ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. Внешняя политика как геополитика; дипломатический треугольник Никсона

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. Внешняя политика как геополитика; дипломатический треугольник Никсона

Для Никсона тягостный процесс ухода Америки от Вьетнама свелся в итоге к проблеме сохранения места Америки в мире. Но даже в отсутствие подобного морального чистилища на повестке стояла бы серьезная переоценка характера американской внешней политики дня, ибо эпоха почти абсолютного превосходства Америки на мировой арене подходила к концу. Ядерное превосходство Америки сходило на нет, а экономическому ее превосходству бросали вызов динамично развивающиеся Европа и Япония, причем каждый из этих регионов был в свое время восстановлен при помощи американских ресурсов и находился под защитой американских гарантий безопасности. В конце концов Вьетнам подал сигнал, что настало время пересмотреть роль Америки в мире развивающихся стран и найти какую-то приемлемую платформу между самоустранением и перенапряжением.

По ту сторону барьера для американской дипломатии открылись новые возможности, поскольку появились серьезные трещины в том, что на протяжении «холодной войны» выглядело как коммунистический монолит. Сделанные Хрущевым в 1956 году разоблачения жестокостей сталинского правления и советское вторжение в Чехословакию в 1968 году ослабили идеологическую привлекательность коммунизма для остальных районов мира. В еще большей степени этому послужили претензии Москвы на лидерство над всем коммунистическим движением, подрываемые расколом между Китаем и Советским Союзом. Все эти события указывали на возникновение пространства для дипломатического маневра.

На протяжении двадцати лет вильсонианский идеализм позволял американским руководителям осуществлять свою глобальную роль с миссионерским рвением. Но Америка конца 60-х годов, очутившаяся в тупике Индокитая и разрываемая внутренними конфликтами, требовала более сложного и богатого нюансами определения своей международной роли. Вильсон руководил страной, которая была новичком в международных делах, зато уверена в своей способности заниматься плотно и тщательно любой проблемой вплоть до ее окончательного решения; Никсон получил в наследство общество, охваченное разочарованием, при том, что будущее этого общества зависело от способности обрисовать для себя достижимые долгосрочные цели и преуспеть в достижении этих целей, не поддаваясь внутренним сомнениям даже в условиях прямой конфронтации с противником.

Ричард Милхауз Никсон унаследовал страну, находящуюся в состоянии, близком к гражданской войне. Относясь с глубочайшей подозрительностью к истэблишменту и соответственно став объектом недоверия со стороны множества его представителей, он тем не менее твердо придерживался убеждения, что ведущая демократическая страна мира не может ни отказаться от лежащей на ней ответственности, ни уйти от предначертанной ей судьбы. Немногие президенты были столь сложными личностями, как Никсон: застенчивый, но решительный; неуверенный в себе, но твердый и непреклонный; не доверяющий интеллектуалам, но в глубине души склонный к раздумьям; нередко безапелляционный в своих заявлениях, но терпеливый и дальновидный в области стратегического планирования. Никсон очутился в положении руководителя Америки в переходный период от гегемонии к лидерству. Неуступчивый и чаще всего неспособный создать атмосферу личного обаяния, Никсон тем не менее сдал при самых трудных обстоятельствах тяжелейший экзамен на лидерство, переместив свое общество из уже известного мира в мир, до того времени неведомый.

Ни один из американских президентов не обладал большими познаниями в международных делах. Никто из них, за исключением Теодора Рузвельта, так часто не ездил за границу и не проявлял столь неподдельного интереса к пониманию точек зрения других руководителей. Никсон не занимался систематическим изучением истории, как это делали Черчилль и де Голль. Он просто запомнил кое-какие сведения о прошлом страны и собирал рудиментарные факты, относящиеся к тем или иным обстоятельствам, причем мог обходиться и без этого. И все же он обладал невероятными способностями схватить самую суть политического динамизма той или иной страны, привлекшей его внимание. А его понимание геополитических реалий было поистине замечательным. Подход Никсона к внутриполитическим вопросам был по временам омрачен амбициями и личной неуверенностью. Но когда дело доходило до внешней политики, его могучий аналитический ум и исключительная геополитическая интуиция были всегда жестко сфокусированы на обеспечение американских интересов.

Никсон не признавал вильсонианских прописных истин относительно доброты человека от природы и фундаментальной гарантии любой из наций, поддерживаемой при помощи коллективной безопасности. Вильсону страны представлялись как идущие в направлении мира и демократии; миссией Америки представлялась помощь на этом неизбежном пути. Для Никсона все человечество разделялось на друзей и антагонистов; он выделял арены сотрудничества и районы конфликтующих интересов. В представлении Никсона спокойствие и гармония не соответствовали естественному порядку вещей, но были лишь временными оазисами в преисполненном погибели мире, где стабильность можно сберечь лишь отчаянными усилиями.

Никсон старался плавать в бурном море житейском под флагом национальных интересов Америки, и его не смущало, что эта идея представлялась отвратительной множеству идеалистов-традиционалистов. Если великие державы, включая Соединенные Штаты, будут добиваться обеспечения собственных интересов рационально и предсказуемо, как полагал Никсон в духе философии Просвещения XVIII века, тогда равновесие сил возникнет само, как следствие столкновения соперничающих интересов. Подобно Теодору Рузвельту, но в противоположность другим американским президентам XX века, Никсон полагался на то, что равновесие сил обеспечит стабильность, и считал, что без сильной Америки глобальное равновесие невозможно.

