Глава 11 Во дворе, в поле и на покосе

Глава 11

Во дворе, в поле и на покосе

Русский крестьянин был, прежде всего, земледельцем. И этим определялась вся его повседневная жизнь. Однако, как уже говорилось, земледелие в коренных великорусских областях было занятием ненадежным и в силу малой плодородности земли, и ввиду неустойчивости климата и короткого вегетативного периода. Но чем хуже природные условия хозяйствования, тем насущнее задача приспособления к этой природе, к этому климату и скудной земле. Русский крестьянин стал органической частью природы, ее элементом, и власть земли над ним было безмерна. Об этом, в частности, писал известный русский публицист Г. И. Успенский. Мы не преминем в своем месте обратиться к его словам.

Еще в средневековье на Руси укоренился ведущий способ земледелия, основной севооборот – трехполье. Пахотная земля делилась на три клина. В одном, главном, сеялась основа жизни – озимая рожь. Не уродилась рожь – жизнь пошла под уклон. А нередкие неурожаи могли быть от множества причин. Оказалась осень дождливой или зима обильной снегами, а весна – талыми водами, вымокли зеленя (всходы озимого хлеба). Затянулась осень, переросли зеленя, легли снега на мокрую землю – выпрели зеленя. Выдалась малоснежной и морозной зима – вымерзли зеленя. Выдалось засушливым начало лета – и ржица стоит малорослая да изреженная: колос от колоса – не слыхать голоса. Да и колос-то сам не радует: тонкий и короткий, зерно в нем легкое. Во время цветения ржи вместо легкого ветерка и теплой солнечной погоды ударили дожди – не удалось зерно. Набежала черная, как ночь, градовая туча – и вместо радовавшей сердце колосистой нивы вбитая в грязь солома. Пришла пора жать рожь, а тут сплошные тучи обложили небосвод, дожди льют, не переставая. Жалко трудов? Да нет, трудов-то как раз не жалко, если результат радует. А вот чем жить придется осень, долгую зиму, весну и первую половину лета, до «нови»? И чем отсеешься на следующий год, ежели нынче и посеянного не соберешь?

Пахался озимый клин в конце лета, в августе. Это только горожанин думает, что пашут землю весной. Нет, пахарь выходил в поле с сохой дважды, а то и трижды в году. И под озимый пахали пар – отдыхавшую землю. Убрали в августе яровые – и забросили клин. Весной по стерне густо поднялись сорные травы, а к середине лета козелец вымахал уже выше колена. Тут, в междупарье, наступало время навозницы: вскидывали на телеги тяжелые пласты сырого навоза крепкими навозными вилами мужики, гнали лошадей с навозом в поле подростки, а там бабы равномерно раскидывали его по полю. А там пришла пора и пахоты под озимые: мужик с сохой проходил по полю, подрезая корни сорняков, запахивал навоз, заваливал стебли сочных сорных трав. Думаете, вспахал и ушел? Нет. Пахать приходилось дважды («двоить»), а лучше и трижды («троить»). Сначала вдоль полосы, потом поперек, а потом – снова вдоль, чтобы разбить гребни и борозды, разровнять поле. И если было время, то проходили по пашне еще и бороной, кругами, разравнивая пахоту. Тут-то только наступало время сева озимой ржицы.

Сев

Если в доме был старик, сев поручался ему: старики медлительны, зато работают тщательно и вдумчиво. Да и опыта им не занимать. Ведь механических сеялок нет, а есть севалка, лукошко, повешенное на грудь, из которого, широко размахнувшись, сеяльщик веером разбрасывал зерно вокруг себя. Сеять нужно ровно и равномерно, чтобы не было в одном месте загущенных всходов, а в другом – разреженных. Всегда есть соблазн побыстрее кончить работу. Чтобы избежать этого, сеяльщик делал шаг вперед одной ногой, шел боком. А вторую ногу, как тормоз, приволакивал за собой. Заодно широкий мужичий лапоть «заволакивал» часть уже посеянного зерна. А закончится посев – бабы и подростки выходили на пашню с боронами, заволакивали посеянное зерно, засыпали его.

Второй клин – яровой. Его пахали весной. А весна не ждет, время уходит, почва иссыхает. Нужно успеть захватить влагу. Весенняя пахота – самая тяжелая: мужик пахал без передыху. Кажется, уже шла речь о том, что пахарю нужны были две лошади: одна работала до обеда, другая, свежая – после обеда. А пахарь шел за лошадью с раннего утра до позднего вечера, все один. И не просто шел. Если пахал он сохой, то, с одной стороны, налегал на нее, чтобы сошники поглубже врезались в землю. А с другой, неустойчивую соху приходилось практически держать на руках, чтобы не вильнула она в сторону, чтобы не было огрехов – невспаханного клинышка. Старая, опытная лошадь шла вперед сама, ступая ровно и влегая плечами в хомут. Молодую приходилось вести под уздцы, ровно вдоль уже вспаханной борозды; на этот случай в доме был парнишка, сызмальства приучавшийся к труду земледельца.

И опять же пахоту двоили или троили, разбивали комья и гребни бороной, а потом сеяли. Когда сеяли? А вот, когда земля «поспеет». Тут опять старик нужен был, с его опытом и чутьем. Придет старик в поле, возьмет в руки пясть землицы, потрет ее, закрыв глаза, и скажет: «Пора!». А то, так снимет портки и сядет голым задом на землю: достаточно ли тепла набрала? Что сеяли в яровом поле? Там, где росла – пшеницу. Немного землицы отводилось под полбу – разновидность пшеницы, из которой, однако, хлеб не пекли, а варили только кашу. Помните, у А. С. Пушкина Балда рядился с попом в работники и просил себе за службу горшок полбы? В южных районах сеяли и просо – тоже на кашу. Но в основном, чтобы наполнить «кашник» (горшок для каши), сеяли гречиху. Недаром гречневую кашу называли «русской». Мало того, что гречка дает силы, так гречиха еще и удобряет землю, а ее полые корешки после уборки, выгнивая, оставляют ходы в земле, через которые проходит в нее и воздух, и влага.

