Территориальный распад

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Территориальный распад

Когда в ходе перестройки и предшествующих лет деградации советского режима становился все более очевидным грядущий крах коммунистической идеи, в некоторых кругах внутри и вне страны весьма обеспокоились возможностью замены её идеологией «российского империализма», для которого, пока территория страны сохраняла государственное единство (хотя бы и под коммунистической властью) — сохранялись и соответствующие предпосылки. Поэтому они торопились разрушить тело страны прежде, чем оно вновь обретет свою душу. Как протекал этот процесс, кто и что говорил на различных его этапах, теперь уже забыто. Но для того, чтобы стало вполне понятно, почему его исход был таким, каким был, о некоторых типичных чертах происходившего следует напомнить. Результат наложения на базовые советские представления «перестроечных» в общественном сознании был таков, что на территориальную дезинтеграцию страны работали практически все представленные тогда идейно-политические направления: горбачевское руководство, покровительствуя сепаратизму, видело себя во главе чего-то типа «социалистического ЕЭС», сепаратисты делали свое дело, коммунистические ортодоксы, связывая единство страны с собой и коммунистическим маразмом, вызывали неприязнь к такому единству, русские националисты алкали «своей республики». Позиция «против коммунизма — за единство страны» выглядела тогда совершенно экзотической и практически не была представлена не только в политике, но и в публицистике.

Призывы к дезинтеграции страны стали настойчиво повторяться в советской прессе с 1988 года, когда на окраинах страны всерьез развернулось сепаратистское движение, и у глашатаев раздела появилась реальная надежда не сесть в лужу со своими пророчествами и рекомендациями. По мере того, как становилась очевидной попустительская позиция московских властей по отношению к прибалтийским и другим националистам, «антиимперские» выступления в центральной прессе становились все радикальнее. Рассуждали уже о необходимости «разукрупнения» самой РСФСР. Вскоре идея «разрушения империи» сделалась общим местом в выступлениях «левых демократов», «радикалов», «либералов» и непременным элементом программ соответствующих организаций. Этому закономерно сопутствовали проклятия по адресу «великодержавности» и даже самой русской государственности, а также осуждение внешней политики дореволюционной России и её территориального расширения. В выступлениях писательского объединения «Апрель» высказывания в защиту целостности страны и прав русскоязычного населения республик трактовались как «шовинистические», литературные критики видели ценность произведений в том, что там осуждалась идея «великой России», известный историк в рецензии на книгу о Северной войне всячески поносил «типично имперскую направленность» политики Петра Великого, который (подумать только!) стремился «расширить зону влияния России, защищая её интересы далеко за пределами национальной территории». Выдвигавшиеся в депутаты деятели культуры в предвыборных интервью критиковали «плач по поводу гибели тысячелетней державы», заявляя, что «мечта о державе в принципе аморальна», а выражение «Россия всегда была и останется мировой державой» называли «опасной декларацией».

При этом в то время, как ежедневно со страниц демократической прессы население уверяли, что только своя государственность способна придать всякому другому народу и его культуре «полноценность» и отдельной государственности требовали для самых малочисленных и рассеянных национальностей, никогда её не имевших, русскую культуру (от которой не готовы были отказаться многие вполне либеральные интеллигенты) в той же самой прессе от государственности требовали, напротив, отделить (оплоту таких интеллигентов, журналу «Новый Мир» предписывалось «работать на резкое отделение идей национальной культуры от идей государственности»).

Предполагалось, что борьба с «имперским мышлением» будет тем успешней, чем на большее число частей будет разделен предмет этого мышления. К этому, в частности сводились предложения выхода автономных республик из РСФСР (при недопущении пересмотра кажущихся кому-то несправедливыми границ), установление для всех национально-территориальных образований единый статус союзной республики и т.д.; в газетах излагалась картина существования полусотни «государств», образующихся на основе этого принципа на территории Союза. Вершинным достижением такого подхода к «равенству национальностей» стал проект «сахаровской конституции», по которой русскому народу гарантировалась его законная 1/100 часть представительства. В условиях падения симпатий к советскому режиму проклюнулся и подход (тут забавным образом самые радикальные «антирусские» демократы сошлись с национал-большевиками так называемой «русской партии»), в котором этот режим изображался прорусским, осуществлявшим геноцид вовсе не русского, а, напротив, всех других народов, при котором «коренное население физически уничтожалось, и это привело в конце-концов к тому, что в ряде республик коренной народ оказался в меньшинстве».

Но поскольку и тем, кто это писал, было очевидно, что при сохранении этого режима высказываться в полный голос может кто угодно, но только не «великодержавные шовинисты», свергать коммунистический режим до полного развала страны никто особенно не торопился. Даже Солженицына («великодержавию» чуждого, но все-таки «реакционера») «разрешили» последним, когда уже бывшие «буржуазные националисты» и всякие прочие диссиденты давно были в законе, а контроль над окраинами был потерян. Из всех «антисоветских» процессов сепаратизму был дан самый быстрый ход (ещё весной 1988 г. статьи в «Дружбе народов» о вреде двуязычия в республиках воспринимались как экстремистские, а уже весной 1990 г. прибалтийские республики заявили о выходе из СССР). При этом читающую публику горячо убеждали в невинности намерений сепаратистов и их «конструктивном вкладе» в перестройку, когда же страна стояла перед свершившимся фактом — результатом их деятельности, последовал поток рассуждений в том духе, что «наивно пытаться повернуть колесо истории вспять, оно уже сделало необратимый виток» и неужели же «империя, создававшаяся ценою миллионов человеческих жизней, при своем распаде унесет тоже миллионы жертв?»

