Проза о русской деревне
Проза о русской деревне
Истинный художник всегда в пути, беспокойное сердце ведёт его по разным дорогам необъятной России. Чаще всего, повзрослевший, он оказывается в родной деревне, ведёт разговор с теми, кто помнит его, отца, мать, родных. Здесь он родился и вырос, здесь он познал первые человеческие радости, слёзы, обиды. Здесь он научился смеяться и плакать, впервые подрался, отстаивая свои убеждения. Все здесь было впервые, если не с ним, то с отцом, дедом, прадедом.
Очень точно удалось передать свои чувства от встречи с родной стороной Юрию Сбитневу в книге «Своя земля и в горсти мила» (М., 1969): «Сладко пахнет занявшейся в печах березовой корой. Запах этот поднимает в душе какие-то сокровенные чувства. Будит память о далёком теперь уже детстве, о песнях, что слышал с колыбели, о сырых грибных местах, о румяном жаворонке с глазами-изюминками, что уместился на плоской ладони бабушки, готовый вот-вот вспорхнуть, о санках-леточках, о всем том, что вписано в наши сердца большими, очень большими буквами – Родина».
Восстановить связь времён, органическую преемственность поколений – вот задача, которая встала перед художниками того времени.
В те годы всё чаще говорили о творчестве таких писателей, как Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Можаев, Виктор Лихоносов, Валентин Волков, говорили как о новой волне в прозе, о формирующемся новом литературном направлении.
В чём была сила этих писателей? В искренности, бескомпромиссной правде. Истоки их творчества – в деревне. Прошлое и настоящее современной деревни – в центре идейно-художественных исканий представителей новой волны в прозе. Вот почему художник уходит в своё детство: он старается понять самого себя через познание своих отцов и дедов. Но художник, раскрывая образы своих предков, не застывает в умилённости и не склоняется в восхищении перед ними, а воссоздаёт их образы во всей возможной полноте и многогранности. Да, они не запускали спутники, не руководили фабриками и заводами, не совершали исключительных подвигов. Но они рожали героев, воспитывали командиров производства, художников, писателей, наконец, сеяли, косили, собирали урожай, кормили всю страну и тогда, когда она воевала, и тогда, когда запускала спутники и космические корабли.
В своё время (1967—1968) на страницах «Литературной газеты» развернулась дискуссия о новой прозе. В размышлениях некоторых критиков сквозь камуфляж «серьёзных» и «продуманных» советов писателям ощущалось опасение, что простой русский мужик становится настоящим героем современной литературы. Тут же, как и сто лет назад, заговорили о том, что молодые художники канонизируют в образах стариков немало косного и отсталого. Напрасно писатели, мол, восхищаются стариками – ведь они неграмотные, далёкие от мудрости века. Они – это прошлое. «Не странно ли, если он и сегодня почитает свою малограмотную бабушку за высший эталон морали и мудрости? – восклицает маститый критик. – Найдём ли мы ответ у этих бабушек и дедушек на сложнейшие вопросы, стоящие перед нашим обществом, вопросы социальные, философские, нравственные?»
Вместо ответа на этот риторический вопрос хочется напомнить слова Белинского: «Мужик – человек, и этого довольно, чтобы мы интересовались им так же, как барином. Если мужик не учён, не образован, – это не его вина… Ломоносов родился мужиком… Образованность – дело хорошее – что и говорить, но, бога ради, не чваньтесь ею перед мужиком: почем знать, что при ваших внешних средствах к образованию он далеко бы оставил вас за собою» (Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 12 т. М.; Л., 1960. Т. X. С. 464—465).
Да и разве не доказала наша советская действительность правоту Белинского? Сколько вышло из деревни славных имён в науке и в искусстве после того, как хлебороб получил самый широкий доступ к образованию.
Казалось, критика освободилась от догматизма и односторонности, а тут, пожалуйста, появился свежий образчик такой односторонности, граничащей с крикливым эпатажем: вот смотрите, вы все увлекаетесь прозой Виктора Астафьева, Василия Белова, Виктора Лихоносова, Юрия Сбитнева, а я считаю, что эта проза всего лишь канонизация отсталого и косного быта.
Казалось, что герои этой прозы полнокровно вошли в обиход современности со всеми особенностями их характера. Однако кое-кому захотелось противопоставить тип «современного совестливца», тип русского мужика, русским академикам Курчатову и Королёву.
Надо бы радоваться тому, что молодые литераторы припадают к истокам, уж тут-то они и могут напиться незамутнённой, свежей водицы; но нет, именно это и встречает возражение – как бы не получилось перепроизводства персонажей, в которых бы воплощались такие черты, как чуткость сердца, простодушие, кротость, причём незаметно происходит подмена качества: простота, а не простодушие, мягкость, а не кротость.
Что и говорить, в русском человеке и посейчас много простодушия, но это, как и прежде, идёт от неумения притворяться, ловчить, от прямоты характера.
В. Белов, Е. Носов, В. Астафьев ослабели бы как художники, если бы не касались матери-земли, не ходили бы по местам своего детства, юности, где каждый кустик, каждый предмет о чём-то напоминает. Какая уж тут ностальгия! Это мудрёное словцо здесь ни при чём. Как наивно разделять поэзию на интеллектуальную и неинтеллектуальную, так и прозу наивно разделять на лирическую и аналитическую. Принять такое разделение – значит оказаться в таком же смешном положении, как и один из критиков, взявший Виктора Астафьева в двух «ипостасях» – лирической и аналитической. Как будто художника можно разделить на части!