Но больше всего в яровом клину сеяли ячменя и овса. Коренная Россия была страной серых хлебов – ржи, ячменя и овса. Ячмень шел на каши, а, того более, на солод. Хозяйка замочит в корыте мешок ячменя и поставит в тепло, поближе к печи. Проклюнется зерно, выпустит небольшие побеги – она рассыплет его по печи тонким слоем, высушит. Потом смелют это зерно хоть на мельнице, хоть на ручных жерновах, и получат солод. Солод – потому что сладкий: проросшее зерно выделяет сахар. А без солода ни кваса, главного питья, да и жидкой пищи тоже, не получишь, ни браги на праздник, ни домашнего, сваренного в печи пива, ни сусляных сладковатых домашних пряников. Овес, конечно, приберегали для тяжелых пахотных или зимних извозных работ: «Не гони коня кнутом, гони овсом». Это корова на одном сене может жить, навоз и молоко давать; да и то ей в пойло отрубей не мешает бросить, сено половой посыпать. А лошадь работает, и тяжело работает, ей одного сена да травы мало. А еще вымолоченный овес шел на овсяную кашу и излюбленное русское блюдо – толокно. Поджаренные зерна овса толкли пестом в ступе (потому и толокно, что его не мололи, а толкли), заваривали на воде, а еще лучше – на молоке, и давало оно и сытость, и силу, как немолоченный овес лошади.

Но, прежде всего, ячмень и овес шли на продажу: ведь осенью подати собирают, барину перед зимним сезоном в столице, а то и в Париже оброк уплатить нужно, да и в хозяйстве деньги требуются.

А еще русский крестьянин сеял в поле то, что сейчас дачник сажает на грядках, да и то изредка: горох и репу. Горох, как и гречиха, удобряет землю азотистыми веществами. Зеленые стручки гороха – первое лакомство для детишек, да и взрослые от него не отказываются. Потому часть гороха, особенно возле дорог, заведомо сеялась про прохожего да проезжего человека, и набеги детишек на горох считались не баловством, а нормальным делом. Но главное – сухой, вызревший и вымолоченный горох шел в пищу. Пекли с горохом пироги – едва ли не повседневную крестьянскую пищу. А из толченого в ступе гороха варили кисель – плотный, так что его ножом резали, и ели с конопляным или льняным маслом. Гороховый кисель давали обычно на заедки – пища это не главная, от нее сил немного. А репа… До внедрения в яровые посевы картофеля (произошло это поздно, пыталась его ввести еще Екатерина II, но и при Николае I кое-где были «картофельные бунты» – не хотел мужик сажать «чертово яблоко»; только после неурожаев конца 30-х гг. крестьяне поняли ценность картофеля) репа как раз и была в похлебках аналогом картофеля. Во Франции до сих пор варят суп из репы. И еще была репа самым дешевым («дешевле пареной репы») и популярным лакомством. И сырая, и, главное, пареная в русской печи в горшке. При этом из нее уходит специфическая горечь, и становится репа слаще любого яблока. Нашим современникам удивительно бывает, что репу сеяли в поле, и только потому, что забыли они сказку про «вершки и корешки»: «Посеяли мужик с медведем в поле репу…». А если бы сажали ее на грядке, так стал бы медведь в это пустое дело встревать!..

Но не меньше ячменя и овса сеял великорусский крестьянин в яровом поле льна. Конечно, там, где он хорошо растет: южнее Москвы неважные льны получаются, а вот по Северной Двине или на Ярославщине славные льны растут. Лен давал и волокно на рубахи, порты, сарафаны, полотенца, и масло – гороховый кисель помазать, кашу помаслить, щи забелить, а главное – деньги. Весной ведь снова подати собирали, господа оброк требовали, а тут бабы за зиму лен обработали, ниток напряли, а то и холстов наткали – вот и деньги.

Лен был настолько важен, что с его посевом связаны некоторые обряды. Когда мужик отправлялся сеять лен, жена клала ему в севалку вкрутую сваренное куриное яйцо. Прежде чем начать сев, мужик яйцо высоко подбрасывал вверх, чтобы лен вырос так же долог, а затем, съев яйцо, закапывал скорлупки в пашню, чтобы лен был столь же бел. А после посева деревенские бабы выводили сельского священника, снявшего облачение, в поле и, повалив его, катали с боку на бок по пашне, приговаривая: «Будь ленок так же тучен и долог, как попок»: попы ведь носили длинные волосы, им запрещалось стричься, да нередко и тучностью отличались. С посевом мужичьи обязанности на льнище заканчивались: лен был «бабьей» культурой. По осени, в сухую погоду лен выдергивали (его никогда не жали, чтобы не потерять и кусочка стебля), связывали в небольшие снопики и ставили кучками в поле сушиться. Затем начинали молотить лен: прямо в поле утаптывали небольшой земляной точок и вальками для стирки выбивали семена – и для будущего посева, и чтобы жать из льняного семени масло. Надо сказать, что льняное семя вкусное, и немало его отправляли в рот подростки, участвовавшие в молотьбе. Высохший лен недели на две замачивали в речке, пруду, озере, а лучше – в каком-нибудь бочаге, придавив камнями. За это время древесные части стеблей загнивали. Потом тресту, льняную соломку, снова сушили, а уж потом обрабатывали ее на мялке, трепали трепалом, чесали гребнем и щеткой, получая куделю, или мочку, для прядения.