Хотя в СМИ дело подавалось так, что горбачевское руководство лишь уступает напору волн «национально-освободительного движения», его поведение свидетельствует о том, что именно оно и было главным двигателем процесса. С точки зрения приоритета территориальной целостности вполне очевидно, что уступки сепаратистам есть путь государственного самоубийства, ибо принципиальная невозможность компромисса с ними определяется уже тем обстоятельством, что их цели и государственное единство — вещи взаимоисключающие. При гарантии территориальной целостности страны любая степень самостоятельности её частей не могла бы нанести ущерб её единству, но при отсутствии такой гарантии (и даже напротив — при конституционно закрепленном праве выхода) обретаемая самостоятельность неизбежно служит лишь ступенькой для достижения полной независимости. Но горбачевское руководство исходило из совершенно иных соображений и проводило курс на дезинтеграцию страны весьма грамотно, не сделав на этом пути ни одной ошибки.

«Народные фронты» в республиках с самого начала, конечно же, преследовали сепаратистские цели и лишь до времени более или менее их маскировали (что едва ли могло быть секретом для властей). И каждая новая уступка лишь облегчала сепаратистам следующий шаг и вселяла в них уверенность как в своих силах, так и в благосклонном отношении центральных властей и лично М.С. Горбачева. В результате попустительства «центра» избирательные округа в Прибалтике были сформированы таким образом, что представительство русскоязычного населения оказалось почти вдвое ниже его доли в населении республик, что дало возможность сепаратистам располагать подавляющим большинством депутатских мандатов от этих республик в союзных органах и 2/3 мест в республиканских парламентах, обеспечив легкое принятие решения об окончательном отделении. Ряд красноречивых эпизодов достаточно хорошо характеризуют позицию главы государства в этом вопросе. Достаточно было прибалтийским депутатам на Первом Съезде народных депутатов СССР пригрозить бойкотом голосования, как им в угоду было отменено даже уже принятое решение о Комитете конституционного надзора (тогда как подобные бойкоты русскоязычных депутатов в самих прибалтийских республиках всегда спокойно игнорировались). Когда обсуждался угодный прибалтийским сепаратистам закон об экономической самостоятельности, Горбачев лично председательствовал на заседании и сделал всё, чтобы он был принят, но не приложил никаких усилий, чтобы был принят закон о государственности и равных правах русского языка на всей территории СССР (как то предусматривалось в платформе по межнациональным отношениям возглавлявшейся им же КПСС). При этом ублажение стремящихся к развалу государства сепаратистов осуществлялось за счет тех, кто являлся естественной преградой этому развалу — за счет инонационального населения республик. Главной целью всех дискриминационных мер сепаратистов являлось вытеснение из республик инонациональных элементов путем создания им невыносимых условий жизни и достижение возможно большей национальной однородности (и действительно интенсивность сепаратистских процессов в трех прибалтийских республиках была прямо пропорциональна степени их национальной однородности). Даже после того, как на Втором Съезде сепаратисты не сочли даже нужным скрывать свои намерения и вскоре дали ясно понять, сколь действенны попытки их уговаривать (да и странно было бы рассчитывать, что они могут прислушаться к уговорам после заверений в том что ни в коем случае никакие «административные» меры против них применены не будут), было вновь заявлено, что лучше «пересолить» в уступках им. Но что же ещё оставалось к тому времени уступить? Собственную валюту? Собственную армию? Неподконтрольность общим законам? Но в этом случае о существовании единого государства уже и нельзя было бы говорить. Когда позиция «центра» стала очевидной, та часть руководства на местах, которая могла и хотела противостоять сепаратистам, опасаясь за свое будущее, стала переходить на их сторону, не говоря уже о массе населения, для которой стало ясно, кто её будущие хозяева. Подобная политика центра деморализующе действовала и на русскоязычное население, которое, не надеясь уже на защиту закона, либо покорилось сепаратистам, либо начало выезжать из республик, порождая сложнейшую проблему беженцев. Когда все предварительные ступени на пути к отделению были пройдены: экономика передана, комплекс законов принят, старые флаги, гербы и гимны восстановлены, оставалось лишь сказать последнее слово, которое и было сказано.

