Начало «идеологии»
Начало «идеологии»
Решающие перемены в судьбах народов, вроде тех, что пережила Малороссия в середине XVII века, проходят обычно под знаком каких-нибудь популярных лозунгов, чаще всего религиозных или национальных. С 1648 по 1654 г., когда шла борьба с Польшей, простой народ знал, за что он борется, но у него не было своего Томаса Мюнцера, способного сформулировать идею и программу движения {49}. Те же, которые руководили восстанием, преследовали не народные, а свои узкокастовые цели. Они беззастенчиво предавали народные и национальные интересы, а к религиозным были достаточно равнодушны. Ни ярких речей или проповедей, ни литературных произведений, никаких вообще значительных документов, отражающих дух и умонастроения той эпохи, Хмельнитчина не оставила. Зато много устных и письменных «отложений» оставила по себе вторая половина XVII века, отмеченная знаком господства казачества в крае. В эту эпоху выработалось все то, что потом стало навязываться малороссийскому народу как форма национального сознания. Идеологией это назвать трудно по причине полного отсутствия всего, что подходило бы под такое понятие; скорей, это была «психология» — комплекс настроений, созданный пропагандой. Складывался он постепенно, в практике борьбы за власть и за богатства страны. Практика была низменная, требовавшая сокрытия истинных целей и вожделений; надо было маскировать их и добиваться своего под другими, ложными|77: предлогами, мутить воду, распускать слухи. Клевета, измышления, подделки — вот арсенал средств, пущенных в ход казачьей старшиной.
В психологическом климате, созданном таким путем, первое место занимала ненависть к государству и к народу, с которыми Южная Русь соединилась добровольно и «с радостью», но которые стояли на пути осуществления хищных замыслов казачества.
Семидесятилетие, протекшее от Хмельницкого до Полуботка, может считаться настоящей лабораторией антимосковской пропаганды. Началась она при жизни Богдана, и едва ли не сам он положил ей начало.
Первым поводом послужил инцидент 1656 года, разыгравшийся в Вильне, во время мирной конференции с поляками. Хмельницкий послал туда своих представителей, давши повод думать, что рассматривает себя не царским подданным, а главой независимого государства. Весьма возможно, что то была не простая бестактность, а провокационный шаг, предпринятый с целью проследить реакцию, которая последует с разных сторон, и прежде всего со стороны Москвы. На царских дипломатов он произвел тягостное впечатление. Они вынуждены были напомнить казакам об их присяге и о неуместности их поступка. Те уехали, но пустили по Украине слух, будто московский царь снова хочет отдать ее ляхам за согласие, после смерти Яна Казимира, избрать его на польский престол. Особенно усердно прибегали к этому приему после Андрусовского перемирия 1667 г., по которому русские вынуждены были уступить полякам всю правую сторону Днепра за исключением Киева. Но и Киеву, по истечении двух лет, надлежало отойти к той же Польше. Всем воочию было видно, что русские это делают по горькой необходимости, в силу несчастного оборота войны, принудившего их помириться на формуле: «кто чем владеет». Известно было, что и исход войны определился в значительной мере изменами Выговского, Ю. Хмельницкого, Тетери и Дорошенко. «Ведомо вам самим,— говорил в 1668 г. кн. Ромодановский на Глуховской раде,— что той стороны Днепра казаки и всякие жители от царского величества отлучились и польскому|78: королю поддались сами своею охотою прежде Андрусовских договоров, а не царское величество их отдал, по тому их отлученью и в Андрусове договор учинен». Гетман Демьян Многогрешный перед всей радой должен был признать правильность этих слов. «Нам ведомо подлинно,— заявил он,— что тамошние казаки поддались польскому королю сами; от царского величества отдачи им не бывало» [66]*. Тем не менее, по всей стране разнесена была клеветническая молва.
Другим излюбленным мотивом антирусской пропаганды служили пресловутые воеводы, их мнимые зверства и притеснения. Легенда о притеснениях складывалась не из одних слухов и нашептываний, но имела и другой источник — гетманские универсалы. Редкий гетман не изменял царю, и каждый вынужден был оправдывать свою измену перед народом и казаками.
