Глава 6. Самый большой страх Рима

Глава 6. Самый большой страх Рима

Это было 5 августа 1234 года. Бедная женщина лежала на смертном одре в доме своего зятя в Тулузе. Она исповедовала таинственную религию катаров, в то время получившую широкое распространение на юге Франции. Эту религию ненавидел и боялся Рим. Катары отвечали Риму тем же. Многие из них считали папу антихристом, а саму Римско-католическую церковь называли «блудницей Апокалипсиса» или «церковью волков»[129].

В тот день несколько катарских священников посетили больную женщину, чтобы совершить над ней самый священный обряд, consolamentum, через который обычно проходили умирающие. Но их посещение заметил осведомитель, враждебно настроенный к вере катаров. Возможно, за женщиной шпионили, зная о слухах относительно её принадлежности к катарам или о том, что её зять был связным у катаров Тулузы. Осведомитель поспешил к приору инквизиции.

Инквизиторы, принадлежавшие к ордену доминиканцев, находились у епископа Тулузы, который только что отслужил мессу. В этот день в Тулузе было объявлено о канонизации основателя их ордена, Доминика де Гусмана. Монахи уже собирались приступить к праздничной трапезе, когда приор «волею Божественного провидения» получил известие, что умирающая еретичка открыто совершает обряды катаров. Приор проинформировал епископа, который настоял, чтобы инквизиторы немедленно занялись этим оскорблением «истинной веры», и они, отложив трапезу, вместе с епископом поспешили в дом умирающей женщины. Они ворвались в комнату так внезапно, что даже крик подруги, пытавшейся предупредить её, не смог предотвратить трагедию.

Епископ присел рядом с женщиной и завёл неторопливую и спокойную беседу о её вере. Она не чувствовала беды — возможно, она даже не знала, кем был этот посетитель. Может быть, она думала, что это человек, занимающий высокий пост у катаров, а не представитель Римско-католической церкви. Чувствуя себя в безопасности, она ничего не скрывала, признавшись, что перед лицом скорой смерти прошла через обряды катаров. Но смерть была ещё ближе, чем ей казалось.

Епископ обманом заставлял её говорить.

«Ты не должна лгать, — говорил он, изображая сочувствие. — Я призываю тебя быть твёрдой в своей вере, чтобы страх смерти не заставил тебя признаться в том, во что ты не веришь и что не укрепилось в твоём сердце»[130].

Умирающая женщина, благодарная и умиротворённая в своей вере, сдержанно и с достоинством ответила: «Ваще преосвященство, я верю в то, что говорю, и я не сменю убеждений из страха за жалкий остаток моей жизни»[131].

После этих слов лицо епископа внезапно помрачнело. «Значит, ты еретичка! — громко крикнул он, чтобы слышали все присутствующие. — То, в чём ты призналась, — это вера еретиков… Прими то, во что верит Римско-католическая церковь».

Умирающая женщина отказалась, проявив немалое мужество. Тогда епископ именем Иисуса Христа официально объявил её еретичкой и, следовательно, приговорил к смерти. Её прямо в кровати отнесли за город на луг, принадлежавший графу Тулузскому, где она была тут же сожжена.

После казни епископ и сопровождавшие его доминиканцы торжествующе прошли по улицам Тулузы, вернулись в монастырь и, возблагодарив Господа и святого основателя ордена, «с веселием ели то, что было приготовлено для них». Доминиканский монах, присутствовавший на пиру и оставивший записи об этом событии, заключает:

«Господь подвиг на эти деяния в первый праздник в честь святого Доминика, во славу имени Его… ради возвышения веры и ниспровержения еретиков…»[132]

«Святой Доминик» — это жестокий и фанатичный испанский монах Доминик де Гусман. Он с самого начала присоединился к крестовому походу против катаров, и так преуспел в уничтожении еретиков, что в 1216 году папа учредил орден доминиканцев. Их задача заключалась в искоренении ереси — окончательно и бесповоротно, всеми средствами, которые для этого потребуются. Доминик умер в 1221 году, а в 1234 году, когда была заживо сожжена женщина из Тулузы, его объявил святым один из друзей, который за год до этого был избран папой римским.