Обе эти точки зрения были в те времена в высшей степени не модны. Никсон в интервью журналу «Тайм» 3 января 1972 года утверждал следующее:

«Мы должны помнить, что единственным условием продолжительных исторических периодов мира было равновесие сил. Ведь именно тогда, когда одна из наций становится значительно сильнее своего потенциального соперника, возникает опасность войны. Поэтому я полагаюсь на мир, где Соединенные Штаты обладают могуществом. Я думаю, что такой мир будет и лучше и безопаснее, когда у нас будут здоровые и сильные Соединенные Штаты, Европа, Советский Союз, Китай, Япония, взаимно уравновешивающие друг друга, не действующие друг против друга, создающие баланс сил»[956].

В то же время Никсон являлся воплощением изначальной противоречивости своего общества — нужно выглядеть целеустремленно-решительным, оставаясь в зависимости от традиционного идеализма как источника сил. Невероятно, но президентом, наиболее почитаемым Никсоном, хотя его собственные принципы были в высшей степени далеки от вильсонианства, был как раз сам Вудро Вильсон. Каждый новый президент избирает, портреты каких своих предшественников будут висеть у него в кабинете. Никсон выбрал Вильсона и Эйзенхауэра. А когда он распорядился, чтобы в Овальном кабинете поставили старый письменный стол Вильсона, получилось, словно улыбка истории шла за Никсоном по пятам: стол, который добыл заведующий хозяйственной частью Белого дома, оказался принадлежащим не Вудро Вильсону, а Генри Вильсону, вице-президенту при Улиссе Гранте.

Никсон часто пользовался стандартной вильсоновской риторикой. «У нас действительно есть судьбоносное предназначение, — заявил он, — и нет никакого смысла демонстрировать, подобно другим нациям в прошлом... пример духовного лидерства и идеализма, который не в состоянии обеспечить материальная сила или военное могущество»[957]. И он на деле, а не только на словах, разделял великую американскую мечту о внешней политике, свободной от цинизма:

«Говоря о Соединенных Штатах, я могу утверждать следующее: мы не претендуем ни на чью территорию; мы не ищем господства ни над каким народом; мы претендуем на право жить в мире, причем не только наше собственное, но и для всех народов мира. Наша мощь может использоваться лишь для того, чтобы сохранять мир, но не для того, чтобы его разрушать, лишь для того, чтобы защищать свободу, а не для того, чтобы ее губить»[958].

Призыв к альтруизму со стороны президента, который неустанно настаивал, чтобы будущее мира предопределялось пятью великими державами, преследующими собственные национальные интересы, явился составной частью новаторского синтеза американского опыта. Никсон воспринимал американский идеализм всерьез в том смысле, что разделял страстный интернационализм Вильсона и веру его в незаменимость Америки. Но он чувствовал себя в равной степени обязанным соотносить миссию Америки с собственными выводами по поводу того, как на самом деле функционирует мир. Даже если Никсону хотелось, чтобы его страна придерживалась вильсоновских ценностей, он также с болью осознавал, что на его долю выпала судьба исполнить неблагодарную обязанность обеспечить прекращение Америкой крестовых походов в защиту этих ценностей посредством посылки своих вооруженных сил по всему свету.

Отправной точкой для Никсона послужила американская исключительность, хотя широкие знакомства с иностранными руководителями научили его тому, что альтруистов среди них маловато; если бы им можно было дать «сыворотку правды», то большинство из них высказалось бы в пользу большей предсказуемости в американской внешней политике, и они сочли бы национальные интересы Америки более надежным внешнеполитическим фундаментом, чем альтруизм. Вот почему Никсон предпочитал одновременно действовать в двух направлениях: объяснять свои цели при помощи вильсонианской риторики и апеллировать к национальным интересам Америки для подкрепления собственной тактики.

По иронии судьбы такое понимание Никсоном роли Америки в достижении мира во всем мире могло бы поставить президента в оппозицию множеству достойных американцев — его современников, которые ранее придерживались вильсонианства, а теперь настаивали на проведении политики, которая, по мнению Никсона, была тождественна отказу Америки играть какую бы то ни было роль в мировой политике.

Никсон, великолепно отдавая себе отчет в том, что его собственное, достаточно прагматичное, видение характера глобальной ответственности Америки аналогично, с точки зрения его предшественников, отступлению от прежних рубежей, поставил перед собой задачу сформулировать приемлемую для идеалистической Америки задачу в беспрецедентно сложной международной обстановке — такую, где, по мнению Никсона, вильсонианство и «Realpolitik» слились бы воедино.