Выговский, задумав отпадение от Москвы, тайно поручил миргородскому полковнику Лесницкому послать в Константинов воззвание и, созвав у себя раду из сотников и атаманов, обратиться к ней с речью: «Присылает царь московский к нам воеводу Трубецкого, чтоб Войска Запорожского было только 10 000, да и те должны жить в Запорожье. Пишет царь крымский очень ласково к нам, чтоб ему поддались; лучше поддаться крымскому царю: московский царь всех вас драгунами и невольниками вечными сделает, жен и детей ваших в лаптях лычных водить станет, а царь крымский в атласе, аксамите и сапогах турецких водить будет» [67]~.
Измена Ю. Хмельницкого сопровождалась выступлением П. Тетери перед народом. Казачий златоуст порассказал таких страхов о замыслах Москвы против Украины, которые он якобы разузнал во время своего посольства, что казаки пришли в неописуемый ужас.
Но самые яркие универсалы вышли из-под пера Брюховецкого: «Послы московские с польскими комиссарами присягою утвердились с обеих сторон: разорять Украйну, отчизну нашу милую, истребив в ней всех жителей, больших и малых; для этого Москва дала ляхам на наем чужеземного войска четырнадцать миллионов денег. О таком|79: злом намерении неприятельском и ляцком узнали мы через Духа Святого. Спасаясь от погибели, мы возобновили союз с своею братьею. Мы не хотели выгонять саблею Москву из городов украинских, хотели в целости проводить до рубежа, но москали сами закрытую в себе злобу объявили, не пошли мирно дозволенною им дорогою, но почали было войну. Тогда народ встал и сделал над ними то, что они готовили нам; мало их ушло живых» {50}.
На Дон отправлено было более красочное послание. В нем москали обвинялись в том, что «постановили православных христиан, на Украйне живущих, всякого возраста и малых отрочат мечом выгубить, слобожан, захватив, как скот, в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и вконец истребить, чтобы на тех местах, где православные христиане от кровавых трудов питаются, стали дикие поля, зверям обиталища, да чтобы здесь можно было селить иноземцев из оскуделой Польши»*. Для большей убедительности Брюховецкий приводит и конкретные примеры московской жестокости: «в недавнее время под Киевом, в городах Броварах, Гоголеве и других всех жителей вырубили, не пощадив и малых деток»*. В заключение, донцов призывают подняться против Москвы: «…будьте в братском единении с господином Стенькою, как мы находимся в неразрывном союзе с заднепровскою братьею нашею» [68]*.
Неразборчивостью лжи поражают все гетманские универсалы такого рода. Вот что писал Мазепа в объяснение причин, побудивших его перейти к Карлу XII: «Московская потенция уже давно имеет всезлобные намерения против нас, а в последнее время начала отбирать в свою область малороссийские города, выгонять из них ограбленных и доведенных до нищеты жителей и заселять своими войсками. Я имел от приятелей тайное предостережение, да и сам вижу ясно, что враг хочет нас, гетмана, всю старшину, полковников и все войсковое начальство прибрать к рукам в свою тиранскую неволю, искоренить имя запорожское и обратить всех в драгуны и солдаты, а весь малороссийский народ подвергнуть вечному рабству». По словам Мазепы, трусливые москали, всегда удиравшие от непобедимого шведского войска, явились теперь в Малороссию не для|80: борьбы с Карлом, «не ради того, чтобы нас защищать от шведов, а чтобы огнем, грабежом и убийством истреблять нас» [69]* {51}. Чем менее благовидны и менее народны были мотивы измены, тем большим количеством «тиранств» московских надо было ее оправдать. Измена Мазепы породила наибольшее количество агитационного материала и антимосковских легенд. Особенно старались мазепинцы-эмигранты, вроде Орлика, войскового писаря — самого доверенного человека Мазепы. Читая его письма, прокламации, меморандумы, можно подумать, что москали в царствование Петра учредили какое-то египетское рабство на Украине,— били казаков палками по голове, обрубали шпагами уши, жен их и дочерей непременно насиловали, скот, лошадей, имущество забирали, даже старшину били «смертным боем».
* * *
Мятежных гетманов поддерживала высшая церковная иерархия на Украине. Несмотря на жестокое польское гонение, малороссийский епископат проникнут был польскими феодальными замашками и традициями. Свою роль в Православной церкви он привык мыслить на католический образец. «Князь Церкви» — таков был идеал украинского архиерея. Именно на почве ущемления этого «княжества» со стороны братств многие, вроде Кирилла Терлецкого, Ипатия Поцея, Михаила Рогозы, ударились в Унию. Оставшимся верными православию, хоть и пришлось пережить эпоху преследований, но как только поляки, проученные Хмельнитчиной, заговорили ласковым голосом, пообещав распространить на них права и привилегии католических бискупов {52},— верхушка украинской Церкви колебнулась в их сторону. Пугал ее переход в московскую юрисдикцию. Числясь в ведении Константинополя, она фактически оставалась независимой. Подчиненность тамошнему патриарху была номинальная и ничем ее не стесняла, особенно в экономической области. Грек Паисий Лигарид указывал, что суммы на Церковь собираются большие, а Св. София и прочие соборы приходят в ветхость, попы и меньшая церковная|81: братия живут бедно, куда идут деньги — неизвестно.