Доброта, совестливость, сердечность, простота – это как гены, они передаются из поколения в поколение, создавая традиционные национальные свойства, черты, особенности русского характера, русской души. Некоторые критики ратовали за активного героя современной прозы. При этом из числа активных героев современности выбрасывали таких, как беловский Иван Африканович, Екатерина Петровна у Астафьева, Власьевна и тётка Ариша у Сбитнева. Но чтобы прийти к такому выводу, нужно было упростить характеры этих персонажей, сделать их односторонними, неглубокими в глазах читателей. Зачем нужно было некоторым критикам так обеднять нравственную программу этой прозы? Эта программа критиком сведена «всего лишь об один пункт» (скажем, «кротость», или «чуткость сердца», или «простодушие»). Нужно многое не заметить в образах Лихоносова, Сбитнева, Астафьева, чтобы вот так поверхностно прочитать их произведения.
Мы тоже, как и Астафьев, Лихоносов, Сбитнев, желаем видеть современника личностью духовно значительной, обладающей зрелым гражданским сознанием. Но разве личность современника будет граждански значительной, если исконные черты нашего народа, такие как «беспримерная доброта и душевность», совестливость, простота, не войдут органически составной частью духовного его облика? Вовремя поняли художники, что нашему современнику просто необходимо побывать в их родных местах и поклониться благодарно человеку земли, действительно «безупречно усвоившему её моральные уроки». Некоторые критики во всём этом увидели только лирическое повествование «во славу простых, не тронутых цивилизацией душ». Но это неверно. Все эти герои – люди ХХ века. И всё, что было в этом веке, прочно вошло в их жизнь: революция, строительство социализма, война против фашизма, послевоенная страда. В жизни каждого человека, как и каждого народа, есть глубинные черты, свойства и есть временные, наносные, преходящие. Художник раскрывает душу своих героев, раскрывает их неповторимость, воплощая особенности русского национального духа. Казалось бы, бесспорная истина. И всё же на страницах некоторых журналов и газет оспаривается это положение.
А стоит ли забывать, что проблеме национального характера, выявлению национального духа в искусстве много внимания уделял А.М. Горький?
«На вопрос, что наиболее характерно и выгодно для Франции, что отличает дух её от духа других наций? – я ответил бы: мысль француза почти совершенно чужда фанатизма, и точно так же ей чужд пессимизм» (Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 24. М., 1950. С. 249). Почти в то же время в статье о Лескове он писал: «Нам снова необходимо крепко подумать о русском народе, вернуться к задаче познания духа его» (Там же. С. 235).
Белинский высоко отзывался о тех явлениях литературы и искусства, в которых художнику удавалось выявить «русский дух». Такими художниками были Пушкин, Гоголь, Лермонтов. В частности, о «Песне про царя Ивана Васильевича…» он писал: «Здесь поэт от настоящего мира неудовлетворяющей его русской жизни перенёсся в её историческое прошедшее, подслушал биение её пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники её духа, сроднился и слился с ним всем существом своим…» (Белинский В.Г. Избр. филос. соч. М., 1948. С. 284).
Оказывается, не только по страницам статей М. Лобанова и Вл. Солоухина «разгуливают духи, духи, духи» (как могут духи разгуливать – это уж на совести критика из «Юности»), но и по страницам Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Горького.
Белинский, говоря о национальных различиях, утверждал: «И это различие не внешнее, но внутреннее; оно замечается в самом духе, а не в одних формах» (Там же. С. 341).
«Что же до хорошего, которое составляет основу и сущность нашего национального духа, оно вечно, непреходяще, и мы не могли бы от него отрешиться, если б и захотели» (Там же. С. 344). Нам дороги эти слова.
Молодые писатели 60—70-х годов пошли в деревню и обнаружили там алмазные россыпи русского народного языка (вспомните прекрасную статью К. Паустовского в «Литературной газете» (1955. 9 апреля): «Простые эти слова открыли мне глубочайшие корни нашего языка. Весь многовековой опыт народа, вся поэтическая сторона его характера заключались в этих словах (родник, родина, народ) – эти слова как бы родня между собой»; цельность и глубину нравственного облика русского мужика. Не восхищаясь, не умиляясь виденным, а показывая русского человека таким, каков он есть на самом деле, художники стремились тем самым ещё выше поднять его самосознание, дают ему понять, что он собой представляет в данный момент и что ему надлежит делать для собственного самоусовершенствования.
Ещё во времена Белинского находились такие критики, которые национальное противополагали всему человеческому. «Национальность, – утверждали они, – выражает собою всё, что есть в народе неподвижного, грубого, ограниченного, неразумного». Но «разделить народное и человеческое на два совершенно чуждых, даже враждебных одно другому начала, – говорил Белинский, – значит впасть в самый абстрактный, в самый книжный дуализм» (Белинский В.Г. Избр. филос. соч. С. 301).
Привожу эти слова не случайно. Авторам журнала «Юность» пришли в голову те же мысли, которые великий критик относил к разряду «фантастического космополитизма». Стоило М. Лобанову вспомнить о русском национальном духе, пронизывающем многие произведения последних лет, как иные критики тут же начали упрекать его в пристрастии к «застывшему, ушедшему в прошлое деревенскому укладу». Иронически заговорили о «неизменных», «исконных», «корневых» нравственных устоях, от века присущих русскому народу. Стоило одним сказать о современном русском мужике как хранителе искони присущих ему высоких нравственных качеств, как им тут же напомнили, что Королёв и Курчатов тоже воплощают в себе лучшие черты сегодняшнего народного сознания. Как будто последнее опрокидывает первое!
