Гомер

Гомер

Вопрос о том, кто был Гомер, какого рода-племени, напрямую увязывается и с Троей, и с Троянской войной, ибо труд его («Илиада») субъективен, следовательно, противоречив. Прежде всего, не ясна позиция автора, на чьей он стороне.

Что нам известно об авторе? До нас дошло восемь жизнеописаний великого «слепца», которые никакой исторической ценности не представляют. Английский гомеровед Т. Аллен свел их воедино и получил такие данные. Отцом Гомера были бог Аполлон, Телемах, Меон, Мелет и Дсамагор. Среди матерей называли Крефеиду, Фемисту, Гирнефо, Метиду, Климену, Поликасту, Эвметиду и безымянную итакийку[47]. Сам Гомер будто бы прежде носил имя Мелесиген, потому что мать родила его на реке Мелета. Потом Мелесиген ослеп и стал называться Гомером, как обычно эолийцы зовут слепцов.

Не менее разноречивы сведения и о том, где родился Гомер. По Греции веками ходила эпиграмма:

Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера:

Смирна, Хиос, Колофон, Полос, Аргос, Итака, Афины.

И даже этот список варьировался.

Самое удивительное здесь то, что обычное имя грека было трехзначным: собственное имя, имя отца, город (или область), где родился. Например: Перикл, сын Ксантиппы, афинянин. В более ранние времена для людей из низов могли не указывать имя отца, но родину указывали всегда. Нам известны месторождения практически всех людей искусства, бывших до, современниками или живших чуть позже Гомера: Орфей из Либетр Фракийских, Мусей Элевсинский, Лин из Эвбеи, Эпименид Кносский, Гесиод Беотийский, Евмел Коринфский, Терпанд Лесбосский. И только родина Гомера осталась для всех загадкой[48].

Имя Гомер скорее всего подлинное, едва ли можно придумать такое. Уже в древности его переводили не только как «слепой», но и как «заложник». Институт последних был весьма распространен при заключении мирных договоров. Тем не менее национальная гордость греков не допускала даже мысли, что имя Гомер может быть вообще не греческое. Хотя известно множество иноплеменников, которые сыграли важную роль в развитии эллинской культуры: Орфей, Алкман, Фалес, Анахарсис. Но опять-таки их родина известна. Почему же Гомер оказался «безадресным»?

Вывод напрашивается парадоксальный: Гомер был троянец. Одно описание долины реки Скамандр, где происходили бои, говорит о том, что он ее знал, как свой огород. Второе — описание Трои, которую он видеть не мог, так как она была погребена под его ногами, но, конечно же, в детстве слышал рассказы стариков, и в этих рассказах была тоска и гордость по былому могуществу. Отсюда и эпитеты, которыми он наделил Трою, поставившие Шлимана в тупик после того, как он ее откопал. В гомеровское же время она представляла собой совсем убогое зрелище — рядовое поселение на холме. Но кое-где еще высились над землей остатки прежних шестиметровой толщины стен. Соседи разбирали их, чтобы построить новый дом или хлев. Иногда им попадались удивительные вещи, которых осталось и на долю Шлимана. Все это не могло не разжечь любопытства впечатлительного мальчика.

Но в странствиях своих из города в город уже взрослым, зрелым аэдом Гомер нигде не мог объявить о своей родине, это прозвучало бы как парадокс: «Троянец? Будет нам петь? О нашей победе?.. Он, часом, не сумасшедший?»

Вот и приходилось бедному аэду каждый раз придумывать себе новую родину. Зато это позволяло говорить «троянскую» правду. Хотя и намеками. Ведь Гомеру пришлось «сплавить» две прямо противоположные версии и, по возможности, согласовать их. Именно поэтому он начал поэму с десятого года осады (о предыдущих троянцы ничего не знали), поэтому же он оборвал ее смертью Гектора и ничего не стал говорить о падении Трои. Это же объясняет и многие другие мелочи, например, почему нигде не упомянут троянский флот. Во времена Гомера у Трои если и был флот, то состоял он из пяти-шести рыбацких баркасов.

В одном месте Гомер даже выступил как настоящий Нострадамус и двумя строками перечеркнул «Энеиду» Вергилия. Эта поэма посвящена бегству Энея из поверженной Трои, его странствиям и основанию пра-Рима. Но, по Гомеру, Эней не только никуда не уезжает, а становится царем Трои:

Ныне могучий Эней над троянцами царствовать будет,

Также и дети его, что должны от Энея родиться.

Допустив, что Гомер родом из Трои, сразу станет понятно его отношение к грекам (презрительно-уважительное) и его отношение к троянцам (добродушное). Умные понимали и восторгались, дураки не понимали, но тоже восторгались. Впрочем, в одном месте Гомер не удержал язык и проговорился. Кто же другой, как не сын Трои, мог вложить в уста Зевса одни из самых патриотичных слов в мировой литературе:

Так, под сияющим солнцем и твердью небесною звездной,

Сколько ни зрится градов, населенных мужами земными,

Сердцу моему наиболее чтима священная Троя,

Трои владыка Приам и народ копьеносца Приама?

Достоверных фактов того, что Гомер был троянец, — нет. Надеяться на их появление, к сожалению, не приходится.

ТРОЯ-III

К сожалению, данные о жизни Трои в последующие времена весьма отрывочны и сумбурны: в благочестивом порыве найти Трою Приама Шлиман срывал и выбрасывал все, что не имело, по его мнению, отношения к гомеровским временам. Таким образом, он умудрился снести даже Трою Приама, потому что следующая (расцвет которой пришелся на XXIV–XXIII века до н. э.) выглядела более мощной и грандиозной и, следовательно, более соответствовала духу поэмы. Только прибывший из Олимпии профессиональный археолог-архитектор Дёрпфельд остановил это дилетантство и сумел спасти из самого верхнего (римского) слоя остатки скульптур, фрагменты метопов, фризы, колонны и лежащий восточнее акрополя театр. Шлиман уже не возражал против их сохранения: в начале раскопок он смотрел на все, что позже времени Гомера, как на современность.