Боязнь контроля и ограничения сделала малороссийских архиереев противниками царского подданства. Они уклонились от присяги после Переяславской Рады. Когда в Киев явился воевода кн. Куракин, митрополит Сильвестр Коссов мешал ему строить там крепость, пуская в ход угрозы и проклятия. Дионисий Балабан, ставший митрополитом после Сильвестра, был неприкрытым сторонником польской ориентации и состоял в сговоре с Выговским. Таким же полонофилом, связанным с интригами гетмана Дорошенко, был епископ Иосиф Тукальский, а другой епископ, Мефодий Филимонов, произносил открыто в Киеве проповеди против Москвы.
Но все это не шло в сравнение с активностью львовского епископа Иосифа Шумлянского — униата, тайного католика. В случае отторжения Украины от Москвы поляки метили сделать его митрополитом Киевским. Шумлянский создал целый агитационный аппарат, и когда, при царевне Софье, в Кремле начались смуты, он при поддержке поляков отправил на Украину армию монахов, снабженных письменной инструкцией, дававшей указания, как сеять порочащие Москву слухи. Инструкция предписывала запугивать казаков готовящимся искоренением их со стороны Москвы и обнадеживать королевской милостью. Духовенство приказано было манить обещанием полной церковной автономии. Туча прокламаций занесена была на Украину.
Заслуживает внимания одна нота, звучащая в «прелестных листах» и в речах: обвинение москвичей в отступлении от православного благочестия. Сначала это выражалось в сдержанной форме: Москве приписывалось намерение изменить малороссийские религиозные обряды, ввести погружение младенцев в воду при крещении вместо обливания. Не успели это высказать, как пошел слух, будто украинские попы, непривычные к такому способу крещения, потопили множество младенцев. Во время конфликта царя с патриархом Никоном гетман Брюховецкий писал в своем универсале: «…святейший отец наставлял их (москвичей), чтобы не присовокуплялись к латинской ереси, но|82: теперь они приняли Унию и ересь латинскую; ксендзам служить в церквах позволили. Москва уже не русским, но латинским письмом писать начала…» [70]* Легенда об отступничестве получила столь широкое распространение, что ее счел нужным повторить в своих воззваниях к малороссийскому народу Карл XII. Он тоже уверял, будто Петр давно задумал искоренить в своем государстве греческую веру, по каковому случаю вел переговоры с Папой Римским. Инспирированы были эти курьезные манифесты Мазепой, открывшим Карлу главную причину единения малорусов с великорусами — православную веру. Идея представлять москалей неправославными принадлежит не Мазепе и не казакам; она родилась в Польше. На Гадячской раде 6 сентября 1658 г. польский посол Беневский говорил казакам: «Что приманило народ русский под ярмо московское?.. Вера? Неправда: у вас вера греческая, а у москалей вера московская! Правду сказать, москали так верят, как царь им прикажет! Четырех патриархов святые отцы установили, а царь сделал пятого и сам над ним старшинствует; чего соборы вселенские не смели сделать, то сделал царь!» [71]*
Нам уже приходилось говорить, что Польша издавна была фабрикой памфлетов, книг, речей, направленных против России.
В XVI столетии это были богословско-полемические сочинения, по преимуществу. После Ливонской войны и Смуты к ним начали примешиваться политические памфлеты, полные хвастовства о том, как «мы их часто одолевали, побивали и лучшую часть их земли покорили своей власти». Литература эта вызвала в XVII веке дипломатические конфликты и требования со стороны Москвы уничтожения «безчестных» книг и наказания их авторов и издателей.
Но с особенной энергией заработала польская агитация после присоединения Малороссии к Московскому государству. Боярин А. С. Матвеев, управлявший одно время Малороссийским приказом, писал впоследствии, как он затребовал к себе в Москву образцы этой агитации.