Можно упрекнуть М. Лобанова разве только в том, что он разделяет взгляды Белинского на русского мужика, но упрекать его в «эпигонско-славянофильском представлении о народе и народности» – это, по крайней мере, показывать плохое усвоение университетской программы.
«Россию нужно любить на корню, в самом стержне, основании её», корень же, стержень России – «простой русский человек, на обиходном языке называемый крестьянином и мужиком…» (В. Белинский).
В индивидуальности различных персонажей резко проглядывают черты, которыми национальности отличаются друг от друга. Художник должен улавливать эти национальные особенности своего народа и воплощать их в художественные образы, что и делает их своеобразными, неповторимыми.
Д.Н. Овсянико-Куликовский замечал, что «национальные типы» может воспроизвести только художник слова путём «тонкого психологического анализа», потому что он располагает «всей роскошью красок речи и образных приёмов творчества» (Овсянико-Куликовский Д.Н. Психология национальности. Пг., 1922. С. 5), он передаёт путь исторического развития, который определяет своеобразие быта, нравов, привычек, обычаев, и всё это определяет национальные традиции.
Великий русский художник Крамской писал Репину, критикуя его картину на сюжет, чуждый ему (разговор идет о «Парижском кафе»):
«Что ни говорите, а искусство не наука. Оно только тогда сильно, когда национально.
Вы скажете – а общечеловеческое? Да, но ведь оно, общечеловеческое, пробивается в искусстве только сквозь национальную форму» (Репин И.Е., Крамской И.Н. Переписка 1873—1885 гг. М., 1949. С. 109) (курсив мой. – В. П.).
В письме к Н. фон Мекк от 9 февраля 1877 года П.И. Чайковский замечал:
«Как бы я ни наслаждался Италией, какое бы благотворное влияние ни оказывала она на меня теперь, а всё-таки я остаюсь и навеки останусь верен России…
Стихотворение Лермонтова «Родина» превосходно рисует одну сторону нашей родины, то есть неизъяснимую прелесть, заключающуюся в её скромной, убогой, бедной, но привольной и широкой природе.
Я иду ещё дальше.
Я страстно люблю русского человека, русскую речь, русский склад ума, русскую красоту лиц, русские обычаи. Лермонтов прямо говорит, что «тёмной старины заветные преданья» не шевелят души его. А я даже и это люблю…» (Чайковский П.И. О народном и национальном элементе в музыке. М., 1952. С. 67—68).
Можно привести немало высказываний писателей, композиторов, художников других стран, в которых выражена общая мысль, что творец не может не отражать в художественных образах национальные особенности проявления чувства своего народа. Это настолько очевидная истина, что её не стоило бы и доказывать, если бы в нашей литературе не распространились на этот счёт ложные взгляды. Ошибка некоторых критиков заключается в том, что они не понимают, что характер русского советского человека своими корнями уходит в великое прошлое народа.
Характер каждого народа формировался в течение десятков веков и имеет определённые, устойчивые свойства и особенности. Русский национальный характер формировался в условиях многовековой, исключительно острой и напряжённой борьбы народа за своё существование, за сохранение своей независимости и свободы. Именно эти условия способствовали выработке тех черт национального русского характера, которые проявились и в войнах с Наполеоном, и в трёх русских революциях, и в годы Великой Отечественной войны.
Поэтому, когда писатели, психологи, критики подчёркивали (каждый по-своему, конечно) только новые черты, возникшие в результате революции, совершенно не улавливая в современном им русском человеке того общего, что навсегда останется у людей определённой нации, то в их работах получались абстрактные, схематичные люди, похожие друг на друга, без крови и плоти.
Дух своего времени, дух своего народа можно глубоко и полно передать только тогда, когда писатель имеет возможность получать от жизни точные и конкретные наблюдения. И эта определённая физиономия народа должна отразиться в художественных образах. Любопытно в связи с этим мнение главного тренера сборной России по фехтованию Кристиана Бауэра «Русские спортсмены не могут идти к цели ровно»: «К сожалению, русским спортсменам не хватает одной вещи: они не могут идти ровно. То тут, то там возникают ямы и подъёмы. Не думайте, что я за это время работы не пытался бороться с этим. Просто сломать психологию невероятно сложно, ведь эта проблема живёт не в российском спорте, а в глубинах человеческой личности. Я работал на Востоке. Знаете, почему у них в спорте всё хорошо? Да просто потому, что они не рефлексируют. Никогда! У них нет мотивации. Их просто заставляют выходить на дорожку. Я этого раньше не знал и, признаться, очень удивился» (Московский комсомолец. 2012. 3 августа).
О национальных особенностях своих народов писали известные английские, французские, итальянские, китайские, японские, американские писатели и художники.
Всеми признано, что Фауст, Гамлет, Дон Кихот, герои Достоевского и Толстого – гениальные «общечеловеческие» типы, но разве можно забывать, что и Фауст, и Гамлет, и Дон Кихот, и герои Достоевского, и герои Толстого – это воплощение социальных, национальных, исторических особенностей человеческого характера, того конкретного времени, которое пришлось изображать этим писателям.
После Октябрьской революции много нового вошло в жизнь наших народов. Новые исторические условия каждый раз вносят свои коррективы, но национальный дух по-прежнему живёт в каждом народе, в том числе и русском. И не только в годы, когда нависает страшная угроза иноземного нашествия, но и в сегодняшней повседневности. И если писатель не улавливает особенностей национального характера своего героя, то, значит, он действительно изобразил и характер, и обстоятельства его жизни поверхностно, внешне. И спорить об этом всё равно что ломиться в открытую дверь. Чаще всего эти споры возникают вокруг так называемой деревенской прозы.