В средней полосе России, от Рязанщины начиная, время полевых работ определялось от середины апреля до конца сентября. С 15 апреля по 1 мая шла пахота земли под овес и его посев («Сей овес в грязь – будешь князь»). Для посева одной десятины (чуть более гектара) овса требовалось до 6 мужских рабочих дней: на ранний взмет, когда земля еще сыра и тяжела, 1³/₄ – 2 дня, пробороновать – 1 день, посеять – ¹/₃ дня, запахать – 1²/₃ дня, пробороновать – 1 день. С 18 апреля по 1 мая 14 рабочих дней, а за исключением двух праздников – 12 дней; за это время можно посеять 2 десятины овса. Для посева одной десятины проса требовалось 9 с «хвостиком» дней: вспахать – 1? дня, пробороновать – 1 день, передвоить (вспахать повторно) – 1¹/₃ дня, пробороновать – 1 день, посеять – ¹/₃ дня, забороновать – 1 день, переломать пашню – 1¹/₃, заволочить бороной – 1 день. Для посева одной десятины картофеля требовалось 6¹/₃ дня: вспахать – 1? дня, пробороновать – 1 день, передвоить – 1¹/₃ дня, бороновать – 1 день. Нарезать сохой гряды и запахать – 1? дня. Исключая из 20 дней мая 6 праздничных дней и 1 день на укатывание 1 м² десятин овса, в оставшиеся 13 дней можно было обработать под картофель и просо 1⁵/₈ десятины (на 2 десятины требуется 15 дней), а если взмет зяби произведен с осени, то и 2 десятины – одну картофеля и одну проса.

Итак, до 20 мая (предельный срок яровых посевов) один работник мог при нормальных условиях обсеять 3⁵/₈ десятин яровых культур, причем все праздники оставались свободными, а если взмет зяб и был произведен с осени, то еще оставалось свободное время.

С 20 мая по 1 июня шла вывозка навоза на пары. С 1 по 23 июня, за исключением 4 праздничных дней, из 19 дней употреблялись на боронование картофеля при появлении его всходов (1 день) и две пропашки его (2 дня), а 16 дней оставалось на взмет и боронование пара под озимые: взмет одной десятины – 1? дня, боронование – 1 день, так что за это время можно обработать 6 десятин.

С 23 июня по 6 июля шел сенокос. Исключая 4 полдня на праздники, то есть 2 дня, и на случайности (дождь) 3 дня, оставалось 9 полных рабочих дней. Уборка одной десятины луга при урожае сена до 100 пудов с десятины требовала от 5 до 5? дней (скосить – 1? – 2 дня, ворошить и копнить – 2? дня, сметать в стога – 1 день) а при урожае в 200–300 пудов – 11? дня.

С 8 июля по 8 августа шло передвоение и боронование пара, уборка ржи и овса и молотьба ржи для посева. Двоение десятины парового поля требовало 1? дня, боронование – 1 день. Косьба одной десятины ржи при урожае 10–15 копен – 2? дня, а жнитво такой же десятины – 7 дней, косьба десятины овса – 2 дня, молотьба одной копны ржи – 1 день. Из полных 30 дней исключались 6 августа, праздник, строго почитаемый крестьянами, и еще 6 праздников по полдня (четыре воскресенья, 8 июля и 1 августа). С 8 по 20 августа шел посев озимой ржи и уборка проса и с 20 августа – уборка картофеля и разные домашние работы: молотьба и пр.

Это помещичий расчет работ. Так сказать, официальные нормативы. Но, работая на себя, крестьяне с праздниками не считались и возили с поля копны или молотили хлеб во все дни, в праздничные дни даже с утра (71, с. 52–55). А. Н. Энгельгардт специально уделил внимание работам в праздники. «Много слышно жалоб на то, что у крестьян слишком много праздников и при том в самое рабочее время… Крестьяне, например, не работают – опять-таки не все – на Бориса (24-го июля), потому что Борис сердит, как они говорят, и непременно накажет, если ему не праздновать, или баба, жавши рожь на Бориса, руку порежет, или подымется буря и унесет нагребленные копны… Но воры и барышники, например, всегда работают на Бориса, потому что на Бориса заворовывают и обманывают, чтобы счастливо воровать и барышничать лошадьми целый год. На Касьяна же крестьяне работают, хотя он тоже сердит, работают потому, что Касьян немилостив – не стоит ему, значит, праздновать, отчего ему, Касьяну, и бывает праздник только в четыре года раз.

Главное дело, что все преувеличивают. Говорят, например, у крестьян много праздников, а между тем, это неправда: у крестьян праздников меньше, чем у чиновников. Крестьяне празднуют, как и чиновники, все годовые праздники с тою только разницею, что на Светлое Воскресенье празднуют всего три дня, а во многие другие праздники не работают только до обеда, то есть до 12 часов… Кроме того, по воскресеньям, в покос, даже в жнитво, крестьяне обыкновенно работают после обеда: гребут, косят и убирают сено, возят снопы, даже жнут. Только не пашут, не косят и не молотят по воскресеньям – нужно же и отдохнуть, проработав шесть дней в неделю. Правда, у крестьян есть некоторые особенные праздники: например, они празднуют летней Казанской, Илье, в некоторых местностях Фролу и некоторым другим святым, но зато крестьяне не празднуют официальных дней…

Если все сосчитать, то окажется, что у крестьян, у батраков в господских домах праздников вовсе не так много, а у так называемых должностных лиц – старост, гуменщиков, скотников, конюхов, подойщиц и пр. и вовсе нет, потому что всем этим лицам и в церковь сходить некогда» (120; 169–170).

Примерно исходя из этих помещичьих расчетов, на тягло (женатая пара) должно было приходиться от 2 до 2? десятины в каждом поле, то есть 7 десятин на тягло всего. Таковы же были, впоследствии, расчеты некоторых земских статистиков. В. И. Ленин в конце XIX в. полагал, что на крестьянский двор, «чтобы свести концы с концами», требовалось 15 десятин. Если считать во дворе два тягла, то так оно и получалось. В свое время автор этой книги при работе над кандидатской диссертацией, исходя, правда, не из работ, а из потребления, считал, что на тягло с затяглыми (старики и дети) в 5? души, требовалось 9 – 10 десятин только пахотных земель; но это – для северных губерний с их худородными почвами и низкой урожайностью.