В двенадцатом веке Церковь была поражена коррупцией, и особенно сильным это явление было на юге Франции. Люди, руководившие приходами и епархиями, далее не претендовали на благочестие — их интересовали не души прихожан, а управление собственностью и увеличение дохода с их владений. Мирские радости, такие как любовные утехи, азартные игры и охота, мирские занятия, такие как ростовщичество и взимание платы за церковные службы, а также заключение незаконных браков и незаконное судопроизводство — всё это не скрывалось и получило такое широкое распространение, что папа Иннокентий III сразу же после своего избрания в 1198 году посчитал себя обязанным осудить подобное поведение священнослужителей. По словам папы на рубеже тринадцатого века высшее духовное лицо Лангедока, архиепископ Нарбонны, молился перед алтарём только одному богу — деньгам. Он установил плату за посвящение в епископы, присваивал доходы с вакантных должностей, позволял монахам жениться и допускал другие нарушения церковных правил[133]. Папа исторгнул его из сана — вместе с ещё одним архиепископом и семью епископами. Даже семьи некоторых католических священников отвернулись от Рима. Так, например, епископ Каркасона, занимавший эту должность с 1209 по 1212 год, был примерным католиком, а его мать, сестра и три брата прошли через обряд consolamentum[134].

Дворяне, и особенно в сельской местности, постоянно спорили с Церковью по поводу собственности и доходов: будучи патриотами своей земли, они тесно сотрудничали с катарами. В двенадцатом веке, к примеру, жена графа Фуа стала «совершенной» — как и сестра графа, Эсклармонда, после смерти мужа.

Катары — это группа благочестивых мужчин и женщин, выбравшая путь самоотречения, духовности и простоты. Они называли себя les Bonhommes, то есть «добрыми людьми» или «добрыми христианами». Они служили интересам населения, которое жаждало личного религиозного опыта, но потребности которого не удовлетворялись официальной Церковью, отказавшейся от своей духовной роли ради коммерческих и корыстных интересов. Отказ катаров от земных благ лишь подчёркивал алчность католического духовенства и вызывал ярость врагов, власти которых они угрожали.

Противники катаров называли их «совершенными» еретиками. Полноправными членами секты считались те, кто прошёл главный обряд, consolamentum, который описывался как «духовное очищение, конфирмация, посвящение и, если он проводится на смертном одре, помазание — объединённые в единое целое…»[135]

Прошедшие этот обряд дистанцировались от повседневной жизни и отказывались от собственности. Поэтому они вели очень простую жизнь, заполненную проповедями и молитвами, причём молились они на своём языке, а не на латыни. Они были вегетарианцами, путешествовали парами, оказывали духовную помощь людям, а над теми, кто хотел узнать больше, проводили обряд consolamentum. Для тех, кто устал от обмана и лжи, они олицетворяли честность и истину.

На практике из-за огромной ответственности, которую налагал обряд consolamentum, а также связанной с ним переменой жизни, большинство совершали таинство только на смертном одре. Обряд был доступен и мужчинам, и женщинам. В отличие от Римско-католической церкви, у катаров власть не сосредоточилась в руках мужчин.

«Совершенными» могли стать представители обоих полов; не было ни иерархии, ни организации, по крайней мере вначале.

Церковь распознала угрозу, которую несли в себе эти простые и благожелательные духовные наставники, и один из первых это понял Бернар Клервоский, основатель монашеского ордена цистерцианцев. Он и его орден, подобно катарам, проповедовали простую жизнь. В 1145 году Бернар много путешествовал по югу Франции, устраивая дебаты с «совершенными» катаров на городских площадях. Признавая их благочестие, восхищаясь их честностью и безыскусностью — но в то же время отвергая их ересь, — он понял, что не сможет остановить это движение, которое стремительно набирало силу. Следствием этих дебатов стало создание им более формальной организации, оформившейся к концу двенадцатого века.

Многие представители местной знати поддерживали катаров, интересы которых были сосредоточены на их родной земле, Лангедоке, а не на Риме, как у Католической церкви. Естественно, Рим был недоволен.

В 1209 году был объявлен крестовый поход против катаров, и началась резня. Полчища рыцарей и искателей приключений с севера хлынули в Лангедок; они сровняли с землёй многие города и посёлки, заживо сожгли тысячи катаров — нередко на одном костре находили свою смерть несколько сотен человек. К этому времени обветшавший замок Монсегюр, построенный на неприступной скалистой вершине холма, был восстановлен и превратился в опорный пункт церкви катаров. В 1232 году после опустошения долин она стал религиозным центром и местом пребывания «епископа» катаров. На полпути между замком и отвесными скалами к северу от него была построена деревушка для «совершенных», руины которой видны на склоне холма и сегодня.

