ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. ТЕАТР

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. ТЕАТР

Семья Бутов, или Буфов (Booth) была семья театрально-артистическая. Бут-отец сформировался как актер в Англии в начале девятнадцатого века, где, по слухам, соперничал с самим Эдмундом Кином (о котором вне Англии знают благодаря знаменитой в свое время пьесе Александра Дюма-отца). Тем не менее, в 1821-м году Джулиус Бут переезжает в Америку, селится в какой-то деревне в штате Мериленд, чтобы иметь базу, покупает ферму, чтобы на всякий случай иметь постоянный доход, женится, и начинает гастролировать, специализируясь на пьесах Шекспира.

Головокружительный успех вдоль всего Восточного Побережья. Бут играет в Бостоне, Нью-Йорке, Балтиморе, Вашингтоне, и в Новом Орлеане (в этом последнем случае дополнительное умиление зрителей вызывает его вполне сносный французский — Бут играет Юлия Цезаря, возможно (предполагаю) в переводе Дюма. Что это за перевод, можно себе легко представить).

Некоторое время Шекспир был прочно забыт, как на родине, так и вне ее. Но в конце восемнадцатого века его каким-то образом обнаружили немецкие романтики (это такое литературное движение тех лет, а не свойство темперамента), пришли в восторг, и сделали ему мировую славу. Особенно Гете старался.

Таким образом, чуть меньше, чем через полвека, пьесы Шекспира начали играть во Франции. Гастрольные театры. Эдмунд Кин, в частности. Французы, удивленные невиданной игрой, захотели узнать, что же в этих пьесах написано. Ну, хотя бы в общих чертах. Кто-то сделал подстрочник «Гамлета», и рукопись передали нескольким драматургам, в том числе Дюма.

Дюма пьеса очень понравилась. Но, конечно же, некоторые особенности таланта и воображения Дюма не могли ему позволить оставить пьесу в том виде, в каком она была, оживив и переделав в авантюрной манере лишь диалоги. (Вообще отношение французских литераторов к Шекспиру двойственное. Может он и великий, и так далее, но все-таки англичанин. А англичане известно, что за люди. Живут на острове. Ни совести, ни чести). Намеренное бессюжетие «Гамлета», отсутствие интриги, задели Дюма за живое, и он тут же переписал все, как ему нравилось — добавив и интригу, и побочное действие, и еще много разного. Этот вариант «Гамлета» имел успех, и, возможно, Юлия Цезаря тоже доверили именно Дюма. Впрочем, не знаю.

Так или иначе, Джулиус Бут играл в Новом Орлеане по-французски. И все были в восторге неописуемом.

А меж тем родились у него дети. Три мальчика стали актерами — Эдвин, Джон Уилкс, и Джуниус.

Средний, Джон Уилкс, названный в честь британского революционера, получил вполне приличное (для актера) образование и, пойдя по стопам отца, стал не просто актером, но актером шекспировским.

Штат Мериленд — штат пограничный, как раз между Севером и Югом. Посему симпатии населения разделены. И в то время, как вся семья Бутов сочувствует северянам, симпатии именно Джона Уилкса — на стороне южан.

Джон Уилкс Бут дебютирует в возрасте шестнадцати лет в труппе, созданной его отцом (отца уже не было в живых, он умер в 1852-м году). Критики отмечают некоторую скованность движений и недостаточную выразительность исполнения — и продолжают отмечать в течении последующих лет.

Это уже было, и не раз. Периоды мелодраматических жестов и завываний на сцене сменяются в истории театра периодами сдержанной игры — на короткое время. Иногда один-два человека играют сдержанно, в то время как остальной театральный мир продолжает скандировать и завывать. К примеру, в семнадцатом веке во Франции публика недоумевала, почему Мольер, играя, так хорош в комедиях и так плох в серьезных пьесах. А он вовсе не был плох. В комедиях Мольер оттягивался напропалую, возводил преувеличение в искусство, и немало в этом преуспел. В вещах трагических он играл сдержанно — но публика наотрез отказывалась привыкать к такой манере игры, поэтому оценить ее, манеру, так и не смогла при жизни Мольера.

В наше время манерничанье и завывание на сцене и в кино менее заметно, чем оно было в семнадцатом и девятнадцатом веках, поскольку искусственные усилители звука сделали возможным манерничанье тихое, вполголоса. Поэтому сегодняшнюю манеру игры, инспирированную еще Станиславским, распространенную по всему миру, манеру глупую, неестественную, дешевую, так часто путают со сдержанностью. Но это к слову.