Но не только в поле шли земледельческие работы. На крестьянской усадьбе были и обширные огороды. Правда, русский крестьянин был преимущественно хлебороб, огородник из него был неважный, и считалось, что настоящие огородники, для которых это – основное занятие, «знают», то есть водятся с нечистой силой, помогающей им. Важнейшей огородной культурой была капуста – ведь она шла в щи, самое главное блюдо русской кухни. Сажали капусту, как и вообще работали на огороде, женщины, причем перед посадкой туго мотали клубки ниток, чтобы кочаны капусты были такими же тугими. Немалое место на огороде занимала и свекла: квашеные «буряки» также шли в щи и борщи. Вдобавок к свекле сеялась и морковь. У свеклы и моркови не только корнеплоды шли в пищу, но и ботва, из которой варили ботвинью. Разумеется, сажали в большом количестве лук и чеснок. А когда привыкли к картошке, то и ее посадки занимали немалую часть огорода, кроме того, что сажалось в яровом поле. И наконец, на самом краю огорода, на лучшей и очень хорошо удобренной, «жирной» земле сеяли коноплю. Сейчас скажи «конопля», и сразу увидишь двусмысленные ухмылки. Это – по глупости и невежеству. О наркотиках не знал русский крестьянин, и слова такого не слыхивал. А вот без конопляного масла, без «замашек», или «поскони», без веревок никак не обойтись было в хозяйстве. Ведь конопля, наряду с льном, была важнейшей волокнистой культурой, и весенние оброки и подати мужик выплачивал, продав «пенечки» – пеньковую куделю. Тонкие волокна «женских» растений (конопля двудомная) шли на изготовление грубых «замашных», или «посконных» рубах, на мужичьи портки, на изготовление полусукон (армячина, пониток), толстые волокна – на тканье рядна, грубой мешковины, да на витье веревок. Дедовскими удобренными конопляниками очень дорожили крестьяне.

Помимо «трехполки» были известны и другие севообороты. В степных районах, где пахотной земли было много, широко использовался перелог, залежное земледелие. Тучные черноземы пахались без удобрения несколько лет, пока земля не выпахивалась, не теряла плодородные свойства. Потом участок забрасывался на несколько лет, для естественного восстановления плодородия, и распахивался другой участок. А в лесных районах Русского Севера и в Сибири до конца XIX в. применялось подсечно-огневое земледелие. Подходящий участок леса (лучше всего, не особенно старый березняк) сплошь вырубался, древесина, годная в хозяйство, выбиралась, а все остальное ровным слоем раскладывали по будущему полю. Осенью, или следующей весной, все эти кучи подсохшего хвороста поджигались со всех сторон. А потом по нерожавшей земле, да еще и удобренной золой, сеяли, просто заволакивая семена бороной. Такие ляда, или подсеки, давали по первому году баснословные урожаи: «сам-15». На следующий год эту землю уже приходилось пахать, и она входила в обычный трехпольный севооборот. На бескрайних просторах Сибири крестьянин нередко просто выселялся на такую росчисть, устраивая небольшое поселение – заимку.

Разные краснобаи-пропагандисты нередко упрекали русского крестьянина в тупом невежестве: вот де, придерживается прадедовского трехполья, а то и вообще первобытными способами земледелия, перелогом да подсекой, пользуется. Нет, чтобы прибегнуть к прогрессивному многополью. Да он бы и не против, вот только сенокосов маловато, скотинки держать приходится помалу, а без нее навозцу для нормального удобрения не хватает, так что без паров не обойтись. Впрочем, кое-где в XIX в. было и многополье. Например, сеял крестьянин в одном из полей клевер: и почву он азотистыми веществами снабжает и улучшает ее структуру, как гречиха и горох. И растет клевер несколько лет, сам осеменяясь (наилучший год был – второй после его посева), и ни дожди, ни засухи на него не влияют, и всякую сорную траву душит, а уж сено из него – лучше не надо. Кстати, современная реклама молочных продуктов о пользе сладкого клевера выдает полнейшее невежество ее авторов. Если корова наестся свежего клевера, она погибнет в мучениях: клевер, растение бобовое (вспомните эффект горохового супа), забродит в желудке, и ее «раздует» так, что мясо от костей отставать начнет. Тут единственное спасение – пробить ей брюшину длинным ножом, чтобы вырвалась оттуда тугая струя полупереваренного клевера.

Так что собирали крестьяне на лугах семена дикого клевера и засевали ими клеверища. А кое-где, например, в Вологодской губернии, таким же образом собирали семена «палошника», дикой тимофеевки, и тоже высевали в полях. Прибыль была двойная: во-первых, отличное сено, а во-вторых, семена вымолачивались и за хорошие деньги продавались в Прибалтику и даже Германию, где было развито травополье. Сеяли клевер и тимофеевку и в специальных полях, а иной раз засевали, предварительно вспахав весной, и пары.

Так что «мужик сер, да ум у него не черт съел».

Естественно, что главными орудиями труда русского крестьянина были пахотные, земледельческие. И самым важным была соха – основное земледельческое орудие в коренной России. Крестьянин любовно звал соху Андреевной и говорил: «Полюби Андреевну, будешь с хлебушком». Вариантов сох было множество: односторонки и двухсторонки (то есть позволявшие пахать в две стороны), перовые и коловые, однозубые, двузубые и многозубые. Посмотрим на самую популярную соху – двузубую перовую двусторонку. Ее основу составляла деревянная рассоха: в лесу выбиралась ель с раздваивавшимся стволом и из нее вытесывалась толстая, слегка изогнутая доска, расходящаяся двумя суживающимися зубьями. На них насаживались кованые сошники (лемехи) с наваренным твердой сталью плоским треугольным пером. Перья смотрели в разные стороны и слегка расходились вверх. Рассоха верхней частью закреплялась между двумя брусьями, корцом и вальком, или вдалбливалась в рогаль, за концы которого и держался пахарь. За нижнюю часть рассохи привязывались притужины, или подвои, которыми она прикреплялась к оглоблям, или обжам. В двойную поперечную веревку, хомут, соединявшую оба подвоя, вставлялась железная полица в виде лопатки, отбрасывавшая пласт земли; полицу можно было переставлять на правую или левую стороны и пахать взад и вперед. Вот и вся соха. Недаром в конце ХIХ в. она стоила от 1 руб. 25 коп. до 3 руб. Да и самому было нехитро сделать ее, лишь бы кузнец выковал сошники и полицу, самые дорогие части сохи.