К войскам, участвовавшим в крестовом походе, присоединился молодой испанский священник Доменик де Гусман. Нам мало что известно о его участии в поголовном уничтожении катаров в первые годы войны, но он, вне всякого сомнения, не мог оставаться в стороне. Во время этой жестокой кампании он понял, что для борьбы с тем, что он считал пагубной ересью, необходима новая организация, новый монашеский орден с совершенно иным подходом. Доминик учредил монашеский орден доминиканцев, который стал основой для печально известной инквизиции. Доминик сжигал и пытал; доминиканцы последовали его примеру, сея на юге Франции смерть и разрушение. Такова была потребность Церкви в дисциплине и усмирении еретиков, которые осмелились противоречить Риму. Лангедок был объят страхом. Инквизиторов Доминика боялись и ненавидели. Нередко монахов избивали или убивали, но орден продолжал беспощадно преследовать еретиков. Для катаров это была битва, в которой они не могли победить.

Методы инквизиции были просты: подозреваемых в ереси «подвергали допросу» — эвфемизм, скрывавший и даже оправдывавший тот факт, что это был не простой допрос, а процесс добывания информации при помощи боли, бесстрастной и безжалостной эффективностью которого восхищались даже гестаповцы.

После предъявления обвинения или признания подозреваемого в ереси арестовывали. Доминиканцы не торопились, поскольку прекрасно разбирались в психологии и понимали, что тюремное заключение и страх сделают своё дело. Пытки были неминуемы. Не желая проливать кровь, палачи в монашеских одеяниях использовали другие орудия пыток; жертвам ломали кости и выворачивали суставы таким образом, что пролитая кровь была скорее «случайной», чем умышленной — то есть приемлемой по тем законам, которые установила Церковь.

После того как несчастная жертва была готова признаться — в чём угодно, лишь бы прекратился этот кошмар, — писцы и судьи доминиканцев записывали признательные показания обвиняемого, нередко сопровождая их подробным описанием увиденного. Затем обвиняемого уводили в соседнюю комнату и предлагали подтвердить, что признание было сделано «добровольно и без принуждения». Приговорённых к смерти передавали гражданским властям для совершения казни. Будучи христианской организацией, Церковь не казнила — по крайней мере, так она лицемерно заявляла.

Эти допросы позволили доминиканцам собрать огромный архив, содержавший информацию обо всём, с чем они сталкивались. Инквизиция сожгла тысячи людей, обвинённых в ереси, но обычно делалось это после тщательного допроса. Орден всегда стремился сохранить и дополнить эту коллективную память, которая служила основой их власти; прагматичные монахи считали, что «отступник, предавший своих друзей, гораздо полезнее поджаренного трупа»[136].

Инквизиция представляла собой разведывательную организацию тринадцатого века в том смысле, что она обладала огромной и очень сложной для своего времени базой данных. Она допрашивала подозреваемых в ереси, вела подробные записи свидетельских показаний, обвинений и признаний, хранила архивы этих записей таким образом, чтобы любая информация могла быть извлечена из них по прошествии большого отрезка времени. Так, например, одна из таких записей свидетельствует, что женщина, арестованная по подозрению в ереси в 1316 году, уже подвергалась аресту в 1268 году — сорок восемь лет назад. Это было грозное оружие — безжалостная память, служившая укреплению власти Церкви.

Инквизиторы превратились в убийц на службе Церкви — их армия тайных осведомителей, безжалостных палачей и бесстрастных судей действовала именем Христа. Исторический мессия был давно забыт; значение имел лишь Христос Ватикана. Эта вызывавшая умиление распятая фигура стала последним оправданием стремительно увеличивавшегося числа правил и установлений, регулирующих все стороны жизни.

Первая крупная битва была выиграна инквизицией, когда сердце религии катаров было вырвано с кровью, причём жестокость, с которой это было сделано, можно сравнить лишь с жестокостью культа ацтеков в Новом Свете, практиковавших человеческие жертвоприношения. В марте 1244 года религиозный центр катаров, замок Монсегюр, пал под ударами осаждавшей его армии. Более двухсот катаров заживо сожгли у подножия холма. Однако инквизиция считала это не концом, а лишь началом новой стадии. В ход пошли архивы и осведомители. Инквизиция была намерена закрепиться на этих землях, чтобы стать опорой власти Рима.

И она осталась там до наших дней. Разумеется, с тех времён инквизиция изменилась: в 1908 году её переименовали в Священную конгрегацию Священной канцелярии. В 1965 году это учреждение превратилось в Священную конгрегацию доктрины веры — мирное и даже мягкое название для догматичной и косной организации с неизменной ролью, состоящей в том, чтобы поддерживать ортодоксальность веры.