Джон Уилкс Бут стал знаменитым актером. Да. Это действительно так. Но был он — знаменитость второго ранга. Заядлые театралы помнили выступления Джулиуса Бута и ходили в театр посмотреть на сына. Старший и младший братья, Эдвин и Джуниус, были скромнее Джона Уилкса (и, возможно, менее талантливы), посему на их долю досталось меньше унижений.

Помимо собственно актерства, Бут занимался разного рода атлетическими упражнениями и хорошо фехтовал. Иногда, когда этого требовала пьеса, он использовал свои навыки на сцене. Кино тогда еще не было, а то бы про него говорили, что каскадеры ему не нужны.

Уже состоявший в заговоре против Линкольна, Джон Уилкс Бут дал в Нью-Йорке спектакль, и после занавеса, разгримировавшись, зашел в бар напротив театра, чтобы слегка выпить и расслабиться. Ему было двадцать три года. Он только что получил свою долю оваций, он был относительно счастлив, как любой актер после удачного представления. К нему подсел зажиточного вида и среднего возраста театрал, пожелавший с ним выпить. Бут согласился. Театрал заплатил бармену, принесли коньяк.

— И все-таки, — сказал театрал, — ты никогда не будешь так хорош на сцене, как твой отец.

И выпил.

Есть на свете люди, не упускающие случая безнаказанно кого-нибудь пнуть. Просто потому, что — можно. Это доставляет им удовольствие. И в такие моменты они чувствуют свое превосходство.

Эдуард Лимонов в своем блистательном, несмотря на чернушность и, местами, безграничную зашоренность, эссе «Дисциплинарный Санаторий» заявляет, что лозунг Французской Революции о равенстве был интерпретирован чернью в свою пользу, то есть неправильно. Мол, не «все равны в глазах закона», но «все равны вообще» и «Моцарт равен консьержу». Лимонов не совсем прав. Это полуправда.

Правда же выглядит следующим образом.

Это вовсе не лозунг Французской Революции. Это библейская догма. И не перед законом все равны, но в глазах Создателя. Как все революционеры, французы лишь воспользовались невежеством толпы, плохо знающей, или совсем не знающей, Библию.

Далее. Дело не в том, что, к примеру, индекс полезности, значимости и благожелательности консьержа равен индексу полезности, и так далее, Моцарта. Вовсе нет. Этот самый консьерж ведь не настолько идиот, чтобы не управиться приметить очевидное. И я вообще против такого определения — консьерж. В некоторых условиях (вот, к примеру, в сегодняшних) Моцарт вполне рад бы был работе консьержа. Сегодня моцарты работают на много худших работах. Да и вообще — ничего плохого в труде консьержа нет. Как и вообще в любом виде труда во имя пропитания. Собственно труд — он труд и есть. С куплей-продажей сложнее, но не о том речь.

С некоторых пор класс мещан сделался на планете нашей настолько многочисленным, что с ним вынуждены считаться решительно все — и правители, и чиновники, и ученые, и литераторы. И даже армия. Во многом, безусловно, виновата именно та, первая, Французская Революция. Американская Революция была всего лишь войной за независимость от Англии (ее так часто и называют, кстати говоря). Французы же впервые в христианской истории использовали мещан, как основную, главную силу. А мещане, как известно, склонны к ханжеству и фарисейству. Ибо мещанин — это человек, чьи материальные возможности превышают его духовный и культурный уровень.

Мещанин прекрасно понимает (в глубине души), что он самодоволен, жаден, нагл, склонен к эксплуатации ближнего, жесток, и так далее. Он также прекрасно понимает (в глубине души), кто такой Моцарт. И он понимает, что ни физического, ни интеллектуального, ни духовного равенства на самом деле не бывает, а в Бога он, по большей части, не очень верит. Но он, мещанин, требует, чтобы равенство было. Равенство?

О том, чтобы он, мещанин, был как Моцарт, речи нет, естественно. Ибо дураков мало. Жизнь моцартов всегда сопряжена с определенными трудностями — опасность впасть в нищету, неустроенность, неприкаянность, да, кроме того, ведь и работать надо каждый день, композиторством заниматься, предварительно выучив теорию. А мещане напрягаться не любят. Кроме этого, моцартам свойственна, несмотря на явный эгоизм, некая степень щедрости по отношению к ближнему. Они часто за бесплатно готовы работать, лишь бы люди услышали их музыку (или увидели бы их картины, или прочли бы их стихи, романы, пьесы, или порадовались бы вместе с ними открытию новой звезды, и так далее). Для мещанина такая экстравагантность поведения неприемлема. У мещанина есть квартира, загородный дом, мобильник, жена, любовница, домашние животные, любимое блюдо, и все это самого лучшего качества, а если нет, то признаваться в этом нельзя. И так далее. Нет, мещанин не хочет быть как Моцарт. Не это равенство ему нужно.

