«Кляуза» (Василий Шукшин)

«Кляуза»

(Василий Шукшин)

Документальный рассказ «Кляуза» В. Шукшин написал по горячим следам: три недели спустя после происшествия, которое случилось с ним 2 декабря 1973 года в клинике пропедевтики 1-го медицинского института имени Сеченова. Рассказ впервые был опубликован в августовском номере журнала «Аврора» за 1974 год, но всесоюзный резонанс обрел месяц спустя: после того как его опубликовала одно из самых популярных изданий страны – «Литературная газета» (номер от 4 сентября 1974 года). Одним из читателей этого рассказа стал сам глава Совета министров СССР Алексей Косыгин, который был буквально потрясен прочитанным. И когда месяц спустя Шукшин скончался, именно Косыгин распорядился, чтобы режиссеру было выделено место на престижном Новодевичьем кладбище. Привожу этот рассказ с некоторыми сокращениями.

«Хочу тоже попробовать написать рассказ, ничего не выдумывая. Последнее время мне нравятся такие рассказы – невыдуманные. Но вот только начал я писать, как сразу запнулся: забыл лицо женщины, про которую собрался рассказать. Забыл! Не ставь я такой задачи – написать только так, как было на самом деле, я, не задумываясь, подробно описал бы ее внешность… Но я-то собрался иначе. И вот не знаю: как теперь? Вообще удивительно, что я забыл ее лицо, – я думал: буду помнить его долго-долго, всю жизнь. И вот – забыл. Забыл даже, есть на этом лице бородавка или нету. Кажется, есть, но, может быть, и нету, может быть, это мне со зла кажется, что есть. Стало быть, лицо – пропускаем, не помню. Помню только: не хотелось смотреть в это лицо, неловко как-то было смотреть, стыдно, потому, видно, и не запомнилось-то… Единственное, что я хотел бы сейчас вспомнить: есть ли на ее лице бородавка или нет, но и этого не могу вспомнить. А прошло-то всего три недели! Множество лиц помню с детского возраста, прекрасно помню, мог бы подробно описать, если бы надо было, а тут… так, отшибло память, и все.

Но – к делу.

Раз уж рассказ документальный, то и начну я с документа, который сам и написал. Написал я его по просьбе врачей той больницы, где все случилось. А случилось все вечером, а утром я позвонил врачам, извинился за самовольный уход из больницы и объяснил, что случилось. А когда позвонил, они сказали, что та женщина уже написала на меня документ, и посоветовали мне тоже написать что-то вроде объяснительной записки, что ли. Я сказал дрожащим голосом: «Конечно, напишу. Я напишу-у!..» Меня возмутило, что она уже успела написать! Ночью писала! Я, приняв демидрол, спал, а она не спала – писала…

Я походил, помычал и сел писать.

Вот что я написал:

«Директору клиники пропедевтики 1-го мединститута имени Сеченова.

Объяснительная записка.

Хочу объяснить свой инцидент с работником вашей больницы (женщиной, которая стояла на вахте 2 декабря 1973 года, фамилию она отказалась назвать, а узнать теперь, задним числом, я как-то по-человечески не могу, ибо не считаю это свое объяснение неким «заявлением» и не жду, и не требую никаких оргвыводов по отношению к ней), который произошел у нас 2 декабря. В 11 часов утра (в воскресенье) жена пришла ко мне с детьми (шести и семи лет), я спустился по лестнице встретить их, но женщина-вахтер не пускает их. Причем я, спускаясь по лестнице, видел посетителей с детьми, поэтому, естественно, выразил недоумение: почему она не пускает? В ответ услышал какое-то злостное – не объясненное даже – ворчание: «Ходют тут!» Мне со стороны умудренные посетители тихонько подсказали: «Да дай ты ей пятьдесят копеек, и все будет в порядке». Пятидесяти копеек у меня не случилось, кроме того (я это совершенно серьезно говорю), я не умею «давать»: мне неловко. Я взял и выразил сожаление по этому поводу вслух: что у меня нет с собой пятидесяти копеек».

Я помню, что в это время там, в больнице, я стал нервничать. «Да до каких пор!..» – подумал я.

«Женщина-вахтер тогда вообще хлопнула дверью перед носом жены. Тогда стоящие рядом люди хором стали просить ее: „Да пустите вы жену-то, пусть она к дежурному врачу сходит, может, их пропустят!“

Честное слово, так и просили все… У меня там, в больнице, слезы на глаза навернулись от любви и благодарности к людям…

«После этого женщина-вахтер пропустила жену, так как у нее же был пропуск, а я, воспользовавшись открытой дверью, вышел в вестибюль к детям, чтобы они не оставались одни. Женщина-вахтер стала громко требовать, чтобы я вернулся в палату…»

«Тут я не смогу, похоже, передать, как она требовала. Она как-то механически, не так уж громко, но на весь вестибюль повторяла, как в репродуктор: „Больной, вернитесь в палату! Больной, вернитесь в палату! Больной, я кому сказала: вернитесь сейчас же в палату!“ Народу было полно, все смотрели на нас».