Деревянная соха не только была дешева и проста. Она была легкой, и пахарь мог без труда поднимать ее, обходя камни и пни. Она годилась на всяких почвах и для любых работ. Правда, она не переворачивала землю до конца, а ставила подрезанный пласт на ребро, она была неустойчива, так что ее приходилось держать на руках, и делала огрехи. Пахала соха неглубоко, на 2–2,5 вершка, но на среднерусских землях с мелким плодородным слоем глубже пахать было и нельзя, поскольку наверх выворачивался бы неплодородный подпочвенный слой, что мы и сделали тяжелыми тракторными многолемешными плугами. Глубина вспашки и наклон рассохи легко регулировались: пахарь просто подтягивал или отпускал чересседельник на лошади. Так можно было пахать и на рыхлых старопахотных землях, и на заросших травой лядах, и на жнивье, и на подсеках, где пахоте мешали еще не выгнившие корни деревьев и пни.

В лесных районах пахали и улучшенной сохой – косулей, у которой был один широкий лемех, отрез, взрезавший землю, и дощатый отвал. Пахали косулей плотную дерноватую почву. Но для нее нужна была железная борона, поэтому косули медленно вытесняли легкую и более дешевую соху. Употреблялись и орала, подобные косуле, но с оглоблями, вделанными очень низко, над лемехом, и раскрепленными особым стужнем, упиравшимся в стойку рассохи. А в степных районах с их мощными, спеченными солнцем черноземами, да еще нередко и залежными или целинными, с толстым слоем дерна, пахали сабаном. Это было тяжелое сооружение с мощным изогнутым лемехом, ножом-отрезом и отвалом, с колесным передком. Пахать сабаном можно было только на паре лошадей, а лучше – на паре быков, заложенных в деревянное ярмо.

Еще в первой половине XIX в. многие помещики, особенно из отставных моряков, технически образованных, изобретали плуги собственной конструкции. Конечно, деревянные, с железными деталями. А в 40-х гг. два немца, братья Бутеноп, открыли в Москве «мануфактуру» по изготовлению железных плугов. К концу столетия эта мастерская с улицы Мясницкой переместилась под Москву, в Люберцы, превратившись в завод. Так что и железные плуги завелись на Руси. Только стоили они дорого, и мало кому из крестьян были по карману. Поэтому простенькая и дешевая соха сохранялась и в ХХ в., и ее на крестьянских дворах еще можно было увидеть в 60-х гг. ХХ в. Разумеется, теперь ею пахали только огороды.

Тут же под поветью стояла прислоненная к заплоту борона. Были бороны, плетенные из толстого прута, и бороны рамочные, связанные из тонких брусков, были бороны с деревянными и с железными зубьями; во второй половине XIX в. завелись кое-где и железные бороны «зиг-заг». Но на севере использовалась еще древнейшая борона-суковатка, или смык. Толстая сухая ель с длинными остатками сучьев резалась на куски нужной длины, которые раскалывались пополам и сплачивались вместе, образуя квадрат. Это примитивнейшее орудие, которое могло бы, наравне с сохой и лаптями служить пропагандистам символом отсталости царской России, было незаменимым в работе на лесных подсеках, дававших при первом посеве баснословные урожаи. Ведь среди невыкорчеванных обгоревших пеньев и кореньев любая другая борона просто рассыпалась бы, а хорошая железная борона застряла бы на первых же нескольких шагах. Суковатка на длинных гибких зубьях легко перепрыгивала через препятствия, а рассыплется – не жалко: тут же можно соорудить новую, лес рядом.

На покос

Хлеб в Великороссии жали только серпами. И была эта утомительная работа чисто женской: у мужчины не хватило бы терпения. Жать приходилось в сухое время, в самую жару, выждав, когда сойдет утренняя роса. Жница сначала серпом срезала несколько пучков соломы, и, скрутив из них длинные жгуты, «свясла», затыкала их за пояс. А затем, согнувшись в три погибели и захватив левой рукой пук соломин, кругообразным движением срезала их, тут же перекидывая на сгиб левой руки. Когда на руке у нее набиралось много сжатого «жита» (так назывался любой хлеб в корню), она доставала свясло и перевязывала им этот большой пук. А готовый сноп клала на землю. Когда же набиралось много снопов, она проходила вдоль нивы и складывала их определенным способом: в «бабки», в «крестцы» и так далее. Способов этих в разных местностях было много. Но все они имели одну цель: предохранить сжатый хлеб от дождей. Например, десяток снопов ставились «костром», вертикально, с небольшим наклоном внутрь, а сверху накрывались одним-двумя распушенными снопами колосьями вниз. Вот дождевая вода и будет стекать вниз. Или клали четыре снопа накрест, а на них таким же способом накладывались еще полтора десятка снопов, опять же покрываясь сверху. От дождей нижние снопы подмокнут, зато остальные останутся сухими.

Работа жницы под палящим солнцем была очень утомительная. Но была и другая беда: случалось, серп соскальзывал с сухих жестких соломин, и попадал на пальцы рук или босых ног жницы. Так что во время жатвы все жницы щеголяли перевязанными тряпицами пальцами рук и ног. Между прочим, порезы серпом очень болезненны и плохо заживают: его мельчайшие зазубрины не режут, а рвут кожу и мясо. Так что перед началом жатвы жницы молились одной из святых, чтобы она предохранила их от порезов.