Отношение к деревне всегда служило мерилом нравственных ценностей. По отношению к деревне будущие поколения станут судить об успехах нашего времени, о моральном и нравственном облике нашего поколения.
Какие проблемы, вопросы интересуют современных крестьян? Что происходит с душой крестьянина, какие нравственные процессы протекают в ней?
Литература о деревне – очень сложное и противоречивое явление. И разобраться в ней – нелёгкая задача. Было так: вчера ругали писателя за то, за что его сегодня хвалят. Ругали те, кто своё газетное знание о деревне сравнивает с тем, что получилось в очерке, повести, романе. Ругали за этот отрыв от газетного знания.
Вспомним очерк Фёдора Абрамова «Вокруг да около», опубликованный в журнале «Нева» в 1963 году. В оценке этого очерка проявился особенно наглядно тот принцип, который получил очень точное определение: субъективизм и волюнтаризм. Партия всегда говорила писателям: пишите правду, только при полном знании всех сторон жизни можно выработать правильное отношение ко всему происходящему. Ф. Абрамов не претендовал на обобщение. Он только описал конкретный факт, дал некоторые эпизоды из жизни своего родного села. Его остро ругали за публикацию этого очерка.
В известных решениях, постановлениях партии прямо говорилось о тех ошибках, порочных методах руководства сельским хозяйством, которые были в период субъективизма и волюнтаризма. Вот что говорил А.Н. Косыгин на сессии Верховного Совета СССР в 1966 году: «В руководстве сельским хозяйством допущены серьёзные ошибки: нарушение принципа материальной заинтересованности колхозников, увлечение администрированием, непрерывными организационными перестройками – всё это пагубно отражалось на состоянии сельского хозяйства».
В очерке Ф. Абрамова как раз и сказано о том, что увидел писатель в родной деревне, и сказано обо всём без утайки, поставлен тем самым диагноз некоторых болезней.
Глубоко дан образ председателя колхоза Анания Егоровича Мысовского. Он бескорыстно предан колхозному делу. Хорошо разбирается в людях, в земле. Умеет ладить с людьми. Не без труда ему удалось уговорить молоденьких девчонок стать доярками. В 30-х годах он сам организовывал колхозы. Но в послевоенный период мелочная опека различных организаций ставила колхозников, и особенно председателей, в глупейшее положение. Ведь как бывало: выдалась погода – нужно скорее косить траву, убирать сено, а в это время из района следует грозное указание – заготавливать силос, хотя колхозники лучше знают, что им делать в данное время: косить траву или заготавливать силос.
Ананий Егорович прав, когда в отчаянии думает об этом противоречии: «Положено или нет хоть изредка и колхозникам шевелить мозгами». И колхозники на общем собрании решили, что силос и в сырую погоду взять можно, а сено не возьмёшь. Но это решение пришлось отменить под нажимом района, взяться за силос, а результат плачевный: ни силоса, ни сена. «Нет, он не оправдывал себя. Это он, он отдал распоряжение снять людей с сенокоса, когда ещё стояла сухая погода. А надо было стоять на своём. Надо было ехать в город, в межрайонное управление, драться за правду – не один же райком стоит над тобой! Но, с другой стороны, и колхознички хороши. Они-то о чём думают? Раз с сеном завалились, казалось бы, ясно: жми вовсю на силос – погода тут ни при чём. Так нет, упёрлись, как тупые бараны, – хоть на верёвке тащи». Как видим, многое и председателю непонятно. Проклятые вопросы так и лезут ему в голову. Если посмотреть внешне, то правда на его стороне: действительно, раз с сеном не удалось, надо за силос браться. И вот он в тяжком раздумье смотрит на деревню. Там жизнь идёт своим чередом, «сейчас уже по всему косогору тянулся дым», значит, отсиживаются дома, обогреваются. Можно ли с таким народом поднять колхоз? И председатель идёт взывать к совести людей. Пропадёт колхоз без человечьей силы, без человечьих рук. А чем зажечь потухший интерес к земле? Решения ЦК КПСС по этим наболевшим вопросам глубоко и точно вскрыли причины создавшегося положения в деревне, восстановили в своих правах принцип материальной заинтересованности, что незамедлительно сказалось на благосостоянии деревенского люда. Поиски талантливого писателя, идущего от каких-то конкретных наблюдений, порой очень личных, субъективных, способных отразить некоторые существенные явления своего времени. Об этом написал Г. Радов в статье «Вся соль – в позиции», приветствуя очерк, подчеркнув, что очерк блеснул «правдивым, мужественным» изображением колхозной жизни, показав, как крестьяне небескорыстно работали на уборке в поле (Литературная газета. 1963. 5 марта). Но праздник длился недолго, позицию Г. Радова не разделили в верхах и назвали очерк «очернительским». Тут же появился и ряд статеек, в которых была дана исправленная позиция: Колосов В. Действительно, вокруг да около… // Советская Россия. 1963. 13 апреля; Беляев Н. Нет, это не правда жизни! // Ленинградская правда. 1963. 28 апреля; Минин Н., Семнина В., Фролова Н. и др. К чему зовёшь нас, земляк? // Правда Севера. 1963. 11 июня.
Но задача писателя ведь не только в обнаружении жизненных противоречий. Поставить серьёзные экономические проблемы можно и в очерке, и в газетной статье. «Искусство начинается там, – писал Горький, – где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему».
«Братья и сёстры», «Две зимы и три лета» Фёдора Абрамова воссоздают жизнь северной русской деревни в тяжёлые военные и послевоенные годы. Сложные проблемы – социальные, экономические, политические – решаются в столкновениях различных людей. Своё сердце автор отдал таким, как Мишка Пряслин, Лукашин, Анфиса Минина. Да и сколько чудесных, душевных, стойких, мужественных характеров создано Фёдором Абрамовым – художником!