Действующий глава Конгрегации — официально его должность называется «префект», но в действительности это Великий инквизитор — был назначен 13 мая 2005 года; им стал уроженец Калифорнии монсеньор Уильям Левада, бывший архиепископ Сан-Франциско. Его предшественник, кардинал Иозеф Ратцингер, в апреле 2005 года был избран папой римским. Ратцингер откровенно очерчивал доктрину Церкви: никакой гибкости в отношении церковных заповедей.

«Откровение закончилось с Иисусом Христом», — прямо заявлял Ратцингер, бросая открытый вызов тем, кто мог подумать, что истину можно открыть и сегодня[137]. С лёгкостью забывая о голосовании на Никейском соборе, который обожествил Иисуса, он не допускает и мысли о мирском характере Церкви. «Даже для некоторых богословов, — восклицает он, удивлённый их дерзостью, — Церковь представляется человеческим учреждением»[138]. Но у него был ответ тем, кто мог — о ужас — подумать, что основанная человеком церковь сформировала теологию, ставя идеи на голосование.

«Истина не может быть установлена путём голосования», — заявляет Ратцингер[139]. В другом контексте мы были бы склонны согласиться с ним, но в данном споре он выходит за рамки разумного и подтверждённого историей, поскольку то, что он называет истиной, само было установлено голосованием. Догматизм Ратцингера проявляется и в следующем высказывании: «Истину нельзя установить волевым решением; её можно лишь распознать и принять»[140]. Следовательно, продолжает он, «Церковь… является носителем веры, а не греха»[141]. История явно не является сильной стороной Ратцингера; догматизм в публичных высказываниях приводит к провалу.

В словах Ратцингера нет ничего, что давало бы надежду, что Ватикан откажется от утверждения, что лишь ему известен путь к истине — путь, проложенный через стремление к власти и господству, залитый кровью, опирающийся на мифическую фигуру Иисуса Христа, не имеющую почти ничего общего с реальным мессией Иисусом, который был распят Понтием Пилатом за политическую агитацию.

Священная конгрегация доктрины веры является верным продолжателем дела своей предшественницы, святой инквизиции. Устанавливая границы веры и накладывая ограничения на поиски истины, она в сущности является центром власти и органом управления Ватикана.

Смысл существования этой организации состоит в том, чтобы сдерживать самый большой и тайный страх Ватикана: рано или поздно могут появиться свидетельства, которые отделят реального Иисуса от мифического и с неизбежностью откроют, что само существование Ватикана построено на обмане. Они боятся появления доказательств, что Иисус был не Богом, как объявил Никейский собор, а человеком.

После уничтожения катаров инквизиция занялась поиском других ересей, которые необходимо было истребить. Выяснилось, что в руководящей и направляющей руке нуждаются тамплиеры. Палачи инквизиции разъехались по всей Европе, чтобы искоренить военный орден, служивший всем христианским народам на протяжении двух веков.

Затем, в начале четырнадцатого века, инквизиция занялась францисканцами, которые — из-за приверженности к простой жизни и бедности — попали под подозрение в ереси. Многие из них окончили свою жизнь на костре.

Ещё через сто лет главной целью инквизиции стали испанские евреи и мавры, и особенно те, кто принял христианство — их подозревали в том, что они втайне исповедуют религию предков. Костры запылали с новой силой. Так, с февраля по ноябрь 1481 года в Севилье были заживо сожжены 288 невинных жертв. И это было лишь начало нового периода человеческих жертвоприношений во имя христианства. Однако несмотря на потери сопротивление тирании продолжалось. В 1485 году в Сарагосе был убит инквизитор, молившийся в соборе перед алтарём. Последовали жестокие репрессии, забравшие ещё больше жизней[142].

Кровопролитие пошло на спад лишь тогда, когда количество потенциальных жертв значительно сократилось. Но затем была найдена новая категория жертв — в пятнадцатом веке навязчивой идеей стало колдовство. Это была квинтэссенция двуличия церковников. Церковь всегда считала колдовство обманом или иллюзией, а вера в колдовство признавалась грехом. Однако в 1484 году позиция Церкви внезапно изменилась: папа издал буллу, осуждающую колдовство и требующую, чтобы его признали ересью со всеми вытекающими последствиями. Та же булла давала разрешение инквизиции допрашивать, арестовывать и наказывать ведьм, которых удалось выявить[143]. Доминиканцам не нужно было повторять дважды — они начали действовать.