Исключительно грамотно и последовательно осуществлялись «подставы» той части истеблишмента, которая не разделяла замыслов дезинтеграции: при возникновении острой ситуации (Баку, Вильнюс и т.д.) сверху следовал приказ на силовое подавление, но без соответствующего обеспечения и главное, без намерения таковое на деле осуществить. В результате после первых жертв следовал откат, отречение генсека от исполнителей и в атмосфере скандала («ах, какой ужас!») — новые, ещё большие уступки сепаратистам. Провоцируя таким образом противников сепаратизма в армейских и политических кругах, Горбачев одновременно и выводил их из игры, и продвигал процесс дезинтеграции. Со стороны могло казаться странным, что, получив в результате известного референдума, «карт бланш» на сохранение единства страны, Горбачев, как будто испугавшись его результатов, повел себя прямо противоположным образом. Но это и было «генеральной линией», центральной идеей которой стала идея заключения «Нового Союзного договора» (по видимости совершенно нелепая, ибо старый формально никак не мешал расширению самостоятельности республик). Но дело было подано так, что надо вроде как уговорить республики подписать его (удовлетворяя все их требования), ибо не подписавшие как бы автоматически оказываются вне Союза (как будто бы старый договор терял силу с момента возникновения идеи нового). Результатом стал такой проект договора, который по сути упразднял государственное единство: при подобном объеме прав составных частей оно выглядело чистой фикцией, это был проект не только не федеративного, но даже и не конфедеративного устройства, а модели раннего Евросоюза. Пресловутый «путч» августа 1991 г. (ещё одна и последняя «подстава» противников такого варианта развития событий) в этом смысле ничего не изменил: не будь его, по «новому договору» единое государство все равно было обречено.

Когда к власти в РСФСР пришел Ельцин и провозгласил республиканский суверенитет, борцы с «империализмом» резонно посчитали, что полностью изолировать себя от «русскости» и плевать на слово «Россия», коль скоро она выдвинулась на роль основного тарана разрушения «империи», становится невыгодно, и люди, ещё недавно не хуже большевиков поливавшие грязью дореволюционную Россию с позиций «классового подхода», впадавшие в истерику от словосочетаний типа «русская национальная идея», объявили вдруг себя их защитниками. Эта тенденция отчетливо проявилась уже накануне республиканских выборов. Достаточно сказать, что А.Н. Яковлев, прославившийся в 1972 г. известной «русофобской» статьей и с тех пор считавшийся главным идеологом соответствующего направления в партийной верхушке, выступил в «Литгазете» с интервью, в котором рассуждал об объединяющей исторической роли России и благожелательно отзывался о славянофилах, представители «Демократической России» стали говорить об «интересах русской нации», сокрушаться об истребленном большевиками русском офицерстве и т.д. Выглядело так, что русским национальную идею все-таки можно оставить, но только без «державы» (пусть себе сидят в Вологде или на Оке и плетут лапти, изготовляют матрешек для интуристов, сохраняют «русскую духовность»), а резервация, выделенная в свое время большевиками в виде РСФСР — это и есть «Россия».

Учитывая, как обстояло в СССР дело с «русским национальным самосознанием», не приходится удивляться, что русскими националистами советской формации это было подхвачено «на ура», и русско-российский сепаратизм (непредставимый в исторической России), уверенно набрал силу (идею «выхода России из СССР» едва ли не первым озвучил известный писатель-«почвенник» летом 1989 г.). В начале 1990 г. даже публицисты из числа самых ярых певцов «советской империи», наиболее тесно связанных с партийно-государственными структурами, чувствуя полную обреченность дела сохранения СССР как государства, становились на позиции полной «независимости» России (со своей армией и т.д.) при решительном размежевании с прочими республиками, писали, что «единственным выходом представляется возвращение к русской национальной государственности» и что Россия «освобожденная от власти центра, выбирает историческую роль сама и для себя».

«Русский национализм» нашел в конце 80-х воплощение в требовании для РСФСР «своей русской» компартии, профсоюзов, комсомола, КГБ, МВД и т.д. (чего в РСФСР не было), призывая «уравнять» её с прочими республиками. Но в первой половине 1990 г. этот подход сыграл дурную шутку со своими сторонниками. На выборах, как известно, «патриоты» потерпели полное поражение, и во главе «суверенной» России оказались их противники-«демократы», которые охотно взяли все эти лозунги себе и для себя, завершив разрушение «советской федерации». «Почвенники», требовавшие независимости России от «центра» оказались в глупейшем положении: дождавшись исполнения своих желаний, они выполнили желания своих оппонентов. При этом последние — «борцы с национальной нетерпимостью» (тем не менее осуждавшие стремление сохранить многонациональное государство и приветствовавшие создание моноэтнических государств, где противопоставление «свои-чужие» по национальному признаку неизбежно) продолжали обвинять их в империализме.

Между тем, с исчезновением СССР борьба с российским империализмом вступила в новую стадию: после того, как «союзные» республики стали независимыми государствами, автономные республики внутри РСФСР должны были превратиться как бы в «союзные». Таким образом, хотя страна вдвое уменьшилась в размерах, принцип «Союза» не умирает, а переносится на РСФСР. Еще в начале 1990 г. Верховный Совет РСФСР был сделан двухпалатным — с Палатой национальностей по образцу союзного, в полном соответствии с идеей сделать из РСФСР после распада СССР его уменьшенное подобие. Никого тогда не смутило, что из союзных республик РСФСР («многонациональность» которой стала аксиомой) как раз самая мононациональная (за исключением Армении): доля русских здесь выше, чем литовцев в Литве, грузин в Грузии и т.д. (где не принято говорить о «многонациональном народе»), а двухпалатные парламенты не создаются даже там, где доля «нетитульного» населения составляет половину и даже больше. При этом для того, чтобы избрать одного депутата в палату Национальностей, оказалось необходимо: 17 тыс. голосов тувинцев, 80 тыс. голосов калмыков, 216 тыс. голосов адыгейцев, 260 тыс. голосов бурятов, 450 тыс. голосов жителей Дагестана, тогда как, скажем, от Свердловской области нужен 1 млн. 572 тыс. голосов, от Тамбовской — 1 320 тыс., от Ростовской — 2 154 тыс. голосов и т.д.