Стратегия «сдерживания» раннего послевоенного периода выдвинула Америку на передовые рубежи любого из международных кризисов; рвущая сердце риторика периода Кеннеди выдвигала задачи, стоявшие вне пределов физических и эмоциональных возможностей Америки. В результате этого американская моральная праведность превратилась в ненависть к самой себе, а критика перенапряжения сил в самоустранение. В подобной обстановке Никсон счел первоочередной задачей воспользоваться опытом Вьетнама в перспективном плане. Соединенные Штаты оставались жизненно важным фактором международной стабильности, но они оказались не в состоянии выдерживать безудержный интервенционизм, загнавший свыше 500 тыс. американцев в Индокитай в отсутствие стратегии победы. Выживание человечества коренным образом зависело от отношений между двумя сверхдержавами, но мир во всем мире зависел от того, сможет ли Америка провести грань между обязательствами, где ее роль чисто вспомогательная, и моральными акциями, где ее собственное участие обязательно, причем сумеет ли она при этом выполнить последнее без саморазрушения.

Никсон воспользовался довольно необычным поводом, чтобы предложить ответ на подобные дилеммы. 25 июля 1969 года президент оказался на острове Гуам, откуда он начинал поездку по всему земному шару — от Юго-Восточной Азии до Румынии. В начале дня он был свидетелем посадки на воду неподалеку от острова Джонсона в Тихом океане первых астронавтов, совершивших высадку на Луну. Современный журнализм, неспособный подолгу освещать даже самую новейшую историческую драму, нуждается в новом событии для каждого цикла новостей, особенно во время президентских поездок. А Гуам по отношению к месту приводнения находится по ту сторону линии перемены дат (вот почему посадка астронавтов считается происшедшей 24 июля) и потому явился частью другого цикла новостей.

Осознавая это, Никсон воспользовался случаем, чтобы выдвинуть принципы, определяющие новый подход его страны к международным делам. Хотя Никсон и его советники часто обсуждали этот новый подход, представить его широкой общественности именно при данных конкретных обстоятельствах не планировалось. И потому для всех, включая и меня, было полнейшей неожиданностью, когда Никсон объявил о новых критериях, предопределяющих вовлеченность Америки за рубежом[959]. Получившие с тех пор название «доктрина Никсона», они были подробно представлены в речи в ноябре 1969 года, а затем в феврале 1970 года в первом годовом отчете президента по вопросам внешней политики — нововведении того времени, когда Никсон обрисовал фундаментальные основы своей внешней политики.

«Доктрина Никсона» дала объяснение тому парадоксу, что обе послевоенные кампании Америки военного характера — Корея и Вьетнам — осуществлялись ради стран, по отношению к которым у Америки не было официальных обязательств, и в регионах, которые формально находились вне сферы деятельности оборонительных союзов. Применительно к этим регионам доктрина Никсона находила средний путь между перенапряжением и самоустранением посредством установления трех критериев американской вовлеченности:

«Соединенные Штаты будут верны своим договорным обязательствам.

Соединенные Штаты „обеспечат щит на случай, если одна из ядерных держав будет угрожать свободе союзной нам нации или нации, чье выживание жизненно важно с точки зрения нашей безопасности".

В случаях неядерной агрессии Соединенные Штаты „позаботятся о нации, испытывающей непосредственную угрозу, и примут на себя основную ответственность по обеспечению живой силы для организации обороны"».[960]

Реальность, однако, с трудом укладывалась в рамки формальных критериев. Заверения в том, что Америка будет верна принятым на себя обязательствам, были ударом железной палки по днищу пустого ведра; как и уверения в целомудрии, они не отличались особой убедительностью, ибо вряд ли отказ от обязательств мог быть громогласно провозглашен до начала событий. При любых обстоятельствах ключевым вопросом ядерной эры было не соблюдение обязательств как таковых, а их определение и толкование. «Доктрина Никсона» не содержала указаний на то, как следует разрешать разногласия между союзниками по поводу ядерной стратегии: то есть будет ли использовано ядерное оружие вообще, а если да, то, грубо говоря, на чьей территории; будут ли союзники полагаться на ядерную войну всеобщего характера, которая в основном затронет сверхдержавы, или на некую версию стратегии «гибкого реагирования», которая преимущественно ставила под удар территории жертв агрессии.

Заявление, гласящее, что Соединенные Штаты обеспечат щит для стран, «чье выживание жизненно важно с точки зрения нашей безопасности», в случае если им будет угрожать ядерная держава, содержало в себе два противоречия: если Соединенные Штаты защищают страны, жизненно важные для нашей безопасности, только тогда, когда им угрожает ядерная держава, как поведут себя Соединенные Штаты, если стране, жизненно важной для нашей безопасности, будет угрожать неядерная держава или если эта ядерная держава предпочтет не применять ядерное оружие? А если поддержка перед лицом ядерной угрозы более или менее автоматическая, то нужны ли официально оформленные оборонительные союзы?

«Доктрина Никсона» также требует от находящихся под угрозой стран принимать на себя большее бремя применительно к защите при помощи обычных вооружений. Но что будет делать Америка, если страна, находящаяся под угрозой, будет рассчитывать на американскую поддержку независимо от того, сможет ли она нести свою долю усилий по обеспечению обороны — особенно перед лицом давления со стороны ядерной державы? По иронии судьбы упор, который делала администрация Никсона на обеспечение собственных национальных интересов, потенциально таил в себе стимул для прочих наций проигнорировать призыв к совершению больших усилий в области обороны. Ибо если определяющими на деле являются именно национальные интересы, то Америка обязана будет защищать любую территорию, значимую с точки зрения собственной безопасности, независимо от достоинств жертвы или ее вклада в обеспечение всеобщей безопасности. Вот тут-то и таятся все дилеммы, которые позднее выступят на передний план под рубрикой распределения бремени усилий в области обороны между всеми союзниками.