Но если ранее писатели остро ставили вопросы политической и экономической жизни деревни – здесь были свои недостатки, свои трудности, – то в 70-х годах проблематика меняется. Художник приводит нас в деревню не за этим. Внешнее видно всем. Художник создаёт образы людей, которых мы принимаем или не принимаем. Верим или не верим в подлинность происходящего перед нашими глазами. Он приводит нас в деревню затем, чтобы мы увидели полномерный мир, где экономическая сторона жизни лишь внешняя оболочка, скрывающая глубины духовных исканий и нравственных переживаний. И этот мир художник старается запечатлеть, воссоздать во всех красках бытия, со всеми трудностями, поисками и радостями.
В эти годы в русскую советскую литературу вошла плеяда молодых талантливых прозаиков, вошла без шума и треска, без скандальных ошибок. Василий Белов, Виктор Лихоносов, Евгений Носов, Пётр Проскурин, Владимир Чивилихин, Валентин Волков, Юрий Сбитнев, Виктор Астафьев, Валентин Распутин – вчера ещё ничего не слышали о них. Но они уже где-то бегали босоногими мальчишками… Один из них уже слушает шум леса, шёпот трав, прислушивается к журавлиной перекличке, всматривается в то, что другие не замечают и не заметят никогда. Никто ему не говорил, что всё это может войти потом в книгу составным звеном его исследования мира, ему это просто интересно – все эти звуки, запахи, краски формируют его представление о жизни.
«Глядеть на зори, следить за их началом и угасанием, воспроизводить их и пересказывать другим; с самого детства гонять в ночное лошадей, сначала бояться каждого чёрного куста, а потом привыкнуть; ходить от дерева к дереву, пробуя листья на вкус; опускаться с головою в глубокие низинные туманы, подниматься из них на бугор, чувствуя, как меняется с каждым шагом прохлада воздуха, – это всё ведь и есть начало творчества, пока не умеешь читать и писать». В этих словах Валентина Волкова – сущая правда об истоках поэзии в сердце писателя.
У каждого из писателей – своя жизненная тропа, своя человеческая судьба, но все они – и Астафьев, и Носов, и Белов, и Лихоносов, и Волков, и Распутин – были едины в своём неистребимом желании рассказать подлинную правду о своих современниках, о тех, кто запомнился своей человечностью, бескорыстием, мужеством, добротой, истинно русской простотой.
Перед нами проходит столько непохожих судеб, столько непохожих деревень и сёл, по стольким лесам мы бродили вместе с героями, со столькими людьми спорили, соглашались, любили, плакали, смеялись. Огромный мир, населённый разными людьми, предстал перед нами в его историческом и социальном движении.
Временное и вечное в жизни общества всегда находились в тесной взаимозависимости. Временное всегда было формой проявления вечного.
Вот об этой органической связи старой и новой России, выраженной в преемственности всего лучшего в народе, и повели разговор Виктор Астафьев, Пётр Проскурин, Борис Можаев, Василий Белов, Виктор Лихоносов, Юрий Сбитнев, Евгений Носов и др.
У Валентина Волкова не так уж много опубликовано: повесть «Последняя невеста», два сборника рассказов «Только бы верить вместе» (Тула, 1969) и «Ивановские косогоры» (М., 1974). Но уже по этим публикациям можно увидеть в нём многообещающего прозаика со своим видением мира, со своим индивидуальным лицом.
Вот Никитка наткнулся на огромную круговину ягод. Может, первые противоречия в своей душе преодолевает маленький человек: хочет ягодку бросить на язык, но тут же вспоминает о больной матери. «Ему стало радостно от ожидания той минуты, когда он протянет матери ягоды и она обрадуется, улыбнётся, погладит его по голове». Но не радость его ожидала, а слёзы. В то время как он собирал ягоды, гуси, которых он должен был пасти, забрели в капусту соседа и попортили её. Мать, когда он, возбуждённый и радостный, влетел к ней с ягодами, накричала на него и ударила.
Всё бывает в детской жизни: и подзатыльники, и пощёчины. Но здесь выбран как раз такой момент, когда два противодействующих чувства столкнулись в душе мальчишки: радость и обида. Конфликт между матерью и сыном был тут же ликвидирован, но чувство горечи прочно въедается в читательское сознание. Обычный случай – мать наказывает сына. Но сколько здесь грустных деталей: два года назад она потеряла мужа и только вчера была на кладбище, наревелась, пришла домой, расстроенная, больная, слегла, измученная своим горем. И так тяжело, а тут новая неприятность… Не выдержала и сорвала обиду на сыне; но тут же, винясь перед ним, приласкала, долго целовала его солёные от слёз глаза, попеняла за измазанную в ягодах рубашку, а он деловито отдавал ей оставшиеся ягоды. Всё просто, буднично, обыкновенно, но рассказ В. Волкова вызывает какое-то тоскливое, щемящее чувство, хотя обида мальчонки прошла.
Доброта – это одно из важнейших человеческих качеств. И здесь доброта разлита во всех: и Никитка, и мать, и дедушка-сосед – три поколения людей, выросшие в деревне, и все они добры.