Вскоре автономные республики стали провозглашать суверенитет, а осенью 1991 — весной 1992 гг. процесс вступил в русло практического осуществления с тенденцией пройти этапы, недавно пройденные при отделении союзных республик от СССР: 1) разговор о возрождении национальной культуры, 2) уверения в том, что кроме хозяйственной самостоятельности ничего не нужно, 3) законы о языке с целью вытеснения русского населения, 4) суверенитет «в составе» с верховенством республиканских законов, 5) суверенитет с собственными силовыми структурами и без упоминания в конституции вышестоящего «суверенитета», 6) провозглашение полной независимости. Подписанный весной 1992 г. «Федеративный договор» окончательно превратил это образование в подобие СССР, причем начались те же разговоры, что процесс «национально-освободительного движения» бывших автономных, а ныне суверенных республик необратим, и надо идти им на любые уступки, «а то они уйдут», и снова была пущена в ход логика, согласно которой для того, чтобы предотвратить распад государства, следует побыстрее сделать это самим.

Хотя тенденция к территориальному распаду РФ де-юре после многочисленных жертв и унижений (чего стоит договор, подписанный Ельциным с Чечней в 1996 г.) была приостановлена, но внутреннее её устройство осталось рыхлым и при благоприятных обстоятельствах к распаду готовым. Основным принципом её существования (в конституции он закреплен как незыблемый) был провозглашен федерализм (чего, однако ещё и кажется мало: то и дело раздаются голоса с требованием «реального», «подлинного» и т.п. федерализма). Когда РСФСР стала «независимой» объектами «федерализма» стали уже и чисто русские области. Под предлогом «уравнения в правах» национальных республик и русских областей (при том, что республики все равно остались «равнее») Россия была искусственно раздроблена на десятки удельных княжеств. Одно время речь даже шла не о «конституционной», а о «договорной» федерации. То есть существующей только потому, что «субъекты» якобы пожелали добровольно объединиться (а могли, по смыслу такого подхода, и не пожелать) и «создали» Российскую Федерацию. Никакой России раньше как бы и не было, её как бы создали десятки непонятно откуда взявшихся «суверений». Несмотря на то, что своеволие региональных «баронов» и фактическая независимость вкрапленных в тело страны «этнократий» создавали очевидные неудобства в плане управляемости страны и дееспособности государственной власти, считается нужным делать вид, что такое «устроение» для России не только естественно, но и единственно возможно. Насколько большое значение придается этому фактору заметно по тому вниманию, с которым «мировое сообщество» относится ко всякому «нарушению принципов федерализма» в РФ, тогда как от любого другого осколка СССР федеративного устройства не только не требуется, но, напротив, пресекаются любые попытки поднять этот вопрос (хотя оснований, казалось бы, в других случаях, например на Украине и в Грузии, гораздо больше).

Федерации имеют смысл и реально существуют только в случае объединения ранее действительно самостоятельных государств. А дробление на таковые изначально единого государства есть его феодализация. Ничего не изменила в этом смысле якобы восстановленная при Путине «вертикаль власти» (сведшаяся лишь к возможности президента предлагать кандидатуру областного губернатора). В стране, состоящей из 90 государств никакой вертикали быть не может. Она предполагает, как минимум, однородность структуры власти, тогда как в стране вообще отсутствует единая система государственной службы. Государственная служба субъекта федерации представляет собой совершенно отдельную от федеральной службу, организация которой находится в исключительном ведении самого субъекта (нанимателем провинциального чиновника является по закону не российское государство, а местный «барон»); субъекты вправе учреждать органы управления и устанавливать их штаты по своему усмотрению (представьте себе 90 эмиссионных центров), определять свой порядок поступления, обеспечения, исчисления стажа и т.д. (наряду с действительными государственными советниками РФ существуют действительные государственные советники Саратовской области, которые плодятся по усмотрению самой области и соотношение коих с федеральной лестницей чинов никак не регламентировано). Разница между Ельциным и Путиным — это разница между слабым и сильным правителем феодального государства. При Путине была лишь обеспечена внешняя лояльность региональных «баронов» (которые Ельцина вовсе не боялись, так как тот вообще ничего не мог им сделать, а Путин может в случае чего и «не рекомендовать») — вот и вся вертикаль. Сохраняя же лояльность, «бароны» (права и полномочия которых никак не пострадали) в своих пределах вполне самостоятельны и практически несменяемы (наиболее сильные и склонные к своеволию из них так и просидели бессменно два десятилетия).