«При этом женщина-вахтер как-то упорно, зло, гадко не хочет понять, что я этого не могу сделать – уйти от детей, пока жена ищет дежурного врача. Наконец она нашла дежурного врача, и он разрешил нам войти. Женщине-вахтеру это очень не понравилось… Когда я проходил мимо женщины-вахтера, я услышал ее недоброе обещание: „Я тебе это запомню“. И сказано это было с такой проникновенной злобой, с такой глубокой, с такой истинной злобой!.. Тут со мной что-то случилось: меня стало легко всего трясти…»

«Это правда. Не знаю, что такое там со мной случилось, но я вдруг почувствовал, что – все, конец. Какой „конец“, чему „конец“ – не пойму, не знаю и теперь, но предчувствие какого-то очень простого, тупого конца было отчетливое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал – не ее приближение, но какой-то конец… Я тогда повернулся к ней и сказал: „Ты же не человек“. Вот – смотрел же я на нее! – а лица не помню. Мне тогда показалось, что я чуть не опрокинул ее этими словами. Мне на миг самому сделалось страшно, я поскорей отвернулся и побежал догонять своих на лестнице…»

«Я никак не мог потом успокоиться в течение всего дня. Я просил жену, пока она находилась со мной, чтобы она взяла такси – и я уехал бы отсюда прямо сейчас. Страшно и противно стало жить, не могу собрать воедино мысли, не могу доказать себе, что это мелочь. Рука трясется, душа трясется, думаю: „Да отчего же такая сознательная, такая в нас осмысленная злость-то?!“ При этом – не хочет видеть, что со мной маленькие дети, у них глаза распахнулись от ужаса, что „на их папу кричат“, а я ничего не могу сделать. Это ужасно, я и хочу сейчас, чтобы вот эта-то мысль стала бы понятной: жить же противно, жить неохота, когда мы такие.

Вечером того же дня (в шесть часов вечера) ко мне приехали из Вологды писатель В. Белов и секретарь Вологодского отделения Союза писателей поэт В. Коротаев. Я знал об их приезде (встреча эта деловая), поэтому заранее попросил моего лечащего врача оставить пропуск на них. В шесть часов они приехали – она не пускает. Я опять вышел… Она там зло орет на них. Я тоже зло стал говорить, что есть же пропуск! Вот тут-то мы все трое получили…»

В вестибюле в то время было еще двое служителей – она, видно, давала им урок «обращения», они с интересом смотрели. Это было, наверное, зрелище. Я хотел рвать на себе больничную пижаму, но почему-то не рвал, а только истерично и как-то неубедительно выкрикивал, показывая куда-то рукой: «Да есть же пропуск!.. Пропуск же!..» Она, подбоченившись, с удовольствием, гордо, презрительно – и все же лица не помню, а помню, что презрительно и гордо, – тоже кричала: «Пропуск здесь – я!» Вот уж мы бесились-то!.. И ведь мы, все трое – немолодые люди, повидали всякое, но как же мы суетились, господи! А она кричала: «А то – побежа-али! К дежурному врачу-у! – Это она мне. – А то завтра же вылетишь отсюдова!» Эх, мы тут снова, все трое, – возмущаться, показывать, что мы тоже законы знаем! «Как это – „вылетишь“?! Как это! Он больной!..» – «А вы – марш на улицу! Вон отсюдова!..»

Словом, женщина-вахтер не впустила моих товарищей ко мне, не дала и там поговорить и стала их выгонять. Я попросил, чтобы они нашли такси…»

Тут наступает особый момент в наших с ней отношениях. Когда товарищи мои ушли ловить такси, мы замолчали… И стали смотреть друг на друга: кто кого пересмотрит… Отлично помню – до сих пор это чувствую, – с какой враждебностью, как презрительно она не верила, что я вот так вот возьму и уеду. Может, у ней дома какая беда была в жизни, может, ей много раз заявляли вот так же: возьму и сделаю!.. А не делали, она обиделась на веки вечные, не знаю, только она прямо смеялась и особо как-то ненавидела меня за это мое трепаческое заявление – что я уеду. Мы еще некоторое время смотрели друг на друга… И я пошел к выходу. Тут было отделился от стенки какой-то мужчина и сказал: «Э-э, куда это?» Но я нес в груди огромную силу и удовлетворенность. «Прочь с дороги!» – сказал я, как Тарас Бульба. И вышел на улицу.

Был морозец, я в тапочках, без шапки… Хорошо, что больничный костюм был теплый, а без шапок многие ходят… Я боялся, что таксист, обнаружив на мне больничное, не повезет. Но было уже и темновато. Я беспечно, не торопясь, стараясь не скользить в тапочках, чтобы тот же таксист не подумал, что я пьяный, пошагал вдоль тротуара, оглядываясь назад, как это делают люди, которые хотят взять такси. Я шел и думал: «У меня же ведь еще хроническая пневмония… Я же прямо горстями нагребаю в грудь воспаление». Но и тут же с необъяснимым упорством и злым удовлетворением думал: «И пусть».

А друзья мои в другом месте тоже ловили такси. На мое счастье, я скоро увидел зеленый огонек…

Все это я рассказал в «Объяснительной записке». И когда кончил писать, подумал: «Кляуза вообще-то…» Но тут же сам себе с дрожью в голосе сказал:

– Ну не-ет!

И послал свой документ в больницу.

Мне этого показалось мало: я попросил моих вологодских друзей тоже написать документ и направить туда же. Они написали, прислали мне, так как точного адреса больницы не знали. Я этот их документ в больницу не послал – я и про свою-то «Объяснительную записку» сожалею теперь, – а подумал: «А напишу-ка я документальный рассказ! Попробую по крайней мере. И приложу оба документа…»

Прочитал сейчас все это… И думаю: «Что с нами происходит?»

В ночь на 2 октября 1974 года, то есть спустя девять месяцев после происшествия в больнице и месяц со дня опубликования «Кляузы» в «Литературной газете», Василий Шукшин скончался. С какими чувствами встретила эту новость та женщина-вахтер из клиники пропедевтики, думаю, нетрудно догадаться.