В степных районах с их тучными пшеницами на бескрайних полях с серпом делать нечего. Конечно, и здесь жали серпами, но в основном хлеб косили косой-стойкой с приделанными к косевью грабками, несколькими связанными веревкой редкими и длинными зубьями. Сыроватый хлеб косили в отвал, пересохший – в привал, чтобы он не падал на землю и не терял зерно. Это была мужская работа, довольно тяжелая, не то что сенокос на лугу, и в степные районы, освоенные преимущественно в пореформенный период, собирались со всей России тысячи профессиональных косарей. А женщины шли за косцами и вязали снопы – тоже не слишком большое удовольствие.

Разумеется, коса была предназначена для заготовки сена. Кажется, с XVIII в. в употребление на Руси вошла коса-стойка, или литовка. К длинному, в рост косца, косевью, или окосью, под определенным углом крепился довольно длинный и широкий, сужающийся к концу стальной нож с наваренным мягким железом лезвием. На уровне пупа косаря, если поставить косу пяткой на землю, тоже под определенным углом тем или иным способом крепился короткий «зуб», рукоятка. Следовательно, косы делались по росту, у каждого работника – своя. И «присадить» косу было делом непростым. Но еще более непростым делом было отбить косу. При интенсивной работе, особенно если трава «перестояла», коса быстро тупится; конечно, в процессе косьбы ее периодически направляют, точат мелкозернистым каменным точильным бруском (а в старину – деревянной лопаткой, обмазанной смолой и осыпанной песком). Но этого мало. И каждый вечер приходилось отбивать косу молотком на «бабке», маленькой чугунной наковаленке, чтобы расклепать, утоньшить и вытянуть лезвие. Эта работа требовала большого умения: испортить косу, нагнав на лезвии «волну», – проще простого. Так что о Петровках поздними вечерами над деревней или над покосами стоял звон отбиваемых кос. А на рассвете, когда истаивали последние звезды, все «становились в косы». И до первых вечерних звезд. Только в жаркий полдень делался небольшой перерыв для обеда и короткого сна. Ведь косить лучше всего по утренней или вечерней росе: «Коси коса, пока роса». Современный петербургский историк Б. Миронов утверждает, что чистого рабочего времени у крестьян было 10 часов в день. Это что же получается: часов в 6 (а это уже припозднились, нужно бы – в 4) встали в косы, а в 4 уже пошабашили? А если в 4 часа утра начали работу, так в два пополудни отправились купаться? А 14–16 часов чистого рабочего времени не угодно ли?

Косили по-разному. Если косари были не равной силы (могучие мужики, женщины, изработавшиеся старики, не вошедшие в силу подростки), каждому выделялась «нивка». Если косари были примерно равной силы и умения, косили, выстроившись один за другим и ставя в голову самого сильного и умелого работника, задававшего темп. С обеда валки слегка провялившейся на солнце травы женщины и дети начинали ворошить деревянными граблями, сенными вилами-троешками или просто рогульками, разбрасывая, переворачивая. И если день был жаркий, и трава хорошо просохла, женщины и девки сгребали ее в копны. А когда все было скошено, мужики, бабы, подростки, дети начинали «метать» стога. Это было не простое дело, особенно завершение стога так, чтобы никакой ливень не пробил его и не погноил сено, и не каждый мужик умел хорошо завершить стог. Метали стога на старых «остожьях», где был толстым слоем набросан хворост, а в землю глубоко вбиты высокие жерди – стожары, вокруг которых и «навивался» стог. Одни подносили на вилах огромные охапки сухого сена и подавали наверх, другие принимали и разбрасывали равномерно по всей площади стога, а третьи, чаще всего дети, хорошо утаптывали сено, переходя из конца в конец и проваливаясь в него по пояс. Казалось бы – какое удовольствие работать с сухим пахучим сеном. Но когда стоит жара, не переставая кусают оводы и комары, а сенная труха густо липнет к вспотевшему телу, удовольствие очень быстро приедается. И отдохнуть некогда: работники только и поглядывают на небо, не набежала ли тучка, только и прислушиваются, не погромыхивает ли вдали гром. Ведь брызнет дождем – и пропало сено.

Обед на покосе

Коса-стойка, которой косарь работал, выпрямившись, и делал широкий замах, годилась для работы на чистых лугах. А в лесной зоне немало было и небольших лесных покосов, среди пней, кустарника и деревьев; много было и камня, остатков ледниковых морен. Порвать здесь косу при широком размахе можно было в два счета. Так что здесь, а также на залитых водой и поросших жесткой осокой «пожнях», употреблялась древняя коса-горбуша, с коротким косевьем и коротким толстым ножом. Работа ею была «труженная»: косили, низко нагнувшись и с силой размахивая направо и налево. А выносить вилами с пожни чуть не по колено в воде тяжелые охапки осоки, с которой льются на голову потоки воды – еще тяжелее.

Впрочем, легких крестьянских работ не было и нет. Это только в кино смотреть на них приятно.

Почти два века «господа» (включая и советских писателей, ученых, вообще «интеллигенцию»), то есть люди, руками не работавшие и не знавшие, что такое труд на земле, восторгались крестьянской общиной и артелью: и равенство-то там было, и взаимопомощь, и работа сообща. Как красиво на картинке или в кино выглядит ровная цепочка ражих мужиков в распахнутых рубахах, мерно, враз взмахивающих сверкающими косами!

Все это – одно идеальное «мечтание». То есть, положим, помещики и заставляли крепостных работать вместе: так догляд за ними легче. И в колхозах работали коллективно, сообща, равняясь на слабейших и ленивейших: какой смысл рвать жилы на казенной работе. А вот на себя или по найму – другое дело. Народник А. Н. Энгельгардт, в своих «Письмах из деревни» ратовавший за общие работы и за артель, как человек честный, не раз отмечал стремление крестьян работать индивидуально, а не скопом.