На деле за годы своего осуществления в РФ «федерализм» свелся к произволу областного начальства и бесконтрольному размножению чиновников. В 90-е сфера государственного контроля над экономикой сузилась, но число госслужащих не уменьшилось, а вскоре стало и расти. Надо сказать, что в оппозиционной путинскому режиму печати рост этот обычно сильно преувеличивался, вплоть до утверждений, что численность чиновничества в РФ по сравнению с СССР выросла втрое, а по отношению к численности населения чуть ли не в 8 раз, что, конечно, далеко от действительности: в подобных построениях сравнивалась численность всех чиновников РФ (в т.ч. «клерков») с числом советской номенклатуры (то есть только ответработников — 400 тыс.), тогда как только в пределах РСФСР к 1990 г. в аппарате органов управления было занято 1,8 млн. чел. Однако гипертрофированный рост численности аппарата действительно имел место. Только теперь источником его был не тотальный госконтроль, а федерализм — бесконтрольное со стороны центра размножение чиновников на местах. Численность центрального аппарата как раз была относительно невелика — порядка 40 тыс. чел. (причем в 2000–2004 гг. она была в среднем даже несколько меньше, чем в 1995–1999), а все чиновники федеральных органов составляли менее половины общего числа. Бурный всплеск с самого начала 90-х был достигнут за счет областных правительств и подчиненных им структур. И если центральная власть пыталась временами ограничивать число госслужащих (и на некоторое время штаты федеральных ведомств действительно сокращались), то такие сокращения более чем компенсировались безудержным ростом служащих в субъектах федерации.

Любопытно, что сохранение территориальной раздробленности почиталось делом настолько важным, что даже в либеральных кругах, озабоченных развитием предпринимательства и прекрасно сознающих, что всевластие и произвол местных правителей есть главное препятствие в деле развития настоящего предпринимательства и создания свободной экономики, лишение региональных «баронов» свободно избираться было встречено крайне враждебно. «Бароны», казалось бы, никак не более воплощающие «демократию», чем центральная власть, и прекрасно умеющие обеспечивать себе многократные переизбрания, тем не менее считались носителями более светлого начала — по одному тому, что противостояли этой власти. Сочетание советской традиции с «демократическим началом» обеспечило местным властям идеально комфортные условия. Для минимизации коррупции высокие чиновники вообще-то должны перемещаться возможно чаще (многовековая китайская традиция выработала формулу — 3 года), а пребывание их во главе регионов больше 2–3-х лет неизбежно влечет за собой их «врастание в почву», обрастание экономическими интересами, кланами и т.д. (то есть образование небольшого собственного государства). В РФ же в силу советской традиции губернатор продолжал пониматься как «крепкий хозяйственник», которому нужно время, чтобы освоиться. Но с либеральной точки зрения чиновник и хозяйственник — вещи несовместные: очевидно, что хозяином должен быть не губернатор, а десятки тысяч его подопечных, если же хозяйствовать будет региональный «барон», то никаких других хозяев, кроме его приближенных (да ещё бандитов) в области не будет. Тем не менее эти соображения роли не сыграли, и «назначаемость губернаторов» была представлена едва ли не как главный грех путинской власти.

Следует также отметить, что в условиях реализации «федерализма» «национальные» образования, несмотря на положение о равенстве субъектов федерации, по-прежнему имели более высокий статус (их главы именуются «президентами») и управлялись администрацией в основном «титульной» национальности. Между тем, в трех четвертях из них так называемое «коренное» население, именем которого названо образование, составляло меньшинство. При этом в шести из них оно насчитывало менее половины (Калмыцкая республика — 45,3%, Марийская — 43,3%, Татарская — 48,5%, Якутская — 33,4%, Карачаево-Черкесская — 41,0%, Усть-Ордынский бурятский округ 36,0%), в трех — менее трети (Мордовская — 32,5%, Удмуртская — 30,9%, Горно-Алтайская — 30,9%), а в четырнадцати — даже менее четверти населения (Башкирская — 21,9%, Бурятская — 24,0%, Карельская — 10,0%, Коми — 23,3%, Адыгейская — 22,0%, Хакасская — 11,1%, Еврейская область — 4,2%, Корякский округ — 17,5%, Ненецкий — 11,1%, Таймырский — 12,5%, Ханты-Мансийский — 1,4%, Чукотский — 7,5%, Эвенкийский — 12,0%, Ямало-Ненецкий — 4,2%). В четырех национальных образованиях перевес «коренного» населения был невелик: Кабардино-Балкария 57,6%, Северная Осетия — 53,0%, Агинский бурятский округ 54,5% и Коми-Пермяцкий 59,0%. Существенное большинство (более двух третей) оно составляло только в Дагестане, Чечено-Ингушетии и Чувашии, да ещё в Туве (64,1%). Если ещё учесть, что некоторая часть коренного населения полностью принадлежала к сфере русской культуры, а доля лиц, считающих родным языком язык своей национальности, ещё ниже, чем процент этой национальности в населении республик (в Башкирии считают родным языком язык «титульной» нации лишь 16,4% населения, в Бурятии — 21,5%, в Татарии — 46,8%, в Якутии — 31,7%, в Чувашии — 57,6%, Удмуртии — 23,4%, в Коми — 17,3%, в Карелии — 5,2% и т.д.), говорить о них как «национальных государствах» никаких оснований не было. Однако тенденции к установлению в них этнократических режимов были совершенно очевидны: руководящие посты и большинство управленческих должностей были заняты именно представителями «титульных» национальностей, а кое-где это было даже закреплено юридически (например, в Адыгее, где адыги составляют 1/5 населения, им отведена половина мест в парламенте). Одно время пробивалась даже идея создания на Черноморском побережье национально-государственного образования шапсугов (4% региона). При этом русское и русскоязычное население в ряде случаев составляло в «национальных» образованиях свыше трех четвертей (Карелия — 89,1%, Хакасия — 86,1%, Еврейская область — 94,4%, а также в шести из десяти автономных округов — от 77,5% в Ханты-Мансийском до 82,5% в Корякском); свыше двух третей (Бурятия — 72,5%. Коми 73,0%, Удмуртия — 68,9%, Адыгея — 72,5%, Ямало-Ненецкий округ — 70,9%) или более половины (Марийская — 54,5%, Мордовская — 65,4%, Якутская — 59,0%, Горно-Алтайская — 65,3%, Усть-Ордынский округ — 62,5%). В ряде случаев русские составляли крупнейшую этническую группу из всех живущих в данном регионе (Башкирия — 45,0%, Карачаево-Черкесия — 44,6% (против 41,0% карачаевцев и черкесов вместе взятых). В Татарии число лиц, считающих родным языком русский (46,7%) было равно числу считающих таковым татарский 46,8%). Еще в семи образованиях русские составляли более трети населения (Кабардино-Балкария — 35,2%, Калмыкия — 61,8%, Осетия — 33,7%, Тува — 54,0%, Чувашия — 38,2%, Агинский округ — 42,9%, Коми-Пермяцкий — 49,4%). Только в двух регионах доля русского населения была значительно ниже: в Чечено-Ингушетии (24,6%) и Дагестане (10,4%).