А вот другой эпизод. Всю жизнь, не зная отдыха, работала Настасья Ивановна. Только годов до семи или восьми играла в куклы, а потом началась трудовая жизнь. «И пряла, и жала, и скородила верхом на лошади, и пахала, и сеяла. А как война подошла, мужика забрали с ребятами – тут и плотничала, и мазала, и корм, и дрова, и одежду – всё добывала одна». И после войны то же самое. «…Только пахала да скородила не на лошадях, а на коровах. Подоишь её, поведёшь её запрягать, а она ревёт, валяется, слёзы возьмут. Потом лошади появились, потом, вот уже недавно, машины. Ну, тут полегчало, а то всё руками делали: и лён плели, и пеньку, и картохи терли, крахмал сдавали». И так почти каждый день шестьдесят лет. Если только захворает, не пойдёт. «Весь долгий век спешила она, суетилась, трудилась, а теперь как-то сразу успокоилась, притихла, словно сделала самое большое в жизни». Она просто женила сына, и невестка переложила домашние её обязанности на свои плечи. И Настасья Ивановна не знала, что делать со свободным временем. Так оно было непривычным: она испугалась своей праздности. Оказавшись как-то в лесу, куда часто приходила косить, собирать гнилушки, она, может быть впервые за свою жизнь, увидела красоту окружающего её мира, насладилась приятной, ласковой тишиной. «Здесь, в лесу, становилось как-то легко, словно душа попросторнела и дыхания стало больше. Словно всё, что было в ней смято, подавлено целой жизнью, выпрямилось теперь, поднималось и росло, обновляя сознание». Ничего особенного и здесь не происходит, но возникает то же чувство горделивости за человека, преодолевшего все невзгоды и трудности, сохранившего в своей душе место для ощущения прекрасного. Красота эта повсюду, она разлита в лугах, в озёрах, на водной глади которых живописно пестрят гуси, утки, в зелени трав, в шелесте деревьев, во всём, что окружает человека…
Лирический герой Виктора Лихоносова – временный житель деревни, он – горожанин. Он приехал сюда и скоро уедет. Но он глубоко и остро переживает всё, что здесь происходит. Восхищается вечерним небом, лугами, лесом, закатом, тишиной. Много здесь доброго, хорошего, заметна сердечность, душевная щедрость, привязанность к земле.
При чтении рассказов В. Лихоносова не покидает мысль, что всё это написано человеком искренним, с болью переживающим все беды и несчастья, которые выпадают на долю его героев. У него всё пронизано удивлением и преклонением перед этой жизнью, такой простой и безыскусственной. Один из первых рассказов, «Брянские», был опубликован в журнале «Новый мир» (1963. № 11).
На Брянщине «туго» жилось. Только на Кубани жизнь полегчала. Но и здесь Терентий Кузьмич постоянно, с утра до позднего вечера, в трудах и заботах, «до сих пор не выпускает из рук бича, до сих пор пасёт колхозных коров, гоняет их весь день по лучшим местам». Всё в них нравится рассказчику: и то, как они обедают у речки, и то, как «старуха» процеживает в крынку вечерошник, изредка замолвит про день, про письма, то посмеётся, то попечалится, то удивит словцом брянским». На все эти такие мирные, идиллические картины рассказчик «благодарно-радостно» глядит. Ему радостно смотреть, как хлопочут старики, когда к ним заглядывают гости. «В такие утра я был с ним не раз и очень радовался пробуждению до света, когда ждёшь, пока не забелеют сквозь зелень стены хат, когда все запахи леса и поля отстоялись и свежо, неповторимо терпко пахнут на тропах…» Всё здесь радует В. Лихоносова: и родниковая вода с привкусом листьев, и запахи пробуждающейся ото сна деревни, и разнообразие цветовых оттенков, которые образуются при столкновении ночи и дня…
Подлинный талант всегда многогранен: столько вбирает он в себя от окружающей действительности, что выразить все свои впечатления, мысли, чувства в одной из литературных привычных форм ему просто невозможно. Признанный поэт становится прозаиком, а драматург переходит на прозу. И чаще всего бывает так, что наиболее значительные вещи писатель создаёт совсем в другом жанре, чем ожидалось.
Талантливый поэт, яркий публицист Николай Матвеевич Грибачёв «вдруг» обнаружил себя глубоким и сильным прозаиком. Прозу он писал о войне, которую прошёл от начала до конца, о деревне, в которой родился и вырос, но все эти рассказы как бы спаяны одним – сыновней любовью к России, к родной земле, к тем, кто своим трудом украшает Русскую землю: лучшая проза в сборнике «Любовь моя шальная».
Вот рассказ «Журавли скликаются». Тоскует земля без журавлей, безмолвствует, обиженная на людей, лишивших её голоса – журавлиной переклички. Кажется, много земли в России, а поди ж ты, находятся люди, готовые и озерцо на луг подсушить, так что не только журавлям негде расположиться, но и синице негде напиться. Вот и приходит в запустение земля, лишённая своего привычного убора. Не обижай землю, на которой живёшь, – таков лейтмотив многих рассказов Николая Грибачёва. Крепко оберегай её, где бы ты ни был и с какими бы трудностями ты ни встретился. Нельзя человеку жить в сторонке от того, что происходит на земле. В противном случае такого человека постигнет участь Кирилла Земенюшина – его совесть заела, и он повесился. А всё началось с того, что ради спасения собственной жизни во время войны перебежал к власовцам. Отбыл положенный за это срок. Казалось бы, снял свою вину, а встретив давнего знакомца, который видел его за пулемётом, направленным в сторону своих, снова затосковал, снова душу его бередили воспоминания. Ведь он же стрелял в небо, он не стрелял в своих, а кто поверит… И нет ему покоя на родной земле, потерял он уверенность, отошёл от привычного крестьянского труда, стал работать на железной дороге, в районном городке, а живёт по-прежнему в деревне. Вот и мотается между асфальтом и землёй – и на асфальте не привился, и от земли отошёл. Словно из него корень вынули, основу жизни подорвали. Жизнь перестала интересовать его. Всё время оглядывайся, как бы ещё кого не встретить, как бы кто не вспомнил его грехи перед своими. Хотел бежать из родных мест, но убежать от своей совести, от самого себя ему не удалось. Так и покончил свою бесславную жизнь Кирилл Земенюшин.