«Пришла весна, нужно ехать драть облогу: староста уже два раза выгонял. Если бы на обработку была взята мягкая земля, под рожь или под яровое, то крестьяне, прежде всего, пришли бы делить землю на полдесятинки, четвертушки, осьмушки, соответственно тому, сколько кто взял денег. Дележ этот продолжался бы не менее полудня, если десятины попались треугольные, в виде трапеций или из кусков, потому что раздел земли производится с величайшею тщательностью, части уравниваются чуть не до квадратных вершков и при помощи одного только шестика. Крик, брань во время этого дележа страшнейшие, кажется, вот сейчас начнется драка, понять ничего нельзя, но окончился дележ, смолкли, – и посмотрите, как верно нарезаны все части. Разделив землю, бросают жребий. Кому какой участок – потому жребий бросают, что участки хотя и равные, но земля не равна и местоположение не одинаковое, – и каждый начнет пахать тот участок, который ему достался ‹…›

Крестьяне обыкновенно берут работы сообща или целой деревней, или несколько товарищей, согласившись вместе. В последнее время это, однако, начинает выводиться, и на многие работы начинают наниматься отдельно, одиночками, обыкновенно под руководством местного воротилы, который тогда уже получает название рядчика и в некоторых случаях получает в свою пользу из заработной платы до 10 процентов, так называемых лапотных денег. Взяв работу сообща, крестьяне производят ее в раздел – каждый свою часть работает отдельно от других и получает соответствующую часть из заработной платы. При крепостном праве крестьяне многие работы производили огульно, так как во многих случаях огульная работа гораздо выгоднее, и потому первые годы после «Положения» крестьяне по старой привычке еще производили некоторые работы сообща, огульно, и не тяготились такими работами. Но теперь на огульные работы иначе нельзя нанять, как при особенных условиях с ответственным рядчиком, который стоит к артели почти в тех же отношениях, как хозяин к батракам, с тою только разницею, что он артельщика, который заленился, не только выругает, но и по уху свистнет или отправит без расчета, чего хозяин сделать не может, потому что на хозяина есть суд у мирового, а на местного рядчика есть только свой, по особенным понятиям судящий суд ‹…›

Итак, пахать облогу нужно всем вместе. Сговорились начать тогда-то. Выезжают утром, шестеро уже приехали, а двоих нет – проспал, выпивши вчера был, сбруя разладилась. Приехавшие стоят на десятине, поджидают опоздавших, лошадям сенца подкинули, трубочки покуривают, ругаются. Но вот приехали и остальные – кому вперед ехать? – спор, наконец, установили очередь. Пашут. У одного соха разладилась – все стоят. Наладил, пошли: у одного лошадь и сбруя лучше, другой сам плох. Неудовольствие.

– Кабы я отдельно пахал, то выехал бы до свету, а то в деревне жди, пока встанут, здесь жди, – говорит один.

– Я на своих лошадях давно бы вспахал, а тут жди – ну его, этот лен! – говорит другой…

Пришло время брать лен, вызвали баб… Разумеется, тут уже сообща, артелью брать не станут, а разделят десятину по числу баб… и каждая баба берет свой участок отдельно. Раздел производится очень просто, хотя, разумеется, без ругани не обойдется: бабы становятся в ряд, берутся за руки или за веревку и идут по десятине, волоча ногу, бредут, чтобы оставить след, затем каждая работает на своем участке. Если в дворе несколько баб, невесток, то есть если двор многосемейный и еще держится стариками не в разделе, то и у себя на ниве бабы одной семьи точно так же делят ниву для того, чтобы одной не пришлось сработать более, чем другой, для того, чтобы работа шла скорей, потому что иначе сделают много меньше, так как каждая будет бояться переработать» (120; 167–168). Энгельгардт утверждает, что при мятье льна, производившемся артельно, наминали льна вдвое меньше, чем если бы каждая мяльщица работала на себя. К тому же при индивидуальной работе мяли чище, а при огульной около трети льна уходило в костру.

Но бабы – известные индивидуалистки. Мужики все же были людьми более общественными. Но даже и в артели, если было можно, работали рядом, но не огулом, а индивидуально. Одно из писем Энгельгардта посвящено артели грабаров, землекопов: «В граборских артелях все члены артели равноправны, едят сообща, и стоимость харчей падает на всю заработанную сумму, из которой затем каждый получает столько, сколько он выработал, по количеству вывезенных им кубов, вырытых саженей и пр. Работа, хотя снимается сообща, всею артелью, но производится в раздел. Когда роют канаву, то размеряют ее на участки (по 10 сажен обыкновенно) равной длины, бросают жребий, кому какой рыть, потому что земля не везде одинакова, и каждый… роет свой участок; если расчищают кусты или корчуют мелкие пни, тоже делят десятину на участки (нивки) и опять по жребию каждый получает участок. Словом, вся работа производится в раздел, – разумеется, если это возможно, и каждый получает по количеству им выработанного. ‹…›

Вообще согласие в артели замечательное, и только работа производится в раздел, причем никто никогда друг другу не помогает, хоть ты убейся на работе» (120; 253–254).