Отсюда следует, что «доктрина Никсона» имела в первую очередь отношение к кризисам в периферийных районах мира, не покрываемых официальными оборонительными союзами и испытывающих угрозу со стороны каких-нибудь советских марионеток, причем, как выяснилось, таких кризисов оказалось весьма немного. Пытаясь выработать «доктрину» для избежания повторного конфликта типа вьетнамского, администрация Никсона разработала такую доктрину, которая прежде всего относилась как раз к ситуациям, подобным вьетнамской, то есть таким, какие администрация была преисполнена решимости не повторять.

При этом к тому моменту, как Никсон вступил в должность, сами по себе отношения между Востоком и Западом крайне нуждались в пересмотре. Конфликт с Советским Союзом породил глобальные обязательства Америки, и требовалось заново рассмотреть стратегию этого конфликта в свете вьетнамской травмы. К тому же пересмотр становился затруднительным из-за того, что на протяжении всего периода «холодной войны» значительная часть внутренних споров относительно политики сдерживания велась в классически американских категориях, исключающих геополитику, когда одна из групп рассматривала внешнюю политику как раздел теологии, а ее оппоненты рассматривали внешнюю политику как раздел психиатрии.

Авторы политики «сдерживания» — Ачесон, Даллес и их коллеги, — несмотря на всю свою искушенность в вопросах внешней политики, рассматривали творение рук своих в основном под теологическим углом зрения. Поскольку они полагали, что советское стремление к мировому господству является врожденным, они не считали советских лидеров подходящими партнерами по переговорам, пока Кремль не откажется от своей идеологии. А поскольку основная задача американской внешней политики представлялась как обеспечение возможности свержения советской власти, всеобъемлющие переговоры или даже дипломатическая к ним подготовка являлись бесцельными (если не аморальными), пока достижение «позиции силы» не повлечет за собой перемену в постановке Советами целей и задач.

Общество, лишенное опыта в области неразрешимых конфликтов и обладающее всепобеждающей верой в компромисс как средство разрешения споров, оказывается в затруднении, когда от него требуется сохранять терпение при осуществлении столь косного курса. Многие из тех, кто верил в моральные аксиомы Ачесона и Даллеса, пытались ускорить наступление переговоров заявлениями о том, что советская система уже переродилась или находится на грани перерождения. Жажда американской общественности положить конец конфронтации сделала даже неумолимых последователей принципа «сдерживания» уязвимыми по отношению к изменениям в атмосфере, соответственно получившим наименование «духа Женевы» или «духа Кемп-Дэвида», когда государственным секретарем был Даллес.

Согласно учению «психиатрической школы», советские лидеры не слишком отличались от американских в своем стремлении к миру. Они вели себя непримиримо отчасти потому, что Соединенные Штаты вынуждали их чувствовать себя неуверенно. «Психиатрическая школа» призывала к терпению, с тем чтобы усилить миролюбивое звено советского руководства, которое, как утверждали, делилось на «ястребов» и «голубей» почти точно так же, как и американское правительство. Общенациональные дебаты во все большей и большей степени сводились к тому, сколь масштабны внутренние перемены в Советском Союзе, но не способны были разрешить основополагающую дилемму политики «сдерживания», не знающей середины между конфронтацией и статус-кво и не способной ответить на вопрос, по поводу чего вести переговоры.

В начале 70-х годов обеим этим школам общественной мысли бросил вызов новый радикализм. Подход Генри Уоллеса времен 40-х годов был возрожден из небытия и снабжен новыми ярлыками, порождавшими гораздо более потрясающую риторику, ставящую концепцию «сдерживания» вверх ногами. Новый радикализм не только утверждал, как и его предтечи, что Америка не имеет морального права выступать против коммунизма, но и заявлял, будто бы противостояние коммунизму на самом деле коммунизм укрепляет. В соответствии с концепцией нового радикализма коммунизм нуждается не в «сдерживании», а в выживании. Ибо в конце концов сама история нанесет ему поражение, если он этого поражения заслуживает.

Описывая марш на Вашингтон, романист Норман Мейлер обобщает подобную точку зрения, защищая безоговорочный уход из Вьетнама:

«...Если коммунисты победят в Азии... возникнут фракции, ереси и секты... Поэтому оставление Азии будет в точности равносильно обеспечению равновесия сил... Чем большей будет экспансия коммунизма, тем монументальнее будут встающие перед ним проблемы, тем более вялыми окажутся его попытки завоевать весь мир. Экспансия коммунизма сама по себе является фактором его сдерживания»[961].

Утверждая, что коммунизм скорее будет побежден своими победами, и только ими, а не противодействием со стороны Америки, новый радикализм проповедовал нечто противоположное теории «сдерживания». Поскольку перенапряжение лежит в основе коммунистической слабости, чем далее будет продвигаться коммунизм, тем очевиднее он рухнет. Заявление, будто бы самоустранение Америки от дела сопротивления коммунизму будет способствовать победе над ним, поистине является писательским парадоксом.