Понятно, что при такой ситуации ко времени образования Российской Федерации как «независимого государства», сохранение в ней установленного большевиками национально-территориального деления не только не вызывалось никакой необходимостью, но совершенно не отвечало национально-демографическим реалиям и было продиктовано исключительно традициями «ленинской национальной политики», которая в новых условиях получила дальнейшее развитие: статус всех (кроме выглядящей нелепым анахронизмом Еврейской) автономных областей был повышен: они были преобразованы в республики и выведены из состава русских областей, составив, как и национальные округа, самостоятельные «субъекты федерации». В течение последующего времени, впрочем, демографическая ситуация изменилась в сторону уменьшения доли русского населения как в стране в целом, так и внутри национальных образований, а из Чечни в ходе известных событий русское население было полностью (а из Ингушетии и Дагестана в значительной степени) изгнано.

Вовсе за пределами России оказались огромные территории, в том числе земли её исторического ядра и даже обширные области, компактно заселенные русским населением, причем в условиях, когда недопущение воссоединения Россией этих территорий ставится внешними силами в качестве главной цели политики на «постсоветском пространстве», перспективы такого воссоединения в обозримом будущем невелики. Несмотря на то, что русскоязычного и тяготеющего к России населения было в лимитрофных государствах к 1991 г. довольно много (в Эстонии около 40%, в Латвии почти 50%, в Литве около 20%, в Грузии и Молдавии — более трети, причем во многих случаях оно проживало весьма компактно), политика установившихся в них этнократических режимов по вытеснению и ущемлению этого населения привела к уменьшению его доли и к политической апатии. Особенно большие масштабы приняло бегство русскоязычного населения из тех азиатских республик, где его было больше всего — на уровне средней автономии РФ (в Казахстане казахский язык считали родным всего лишь 39,1% жителей, в Киргизии киргизский — 52,1%). Причем казахскоговорящее население было сосредоточено в основном в полосе, тянувшейся с северо-запада на юго-восток от Уральска до Чимкента и существенно преобладало только в двух областях: Гурьевской, примыкающей к Каспию (67%) и Кзыл-Ординской, к западу от Арала (79,1%), а в других областях этой полосы оно лишь немного превышало процент русскоязычного (в Уральской — 55,3%, Актюбинской — 55%, Чимкентской — 55,4%); незначительный перевес оно имело ещё в одной области на востоке — Семипалатинской (51,3%) и составляло половину в Талды-Курганской. Во всех же остальных областях северного, центрального и восточного Казахстана казахи составляли меньшинство: в двух областях менее половины жителей назвали родным языком казахский (в Джамбульской 48,5%, Джезказганской — 45,5%), в четырех областях менее трети (в Алма-Атинской — 30,7% и в самой Алма-Ате — 21,5%, в Восточно-Казахстанской — 26,6%, Кокчетавской — 28,4%, Павлодарской — 27,7%), а ещё в четырех областях — даже менее четверти населения (в Карагандинской — 16,4%, Кустанайской — 21,9%, Северо-Казахстанской — 18,0%, Целиноградской — 21,7%). Так же и в восточных районах Киргизии киргизов насчитывалось лишь 37,9%, а в столице — 22,4%. Таким образом, русскоязычное население компактно населяло северо-восточный массив областей, составляя абсолютное большинство — более 70–80% всех жителей. Поэтому режиму Назарбаева пришлось предпринять очень значительные усилия, начиная с переноса столицы на север — в русские области и кончая жесткой политикой в отношении русских (в т.ч. казачьих организаций); в результате уже до 1994 г. из Казахстана выехало 0,5 млн. только русского населения). В Туркмении, Узбекистане и Таджикистане, где русскоязычное население составляло более 10% (в столицах — до половины), численность его также сильно сократилась.