По всей Европе, в городах и деревнях, началась охота на ведьм — за исключением Испании, где инквизиция почувствовала искусственность кампании против ведьм и решила проигнорировать её. Там считали, что навязчивая идея поиска и сожжения ведьм приводит к массовой истерии, которая, в свою очередь, способствует появлению ведьм. Тем не менее, несмотря на это локальное проявление здравого смысла, в остальной Европе арестовывали, пытали и сжигали женщин. Инквизиция хвасталась, что за 150 лет было сожжено около тридцати тысяч женщин — всё это невинные жертвы больной фантазии Церкви.

Организованность и фанатичность доминиканцев привели к тому, что они составили инструкцию для инквизиторов и гражданских властей, которым приходилось иметь дело с ведьмами. Это одна из самых знаменитых книг в истории человечества: «Malleus Maleficarum» — «Молот ведьм» — яркий пример высокой науки, поставленной на службу безумию. Книга была написана в 1486 году двумя высокообразованными доминиканцами из Германии — Яковом Шпренгером и Генрихом Крамером. Эти два монаха страшились всего, что связано с женщиной, считая её порождением дьявола; как говорят, нет ничего хуже страха.

Они нисколько не сомневались в том, что женщина является источником всего дьявольского, что существует в мире. Два эксперта обнаружили самые злые пороки, присущие женщинам. Для них женщины неисправимо несовершенны и предрасположены к обману. Они слабее мужчин и поэтому их легче испортить, и они склонны портить других. У них отсутствует дисциплина, «смотреть на них приятно, прикасаться опасно, а иметь их смертельно»[144]. Эти два серьёзных исследователя приходят к выводу, что «всё колдовство исходит из похоти, которая в женщинах неистребима»[145].

Почему же Церковь считала женское начало разрушительным, дьявольским и противным роду человеческому? Почему она так боялась женщин? Что послужило причиной таких жестокостей?

Причина заключалась в сексе. Церковь панически боялась его. «Сексуальное наслаждение не может быть не греховным», — говорится в труде «Responsum Gregorii», который приписывают — возможно, ошибочно — папе Григорию I[146]. В начале пятнадцатого века один из отцов Церкви Иоанн Хризостом (Златоуст) прямо указывал, где таится опасность:

«Среди людей много может ослабить ревность души и остановить её стремление к Богу; и прежде всего обращение с женщинами… Взор не только невоздержной, но и целомудренной женщины поражает и смущает душу…»[147]

Столкнувшись с такой неприкрытой враждебностью, многие современные женщины-теологи просто перестали считать подобные заявления достойными упоминания. Ута Ранке-Хейнеман, профессор истории религии Эссенского университета, прибегает к резким выражениям, которые нечасто можно услышать в научных кругах:

«В целом, с учётом преследования, клеветы и демонизации женщин, вся история Церкви свидетельствует о капризном, ограниченном мужском деспотизме в отношении женского пола. Этот деспотизм сохраняется и сегодня»[148].

И это правда. Возьмите, к примеру, ярость, которую вызывает любое предложение о том, что женщина может быть священником.

Но откуда взялся этот страх и вытекающий из него деспотизм?

Вероятно, он связан с одержимостью Церкви идеями вечной девственности и безбрачия.

Церковь любила мать Христа, Деву Марию, поскольку она никогда не знала мужчину. Она родила Иисуса благодаря всемогуществу Бога. Другими словами, Церковь подразумевает, что «Бог подобен человеку»[149]. Более того, последний папа Иоанн Павел II в вышедшей в 1987 году энциклике Redemptoris Mater установил, что девственная плева Марии осталась целой[150]. Это настоящее чудо.

По крайней мере, было бы чудом, будь это правдой. Но к сожалению, эта история, как и многое из того, что приписывается «Иисусу веры», не выдерживает даже малейшего столкновения с реальным Иисусом.

Из четырёх Евангелий, якобы содержащих основную историческую информацию, только два, от Матфея и от Луки, упоминают о Деве Марии. Лука даже противоречит богословской интерпретации, когда описывает Марию и Иосифа как родителей Иисуса или называет Иосифа отцом Иисуса[151]. Иоанн в своём Евангелии также утверждает, что Иисус был сыном Иосифа[152].

Самыми древними текстами Нового Завета являются послания Павла, но в них ничего не говорится о непорочном зачатии. На самом деле Павел в своём Послании к римлянам отрицает его, утверждая, что Иисус «родился от семени Давидова по плоти»[153]. Самым старым евангелием считается Евангелие от Марка, который тоже ничего не говорит об этом чуде и больше интересуется крещением Иисуса, чем его рождением.