Поэтические мудрствования Мейлера были подкреплены тезисами гораздо более академически искушенного аналитика, который уже не выражал столь явной идиосинкразии. «Теория конвергенции», развернутая таким интеллектуальным тяжеловесом, как Джон Кеннет Гэлбрейт[962], по сути дела, утверждала, будто для Америки бессмысленно идти на крупный риск и противостоять коммунизму, когда оба общества неминуемо приобретут все большее и большее сходство в силу естественного хода событий.

Отношения между Востоком и Западом достигли мертвой точки. Традиционная концепция «сдерживания» завела в дипломатический тупик. Его основной альтернативой являлась ересь, которая предполагала отказ от всех фундаментальных положений, лежавших в основе политики «сдерживания» на протяжении жизни целого поколения. И все же ни один ответственный американский президент не мог просто так вверить судьбу страны предполагаемым силам истории. В конце концов не было утешением для Карфагена то, что через несколько сот лет после того, как он будет стерт с лица земли римскими завоевателями, Рим тоже исчезнет.

Никсон отверг все три школы общественной мысли и занялся утверждением национальных интересов в качестве базового критерия долгосрочной американской внешней политики. Самым главным инструментом подобных усилий, стал .ежегодный президентский доклад по вопросам внешней политики. Начиная с 1970 года было опубликовано четыре таких доклада. Подготовленные моим аппаратом и мною лично, эти доклады отражали точку зрения президента и публиковались от имени Никсона. Для любых подобных заявлений авторство менее важно, чем принятие президентом ответственности за их содержание. Хотя эти доклады обрисовывали концептуальные подходы новой администрации, преуспели они в этом не полностью. Средства массовой информации, настроенные скорее на события, чем на концепции, в значительной части содержание этих документов проигнорировали, за исключением разделов, относящихся к Вьетнаму. А иностранные руководители трактовали эти документы как аппаратные произведения, которыми стоит заняться лишь тогда, когда на деле возникнут обстоятельства, в них описанные.

Тем не менее для человека, изучающего этот период, эти документы являются наилучшим путеводителем в мире внешней политики эпохи Никсона, равно как и для журналистов, и для иностранных руководителей. Последние, как выяснилось, не обратили внимания на ряд очевидных намеков, увлекшись повседневными материалами дипломатических сообщений. Лейтмотивом этих докладов являлось то, что отныне американская внешняя политика будет нацелена на анализ национальных интересов. Утверждалось, что Америка будет заниматься делами политического характера, а не демонстрацией правовых принципов. В первом же ежегодном докладе президента по вопросам внешней политики, представленном 18 февраля 1970 года, говорилось:

«Нашей целью в первую очередь является подкрепление наших интересов в долгосрочном плане при помощи здравой внешней политики. Чем более эта политика базируется на реалистической оценке наших и чужих интересов, тем более эффективной становится наша роль в мире. Мы связаны с миром не потому, что у нас имеются обязательства; у нас имеются обязательства потому, что мы связаны с миром. Наши интересы должны предопределять наши обязательства, а не наоборот»[963].

В британском или французском документе государственного характера такого рода заявления были бы восприняты как трюизмы, и никто не счел бы необходимым особо это подчеркивать. В Америке же для президента было беспрецедентным строить свою внешнюю политику на откровенном утверждении национальных интересов. Никто из предшественников Никсона на протяжении этого столетия — за исключением Теодора Рузвельта — не трактовал американский идеализм как один фактор из числа многих, а будущее — в рамках постоянной вовлеченности в противоположность конкретным крестовым походам с четко определенными конечными целями.

Что касается отношений с Советским Союзом, указывалось в докладе, американская политика будет базироваться на доскональном понимании характера советской системы, не допуская ни недооценки глубины коммунистической идеологической убежденности, ни рабского следования иллюзии, будто коммунистические лидеры «уже отказались от своих верований или готовы это сделать...»[964]. Не позволит себе Америка и эмоциональной зависимости от отношений с Советским Союзом. Критерием прогресса будет суть конкретных договоренностей, отражающих взаимные интересы, а не атмосферу. Что самое главное, ослабление напряженности должно иметь место на широком фронте:

«Мы будем видеть в наших коммунистических оппонентах в первую очередь нации, преследующие свои собственные интересы в том виде, как они им представляются, точно так же, как мы следуем нашим собственным интересам... Мы будем оценивать своих оппонентов по их делам, и такой же оценки по отношению к нам ожидаем от них. Конкретные договоренности и способ достижения мира, вырабатываемый при их помощи, будут проистекать из реалистического приспособления конфликтующих интересов друг к другу»[965].

Доклад 1971 года повторно проводил ту же тему. «Внутреннее устройство СССР как таковое не является предметом нашей политики, хотя мы не скрываем нашего неприятия многих его черт. Наши отношения с СССР, как и с другими странами, определяются его поведением в международном плане»[966].

Упор на национальные интересы не мог не вызвать интенсивной атаки консерваторов, особенно после окончания Вьетнамской войны и уменьшения стремления к ослаблению международной напряженности. Истинная проблема заключалась, однако, вовсе не в том, полагается ли Никсон в чрезмерной степени на советских руководителей, как следовало из критических замечаний того времени. Такой упрек был абсурдом, ибо известна приверженность Никсона конкретным обстоятельствам и пессимистический взгляд его на сущность человеческой натуры. Но вот вопрос: является ли эта стратегия наилучшей, чтобы пресечь советский экспансионизм? Никсон верил в то, что в хаосе Вьетнама национальные интересы — наилучший критерий противостояния коммунистическому экспансионизму и обеспечения общественной поддержки. Критики же его считали упор на национальные интересы формой морального разоружения.