После смерти Шлимана Дёрпфельд продолжил раскопки и доказал, что Троя Приама находилась тремя слоями выше той, которую «боготворил» миллионер-самоучка. В Первую мировую войну в битве за Дарданеллы английский боевой флот снарядами нанес холму Гиссарлык больший урон, нежели Шлиман всем своим трудолюбием и деньгами[49]. Этим не преминули воспользоваться вездесущие американцы (находки можно было подбирать пригоршнями на дне воронок). Третьи по счету раскопки возглавил Бледжен. Это был аккуратный и точный человек, делавший все методологически правильно. Когда результаты его трудов были опубликованы, газеты всего мира опять заговорили о Трое. Выяснилось, что и Троя, которую открыл Дёрпфельд, вовсе не гомеровская: она погибла не в пожаре, а от землетрясения около 1350 года до н. э. Троей же Гомера американские ученые объявили город, который построили на руинах разрушенного и который действительно сгорел. И тут случилось невероятное, чему способствовал пришедший в Германии к власти фашизм и подъем национального духа. Если пятьдесят лет назад в ученом мире считалось чуть ли не признаком хорошего тона пройтись, как катком, статейкой по «великому археологу» Шлиману[50], то теперь самые мудрые головы Германии стали склоняться на его сторону и готовы были признать гомеровской ту Трою, которую раскопал Шлиман. Поскольку материала было много и культурные слои на Гиссарлыке сильно перемешаны людьми и временем, немцам почти удалось найти веские контраргументы в защиту того человека, плюнуть в которого двумя годами раньше они считали своим научным долгом. Начавшаяся Вторая мировая остановила их, поэтому до сегодняшнего дня считается, что Трою Гомера нашел Бледжен, а Шлиман и Дёрпфельд прошли мимо.

После того как Троя на рубеже XIII–XII веков до н. э. была разрушена сильным пожаром, она не восстанавливалась. Через какое-то время на ее месте возникло новое поселение. Это был совершенно другой народ, пришедший из Подунавья и характеризующийся особой цветной керамикой.

Потом Троя долгое время оставалась скромным городком в пяти километрах от побережья. Она ничем не выделялась среди десятка других, разбросанных вокруг, за исключением того, что продолжала почитаться как священная всеми средиземноморскими народами. Город пережил бурную юность, героическую зрелость и теперь тихо доживал свой срок на пенсии. Он походил на старика, который грелся на завалинке и поглядывал на суда, плывущие в Геллеспонт. Иногда на его глазах навертывались слезы: прохожие просили поведать историю его жизни. И в этот момент старик преображался и словно всплывал из небытия.

В 480 году до н. э. сюда по пути в Грецию пришел во главе самого большого по тем временам войска персидский царь Ксеркс. Следующие слова Геродота свидетельствуют о том, что руины Трои были на поверхности:

«Затем Ксеркс прибыл к реке Скамандру (это была первая река с тех пор, как выступили из Сард, которая иссякла и в ней не хватило воды, чтобы напоить войско и скот). И вот, когда царь прибыл к этой реке, он, желая осмотреть кремль Приама, поднялся на его вершину. Осмотрев кремль и выслушав все рассказы о том, что там произошло, царь принес в жертву Афине Илионской тысячу быков. Маги же совершили героям жертвенное возлияние».

Через сто пятьдесят лет, когда греки и македонцы решили наказать персов за нашествие Ксеркса, в Трое объявился Александр Македонский. Он принес в дар Приаму свое оружие (найти бы его!) и умолял его дух больше не гневаться на Неоптолема[51], от которого вел свой род Александр. Потом он положил на землю венок и дал клятву построить на этом месте такой же великий город. Клятвы свои ему не суждено было исполнить. Запутавшись в тонких восточных делах, Александр Македонский предался беспробудному загулу, от которого и умер, бросив созданную им империю на произвол судьбы. Но один из его полководцев, Лисимах, дабы его царь не вошел в историю клятвопреступником, возвел вокруг Трои стены длиной сорок стадиев (более 7 километров).

Гай Юлий Цезарь и его племянник Август Октавиан вели свой род от Юла, сына Энея, поэтому отношение их к Трое можно назвать благоговейным. Оба собирались сюда на поклон предкам, да так и не собрались. Но троянцам даровали все земли, расположенные вокруг, и они были освобождены от всех государственных повинностей. В это время Троя называлась Новым Илионом.

Последним тут «отметился» римский император Каракалла, которого по количеству совершенных им чудовищных преступлений смело можно поставить в один ряд с Калигулой и Нероном. Прибыв к Трое, Каракалла возомнил себя Ахиллом и решил повторить погребальные игры, устроенные Ахиллом в честь Патрокла. Все должно было быть натурально, а для этого требовалось кого-нибудь убить. Каракалла приказал отравить своего друга Феста.

Впрочем, и Каракалла оказался не последним. Эта «честь» выпала Константину Великому. Он приехал сюда, когда выбирал место для своей будущей столицы. Но вид заболоченного Скамандра и оглашающих непрерывным кваканьем мириадов лягушек подвигнул его остановиться на Византие.

В VI веке на холме Гиссарлык опустели последние хибары. После долгой агонии больная скончалась.

Больше всего ей подошла бы такая эпитафия:

«Здесь лежит женщина, которая прославилась тем, что рожала великих мужей от поэта».