Демографическая ситуация на Украине также обусловила крайне жесткую политику местного режима по отношению к русской культуре и языку. Естественно, что любой самостийный украинский режим неминуемо должен быть антирусским и антироссийским, потому что при всей противоестественности политического разрыва с Россией ему нечем оправдать само свое существование, как только всемерным подчеркиванием и углублением действительных и мнимых различий между малороссами и великороссами. И в Белоруссии и на Украине русскоязычного населения было от около 40% до трети (в Белоруссии считали родным белорусский 62,5% жителей, на Украине украинский — 65,8%), но в Белоруссии никогда не было антироссийских настроений, тогда на Украине рассадником таковых стали западные регионы (Львовская, Тернопольская и Ивано-Франковская области), вернувшиеся в состав страны после времен Киевской Руси только в 1939 г. В правобережном регионе — на Волыни, в Подолии, Киевской, Черкасской, Кировоградской областях, хотя украинское население составляло там в среднем около 90%, сепаратистские настроения были распространены до 1991 г. весьма слабо. Еще менее они были свойствен левобережному региону (Черниговская, Сумская и Полтавская области, где украинское население также абсолютно преобладает, составляя от 77 до 85%), воссоединенному с Россией на полтора столетия раньше, чем Правобережье (вошедшее после разделов Польши в конце XVIII в.). Практически русский Крым (с 86,5% русскоязычного населения) вообще стоял особняком (как и Закарпатская и Черновицкая области со своими специфическими проблемами). Наконец, ещё два региона, преимущественно русскоязычные, имеют к Малороссии отдаленное отношение. Это восток Украины (в Донецкой области жители, считающие родным языком украинский, составляли только 30,2%, в Луганской — 34,4%, в Харьковской — 49,9%), и Новороссия — южная приморская полоса, отвоеванная русскими войсками у турок в XVIII в. Здесь также от 40 до 60% составляло русскоязычное население, а украинское в наибольшей степени смешано с ним и не подвержено «самостийничеству» (в Одесской области украинский язык считали родным 40,5% жителей, в Николаевской — 63,3%, в Херсонской — 66,5%, в Запорожской 48,6% и в примыкающей к ним промышленной Днепропетровской — 60,6%). Нет никакого сомнения, что имей эти регионы реальную возможность остаться в составе единого государства — они бы сделали соответствующий выбор (что и показал союзный референдум 17 марта 1991 г.). Достаточно было бы осенью 1991 г. Ельцину, например, заявить, что Россия готова принять в свой состав те регионы, которые выскажутся против отделения, результат декабрьского 1991 г. украинского референдума был бы совсем иным (но ничего подобного, конечно, ему в голову прийти не могло, и к декабрю, видя, что они целиком и полностью во власти самостийников, эти области (и даже Крым) проголосовали так, как от них требовали режиссеры референдума). Учитывая же, что в этих регионах сосредоточено до 70% промышленного потенциала Украины, вопрос о её отделении просто бы не стоял. Последние десятилетия украинские президентские выборы четко демонстрировали этот региональный раскол по принципу про или антироссийской ориентации (хотя все «пророссийские» президенты, приходя к власти тут же забывали о своих обещаниях в отношении государственности русского языка). Но последовательная политика по утеснению русской культуры дала свои плоды: за это время процент жителей, считающих себя русскими или русскоязычными заметно сократился, а за «антироссийских» президентов стали почти поголовно голосовать центральные украиноязычные области, где ранее голоса делились примерно пополам. Белоруссия, с которой уже полтора десятилетия анекдотичным образом строится «союзное государство», при всех заверениях лукашенковского режима о вечной дружбе, столь же далека от реальной интеграции, как и Украина (что было исчерпывающим образом продемонстрировано реакцией Лукашенко на замечание Путина, что «такие близкие народы должны жить в одном государстве» и предложение войти в состав России).

Таким образом, пространство исторической России после 1991 г. не только было впервые расчленено на этот раз на полностью независимые и враждебные России части, но и было внутренне «дерусифицировано» в большей мере, чем это удалось сделать большевикам в 20–30-х годах. При этом все первое десятилетие власти РФ не только постоянно это дипломатически подчеркивали, но и совершенно искренне считали «постсоветское пространство» за пределами РФ не имеющим ни малейшего отношения к России и не помышляли о его реинтеграции. С приходом новой администрации, когда начались разговоры о «многополярном мире» и появились поползновения стать одним из полюсов, эта проблема неминуемо неофициально встала (так как одна РФ без доминирования на этом пространстве на «полюс» явно «не тянула», да и пришлось вступать в конфликты с соседями), однако никакого разрешения иметь не могла. Путинской власти, может, и хотелось бы воссоединить постсоветское пространство и снова стать «полюсом», но хотелось и сохранить свою советскую сущность. А это вещи несовместные, потому что если претензии на это пространство вытекают из ностальгии по СССР, то исходя из принципов самого СССР они безнадежны: создавшие союз невесть откуда взявшиеся республики имели полное право из него выйти, что и сделали. Коль скоро коммунистическая идеология единственное, что (согласно ей же) оправдывало существование СССР, рухнула, пытаться воссоединять какие-то территории, апеллируя к их бывшему пребыванию в СССР просто смешно (если только не надеяться, что все «суверении» вновь обратятся к обанкротившейся вере, что не менее смехотворно).