«…И из черкасских городов привезли многие прописные листы, которые объявились противны Андрусовским договорам и|83: Московскому постановлению, и книгу пашквиль, речением славенским: подсмеяние или укоризна, печатную, которая печатана в Польше. В той книге положен совет лукавствия их: время доходит поступать с Москвою таким образом: и время ковать цепь и Троянского коня, а прочее явственнее в той книге» [72]*.
Весь фонд анекдотов, сарказмов, шуточек, легенд, антимосковских выдумок, которыми самостийничество пользуется по сей день,— создан поляками. Знаменитая «История русов» представляет богатейшее собрание этого агитационного материала, наводнившего Украину после ее присоединения к России. Часто речи, вложенные авторами этого произведения в уста казачьим деятелям и татарам, не требуют даже анализа для выявления своего польского происхождения. Такова, например, речь крымского хана о России: «В ней все чины и народ почти безграмотны и множеством разноверств и странных мольбищ сходствуют с язычеством, а свирепостью превосходят диких… между собою они беспрестанно дерутся и тиранствуют, находя в книгах своих и крестах что-то неладное и не по нраву каждого» {53}. Казачьему предводителю Богуну приписаны тоже слова, выражающие распространенный польский взгляд на Россию: «в народе московском владычествует самое неключимое рабство и невольничество в высочайшей степени, и что у них, кроме Божьего да царского, ничего собственного нет и быть не может, и человеки, по их мыслям, произведены в свет будто для того, чтобы в нем не иметь ничего, а только рабствовать. Самые вельможи и бояре московские титулуются обыкновенно рабами царскими, и в просьбах своих всегда пишут они, что бьют ему челом; касательно же посполитова народа, то все они почитаются крепостными» [73]*.
Когда Выговский изменил царю и собрал раду в Гадяче, туда приехал польский посланный Беневский. Речь его к казакам — великолепный образец красноречия, рассчитанного на слушателей, знающих, что каждое слово оратора — ложь, но принимающих ее, как откровение.
«Все доходы с Украины царь берет на себя; установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному казаку нельзя|84: уже водки, меда или пива выпить, а про вино уже и не вспоминают! Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и обуваться в московские лапти! Вот неслыханное тиранство!.. Прежде вы сами старшин себе выбирали, а теперь москаль дает вам кого хочет; а кто вам угоден, а ему не нравится, того прикажет извести. И теперь вы уже живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтоб вы не говорили и глаза вам выколоть, чтоб не смотрели… да и держат вас здесь только до тех пор, пока нас, поляков, вашею же кровью завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украину заселят своими московскими холопами» [74]*.
Казакам, конечно, лучше было знать, приказано ли им носить зипуны и обуваться в лапти, но какой-то «идейный базис» надо было подвести под измену. Потому, когда их спросили: «А що! Чи сподобалась вам, панове молодци, рацея ёго? милости пана комиссара?» — последовал восторженный крик: «Горазд говорить!»*
Пасквилями, наветами, подметными письмами, слухами полна вся вторая половина XVII века. Поколения вырастали в атмосфере вражды и кошмарных рассказов о московских ужасах.
Зная по опыту могущество пропаганды, мы только чуду можем приписать, что малороссийский народ в массе своей не сделался русофобом.
Сочинение антирусских памфлетов продолжалось до самого упразднения гетманства в 1780 г. Теперь достаточно хорошо выяснено, что рассадником этого творчества на Украине была войсковая канцелярия — бюрократический центр казачьего уряда. Чинов этого учреждения помянул в XX веке Грушевский, как беззаветных патриотов, трудившихся «в честь, славу и в защиту всей Малороссии» {54}.
Установлено, что стараниями этих «патриотов» размножались и долгое время ходили по рукам фальшивые речи Мазепы к казакам в 1708 году и столь же фальшивая речь Полуботка. Кроме школы войсковых канцеляристов, существовал новгород-северский кружок, возглавлявшийся сначала Г. А. Полетикой, а после его смерти О. Лобысевичем.|85: Недавно одним самостийническим историком высказано предположение, что именно членами этого кружка инспирирована книга Бенуа Шерера «Annales de la Petite-Russie ou Histoire des cosaques saporogues», вышедшая в 1788 г. в Париже [75]. Книга эта, написанная вполне в казацком духе, полна извращений истины. По мнению упомянутого историка, новгород-северцы не только снабдили Шерера материалами, но и впоследствии, через своих заграничных агентов, представляли ему новые сведения, «спонукаючи його до нової публікації».