Упоминание о непорочном зачатии появилось в третьем веке до н.э. после того, как Еврейская Библия — Ветхий Завет у христиан — была переведена на греческий язык. Пророк Исайя предсказал, что молодая женщина «во чреве примет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил»[154]. Еврейское слово alma, или молодая женщина, было переведено как parthenos, то есть девственница. Когда Матфей впервые упоминает о рождении Иисуса, он подчёркивает, что исполнились слова «пророка» — то есть Исайи. Затем он говорит о деве, parthenos, которая забеременела и родила сына. Однако для исполнения пророчества Исайи требовалось лишь одно: молодая женщина должна родить сына; это событие, даже если его считать чудом, вовсе не было уникальным, и для него не требовался постулат о сексуально активном боге. В действительности рассказанная Матфеем история по сути своей метафорична[155]. Однако последствия её оказались — не побоюсь этого слова — судьбоносными.

Церковь принялась создавать культ девственности, и этот культ привлекал многих мужчин, которых можно назвать «возбужденными», а в худшем случае даже патологическими доктринёрами, наподобие одного из отцов Церкви Оригена, который кастрировал себя в возрасте восемнадцати лет, чтобы стать совершенным христианином, или блаженного Августина, который обличал любые удовольствия, и особенно те, которые были связаны с сексом. Целые поколения таких мужчин боролись за введение обязательного безбрачия для всех проповедников веры, и эта цель была достигнута в 1139 году, когда священникам Римско-католической церкви был предписан целибат.

Однако Иисус никогда не говорил о безбрачии, а Павел указывал, что не существует даже устных свидетельств на этот счёт[156]. «Относительно девства я не имею повеления Господня», — писал он.

Более того, апостол Пётр, которого считают основателем Римско-католической церкви и первым папой, был женат и путешествовал вместе с женой. Павел в Первом послании к коринфянам говорит о том, что он сам женат — точно так же, как другие ученики и братья Иисуса[157]. Память о том, что апостол Павел имел жену, сохранялась вплоть до конца второго века н.э. — последний раз упоминание об этом мы встречаем у епископа Александрии Климента[158]. После этого статус Павла постепенно, но неуклонно менялся — в сторону безбрачия. По мере того, как вопросы веры переходили в ведение девственников-мужчин, женщины исключались из всех её проявлений.

Любой независимый анализ дошедших до нас фрагментов, рассказывающих о жизни Иисуса и о той эпохе, позволяет сделать вывод, что сам Иисус тоже имел жену. В книге «Святая Кровь и Святой Грааль» мы вместе с коллегами предположили, что Иисус был женат на Марии Магдалине и что свадьба в Кане — по свидетельству Нового Завета Иисус каким-то образом нёс за неё ответственность — была свадьбой самого Иисуса[159].

В то время позиция фарисеев, одного из главных течений иудаизма в первом веке н.э., состояла в том, что «женитьба была безусловной обязанностью каждого мужчины»[160]. Жившему в те времена рабби Элиазару приписывают следующее высказывание: «Тот, кто пренебрегает продолжением рода, подобен проливающему кровь»[161]. Поэтому если Иисус не был женат, в чём нас старается убедить Церковь, то почему его противники фарисеи — о которых так много говорит Новый Завет — не использовали это обстоятельство для критики его самого и его учения? Почему женатые ученики не попросили Иисуса объяснить своё безбрачие?

До того как принять христианство, Павел был фарисеем. И если Иисус не был женат и дал обет безбрачия, почему Павел не упоминает об этом? Профессор Ранке-Хайнеман делает важный вывод: когда Павел писал о безбрачии, утверждая, что у него нет никаких указаний Иисуса на этот счёт и он может высказать лишь собственное мнение, «он не мог не упомянуть о необычном примере жизни самого Иисуса — если бы Иисус подал такой пример»[162]. Элейн Пейджелс в интервью одной телевизионной программе, вышедшей в эфир в 2005 году, отмечала: «Не подлежит сомнению, что большинство евреев были женаты, и особенно раввины. Не исключено, что жена была также у Иисуса»[163].