С учетом решимости предотвратить дальнейшее распространение коммунизма, точка зрения администрации Никсона была неотличима как от точки зрения ее предшественников — Ачесона и Даллеса, так и от точки зрения ее преемника Рейгана. Даже в разгар Вьетнамской войны администрация Никсона болезненно реагировала на любую возможную геополитическую или стратегическую угрозу со стороны Советского Союза. Так было в 1970 году в связи со строительством советской военно-морской базы на Кубе, по поводу перемещения советских ракет класса «земля — воздух» в направлении Суэцкого канала и в ответ на сирийское вторжение в Иорданию. То же — в 1971 году, когда Никсона не устроила советская роль в индо-пакистанской войне; и в 1973 году — когда последовала непрямая угроза Брежнева относительно возможности непосредственного военного вмешательства в арабо-израильскую войну. Точно так же вела себя и администрация Форда, реагируя на направление кубинских войск в Анголу.

В то же время подход администрации Никсона к проблеме «сдерживания» отличался от подхода Ачесона и Даллеса, поскольку Никсон не считал внутреннюю трансформацию советского общества предварительным условием переговоров. Никсон разошелся с авторами теории «сдерживания» и избрал путь, наиболее близкий Черчиллю, который в 1953 году после смерти Сталина призывал к переговорам с Москвой. Никсон верил в то, что процесс переговоров и длительный период мирного соревнования ускорят трансформацию советской системы и укрепят демократии.

То, что Никсон называл эпохой переговоров, породило стратегию, позволившую Америке взять в свои руки дипломатическую инициативу, пока еще шла война во Вьетнаме. Целью Никсона было ограничить деятельность движения за мир вьетнамской проблемой и не дать ему парализовать все направления американской внешнеполитической деятельности. Подход Никсона не был чисто тактическим. Он и его советники полагали, что существовало вполне возможное временное совпадение интересов обеих ядерных сверхдержав применительно к ослаблению напряженности. Ядерный баланс, похоже, приближался к состоянию стабильности или мог быть сделан таковым либо в одностороннем порядке, либо через переговоры по контролю над вооружениями. Америке требовалась передышка от Вьетнама. Нужно было выстроить новую политику для послевьетнамской эры. У Советского Союза, возможно, тоже были еще более основательные причины искать передышки. Сосредоточение советских дивизий на китайской границе наталкивало на мысль, что Советский Союз, испытывая напряженность на двух фронтах, удаленных друг от друга на тысячи миль, может проявить готовность к поиску политических решений, связанных с Америкой. Особенно если нам удастся продолжить путь в Китай, что, кстати, и явилось краеугольным камнем стратегии Никсона. Независимо от идеологической убежденности, советское руководство могло быть в достаточной степени готово поставить многое на карту ради установления отношений с Западом и отсрочки конфронтации. С нашей точки зрения, чем дольше откладывалась советская конфронтация с Западом, тем все неуправляемей становилась задача удержания советской империи, особенно если ее политические проблемы усугублялись экономической стагнацией. Иными словами, Никсон и его советники полагали, что время работает на Соединенные Штаты, а не на коммунистический мир.

Взгляд Никсона на Москву отличался от взгляда его предшественников наличием множества нюансов. Никсон воспринимал отношения с Советским Союзом не как аксиому типа «все или ничего», но как смесь проблем, разрешимых в разной степени. Он осмелился свести воедино весь пестрый хаос частностей, из которых складываются взаимоотношения сверхдержав, и выработать на этой основе подход общего характера, который не был бы полностью конфронтационным (как у «теологов») или полностью примиренческим (как у «психиатров»). Идея заключалась в том, чтобы подчеркнуто выявить те области, по которым сотрудничество представлялось возможным, и использовать это сотрудничество как рычаг для воздействия на Советы там, где обе страны были на ножах. Именно это, а не карикатурное утрирование, характерное для последующих дебатов, администрация Никсона понимала под словом «разрядка».

Существовало множество препятствий, мешавших политике «взаимосвязанных решений» — то есть увязыванием сотрудничества в одной области с прогрессом в другой. Чуть ли не одержимость многих влиятельных американцев идеей контроля над вооружениями оказалась одним из таких подводных камней. Переговоры по разоружению в 20-е годы, которые были сосредоточены на снижении уровня вооружений до безопасных размеров, потерпели катастрофическую неудачу. Цель эта в ядерный век оказалась еще более сложной, поскольку «безопасный» уровень ядерных вооружений содержит в себе терминологическое противоречие. Никто также не мог измыслить, как проверить достижение предписанных низких уровней на столь обширной территории, как Советский Союз. Только по мере приближения к концу «холодной войны» началось настоящее сокращение вооружений. Однако на протяжении 60-х и 70-х годов разоружение было сведено к устранению конкретных, определимых опасностей, причем наиболее значительными были усилия по предупреждению внезапного нападения, — это предприятие проходило под названием контроля над вооружениями.

