмотреть вопрос о каком-то участии под соответствующим подходящим предлогом наших воинских частей в охране сооружений и важных объектов, осуществляемых при содействии Советского Союза. В частности, можно было бы рассмотреть вопрос о направлении подразделений советских войск:
а) на военный аэродром Баграм под видом технических специалистов, используя для этого в качестве прикрытия намеченную перестройку ремзавода;
б) на кабульский аэродром под видом проведения его реконструкции, тем более что недавно на этот счет было заключено межправительственное соглашение, о чем сообщалось в печати.
В случае дальнейшего осложнения обстановки наличие таких опорных пунктов позволило бы иметь определенный выбор вариантов, а также позволило бы при необходимости обеспечить безопасность эвакуации советских граждан».
Посла и советника понять можно: они в первую очередь отвечают за безопасность советских людей в Афганистане, и главный акцент в телеграмме — все-таки на обеспечение их безопасности и эвакуации. Эвакуация… Эвакуация — это значит отдать Афганистан, а отдав — лишиться и относительного спокойствия на южных границах. Американцы, вышвырнутые из Ирана, по последним данным, усиленно ищут замену. Для трех радиотехнических станций, наблюдавших и прослушивающих из Ирана Союз с юга и до Москвы, временно предоставил свою территорию Пакистан, но отроги Гиндукуша на афганской территории оказались столь высоки, что эффективность станций уменьшилась сразу в несколько раз. Американцы, без сомнения, будут делать все, чтобы выбить Афганистан из-под советского влияния и переподчинить своим интересам. Так что хотим мы того или нет, но единственно верным шагом в этой ситуации могло быть только усиление позиций Тараки. Чем дольше пробудет он у власти и чем надежнее будет его окружение, тем лучше для Советского Союза. Вот такая неожиданная закономерность.
Необходимое послесловие.
После консультаций с Андроповым и Громыко министр обороны доложит о своих соображениях Брежневу: обратить особое внимание к Афганистану и личной безопасности Тараки.
Пока этот вопрос будет обдумываться и прорабатываться, из Кабула придет сообщение: Тараки срочно, незамедлительно просит встречи с советскими руководителями. Единственная предварительная просьба — чтобы о его приезде знал крайне ограниченный круг лиц.
Нур Мухаммед прилетит буквально на одну ночь. Брежнев, Косыгин, Андропов, Устинов, Громыко из всех возможных вариантов подобной срочности выделят один: афганский лидер, видимо, будет просить помощи в подавлении мятежа.
И не ошиблись.
В день прилета на приеме у Косыгина Тараки возбужденно убеждал:
— Дайте несколько батальонов или нанесите удары авиацией по Герату. У вас же Кушка рядом, никто ничего не узнает. Всего несколько часов — и революция будет спасена.
Косыгин ответит категорическим отказом: советские войска в Афганистан входить не будут, мятеж необходимо подавить собственными силами. А чтобы у Тараки не оставалось надежд и иллюзий на этот счет, его проведут и к Брежневу. Тот менее категорично и резко, но повторит: у советского руководства есть мнение, что посылать войска, а тем более бомбить город с территории СССР, не стоит. В Афганистане достаточно опытных советников, которые могут помочь в ликвидации контрреволюционного выступления.
Нелегко дались эти слова Брежневу. Мир давно жил по принципу: кто не с нами, тот против нас. И вот так отталкивать руку, протянутую в просьбе… Ведь Венгрии же помогли, спасли Чехословакию, а здесь, можно сказать, вторая Монголия. Страна, которая из феодализма может шагнуть сразу в социализм. И, как говорит Суслов, предавать ее — это показать другим странам, что мы способны бросить друга на полпути. Ни по-человечески, ни по-партийному подобное никто не поймет. Раз вместе, то до конца. Но и ситуация, судя по докладам, не такая уж безнадежная. Пусть вырабатывают противоядие сами.