Но непорочное зачатие и непорочная жизнь были очень важны для усиливающегося ортодоксального течения в христианстве, и особенно после того, как оно отказалось от своих иудаистских корней и стало набирать приверженцев среди язычников. Безбрачие высоко ценилось многими философами языческого мира и особенно стоиками. Похоже, что одним из мотивов, подталкивавших христианство к девственности, было желание — в борьбе за место в мире, где преобладали язычники — продемонстрировать, что христиане тоже могут достигнуть нравственных высот языческих философов. И они добились некоторых успехов на этом пути, заставив уважать себя. Во втором веке н.э. врач императора Марка Аврелия Гален писал о христианах:

«У них есть не только мужчины, но и женщины, которые всю жизнь проводят в сексуальном воздержании. Среди них есть такие, кто достиг уровня самодисциплины и самоконтроля, сравнимого с тем, что демонстрируют истинные философы»[164].

Однако епископ Антиохийский Игнатий Богоносец — он принял смерть на арене цирка, разорванный на куски дикими львами на потеху римской публике — в своём письме епископу Смирны прозорливо заметил, что некоторые христиане «живут в целомудрии из уважения к плоти Господа», но затем признался, что они не вызывают у него восхищения. На самом деле он осуждал их «гордыню» и предупреждал, что возвеличивание своей непорочности убивает эту непорочность[165]. К сожалению, те, кто добился успехов в утверждении ортодоксальных взглядов и сумел обожествить Иисуса, также стремились к введению безбрачия для иерархов Церкви и к лишению женщин какой-либо роли в церковных делах. Они приходили в ярость от одной мысли о женщине-священнике. Они забывали о том, что даже Павел упоминал — с симпатией и восхищением — о роли женщин как учителей веры.

В своём Послании к римлянам апостол Павел называет диаконисс, «сотрудников моих во Христе Иисусе»: Фиву, Прискиллу, Акилу, Мариам, Юнию, Трифену, Трифосу и Перейду Юлию[166]. В Первом послании к коринфянам он говорит, что и мужчины, и женщины «молятся и пророчествуют» в церкви. Профессор Ранке-Хейнеман указывает, что термин «пророчествует» указывает на акт официальной прокламации и его лучше переводить как «проповедуют»[167]. Однако в то же самое время Павел говорит, что женщины в церкви должны вести себя скромно:

«Жёны ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении… Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают [о том] дома у мужей своих…»[168]

Однако к концу второго века н.э. какое-либо участие женщин в деятельности христианской Церкви окончательно отошло в прошлое. Те, кто не хотел допускать женщин к вопросам веры, пользовались влиянием на всех уровнях. Особенно выделялся среди них Тертуллиан, учившийся в Карфагене и принявший христианство в 197 году н.э. Он яростно нападал на женщин:

«Ты была дверью для диавола, ты получила от него для нашей гибели запрещённый плод… наконец исправление вины твоей стоило жизни Самому Сыну Божию»[169].

Естественно, Тертуллиан не мог бы обвинять женщин во всех грехах человечества и в смерти Иисуса, если бы им позволялось проводить богослужения в церкви:

«Но может ли оказаться вероятным, чтобы тот [Павел], кто определённо не разрешил женщине учиться, дал ей власть учить и крестить? Пусть молчат, — спрашивают дома у своих мужей!»[170]

Несмотря на то, что такая позиция вполне предсказуема, здесь мы должны остановиться и спросить: что означает этот выпад? А означает он следующее: в некоторых христианских церквях — и об этом знал Тертуллиан — женщины исполняли роли, описанные апостолом Павлом — и не только. Это значит, что женщины были священниками, давали святое причастие, проповедовали и крестили новообращённых. Но где такое могло происходить? И насколько распространённой была такая практика? Тертуллиан хранит молчание на этот счёт. Подобно многим отцам церкви, он яростно нападает на ересь, но никогда не упоминает об общинах, предоставлявших женщинам равные с мужчинами права в том, что касается отправления богослужений. Он просто замалчивает этот аспект. Спрашиваете, почему?

Ставка была очень высока. В ту эпоху Рим только начинал утверждать свою власть. Сама идея «апостольского наследования» — один из краеугольных камней, на которых держатся аргументы в пользу главенства Рима и законности наследования святого престола, — возникла совсем недавно.

Как сказано в Евангелии от Матфея, Пётр был камнем, на котором строилась церковь Христа[171]. Игнорируя вопрос, зачем правоверному еврею основывать церковь, Ватикан настаивает, что этими словами — о них не упоминают другие евангелисты — Христос передаёт Петру право на управление христианской Церковью. Далее это право переходит ко всем последующим епископам Рима. Таким образом, согласно этой версии, Пётр становится первым епископом Рима, а затем избранный епископом Рима в 440 году н.э. папа Лев I объявляет, что это наследие даёт Риму право возглавить весь христианский мир. Это крайне важное положение в свете притязаний Ватикана на духовное лидерство. Без него всё величественное здание папской власти рассыплется в прах. Более того, на нём базируется поистине удивительное утверждение, что католическая Церковь — это единственный путь к истине, а папа является непосредственным наместником Христа — то есть Бога — на земле. Реальный Иисус ужаснулся бы, узнав о том, что провозглашается его именем.