Признав правомерность большевистского переворота и расчленение исторической России, и ведя правопреемство не от неё, а от советского режима, власть РФ даже теоретически лишила себя возможности маневра. Когда какой-нибудь Саакашвили обвинял её в «двойном подходе» (почему вы удерживаете Чечню, а мы не можем Абхазию), ей действительно было нечего ответить. Она не могла даже сказать: «Нет, это у вас двойной подход — если Грузия может отделиться от России, то почему не может Абхазия от Грузии?» Потому что по советским понятиям (от которых Путин, признавая законность существования СССР вместо исторической России, не может отойти) Абхазия — это Грузия, но Грузия — не Россия. И сколь бы не претило здравому смыслу и исторической правде то, что Чечня и Дагестан — это Россия, а Украина и Белоруссия — нет, тот, кто признает юридическую состоятельность советской власти, должен признать этот маразм за непреложную истину. Поскольку же приверженность нынешней власти РФ к советским ценностям является для неё безусловным приоритетом, в контексте разговоров об интеграционных процессах на постсоветском пространстве о существовании некогда Российской империи (прав которой на эти территории при её существовании никто не оспаривал) она официально никогда не упоминает (весьма характерно, что это пространство всегда именуется именно и только «постсоветским», а не, скажем, «пространством исторической России» или «пространством бывшей Российской империи»). Как явствует из заявлений идеологов режима, пусть Россия лучше будет небольшая, в пределах очерченных большевиками, но — советская, то есть ей следует отказаться от территории СССР, оставив себе его традиции. В свете претензий соседей за репрессии (типа «украинского голодомора») власти показалось выгоднее занять позицию: все, что от России отделилось, к ней никакого отношения не имеет, зато и не имеет право судить советское прошлое, а вот «у России есть сегодня моральный долг — усыновление СССР в национальной российской памяти» (в чем и состоит «важнейшая задача гражданско-патриотического воспитания»).

Но если «сверху» идея наследия Российской империи отвергается в силу приверженности режима своей советской генеалогии, то «снизу» она не менее последовательно отвергается весьма распространившимся в последние годы течением, которое можно охарактеризовать как «новый русский национализм», который при всем уважении и всех славословиях в адрес старой России не имеет корней в её культурно-государственной традиции (почему и подвергает остракизму даже некоторые основные принципы, на которых строилась реально-историческая России — Российская империя — вплоть до отрицания самой идеи Империи). Творчество и деятельность представителей этого направления — от Баркашова до Солженицына олицетворяет и выражает реакцию на ту дискриминационную политику, которая проводилась в Совдепии по отношению к великорусскому населению и довела его до нынешнего печального положения. Это национализм такого рода, какой свойствен малым угнетенным или притесняемым нациям и руководствуется (сознательно или бессознательно) идеей не национального величия, а национального выживания.

Распространению его несколько способствовало и то обстоятельство, что он был как бы более «извинительным» (главный идеологический удар начиная с середины 80-х годов всегда направлялся не столько против «национализма и шовинизма» или «православного фундаментализма», сколько именно против «имперского мышления», «российского империализма»). Тот же Солженицын мог быть неприятен как «националист» и «фундаменталист», но терпим, потому что приемлем в главном — как борец с «империализмом» (чьи предложения «обустроить Россию» в пределах границ Ивана Грозного никак не угрожали интересам никаких держав во всем остальном мире). Понятно, что страна с такой численностью населения и границами, как РФ, никогда не будет способна стать равной основным игрокам мировой политики даже при самом идеальном руководстве, самой эффективной экономике и самом возвышенном духе населения. Лишенная прибалтийских и черноморских портов, белорусского «сборочного цеха», потенциала украинской и казахстанской металлургии, туркменского газа, азербайджанской нефти, узбекского хлопка и т.д. и т.п. Россия никогда не встанет в число великих держав.

Соблазн самоизоляции в пределах «русской резервации» психологически (вызванный бессилием) был понятен как явление момента. Со временем он закономерно превратился в принципиальное положение, когда «антиимперская» идея переносится и в прошлое России, обосновывая мысль, что никакого возвращения и не требуется, потому что и раньше этого не нужно было, и это было плохо. По-видимому, бичевание имперского прошлого, будет чем дальше, тем больше подпитываться сохраняющейся слабостью России и порождаемой ею безнадежностью. Найдутся, наверное, люди, которые будут искать положительные стороны и в случае раздробления на независимые владения и территории нынешней РФ, находя оправдание таковому в каких-то «достоинствах» (например, «многообразие политических форм») периода раздельного существования русских княжеств. Но, во всяком случае понятно, что в условиях столь полного разрушения самого территориального «тела» Российской империи, её историческое наследие не имело шансов быть востребованным в нынешней Российской Федерации. Хотя это, конечно, не было единственной причиной.