Однако вскоре из ДРА придет первая официальная просьба о военной помощи. Передаст ее Горелов 14 апрели 1979 года:
«Был приглашен к товарищу Амину, который по поручению Н. М. Тараки высказал просьбу о направлении в Кабул 15–20 боевых вертолетов с боеприпасами и советскими экипажами для использования их в случае обострения обстановки в приграничных и центральных районах страны против мятежников и террористов, засылаемых из Пакистана. При этом было заверено, что прибытие в Кабул и использование советских экипажей будет сохранено в тайне».
— Ты как сам думаешь, Дмитрий Федорович? — спросил Брежнев, когда Устинов доложил ему об этой просьбе.
— Думаю, сейчас нет особо острой необходимости в этом, ситуация в Афганистане нормализовалась. Я дал команду подумать насчет специального батальона для охраны самого Тараки, а вертолеты… Не знаю. Наверняка они будут втянуты в боевые действия против мятежников, и не дай Бог кто-то из наших вдруг попадет в плен. Можно будет представить реакцию Запада. Думаю, пока не стоит этого делать.
Вне зависимости от этого разговора начальник Генерального штаба маршал Огарков наложит на шифрограмме резолюцию: «Этого делать не следует».
Подобные решения лягут и на следующие телеграммы. А их к концу года Генеральный штаб получит восемнадцать. Устинову для доклада на заседании Комиссии Политбюро по Афганистану в декабре подготовят перечень просьб афганского правительства о вводе советских войск в ДРА.
«Особо важный документ» (числа указаны по дням передачи секретных шифрограмм в Москву):
«14 апреля — направить в ДРА 15–20 советских боевых вертолетов с экипажами.
16 июня — направить в ДРА советские экипажи на танках и БМП для охраны правительства, аэродромов Баграм и Шинданд.
11 июля — ввести в Кабул несколько советских частей численностью до батальона каждая.
19 июля — ввести в Афганистан до двух дивизий.
20 июля — ввести в Кабул воздушно-десантную дивизию.
21 июля — направить в ДРА 8—10 вертолетов Ми-24 с советскими экипажами.
24 июля — ввести в Кабул три армейских подразделения.
12 августа — направить в Кабул три советских спецподразделения и транспортные вертолеты с советскими экипажами.
21 августа — направить в Кабул 1,5–2 тыс. советских десантников. Заменить афганские расчеты зенитных средств советскими расчетами.
25 августа и 2 октября — ввести в Кабул советские войска.
17 ноября и 20 ноября — направить спецбатальон для личной охраны Амина.
2 декабря — ввести в провинцию Бадахшан усиленный полк.
4 декабря — ввести в северные районы Афганистана подразделения советской милиции.
12 и 19 декабря — разместить на севере Афганистана советские гарнизоны, взять под охрану дороги ДРА».
Итого официальных просьб — около двадцати, семь из них — лично от Амина уже после убийства им Тараки.
Остаться полностью безучастными к просьбам тоже было нельзя: не поможешь ты, это с удовольствием сделают другие. Но усиление помощи шло только по линии советников. Все новые и новые группы советских военных специалистов — майоров, подполковников и полковников оставляли свои посты в Союзе и летели в соседнюю страну. Начала поступать на вооружение афганской армии и более-менее современная советская военная техника — танки, вертолеты, артиллерийские системы.
Чтобы быть откровенным, следует сказать, что в апреле, после первой просьбы, командиры некоторых дивизий и полков, расположенных в Туркестанском округе, под видом технических специалистов на несколько дней вылетели в Кабул посмотреть все собственными глазами: Генштаб при Огаркове всегда стремился заглядывать на несколько шагов вперед и просчитывал все возможные варианты событий. Поэтому хотя и написал Огарков резко отрицательную резолюцию, как начальник Генштаба он не имел права оставить без проработки подобный вариант.
Однако после мартовских волнений обстановка в Афганистане стала чуть спокойнее. Замечено лишь было, что акцент в работе спецслужб сместился на пропагандистские методы.