Как им, так в особенности чинам войсковой канцелярии, принадлежит честь обобщения и оформления казачьего творчества, заложившего основу современной самостийнической «платформы». Их стараниями стал меняться взгляд и на гетманскую власть. До Хмельницкого гетманы были простыми военными предводителями; недаром слово «гетман» произошло от «Hauptmann». В лучшем случае, это был глава казачьего сословия. Но после того как Богдан усвоил тон народного вождя, после того как царь Алексей Михайлович предельно ослабил свою власть в Малороссии, к военному характеру гетманских функций стали прибавляться черты гражданского правителя. Этого оказалось достаточно, чтобы пылкие головы забыли о подданстве и стали смотреть на булаву как на скипетр. Следствием этого явилось некое освящение личности самих держателей булавы.
После смерти Богдана мы не видим на его месте ни одного сколько-нибудь значительного человека. Все это простые властолюбцы типа Выговского и Самойловича, авантюристы вроде Тетери и Дорошенко, алчные печенеги вроде Брюховецкого или законченные карьеристы и себялюбцы, как Мазепа. Тем не менее, уже в XVII веке началась их идеализация. Когда заинтриговавшийся Выговский, отвергнутый казачеством, брошенный старшиной, был расстрелян поляками,— левобережный гетман Брюховецкий оповестил народ, что Выговский пострадал «за правду». Сам Брюховецкий, убитый собственными казаками, удостоился впоследствии тоже доброго слова. Гетмана Д. Многогрешного, как известно, схватила и обвинила в измене|86: сама генеральная старшина, потребовав от Москвы его наказания, но когда Москва, плохо верившая в действительную измену гетмана, сослала его в Сибирь в угоду казачеству, та же самая старшина стала распространять слух о невинном заточении Многогрешного. То же было с Самойловичем. Московские бояре ни минуты не верили в его виновность и даже жалели, но они не могли не считаться с категорическим требованием старшины убрать неугодного предводителя. Этот гетман снискал себе в народе всеобщую ненависть. Тем не менее, и из него сделали страдальца за Украину. Но самого неожиданного ореола удостоился Мазепа. Сомнительный малоросс, человек польского склада, задумавший под конец жизни присоединить Украину снова к Речи Посполитой на условиях Гадячского протокола, крепостник и притеснитель крестьянства, стяжатель, он сам знал, что его ненавидят в народе и в старшине, и потому шагу не делал без своих сердюков, игравших при нем роль янычаров. Это был самый, может быть, непопулярный из всех гетманов. Когда он изменил, за ним никто не пошел, за исключением двухтысячной банды запорожцев да нескольких человек генеральной старшины. Тем не менее, ни один гетман не превознесен так в качестве национального героя, как Мазепа.
Похоже, что «патриоты», трудившиеся «в честь, славу и в защиту всей Малороссии», поставили задачей создать ей пышную галерею «отцов отечества» и всевозможных героев. В уста им вложено немало выражений любви к родине. Но старания патриотов пропадают при соприкосновении с документальным материалом и при сколько-нибудь критическом подходе к летописям, вышедшим из кругов войсковой канцелярии. На практике мы видим переходы из одного подданства в другое, но ни разу не видим намерения создать «незалежную» Украину. Это не значит, что все речи гетманов сочинены позднейшими их почитателями. Об Украине-матери, «отчизне» читаем иногда в гетманских универсалах. Но мы уже не заблуждаемся насчет этих патриотических излияний. Они — простое порождение логики казачьего путчизма. Затевая бунты для удержания узурпированной власти и материальных выгод, старшина не|87: могла приводить этих мотивов в оправдание своего поведения, надо было аргументировать ad populum {55}, пускаться в декламацию о любви к родине, о благе народа. Вот почему поляк Мазепа, затеяв свою измену исключительно по личным побуждениям, счел нужным клясться перед распятием, что начинает дело для блага всей Украины. Чем беспутнее, чем аморальнее гетманы, чем больше вреда народу приносили своими похождениями, тем с большей слезой в голосе произносили слово «отчизна». Национальная нота казачьей «публицистики» тех дней — один из видов демагогии и маскировки. Это почувствовали в XIX веке многие украинофилы. Даже Тарас Шевченко, заунывный певец казатчины, срывался иногда с тона и начинал совсем не в лад:
Раби, подножки, грязь Москви,
Варшави сміття — ваші пани,
Ясновельможнії гетьмани {56}.|88:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.