Даже в доме, в большом неразделенном семействе, работы производились индивидуально, чтобы не переработать в сравнении с другими. «Все внутренние бабьи, хозяйственные работы производятся в раздел. Так, вместо того, чтобы поставить одну из баб хозяйкой, которая готовила бы кушанье и пекла хлебы, все бабы бывают хозяйками по очереди и пекут хлеб понедельно – одну неделю одна, другую – другая. Все бабы ходят за водою и наблюдают, чтобы какой-нибудь не пришлось принести лишнее ведро воды, даже беременных и только что родивших, молодую, еще не вошедшую в силу девку… заставляют приносить соответственное количество воды. Точно так же по очереди доят коров; каждая баба отдельно моет белье своего мужа и детей; каждая своему мужу дает отдельное полотенце вытереть руки перед обедом, каждая моет свою дольку стола, за которым обедают… Казалось бы, чего проще хозяйке выдоить ежедневно корову и сварить общею молочную кашу для всех детей. Нет, ежедневно одна из баб-дитятниц, по очереди, доит корову, молоко разделяется на три равные части, и каждая баба отдельно варит кашу своему ребенку. Наконец, и этого показалось мало – должно быть, боялись, что доившая может утаивать молоко, – стали делать так: бабы доят коров по очереди, и та, которая доит, получает все молоко для своего ребенка, то есть сегодня одна невестка доит корову, получает все молоко себе, и потом три дня варит своему ребенку кашу на этом молоке, потом другая невестка доит корову и получает все молоко себе, послезавтра третья…» (120; 257–258).

Конечно, крестьяне были в общине, жили на миру, на сходе сообща решали мирские дела. Но работали по возможности порознь: «Деньги вместе, а табачок врозь».

Но мы все говорим о некоем абстрактном крестьянине. А такого не было, во всяком случае, до 19 февраля 1861 г. Были государственные (примерно ¹/₃ всех крестьян), были удельные (примерно ¹/₄ всех крестьян), работавшие только на себя, а государству и уделам платившие оброк. А были и помещичьи, крепостные – в целом по России чуть больше ¹/₃ всего сельского населения. Но это – в целом. А в России были губернии «помещичьи», где крепостные составляли половину и более сельского населения; например, в Рязанской губернии по 8-й ревизии 1833 г. «крепостной процент» составлял 63,45 %, а по 10-й (1857 г.) – 55,92 %; недаром здесь было в 1857 г. 6301 имение. Были и такие, где помещиков было мало. Например, в трех северных губерниях, Вятской, Вологодской и Олонецкой, имелось всего 1,5 тыс. имений, в основном мелкопоместных. А в Астраханской и Архангельской помещиков, а значит, крепостных и вообще не имелось.

Крепостным, если они были на барщине, или издельи, приходилось работать и на себя, и на барина. Весь XVIII в. никакой регламентации здесь не было, так что современники (Радищев) пишут, будто злодеи-помещики заставляли своих мужиков работать на барщине все 7 дней в неделю, оставляя им только ночи. Возможно, и так. Но в 1797 г. император Павел I, которого наши писатели и журналисты костерят, как тирана и сумасшедшего, повелел «всем и каждому наблюдать, дабы никто ни под каким видом не дерзал в воскресные дни принуждать крестьян к работам, тем более что для сельских издельев остающиеся в неделе шесть дней, по ровному счету оных в обще разделяемых, как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещиков следующих, при добром распоряжении достаточны будут на удовлетворение всяким хозяйственным надобностям». Это было первое ограничение крепостного права. Правда, как видим, закон был сформулирован туманно, и помещики трактовали его расширительно, «прихватывая» в страду и 4-й день, иные же в чрезвычайных обстоятельствах устраивали дополнительные «сгонные» дни. Из них наиболее законопослушные и совестливые считали необходимым «вернуть» эти «лишние» дни крестьянам зимой. Да кому же они зимой нужны?

Администрация же толковала этот закон в иную сторону: 3 дня, и баста. Ведь увеличение барщины вело к недовольству крестьян, а недовольство во что могло вылиться?

Сколько же дней работали барщинные на помещика? В Рязанской губернии в имении Кошелева в конторе было вывешено расписание праздничных дней, в которые рабочие освобождались от работ. Кроме воскресных дней (52 дня в году), нерабочими были 1 (Новый год) и (Крещение) 6 января, 2 февраля (Сретенье), 25 марта (Благовещенье), 9 мая (Николин день), 29 июня (Петров день), 8 до обеда (Казанская) и 20 до обеда (Ильин день) июля, 1 августа до обеда (Первый Спас), 6 августа (Преображение), 15 августа (Успение), 29 августа до обеда (Усекновение Главы Иоанна Крестителя), 8 сентября (Рождество Богородицы), 14 сентября (Воздвиженье), 26 сентября до обеда (Иоанна Богослова), 1 октября (Покров), 22 октября (Казанская), 8 ноября (Михаила Архангела) и 21 ноября (Введение), 6, 7 и 8 декабря (Никола, престольный праздник в этом селе), 25 и 26 декабря (Рождество). Кроме того, на масленицу – 2 дня, пятница и суббота; на Страстной неделе пятница до обеда и суббота с трех часов, если пахота, а если нет, то весь день нет работ; Светлая неделя, Вознесение, Троица и Духов день. Всего около 33 дней, а с воскресеньями – около 85 дней. Оставалось в году 280 рабочих дней, из них 140 на помещика и столько же на себя (71; 61). Только не нужно думать, что крестьяне на самом деле работали на помещика по 140 дней – и ни днем больше. Работали столько, сколько требовалось. Например, исполнение подводной повинности зависело от состояния дорог и могло завтра потребовать вдвое больше времени, чем вчера. К тому же крестьяне поставляли в усадьбу продукты натурой или их заменяли деньгами, а для их получения тоже требовалось время. И вообще сельское хозяйство – не завод, здесь наверняка ничего не бывает. По подсчетам, в имении Семенова в Рязанской губернии весь объем работ требовал от каждого тягла в год более 168,6 дней мужских работ, в том числе 110,3 дня конских (с лошадьми), и более 50 дней женских, причем в счет не вошли некоторые работы, не поддающиеся учету. Крестьянки здесь должны были лен и коноплю разостлать, потом собрать, перемять, а зимой спрясть из льна на каждую работницу по 6 талек, в 40 пасм каждую; сверх того, они должны были весной остричь овец, вымыть шерсть, а во время работ на суконной фабрике ежедневно по 10 работниц ходило для отбраковки шерсти. А это был либеральный помещик.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.