Политики вовсе не предполагали, что сокращение риска внезапного нападения станет ключевым пунктом переговоров по контролю над вооружениями. Здравый смысл, казалось, предполагал, что огромный разрушительный потенциал сверхдержав перечеркнет возможности друг друга и каждая сторона окажется в состоянии нанести непоправимый урон вне зависимости от того, что сделает противник. Затем в 1959 году в одной из действительно оригинальных статей периода «холодной войны» тогдашний аналитик «Рэнд Корпорейшн» Альберт Вольштеттер показал, что здравый смысл не является адекватным руководством для ядерных взаимоотношений. Тот факт, что ядерное оружие транспортировалось на самолетах, сосредоточенных на относительно немногих базах, мог сделать технически возможным уничтожение стратегических сил противника еще до введения их в действие[967]. В подобных обстоятельствах нападающая сторона могла бы свести ответный удар до терпимого уровня и оказаться в положении, при котором она была бы в состоянии диктовать свою волю. По той же схеме страх перед внезапным нападением может повлечь за собой упреждающий удар, то есть нападение, целью которого является лишь предупреждение предполагаемого внезапного нападения.

Согласно Вольштеттеру, ядерное равновесие на деле в высшей степени нестабильно. Предполагаемый разрыв между так называемыми возможностями первого и второго удара превратился в предмет одержимости у аналитиков, занимающихся проблемами обороны, и экспертов по контролю над вооружениями. Возникла идея, будто бы обе стороны, возможно, заинтересованы в переговорном процессе, чтобы уберечь себя от крайней опасности. На академических семинарах в Гарварде, Массачусетсском технологическом институте, Стэнфорде и Калифорнийском технологическом разрабатывались теории и практические предложения по вопросам контроля над вооружениями и стратегической стабильности, которые занимали умы политиков на протяжении последующих двух десятилетий.

Статья Вольштеттера имела такое же значение для стратегического анализа, как кеннановская статья 1947 года, опубликованная под псевдонимом «Икс», — для анализа политического. Начиная с того времени дипломатия контроля над вооружениями концентрировала свои усилия на ограничении состава и операционных характеристик стратегических сил, чтобы снизить до минимума риск внезапного нападения.

Но контроль над вооружениями породил собственные сложности. Предмет был до такой степени деликатный и понятный лишь посвященным, что лишь увеличивал тревоги как политиков, так и широкой публики. С одной стороны, чересчур упрощался характер проблемы. Решение начать ядерную войну должно было приниматься не учеными, знакомыми с этим оружием, но перепуганными политическими лидерами, знающими, что малейший просчет разрушит их собственное общество, если не цивилизацию вообще. Ни одна из сторон не обладала оперативным опытом, относящимся к новой технике, и для того, чтобы взять верх в ядерной войне, надо было бы одновременно запустить тысячи ядерных боеголовок. Однако за весь период «холодной войны» Советский Союз ни разу не испытывал более трех ракет одновременно, а Соединенные Штаты ни разу не запустили даже одной ракеты из шахт оперативного назначения (дело в том, что американские шахты оперативного назначения расположены в центре страны, а Вашингтон боялся возникновения лесных пожаров в случае падения на землю испытательной ракеты. Такова была степень доверия!).

Таким образом, опасность внезапного нападения еще и преувеличивалась обеими группировками с взаимоисключающими целями: теми, кто хотел значительного увеличения военного бюджета, чтобы уберечься от опасности внезапного нападения, и теми, кто пугал опасностью внезапного нападения для того, чтобы резко сократить военный бюджет. Поскольку вопросы являлись до предела сложными, выигрывал тот, кто говорил с большей убедительностью. При этом все до такой степени находилось во власти эмоций, что даже трудно было сказать, пришли ли эксперты к своим выводам в результате научной проработки вопроса или воспользовались наукой, чтобы подкрепить заранее принятые решения относительно желаемых выводов, — чаще имело место как раз последнее. Можно было только пожалеть политиков, которые становились заложниками ученых с широчайшим разбросом мнений, посвятивших больше лет на изучение ядерных проблем, чем политики — часов, отпущенных на их рассмотрение. Дебаты по поводу столь зыбких материй, как уязвимость, точность попадания и предсказуемость результата, приобрели запутанный характер средневековых диспутов теологического свойства, где на деле суть заслонялась последствиями долговременных философских разногласий, относящихся еще к первым дням появления концепции «сдерживания».

Во время напряженнейших дебатов по вопросам контроля над вооружениями в 70-е годы консервативные критики предупреждали о ненадежности советских руководителей и враждебности советской идеологии. Защитники контроля над вооружениями подчеркивали роль соглашений по контролю над вооружениями в деле создания общей разреженной атмосферы независимо от конкретных достоинств отдельных соглашений. Возрождался старый спор между «теологами» и «психиатрами», ныне рядившийся в технологические одежды.

Поначалу контроль над вооружениями просто составлял часть теории «сдерживания». Опора на «позицию силы» была подкреплена с каждой из сторон концепцией контроля над вооружениями, введенной, чтобы сделать «сдерживание» менее опасным. Со временем стало очевидно, что контроль над вооружениями превращал «сдерживание» в нечто более длительное. Все реже и реже говорили о политическом урегулировании, и почти не делалось попыток вести переговоры по этому поводу. И действительно, чем безопаснее представлялся мир тем, кто занимался контролем над вооружениями, тем меньше причин находили государственные деятели для того, чтобы покидать насиженные позиции и бросаться в не обозначенное на картах море политических договоренностей.