Человек перестаёт быть человеком, если в нём жажда жизни заслоняет всё человеческое – гордость, мужество, презрение к смерти, если в нём бьётся только одно подленькое – выжить, выжить любой ценой, даже ценой отказа от нравственных и моральных принципов своего народа.
У Грибачёва такой человек сам на себя накладывает руки, у Чивилихина такой персонаж (в одном из вариантов повести «Ёлки-моталки») погибает от руки Родиона Гуляева, героя положительного. Ситуация поучительна. Встретились два разных человека, столкнулись две разные морали. Родион убивает в аффекте, безрассудно, нарушая, естественно, человеческие законы. Какой будет приговор – неизвестно, пусть рассудят сами люди. Одни жалеют Гуляева, представшего перед судом, другие – Авксентьевского, ничтожного человека, сожравшего птенцов копалухи из страха голодной смерти. Земля, живой мир имеют свои законы. Авксентьевскому чужды эти законы. Он пожирает птенцов, лишь бы выжить. Ничтожен этот человек, он не нужен земле.
Обычный случай на наших дорогах – застряла машина в непролазной грязи. Разожгли костер, уселись вокруг, каждый со своими думами. И прошло-то несколько часов, а узнали друг о друге больше, чем в обычные, «нормальные» дни, узнали, кто чём живёт. Есть такие положения, когда раскрывается душа человеческая, всё скрытое, тайное становится явным, выходит наружу. Много затаённого высказывают люди у костра. Горечь, обида, тревожная заботливость о будущем слышатся в их словах: что ж останется в лесу, если человек выбьет вальдшнепа? Останутся мыши, расплодятся в невероятном количестве, сожрут хлеба, плоды земли…
Рассказ «Кто умрёт на рассвете» на первый взгляд традиционный – о позорной смерти струсившего человека, бросившего своих товарищей в самую опасную минуту и погибшего от руки одного из них. Но только на первый взгляд. Это только внешняя канва рассказа. А суть в том, что гибнет тот, кто не прикреплён к земле, кто думает только о себе. Внешне он ярок, даже красив, остёр на язык. Наивному деревенскому парню Поздняку он кажется умным, начитанным, бывалым. Но все это внешнее превосходство исчезает, как только над ним нависла опасность потерять жизнь. С этого момента он думает только о спасении своей шкуры любой ценой, даже ценой предательства. А Поздняк совсем другой. Он первый раз в бою. В нём много наивного, но он завоёвывает симпатию сыновней любовью к земле: отрывая себе окопчик, он с любовной задушевностью думает о земле – «ей попить бы». Здесь раскрывается его характер. Он не случайно сюда пришёл – он пришёл защищать мать-Родину. Два человека – два характера, два отношения к земле: один, оторвавшись от земли, погиб как трус и предатель; другой, окопавшись в земле, стойко встретив врага, выжил, поберегла его земля, укрыла от вражеских пуль и снарядных осколков.
Что такое правда жизни, как она отражается в искусстве – этот основной вопрос всегда вставал перед художником. Разное понимание соотношения между правдой жизни и художественной правдой – краеугольный камень всех противоречий и столкновений среди художников разных методов. Реалист Бальзак писал, что «правда природы не может быть и никогда не будет правдой искусства. Гений художника и состоит в умении выбрать естественные обстоятельства и превратить их в элементы литературной жизни». В «Письмах о литературе, театре и искусстве» Бальзак высказывает и такую мысль: «Талант проявляется в описании причин, порождающих факты, в тайных движениях человеческого сердца, которыми историки пренебрегают. Персонажи романа должны высказывать больше разума, чем исторические персонажи. Первые притязают на жизнь, последние – жили. Существование одних не нуждается в доказательстве, как бы ни были причудливы их поступки, тогда как существование других должно опираться на всеобщее признание… Литературная правдивость состоит в выборе фактов и характеров и в таком же их изображении, чтобы каждый, увидев их, счёл правдивым, ибо у каждого своё особое мерило правдивости и каждый должен распознать оттенок своего в общем колорите типа, выведенного романистом» (Бальзак об искусстве. М.; Л., 1941. С. 84).
Чтобы правильно определить сущность того или иного явления, события в неразрывной цепи исторического процесса, писатель должен знать со всех сторон этот предмет, характер, событие, не отбирая только лучшие или только худшие его стороны, – сущность такого отбора одинаково вредна: она искажает его, представляет читателю только с одной его стороны. Такой принцип отбора нарушает закон правдивого, многостороннего отражения действительности.
Широко известны два романа: «Кавалер Золотой Звезды» С. Бабаевского и «От всего сердца» Е. Мальцева. Писались эти книги в то время, когда советские люди, испив горькую чашу страданий во время войны с гитлеровскими полчищами, тосковали по жизни лучезарной, благополучной, мечтали о быстрейшей ликвидации разрухи, о порядке на полях, на фермах. И авторы названных романов старались утолить эту мечту, подсказать пути этим человеческим устремлениям. И всё-таки, хотя жизнь советского человека после войны, в разруху была далеко не лучезарной, не сладкой, она, в сущности, оказалась куда богаче, полнокровнее, чем в этих произведениях. Правда о ней в шолоховском понимании куда больше взволновала бы читателей, помогла бы им осмыслить свою эпоху, самих себя.