Мы можем не без оснований утверждать, что Иисус был женат и что его женой была Мария Магдалина. Но у нас мало доказательств, и все они косвенные. Тем не менее, когда дело касается разницы между отношением к женщинам Римско-католической церкви и самого Иисуса, мы ступаем на твёрдую почву. Иисус, как неоднократно указано в Евангелиях, легко находил общий язык со своими последователями из числа женщин — их отношения были настолько близкими, что это вызывало неудовольствие учеников-мужчин. В Евангелии от Иоанна описывается путешествие Иисуса по Самарии. Ученики покинули его, чтобы купить еды. Оставшись один, утомлённый долгим переходом Иисус присел у колодца. Когда к колодцу пришла женщина, Иисус завёл с ней разговор. Ученики, вернувшись, были крайне удивлены, что Иисус беседует с женщиной, но никто не осмелился перечить учителю[172]. Они поняли, что слова Иисуса предназначались всем.

После того как в 1977 году были опубликованы тексты Наг-Хаммади, близкие отношения между Иисусом и Марией Магдалиной стали предметом оживлённых дискуссий как в научных кругах, так и в обществе. В главном источнике этих сведений, Евангелии от Филиппа, некоторые слова пришлось восстанавливать — в переводе они указаны в скобках — но даже с учётом этого очевидны близкие и особые отношения между Иисусом и Марией.

«И спутница (Сына — это Мария) Магдалина. (Господь любил Марию) более (всех) учеников, и он (часто) лобзал её (уста). Остальные (ученики, видя) его (любящим) Марию, сказали ему: Почему ты любишь её более всех нас?»[173]

Но это не просто эмоции или секс. Если мы внимательно вчитаемся в это Евангелие, а также в другие тексты, датируемые вторым веком н.э. и запрещённые Церковью, мы обнаружим, что Мария Магдалина отличается глубоким знанием учения Иисуса — пониманием и проникновением в суть, которое не всегда присутствует у других учеников. Евангелие от Филиппа, упомянув о близких отношениях Иисуса с Марией, далее объясняет его отношения с учениками:

«Остальные (ученики, видя) его (любящим) Марию, сказали ему: Почему ты любишь её более всех нас? Спаситель ответил им, он сказал им: Почему не люблю я вас, как её?

Слепой и тот, кто видит, когда оба они во тьме, они не отличаются друг от друга. Если приходит свет, тогда зрячий увидит свет, а тот, кто слеп, останется во тьме»[174].

Иисус подразумевает, что Мария способна «увидеть свет», а остальные ученики нет. Другими словами, она, в отличие от других, до конца понимает, чему учит Иисус.

Этот аспект подчёркивается и в другом древнем тексте, найденном на территории Египта, Евангелии от Марии. Здесь ученики Иисуса желают учиться, и Пётр спрашивает Марию Магдалину:

«Сестра, ты знаешь, что Спаситель любил тебя больше, чем прочих женщин. Скажи нам слова Спасителя, которые ты вспоминаешь, которые знаешь ты, не мы, и которые мы и не слышали».

И Мария отвечает:

«То, что сокрыто от вас, я возвещу вам это»[175].

Но мужчин не устраивает её объяснение, и Андрей заявляет:

«Что касается меня, я не верю, что Спаситель это сказал. Ведь эти учения суть иные мысли».

Недовольный Пётр позволяет себе заметить об Иисусе:

«Разве говорил он с женщиной втайне от нас, неоткрыто? Должны мы обратиться и все слушать её? Предпочёл он её более нас?»[176]

Именно здесь кроется источник проблемы: взаимоотношения Иисуса и Марии тесно связаны с тайнами, касающимися Иисуса, которые Церковь изо всех сил пыталась и пытается скрыть. Эти тайны ученики Иисуса, изображённые в Евангелии от Марии, сознательно игнорировали и отрицали.

Что же это за тайны? И кем на самом деле был Иисус?

Мы должны вернуться во времена Римской империи к раздираемой противоречиями Иудее, чтобы задать конкретные вопросы и найти более точные ответы, чем те, которыми мы удовлетворялись до сих пор.

Мы должны вернуться в Иерусалим.