Кризисы возникали и рассасывались. Отдельные вспышки имели место от Юго-Восточной Азии до Карибского моря и Центральной Европы, но обе стороны, казалось, ждали, когда под воздействием исторической эволюции произойдет более или менее автоматический крах оппонента. А в перерыве, пока не станет ясно, чья точка зрения на историческую эволюцию победит, жизнь будет сделана более терпимой путем переговоров по контролю над вооружениями. Получалось, что международная ситуация обречена на застой: политическая доктрина («сдерживание») не давала ответа по поводу гонки вооружений, а стратегическая теория (контроль над вооружениями) не содержала в себе решений для политического конфликта.

Вот в какой атмосфере Никсон вступил в должность и сразу же испытал на себе давление. Конгресса и средств массовой информации. Ему вменялось в обязанность как можно скорее приступить к переговорам с Советами по поводу контроля над вооружениями. Он же не имел никакого желания заниматься дипломатической деятельностью, игнорируя тот факт, что прошло всего шесть месяцев после того, как советские войска оккупировали Чехословакию. Как минимум, он не хотел допускать, чтобы контроль над вооружениями превратился в предохранительный клапан для советского экспансионизма. Администрация Никсона решилась выяснить, нельзя ли воспользоваться советской готовностью умиротворить администрацию, которую советская сторона считала более сильной, чем предыдущая, — и следовательно, представляющей большую угрозу для советских интересов. Предполагалось заставить Советы пойти на сотрудничество в устранении угрозы Берлину, ослаблении напряженности на Ближнем Востоке и, что самое главное, в деле окончания войны во Вьетнаме. Этот подход был назван «увещевания» и вызвал множество решительных возражений.

Одна из главнейших задач, стоящих перед государственным деятелем высшего уровня, — уяснить, какие вопросы действительно связаны друг с другом и как ими можно воспользоваться, чтобы усилить свою позицию по каждому из них. В большинстве случаев политик не обладает возможностью выбора; в итоге события связывает друг с другом реальность, а не политика. Роль государственного деятеля заключается в том, чтобы распознать взаимосвязь там, где она существует на деле, — иными словами, создать цепь стимулов и запретов, добиваясь наиболее благоприятного исхода.

Эту точку зрения Никсон выразил в письме членам кабинета, связанным с вопросами национальной безопасности, 4 февраля 1969 года, то есть через две недели после принесения присяги при вступлении в должность президента:

«...Я безоговорочно верю в то, что кризис или конфронтация, с одной стороны, и реальное сотрудничество, с другой, не могут идти рука об руку продолжительное время. Я понимаю, что предыдущая администрация придерживалась того мнения, что, если у нас с СССР появляется общий интерес по какому-либо вопросу, мы должны стремиться к достижению соглашения, оставляя в стороне прочие конфликтные ситуации. Возможно, это вполне пригодно в области культурных и научных обменов. Но, что касается критических проблем нынешнего времени, я уверен, что мы должны стремиться к продвижению на достаточно широком фронте, чтобы дать понять, что мы видим определенную взаимосвязь между политическими и военными проблемами»[968].

Дебаты по поводу «увещевания» продолжались достаточно долго, чтобы затуманить всю простоту основополагающих предложений команды Никсона. «Холодная война» представляла собой противостояние между двумя сверхдержавами. Никсон сказал не больше — но и не меньше — того, что, с его точки зрения, было бы абсурдным выбирать для улучшения ситуации одну из областей взаимоотношений и продолжать конфронтацию в остальных. Избирательный подход к ослаблению напряженности представлялся советникам Никсона стратегией, гарантирующей подрыв позиций демократических стран. Полнейшей бессмыслицей выглядело использование столь сложного и специфичного вопроса, как контроль над вооружениями, в качестве лакмусовой бумажки для определения перспектив мира, в то время как советское оружие подпитывало конфликт на Ближнем Востоке и убивало американцев во Вьетнаме.

Концепция «увещевания» вызвала штормовую погоду в обители специалистов по международным отношениям. Американская внешнеполитическая бюрократия в основном укомплектована за счет лиц, которые посвятили себя тому, что в американском обществе считается не совсем нормальной карьерой, ради возможности провозглашать и претворять в жизнь свои взгляды по поводу усовершенствования мира. Более того, их мнения проверяются системой, в которой политика рождается в результате бюрократических схваток, результат которых, как позднее подчеркнул государственный секретарь Джордж Шульц, никогда не бывает окончательным. Раздробленная на серии конкретных, а по временам изолированных друг от друга инициатив, касающихся в высшей степени специфических проблем, американская внешняя политика весьма редко трактуется с точки зрения какой-либо обобщающей концепции. У ведомственного подхода — с точки зрения текущего момента — больше горячих приверженцев, чем у обобщающей стратегии просто сторонников. Нужен невероятно сильный и решительный президент, знающий все вашингтонские ходы и выходы, чтобы поломать эту традицию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.