Вполне закономерной оказалась борьба с этой, как мы её нынче называем, пресловутой теорией бесконфликтности. Только вот по-разному с ней боролись. Постепенно возникала другая крайность – очернительство, отбор в жизни нашего общества лишь уродливых явлений. Эта крайность ещё более удручающа; персонажи, изображённые в таких произведениях, могут внушить только отвращение к жизни, неверие в правоту и справедливость, бессилие перед трудностями.
Повесть В. Каверина «Школьный спектакль» вызвала резкую критику. М. Синельников в статье «С неверных позиций» (Литературная газета), Д. Гранин в отчётном докладе на собрании ленинградских писателей, два учителя в «Письме в редакцию» журнала «Огонёк» дали ей отрицательную оценку. Однако об этой повести ещё не всё сказано. Вполне возможны и другие оценки этого произведения.
В центре повести – два главных героя: учитель и ученик. В откровенном рассказе учителя и дневниковых записях ученика передаются одни и те же события, но, естественно, с разных позиций, под разным углом зрения. В. Каверин сознательно подчёркивает, что и учитель и ученик откровенны, у них нет повода к извращению фактов. И тот и другой пытаются разобраться в одном и том же событии своей жизни.
Андрей Данилович, заслуженный учитель, много лет преподававший литературу в средней школе, столкнулся с неожиданными для себя трудностями. Он вернулся к преподаванию после длительного перерыва, жизнь за это время ушла вперёд, и он «должен был найти в себе некий душевный рычаг, чтобы на добрых шестьдесят градусов повернуть свой многолетний опыт». Андрей Данилович, приступая к работе «в сложном» классе, исходил из того, что «никакой» «константы» юности, её постоянной величины, не существует… Подростки 30-х годов поразительно не похожи на подростков 60-х годов. «Новаторство» Андрея Даниловича сводилось к тому, что он «потребовал отвечать не по учебнику, поскольку они как-никак не попугаи», потребовал читать стихи наизусть, а о шпаргалках забыть. Двадцать двоек, поставленных за первое же сочинение, вызвали бурю протеста: «Добрых полчаса весь класс гремел крышками парт, свистел, ревел, пел и мяукал. Сбежалась вся школа». После этого Андрей Данилович рассказывает о своих попытках «перекинуть психологический мост между собой и своими учениками», но «они этот мост преспокойно взрывали». Андрей Данилович поставил перед собой задачу – «отучить класс от равнодушия к литературе». Читает им Блока, Есенина, Ахматову. Рассказывает о книжных редкостях, о литературных мистификациях. Наконец класс литературой заинтересовался. О программе, заметим, школьный учитель не упоминает ни полслова. Получается, что всё интересное – помимо программы.
Разумеется, Андрей Данилович высказывает здесь взгляды самого В. Каверина. В статье «Собеседник» (Новый мир. 1969. № 1) В. Каверин рассказывает о том, как к нему пришли «студенты и аспиранты, работающие (по своему почину) над выработкой совершенно новых современных школьных программ». «Они доказали мне, что нынешняя программа в иных случаях соответствует методике и объему знаний начала XIX века, что вместо изучения научного факта как элемента конструкции он изучается как таковой и одновременно как элемент истории науки. Понятие конструкции подменяется понятием инвентаря. Они привели мне десятки примеров должной методики в преподавании литературы, физики, математики. Неверие в умственные силы школьника лежит в самой структуре школьного урока. Здоровые интуитивные представления сначала ломаются, а потом складываются на новой, приблизительной основе».
Такова теоретическая основа повести «Школьный спектакль», таков, так сказать, творческий замысел и побудительные причины, толкнувшие В. Каверина к написанию этой вещи. Вот эта «заданность», видимо, и явилась причиной творческой неудачи писателя.
«Школьный спектакль» производит странное впечатление: как будто В. Каверин сознательно поставил перед собой задачу показать такую школу, в которой нет ничего светлого, где крайне низок нравственный уровень и учителей, и учеников.
Может быть, всё обошлось бы благополучно, продолжает свой рассказ Андрей Данилович, но вот беда: Володя Северцев увлёкся Варей Самариной. Весь класс последовал их примеру, девочки и мальчики разбились на пары, перестали заниматься, увлеклись сплетнями, пересудами. Успеваемость катастрофически падала. Андрею Даниловичу грозили серьёзные неприятности: ведь на будущий год школа отмечает столетний юбилей, а его класс будет выпускным. Нужно было срочно придумать что-то интересное, чтобы отвлечь школьников от любовной игры. А что, если поставить спектакль, в котором ребята будут играть самих себя? «Как-то само собой получилось, что спектакль стал готовить весь класс. Подобно Тому Сойеру, я занялся торговлей. Он продал мальчишкам право красить забор за бумажного змея, свистульку, пару головастиков и т. д. А я продавал ребятам право участвовать в спектакле за приличные (более или менее) оценки, за самообслуживание и вообще за соответствующее «выпуску века» поведение».
Только Косте Древину и Варе Самариной затея со спектаклем с самого начала показалась безнравственной. Варя отказалась участвовать в спектакле, потому что для неё отношения с Володей носили серьёзный характер. Но тайное, глубокое, личное, что возникало между ними, могло стать явным. Она побоялась преждевременной огласки, которая способна разрушить и опошлить их отношения. (Так оно и случилось.) Затея Андрея Даниловича кончилась тем, что Варя перешла в другую школу, Костя Древин подрался с Володей Северцевым, а Андрей Данилович до сих пор не может понять, почему всё так странно закончилось.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.