Также, мещанин понимает (опять же в глубине души), что Моцарт не может быть, как он. То есть, у моцартов бывают и жены, и любовницы, и даже дома. Но жен и любовниц они зачем-то воспринимают частенько, как ровню себе, а не как предмет роскоши, вызывающий зависть коллег, а к потере дома оказываются порой неожиданно равнодушны. У них главное — музыка.

Мещане не требуют физически невозможного. Они, повторяю, вовсе не идиоты. Разговоры мещан о равенстве, о том, что «о вкусах не спорят», о том, что «я не запрещаю тебе любить оперу, но я люблю эстраду», и «раньше я много читал, а сейчас времени нет» и так далее, сводятся более или менее к такому вот требованию:

Я — гадость, и я это знаю. Не вздумайте об этом говорить вслух. Я хочу, чтобы Моцарт открыто признал, что он такая же гадость, как я. Чтобы его заставили это сделать! В конституционном, б(непеч.)дь, порядке чтобы! Чтобы он каждый день признавался в этом публично! Более того, чтоб он при этом заискивающе улыбался — мне!

В общем — «чтоб служила мне золотая рыбка и была бы у меня на посылках». Такое вот равенство.

Предполагаю, что Джон Уилкс Бут решил отгородиться от мещанских наездов — деньгами. Самое надежное средство, наверное, и в наше время тоже. Он решил разбогатеть настолько, чтобы мещане просто не смели к нему подходить, не согнувшись трепетно пополам, глаза долу. Поскольку, когда речь идет о больших деньгах, все разговоры мещан о равенстве тут же сходят на нет. Деньги у мещан — бог. Ну, вы помните. Золотой телец. Глава «Исход».

И Джон Уилкс Бут временно уходит из театра и вкладывает сбережения (возможно, немалые, все-таки он знаменитый актер) — в нефтяную компанию, которую называет забавно — Драматическая Нефтяная Компания. Через полгода Драматическая прогорает полностью, остаются только долги.

В 1864-м году Джон Уилкс Бут в первый и последний раз выступает вместе с обоими своими братьями на сцене Зимнего Сада, в Нью-Йорке, в пьесе Шекспира «Юлий Цезарь». Был такой римский полководец, по хроникам — бисексуал. И Шекспир написал о нем пьесу, потому что в Англии в то время любили пьесы о полководцах-бисексуалах.

В Зимнем Саду — головокружительный успех. Весь сбор идет на сооружение и установление в Центральном Парке памятника Шекспиру. Памятник стоит там до сих пор.

В то же время, пользуясь славой и привлекательной внешностью, Джон Уилкс Бут заводит знакомства в разных приличных кругах и обществах. Он тайно обручен с дочерью американского посла в Испании, зовут ее Люси Хейл. Она приводит его на инаугурационный бал в Белом Доме (после избрания Линкольна на второй срок), где Бут перебрасывается несколькими фразами с Президентом (а Линкольн — заядлый театрал и, конечно же, знает Бута и видел его несколько раз на сцене). Затем Бут уезжает на три месяца в Монреаль, где собираются беженцы-диссиденты с южных территорий, захваченных северянами.

Заговоры против Линкольна зреют, их много, и Бут примыкает (возможно) к нескольким сразу. Из всех этих заговоров (наличествующие в США тайные общества, которых было, напомним, множество — масоны, Рыцари Золотого Круга, Рыцари Колумба, иезуиты, и прочие, заговоры не поддерживают, по разным причинам) действительно вызревает только один. И Бут — в центре его. Линкольна решено похитить после спектакля в вашингтонском Театре Форда, перевезти через речку, запереть в тайном месте, и потребовать, чтобы отпустили пленных южан, и еще чего-то (требования в таких случаях почти всегда не очень вразумительны). Накануне, ночью, Бут, будучи в дружеских отношениях с дирекцией Театра Форда, множество раз там игравший (Линкольн присутствовал на нескольких его спектаклях), пользуясь ключами, данными ему дирекцией, чтобы он мог приходить когда ему будет угодно, заходит в театр и поднимается в третий ярус, в ложу, в которой любит сидеть Президент. Специально заготовленным сверлом он буравит дверь под замочной скважиной таким образом, что через отверстие это можно видеть — в ложе Линкольн или нет. Возможно, есть и еще какое-то назначение у этого отверстия. История по этому поводу молчит.

Вернувшись в окраинный отель (собственно, постоялый двор), Бут обнаруживает, что участники заговора решение свое отменили. Его любовница (имя варьируется от хроники к хронике, но, очевидно, это не Люси Хейл) пытается его утешить, но Бут в шоке.