Документ (для внутреннего пользования в посольстве СССР в ДРА):
«18 апреля 1979 года.
Вещание западных радиостанций на Афганистан (справка).
…Общий объем передач составляет:
«Голос Америки» — 3 передачи в сутки. 2,5 часа.
Би-би-си — 2 передачи. 1 час.
«Немецкая волна» — 2 передачи. 1,1 часа.
Слышимость этих передач в Кабуле, особенно Би-би-си и «Немецкой волны», хорошая.
В пропагандистской кампании западных стран после Апрельской революции можно выделить несколько этапов.
В первый период общая направленность… сводилась к тому, чтобы представить афганскую революцию как продукт вмешательства СССР…
В последующем стало передаваться много… сообщений о расколе в НДПА…
В настоящее время… часто передают сообщения о вооруженных стычках в тех или иных районах Афганистана…
…Би-би-си, как правило, первой подхватывает любой слух, содержащий в себе хотя бы намек на возможность ухудшения положения в Афганистане… Аналогичные сообщения по «Голосу Америки» передаются лишь два дня спустя…
«Немецкая волна» наиболее откровенна в своих антисоветских высказываниях… В комментариях делаются попытки очернить Советский Союз… подвергнуть ревизии итоги второй мировой войны.
Приложение: расписание работы западных радиостанций, время кабульское, частоты в кГц.
Стажер посольства СССР в ДРА С. Струков».
Необходимое послесловие к документу.
Это не просто безобидная бумажка о безобидных делах. В Белом доме, например, в это время состоится межведомственное совещание американских экспертов по пропаганде на зарубежные страны, где основным и главным стал вопрос расширения пропаганды именно на Афганистан. Было подчеркнуто, что органы пропаганды должны:
а) способствовать усилению сопротивления афганского населения советскому военному присутствию;
б) подрывать авторитет нынешнего афганского руководства и местных властей.
Участники совещания признали, что качество пропаганды на ДРА является, по американским меркам, пока весьма низким. Решено было усилить мощности передатчиков за счет установления новых передающих антенн и варьирования времени передач в зависимости от наиболее благоприятных условий прохождения радиоволн. Единодушно приняли решение усилить афганскую секцию, увеличить время передач на языке дари.
На совещании сидели свои люди, и поэтому без стеснения подчеркивалось, что «радиостанции — это служба «психологической войны». Они учреждены для провоцирования внутренних беспорядков в странах, на которые ведутся передачи».
Но американцы не были бы американцами, если бы не вернулись к этому вопросу после ввода советских войск в Афганистан. В «Голос Америки» и «Голое свободы» сразу же пришло указание (вот она, хваленая независимость) усилить освещение войны в Афганистане. Официальным представителям американского правительства, ученым и политикам предписывалось распространять сведения об ужасных нарушениях прав человека в Афганистане. Рекомендовалось прилагать все усилия в демонстрации раненых афганцев и советских дезертиров в качестве советских военных преступлений. Это, как подчеркивалось в инструкции, не будет иметь немедленного воздействия на советского слушателя, однако постепенно в сознании советских граждан должна будет образоваться связь между экономическими издержками и застоем их жизненного уровня.
Отдадим должное американской пропагандистской машине — она прекрасно справлялась с этим предписанием. Постепенно, но в умы многих советских людей внесли мысль в первую очередь о преступности войны в Афганистане. Без анализа, фактов, на одних слухах и эмоциях — но о ее преступности. На Съезде народных депутатов даже такой борец за права человека, как А. Сахаров, попавшись на эту удочку, говорил о фактах, услышанных в передачах западного радио, места которым не было за все девять лет пребывания наших войск на территории Афганистана — о якобы каких-то расстрелах попавших в плен наших солдат. Ни одного случая так и не было названо, а мы еще раз имеем возможность обратиться к указанию в «Голосе Америки»: «Все, что бы ни говорилось, не будет иметь немедленного воздействия, однако постепенно в сознании советских граждан…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.