Наступает вечер следующего дня. В Театре Форда идет пьеса модного британского драматурга под названием «Наша Американская Кузина». Пьеса как пьеса. С ужимками, водевильного типа. Бут знает ее наизусть.

Оставшиеся участники распавшегося заговора — Пауэлл, Херолд, Атцеродт — уведомлены Бутом о его намерениях. Более того, Бут приказывает им (!) действовать заодно и сообща. По задумке Бута, Пауэлл должен застрелить Госсекретаря Сюарда (или Соарда), а Атцеродт — вице-президента Андрю Джонсона. Таким образом, по плану Бута, правительство северян лишится верхушки, будет паника, и в этот момент правительство конфедератов сумеет перегруппироваться и продолжить войну.

Бута не удерживают, но приказам его не подчиняются.

Бут является в театр, где его все знают. Он беспрепятственно во время представления поднимается к ложе Линкольна, вооруженный старомодным однозарядным пистолетом сорок четвертого калибра. В ложе находятся, помимо Линкольна, его жена Мэри, некий полковник, и еще какие-то приближенные. Линкольн приглашал также генерала Гранта, но тот отказался, поскольку его жена, Джулия Грант, ненавидела жену Линкольна. Также Линкольн приглашал своего старшего сына Роберта, и тот тоже отказался. Также не присутствовал телохранитель Линкольна Уорд Хилл Лэймон (!) которому Линкольн ранее рассказал, как видел во сне, что его убивают (!!).

Зная текст наизусть, Бут ждет смешной реплики. Реплику произносят на сцене, зал взрывается хохотом. Воспользовавшись этим шумом, Бут распахивает дверь в ложу, делает шаг к Линкольну, и стреляет ему в затылок.

На него пытаются броситься, но мешают обитые бархатом тяжелые стулья. Бут прыгает на перила ложи и с них — вниз, на сцену, в газовый свет рампы, с восьмиметровой высоты. При приземлении он ломает ногу (так он пишет в сохранившемся (!!) до наших дней дневнике), но, пользуясь замешательством, умудряется выскользнуть из театра, вскочить на коня (!!!) и уйти от преследования. Он скрывается в доме доктора Самюэля Мадда, который чего-то там делает с его, Бута, ногой. Впоследствии Мадд будет арестован и приговорен к пожизненному заключению во флоридской тюрьме за измену, но через три года выйдет на свободу за то, что содействовал ликвидации эпидемии желтой лихорадки в этом регионе (возможно, по системе Батлера…).

Двадцать шестого апреля преследователи догнали Бута в Вирджинии. Бут спрятался в амбаре, содержащем вирджинский табак, и отказался выходить. Амбар подожгли. Бут сунулся в двери с пистолетом, и сержант по имени Бостон Корбетт выстрелил в него несмотря на приказ брать живым, и попал в горло.

По некоторым теориям, Буту удалось бежать, а вместо него преследователи убили кого-то другого.

Раненного Линкольна перенесли в дом напротив, известный сегодня как Дом Петерсена. В сознание он не пришел, и смерть установили в семь утра следующего дня. Похоронили его в Спрингфилде, штат Иллиной, провезя в траурном поезде через несколько штатов.

Ростом шестнадцатый президент США был шести футов и четырех дюймов, то есть сто девяносто два сантиметра — самый высокий из всех президентов на сегодняшний день.

В 1862-м году Линкольн подписал указ о налоговом обложении в размере трех процентов любого нанятого, чей доход составляет от восьмисот до тысячи долларов в год. Это превышало обычный доход представителя среднего класса приблизительно в два раза.

На этом заканчивается часть первая этих художественных заметок об истории Америки.

Окончание Гражданской Войны привело к беспрецедентному взлету активности и мысли во всех областях человеческой деятельности на территории Соединенных Штатов. Люди творческие хлынули с оккупированного Юга на индустриальный Север, миграция продолжалась много лет, и начался расцвет американской культуры. Солдаты-ветераны, сохранившие в целости тела свои и здоровье, оказались не у дел, а к повседневности были совершенно не готовы — как любые другие ветераны. Поэтому многие из них, и северяне, и южане, устремились в необжитые территории на Западе, в пограничье, стали там как-то устраиваться, перестреливаясь между собой и с индейцами, дав начало легендам о Диком Западе. На Севере как из рога изобилия сыпались одно за другим изобретения. И повсюду шло строительство. Наметились первые пики золотодобычи и нефтедобычи. Прельстившись на активность, из Европы хлынула новая, небывалая волна эмигрантов. Многим из них удавалось быстро разбогатеть. А потом наступила в мире эра, известная историкам, как Бель-Эпокь. Но все это — темы второй части этих заметок.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.